Город за рекой

14

После посещения собрания масок точно завеса нависла перед глазами архивариуса. Он часто мучился теперь головными болями — словно ему в темя вбивали гвозди.

Проходя по архивным помещениям, он натыкался то на передвижной столик, то на стул. Протягивал руку к книге, но попадал мимо. У него как будто колыхалась черепная коробка, подобное ощущение он, бывало, испытывал в периоды истощения, наступавшего после чрезмерно напряженной работы. Хор, взывавший к состраданию, Miserere nobis, все время стоял у него в ушах. Когда ему попалась однажды на глаза репродукция картины с изображением святого Себастьяна, пронзенного стрелами, он прикрепил ее у себя в комнате к стене.

События, в которые он оказался втянутым с первого дня своего пребывания в городе за рекой, утратили видимую связь. Пережитое представало перед ним разорванной картиной, в виде клочков и обрывков, которые, как осколки, больно ранили память. Временами его охватывала какая-то особенная тоска, когда им слишком ясно и тревожно осознавалась сиротливость и бесприютность жизни. И все же во всем, что он видел здесь, должно быть, скрывался определенный смысл.

Он не знал, как долго он находится в этом городе; иной раз ему казалось, что прошло несколько дней, в другой раз — что миновало полвека. Он сидел за своим письменным столом, ходил по архивным помещениям, не отличая один час от другого. Редкие короткие беседы с Перкингом касались служебных дел и ничего не давали ему для разъяснения собственных вопросов.

Он стал звеном в цепи, как она исстари тянулась по замыслу Префектуры. Он не знал, удовлетворяла ли его деятельность Высокого Комиссара, согласовалась ли она с теми планами, какие он связывал с назначением его на должность архивариуса. Это его уже даже не заботило. Со времени телефонного звонка, неожиданно заставшего его в зале с фресками на кирпичной фабрике, никаких прямых указаний из Префектуры не поступало. И все же ему казалось, что о нем не забыли, более того, осведомлены о каждом его шаге, каждом действии и, может быть, даже направляют их. Так, к примеру, он был почти уверен, что депутация, которая пригласила его на собрание масок, приходила к нему по указанию свыше.

Как-то раз заглянул к нему Катель, еще более бледный и осунувшийся. Художник осведомился, поддерживает ли еще Роберт связь с Анной, и сообщил о волнении, которое царит повсюду в городе. Он как будто хотел узнать, известно ли архивариусу что-нибудь о происходящих в настоящее время изменениях. Но Роберт от него первого услышал, что число прибывающих сюда людей ныне превысило нормальный прирост и увеличивается день ото дня. Нечто в этом роде, припомнил Роберт, говорила и Анна в связи с расширением зоны казарм. Катель высказал соображение, что размещение столь большой массы прибывающего народа уже в ближайшее время, должно быть, потребует очистки города от значительной части населения. Лагеря из палаток и бараков, который разбит в пригороде, недостаточно, потому что и аппарат необходимых работников и городских служащих должен неслыханно увеличиться. В связи с этим есть причина опасаться, что закономерный цикл теперь невообразимо ускорится, и еще художник сказал — чего Роберт не понял — об изменении космического срока и очередности.

— Знаешь, — сказал Катель на прощание, — мне бы хотелось, конечно, еще закончить свою картину, но я, кажется, больше не нужен тебе в познавательных прогулках для твоей хроники.

Так Роберт не мог вырваться из круга представлений, которые из-за их неясности казались тревожными. Вот и в этот раз Катель напомнил о хронике. А страницы тома, который Перкинг вручил ему еще в первые дни, по-прежнему оставались пустыми.

И в глазах Леонхарда Роберт часто улавливал стеклянный страх. Взгляд юноши как будто спрашивал, доволен ли им архивариус, хорошо ли он, Леонхард, служит ему и какие еще несложные задания мог бы он выполнять, чтобы помочь архивариусу в работе. Когда Роберт однажды попробовал утешить юношу, сказав, что без него он был бы как без рук, Леонхард глубоко вздохнул.

— Дело в том, что это длилось так недолго, — робко проговорил он и выбежал из комнаты.

Но на следующий день в его глазах снова проглядывал страх.

— Что с тобой? — участливо спросил Роберт.

— Если никто уже не вспоминает обо мне… — пробормотал Леонхард, — потому что родители уже стары, а друзья, ах, я не знаю, я думаю только, что я лишусь тогда здесь всякой опоры.

Архивариус провел рукой по его волосам и хлопнул по-приятельски по плечу.

— Я всегда, — сказал Леонхард, — приготавливаю два бокала для вина, два прибора и две вазы с фруктами, и потайная дверь в порядке.

Роберт одобрительно кивнул.

— Это хорошо.

Потом он послал его к Анне с письмом, что Леонхард исполнил не очень охотно.

И вот настал час, когда они снова увиделись. Анна ни словом, ни видом не выказала недовольства тем, что любимый так долго не давал знать о себе. Они встретились, как назначил Роберт, в полдень на площади с фонтаном. Он взял ее за руку и неспешно повел по улицам. Анна казалась веселой и посмеялась, когда Роберт сказал, что она выглядит как цветущая жизнь. Комплимент относился, о чем он не догадывался, скорее к ее умению искусно обращаться с румянами и прочими косметическими средствами. Разговор скользил по поверхности; это был пустячный перебор струн, щебетание, милая болтовня влюбленных; когда Роберт пытался завести речь о серьезном, к примеру об особенностях города и его жителей, Анна, смеясь, отделывалась общими фразами и, сжимая крепко его руку, льнула к нему.

— Ах ты мой маленький умненький ученый, — приговаривала она, — мой разумный дурашка.

Чем дольше кружили они по улицам, тем бессильнее повисала она на его руке. Они бродили по извилистым и тесным подземным коридорам, выбирались время от времени наверх, отпускали шутливые замечания в адрес встречных, которые оборачивались на эту парочку.

— Я хотел бы до скончания мира бродить с тобой, — сказал Роберт, — давай поедем куда-нибудь за город, на природу.

— Ты все еще мечтаешь, — заметила она ему в ответ. — За пределами города только небольшие искусственные оазисы посреди каменистой пустыни.

— Если бы еще можно было сходить в кино, в театр, — возбужденно продолжал он, — или хотя бы музыку вместе послушать!

— О чем ты говоришь, Роб, — весело отвечала она, — на что нам эти иллюзии.

Они присели на выступе кирпичной стены — вечный образ не таящейся влюбленной пары. Он держал на ладони пригоршню мелких камушков и просеивал их между пальцев. Это было сладостное ничегонеделание.

— Мы словно парим в неопределенности, — сказал он.

— Ах, Роб, — проворковала она, теснее прижимаясь к нему.

— Я люблю тебя.

— Легкий флирт, — сказала она игривым тоном.

— Нет, это серьезнее, — возразил он.

— Как приятно, — сказала она, когда он ласково погладил ее по волосам.

Он смотрел на развалины домов, на убогие временные убежища жизни, в которых мысли мерцали, как блуждающие огоньки. И страдал от того, что не мог рассказать ей о своей связи с Архивом, обо всем, что жгло его, о страшных образах, о масках, которые вставали перед внутренним взором в еще более жутком виде, чем фабрики.

День клонился к вечеру.

Роберт внезапно поднялся и, взяв Анну за руку, повел прямо к площади с цирюльней, от которой ответвлялся коридор с подземным ходом в его комнату в пилоне. Он твердо решил посвятить ее в таинственную деятельность, порученную ему Префектурой города. Ведь Катель не зря, наверное, намекнул ему, что именно Анна могла бы освободить его от мучительных вопросов, которые все с большей неотвратимостью возвращались к нему.

Она молча стояла в темном коридоре, в то время как Роберт измерял пальцами расстояние от пола и сбоку до замочной скважины в потайной двери.

— Как романтично, — сказала она, когда он попросил ее подождать внизу в шахте у висячей лестницы, пока он откроет люк наверху и зажжет огонь. Потом она проворно взобралась по лестнице, и Роберт, подхватив ее на руки, заключил в свои объятия. Она опустила голову ему на грудь.

— Ты такая легкая, — сказал он, — как перышко.

Ужин уже стоял на столе, окно было зашторено — Леонхард постарался. Роберт опустил дверцу люка и зажег свечи.

Анна прошлась по комнате, все оглядела.

— Так здесь стол накрыт на двоих! — воскликнула она, приятно удивленная. — Значит, ты ждал меня? — И она бросилась ему на шею.

Она похвалила его жилье, отпила глоток вина. Комната оживилась щебечущими звуками ее голоса.

За ужином Роберт рассказал ей о гостинице, где он жил первое время, пока не переселился сюда, о хозяине с его церемонными обедами и ужинами и всегдашней поговоркой: "Временно — не так ли?"

Анна часто поднимала на него выжидающий взор, будто бы слушая его, но мысли ее не следовали за его словами. Он выпил за ее здоровье и попытался завести разговор об Архиве, начал издалека, пространно, готовясь перейти к решающему вопросу, между тем как она слушала рассеянно, не вникая в скрытые намеки, и он все отодвигал главное на потом.

— В сущности, — сказал он, — ты так мало знаешь обо мне и моих обязанностях.

— Вечер у нас долгий, — возразила Анна, отставляя в сторону посуду, кроме вина и вазы с фруктами.

Она удобно вытянулась в кресле, перекинула ноги через подлокотники и болтала ими. Роберт пил и говорил.

— Порой мне кажется, — сказал он, — что я здесь как будто в паноптикуме, где мгновение словно бы застыло в вечность. Я всегда думал, Анна, что ничто на земле не происходит ради самого себя или само по себе, во всем есть некий более высокий смысл, пусть даже мы не всегда это осознаем и не охватываем мыслью. Я имею в виду: все, что переживает каждый отдельный человек, имеет значение для всего универсума. Это не дает остановиться мирозданию. Но когда я раздумываю над тем, что я теперь вижу и переживаю, то с трудом нахожу объяснение, или скорее так — во всем, с чем я сталкиваюсь, есть как бы уже голое объяснение жизни, ее механики, ее страшного холостого хода, ее однородности и сходства во всем, что касается нас, людей, маски нашего существования. Что остается каждому из нас на этом пути от колыбели до гроба, от тех усилий, которые мы считаем серьезными, от суеты и барахтанья ежечасной жизни? Каждый обольщает себя какими-то представлениями о мире, кто верой, кто благочестием, кто наукой, деятельностью, игрой — все спасаются бегством и хотят спастись. И в чем же в конечном счете состоит спасение? В пятиминутном счастье золотого одуванчика, в надбавке к жалованью, в обеспеченной старости.

Он расхохотался грубым смехом. Он бы и дальше разглагольствовал — о призрачности реальности, которая только из страха придумывается, вымучивается, из страха каждого перед истиной, перед трезвым признанием, что мы всё те же примитивные твари, как и тысячи лет назад, — да, он мог бы и дальше распространяться в том же духе, благо манипулировать образами и словами для него не составляло труда, как тем ораторам на помосте во время собрания масок, но Анна крикнула в ответ на его смех:

— Мужские мысли! Сплошная путаница! Так далеко от меня, Роб! Маленький умненький Гильгамеш, — продолжала она, — вещаешь, как профессор, упорно следующий привычкам на старости лет, и все еще ничему не научился!

— Прости, — сказал он, — это вино развязывает язык, к тому же…

Он наморщил лоб, и кожа на нем собралась мелкими складками в виде маленьких полукружий над приподнятыми дугами бровей.

— К тому же, — подхватила Анна, — ты выглядишь сейчас точь-в-точь как твой отец. Эх вы, мужчины!

Он недовольно посмотрел на нее.

— И смех был такой же?

— И точно такие же морщины на лбу, — сказала она. — Но я не хотела тебя обидеть. Я знаю, ты не очень ладил с ним, хотя я лично вполне терпимо отношусь к старому господину. Он все в жизни воспринимает трагически серьезно. Многие, впрочем, это ценят.

— Возможно, — сказал он с досадой в голосе, — только мне не нравится, что я становлюсь похожим на него. — Он щелчком смахнул со стола черенок от яблока.

— Не переживай, — успокаивала она, — ты есть ты, и я люблю тебя, одного тебя. Наследственные черты все равно выступают больше с возрастом, а мы ведь уже не стареем.

Она провела рукой по его щеке.

— Вот теперь ты снова выглядишь как прежде, — сказала она и прибавила, что ему не следовало бы хранить столь ревниво все эти старые детские комплексы — ведь жизнь все давно уже расставила по своим местам. И он тоже оказался причастен к тому, что отец теперь может быть лишен основания для пребывания здесь.

— Возможно, он совсем скоро уже попадет на мельницу, — прибавила она.

— На мельницу? — переспросил он с удивлением.

— Так называют, — пояснила она, — последнюю станцию на северо-западе, куда отправляются сборные эшелоны.

— Ах да, — сказал он, — я хотя и многое уже видел, но там еще не бывал.

— Естественно, — проговорила она, зажмурив глаза, — иначе ты не сидел бы сейчас здесь. Мои родители тоже ожидают высылки. Стольких теперь отправляют, Роб. И нам, я думаю, недолго уже остается.

Они молчали. Он взял ее руку в свою и играл ее пальцами. Она выглядела прекрасно, она была просто блистательна. Как чудно блестели ее волосы, когда он медленно гладил их. У него было такое ощущение, как будто она с незапамятных времен принадлежит ему, принадлежит не только с этой минуты, давно и страстно желаемой, но они с ней давно в естественной близости мужа и жены, которые много-много лет знают друг друга и друг о друге. Он и об этом сказал ей.

— Но, дорогой мой, — возразила она, — что тебя тут удивляет? Ты не знаешь, что всегда, когда я сплю, ты с мной, что я давно и навсегда твоя. Ты так быстро забываешь. Ведь пути назад больше нет.

Он насторожился. В ее глазах мерцал сомнамбулический блеск, как отсвет чего-то далекого и таинственного. Свечи на столе слабо мигали.

— Ты думаешь, — сказал он после некоторого молчания, — что мы переживаем действительность лишь в наших представлениях?

— Я уже не чувствую больше никакой разницы, — проговорила она распевно. — Грезы и явь — это только разные обороты круга, в котором мы движемся. Ты знаешь это. Разве мы не воображаем, что мы живем, тогда как на самом деле…

— И все же, — перебил он, — мы нуждаемся в утешении, в согревающем присутствии.

Анна кивнула.

— Да, — согласилась она, — в любви.

Роберт встал и склонился над нею.

— Иначе, — сказал он, — мы задохнемся в себе, в одиночестве, иначе нас поглотит пустыня. Идем.

Она уже сбросила туфли с ног.

— Даже если это только фата-моргана, — сказала она весело.

Она увернулась от него и босиком стала расхаживать по комнате, суетясь и наводя порядок. Передвинула вазу с фруктами на столе, подобрала крошки с пола, потом долго возилась у умывальника. И снова принялась переставлять что-то и перекладывать.

— В этот час необходимо всегда все разложить по местам, — объясняла она Роберту, который нетерпеливо наблюдал за ее возней. Она пошарила в своей сумочке. — Когда темно, когда наступает решающая минута, все должно быть в порядке.

Это было копошение, какое-то бессмысленное, ненужное, как казалось ему, занятие мелочами. Может быть, она страшилась предстоящего, того, что готовила им ночь в их совместной судьбе? И он сказал ей:

— Не волнуйся. Все идет так, как нам предначертано.

От нее не ускользнула растерянность, сквозившая в его голосе.

— Я принадлежу тебе, Роб, — сказала она и любовно провела рукой по его волосам.

Нервы у него были напряжены.

Она подошла к окну, приотодвинула штору. Неподвижно лежало звездное небо над силуэтами домов. Луна взошла.

— Ты еще над землей живешь, — сказала она, отходя окна. — Какое преимущество.

Не заметила ли она уже раньше, что его квартира находится в Старых Воротах? И потому уклоняется теперь от него? Нет, она непринужденно подошла к нему.

— Ты не допускаешь, что какие-то вещи существуют только в нашем представлении?

— Такое, пожалуй, невозможно, — возразил он, — ведь то что есть в нас, должно присутствовать и вне нас.

— Ты рад, что я здесь? — спросила она, садясь к нему на колени. — Я все должна знать о тебе, — сказала дна, — все, что ты думаешь, чувствуешь сейчас, во что веришь.

Она теснее прижалась к нему, но, когда он поцеловал ее, осталась странно холодной в его объятиях.

— Идем, — нетерпеливо позвал он. Ее рука, холодная, только слабо шевельнулась в ответ на его пожатие.

— За чем мы, собственно, гонимся, — сказала она.

Когда свечи были уже погашены, сквозь щель в неплотно задвинутой шторе протянулась полоса лунного света.

Роберт вздрогнул, когда обнаружил на ее отсвечивающей белизной груди какой-то твердый предмет величиной с монету, прикрепленный к тонкой шейной цепочке. В тот же миг он вспомнил о номерном знаке, который видел у художника. Анна смущенно призналась ему, что носит амулет. Это была литая металлическая копия древней ассирийской клинописной печати с изображением прыгающего единорога, которую она еще молоденькой девушкой показывала ему в их первую встречу.

— Анна! — воскликнул он счастливо.

Она уже не стеснялась повязки на запястье левой руки.

— Я сама это сделала, — спокойно сказала она, когда он увидел между рваными краями раны перерезанную артерию, — тогда, во время поездки в горы.

Леденящее предчувствие сжало его сердце.

— Но, — пробормотал он, еще жарче лаская любимое тело, как будто еще и еще раз хотел увериться в реальности ее существования.

Она нежным объятием подавила его вопрос.

Ничего чуждого, казалось, не было между ними.

Черты ее лица как будто даже помолодели; внезапно, в минуту страстного объятия, ему показалось, что он держит в руках изваяние. Точно холодом смерти пахнуло на него.

Анна с криком вскочила.

— Так ты, оказывается, дух во плоти и крови! — вскричала она страшным голосом. Она, сама не своя, смотрела на него в совершенном недоумении; спазм ужаса сдавил ей горло.

И тут Роберт ощутил во рту разъедающий привкус горечи, подобно яду, обжигающей насквозь все нутро. Страшная внезапная мысль мелькнула в уме его, оглушила и отрезвила, ослепила и дала прозрение одновременно.

То было уже не помутнение, не туман, то было полное помешательство. Он сжимал в объятиях призрак, дарил любовь женщине, которой больше не было в живых. До него вдруг разом дошло, где он был, среди кого находился все это время, жутко гнетущее и точно застывшее на месте: среди фантомов, теней, которые только имитировали жизнь. Словно завеса отдернулась перед ним, и действительность предстала в ее обнаженном зловещем виде: он жил в городе мертвых.

— Ты, — донесся до него снова голос возлюбленной, в котором слышался нечеловеческий ужас, — ты просто не наш, Роберт!

И она тоже была глубоко потрясена тем, что ей открылось.

Роберт спрыгнул с постели. Нет, это был не сон. Отец, Катель, Анна, Леонхард, посетители Архива, дети — все, все они только пустые оболочки!

— Анна! — вскричал он. И рыдание подступило к его горлу.

Она лежала с закрытыми глазами недвижно, точно окаменевшая.

— Теперь ты знаешь все, — сказала она. — Теперь мы оба до конца узнали друг о друге. Это последнее. Так было предрешено?

После этого она погрузилась в забытье. Левая рука ее бессильно свесилась с кровати.

Он еще раз взглянул на смертельную рану, на обнаженный синеватый разрез; потом осторожно наложил повязку. Она не шелохнулась. Она была в таком же обморочном состоянии, как и в тот раз на площади с фонтаном, где их тени скользили одна по другой. Вот почему она всякий раз испуганно оправляла рукав на запястье. Это был ее конец, ее добровольный переход через реку, которая отделяла царство смерти от мира живых.

Он широко распахнул окно и долго стоял, вдыхая прохладный воздух. Потом оделся и сел. Сознание постепенно прояснялось.

Он пытался восстановить в памяти картину своего пребывания в этом промежуточном царстве — день за днем, во всех подробностях — и жалел, что за все время не сделал ни единой записи, чтобы сопоставить одно с другим. Ведь у него был теперь ключ к разгадке каждой сцены, каждого слова, им слышанного. Гнетущая атмосфера города, некая призрачность, иллюзорность вещей — это все как будто объяснилось, но по-прежнему оставалась нераскрытой тайна, которая окружала Префектуру, здешний порядок и закон Архива. Чем дольше сидел он и думал, время от времени бросая тревожные взгляды на Анну, тем меньше понимал он самого себя в этой чудовищной стране смерти, в которой он обретался, не принадлежа к существам, его населявшим.

Правда, он мог бы уже и раньше по многим признакам догадаться, что он не такой, как все, что занимает иное, отличное от других место по отношению к этому городу. От письма, которое привело его в Префектуру, до назначения на должность архивариуса, включая странный испуг Кателя, когда он сказал ему о своей службе; а эта отстраненность массы, воспринимающей его присутствие как присутствие чуждого ей существа, эта настороженность, с какой его встречали повсюду, где он ни появлялся — на городских ли фабриках, на торге, в гостинице, — или сдержанность сотрудников Архива, ощутимая в случае как с Леонхардом, так и с почтенным Перкингом, и, наконец, ирония, сквозившая в некоторых высказываниях отца и в поведении родителей Анны. Но, может быть, все это были моменты большой церемонии посвящения, выпадавшей здесь на долю каждого в той или иной форме, чтобы поддержать иллюзию, что жизнь все еще продолжается. Ведь рассудок не допускал мысли, что живой человек сможет когда-либо вступить в это промежуточное царство, сколь бы отчетливо ни запечатлелось оно в чувствах.

Данные все совпадали, но общий счет не сходился. Мысли скребли в голове, кружили и упирались в тупик, не давая почувствовать блаженства забытья, что, согласно всем преданиям, было признаком мира умерших, хотя он, как ему задним числом уже виделось, замечал в том или другом ослабление памяти.

Но ужас Анны, ее возглас, что он не их, совершенно отчетливо дал понять: он был здесь чужой, гость среди масок.

И так сидел он у ее постели, где лежала она, недвижимая, тихая, безучастная, даже на наступление утра не отозвавшаяся ни вопросом, ни возгласом. Его рука гладила поблекшее лицо, которое, бывало, озарялось так страстно, так человечески.

Нервное возбуждение мало-помалу спадало; его начала одолевать вялость, внимание рассеивалось. Перед ним громоздились стена за стеной, о которые он только глухо ударялся лбом.

Когда постучали в дверь, он против обыкновения не сразу вышел на площадку, где его ждал Леонхард. Роберт внимательно вгляделся в черты юноши: так вот кто, значит, был Леонхард — навсегда оставшийся семнадцатилетним его школьный товарищ почти двадцатилетней давности, ушедший из жизни при таинственных обстоятельствах, утонувший в море одноклассник, которого Роберт при первой встрече не посмел или не в состоянии был узнать, поскольку живой образ юноши за годы почти стерся в его памяти. Даже он в Архиве, пусть и в низком звании посыльного, что, впрочем, легко объяснялось его возрастом, даже он в определенном смысле имел привилегию, ибо все еще оставался в промежуточном царстве, приписанный к духовной сфере, тогда как подавляющее большинство, насколько архивариус уже знал из своих наблюдений, в более короткий срок заканчивали свою роль. Но вели ли вообще счет дням обитатели этого города в противоположность живым?

Роберт не хотел показывать юному фамулусу, что проник в тайну и знает теперь, кто такой Леонхард, однако решил хотя бы намекнуть на это.

— Видишь, — сказал он, — чем хороша все-таки бессонная ночь. Мне кажется, что вот теперь я по-настоящему обосновался среди вас. Ты понимаешь, Леонхард?

Юноша смущенно отвел глаза и выслушал просьбу архивариуса принести завтрак на двоих и оставить на банкетке перед дверью.

Анна все еще лежала, отрешенная, когда Роберт окунул голову в ушат с водой, освежив лицо после бессонной ночи.

Он вышел из комнаты и через галерею прошел в служебные помещения Архива. Перкинг разбирал очередную партию вновь поступивших бумаг, книг и прочих материалов. Старый ассистент пристально и значительно посмотрел в глаза архивариусу, как будто хотел сказать, вот, мол, дошло до него, затем протянул ему руку, что бывало редко, в знак утреннего приветствия.

— Поступления, — сказал Перкинг, — идут огромным потоком, так что все наше рабочее время, предназначенное еще и для освоения и учета постоянных фондов, уходит теперь на разборку ежедневных партий нового материала. Наши регулярные списки для Префектуры мы уже едва ли сможем успевать составлять, и гора бумаг, откладываемых для решения, все растет, поскольку нет возможности просматривать их. Человечество, должно быть, пребывает в небывалом смятении, и последствия катастроф проникают в наше уединение. Поэтому Префектура, видимо, изменит методы работы — или назначит в Архив новых ассистентов для временного исполнения обязанностей. Я докладываю вам об этом случае потому, что за время моего пребывания в Архиве еще никогда не возникала необходимость прибегать к столь решительным мерам и именно вы, господин доктор Линдхоф, несете ответственность за ход Архива.

— В настоящий момент, — сказал Роберт, придавая словам особый смысловой оттенок, — я действительно, кажется, осознал свою ответственность за наш Архив. Вместе с тем пришло, как я понимаю, время, когда я должен перейти от моих до сих пор скорее дилетантских занятий к совместной практической деятельности и принять участие, если требуются люди, в разборе самих бумаг.

Старый Перкинг заметил ему, что решение на этот счет не может приниматься самолично, но должно быть согласовано с Префектурой, а какие у нее замыслы относительно архивариуса и хрониста — это ему неизвестно.

Роберт подумал и решил воспользоваться своим правом на телефонную связь с Префектурой. Когда он соединился с секретариатом, то в ответ на его просьбу вежливо сообщили, что разговору с Высоким Комиссаром ничто не препятствует, однако срок встречи в настоящий момент не может быть назначен, поскольку тот сейчас занят особо важными делами. Но, так или иначе, архивариусу уже отправлено письмо, так что он в ответном письме может заодно изложить и свою просьбу. Впрочем, известно, что проводится уже строгая чистка фондов. Господина архивариуса непременно уведомят, еще до истечения нынешней фазы Луны, когда именно может состояться встреча с Высоким Комиссаром. В заключение говорящий сказал, что секретариат уполномочен особо поблагодарить господина хрониста за ту неустанную деятельность, которую, как оценивают в высшей инстанции, он осуществляет в интересах города. Прежде чем положить трубку, архивариус сделал легкий поклон.

Возвращаясь через галерею в свою комнату в противоположном крыле, он утешал себя мыслью, что эта вторая встреча с Высоким Комиссаром, быть может, окончательно внесет ясность в его судьбу.

Поднос с завтраком уже стоял перед дверью на банкетке. Когда он вошел в комнату, шторы были раздвинуты и окно распахнуто. Анна, опершись на белый подоконник, смотрела на улицу. Он подошел к ней и обнял за плечи. Она повернула к нему восковое лицо, и он слегка коснулся губами ее лба.

— Доброе утро, Роберт, — сказала она.

— Хорошо ли ты отдохнула? — озабоченно спросил он, беря ее за руку и ведя к креслу, стоявшему у стола. — Ты так крепко спала, Анна.

— Это был не сон, — возразила она. — Это было бесконечное блуждание над краем бездны. Я как будто уже прошла тропой демонов. Но не будем об этом. Я ничего больше не знаю.

Голос ее звучал холодно и, как ему казалось, нарочито сдержанно. Она почти не ела, изредка бросая украдкой взгляд на него.

Когда Роберт заговорил о службе, которая определенным образом сказывается на нем, она заметила в ответ, что само собой понятно, что это значит, когда кто-то поселяется в Старых Воротах.

— Кто бы мог подумать, что тебя назначат нашим хронистом! — сказала она. — Сюда, как я слышала, приглашают обычно поэта, художника. Хотя в тебе, если разобраться, тоже есть что-то от художника, это, пожалуй, способность подмечать, наблюдательность.

— Удивительно, что ты говоришь прямо как мой приятель Катель о хронике, но я, увы, еще ни строчки не написал и, значит, ничего пока не сделал из того, что мне поручено Префектурой.

Анна в ответ на это сказала, что Префектура, от которой ничто не остается скрытым, меньше, быть может, нуждается в его записках, чем люди, еще пребывающие по ту сторону реки.

Роберт помолчал, как бы соображая.

— Ты боишься меня? — спросила она. — Я для тебя чужая теперь, когда мы все узнали друг о друге?

— Точно такой же вопрос мог бы и я задать тебе, — возразил он.

— Но я верю в тебя.

— Этот вечный свет, который делает меня больным, — сказал он, — это нещадное солнце в небе, изо дня в день, которое иссушает чувства, раздражает нервы, чтобы обольщать нас иллюзиями в этом призрачном мире.

— Фата-моргана, так сказать, — повторила она вчерашние свои слова, только уже безрадостно.

Он вдруг вскочил с места и бросился к двери, но тотчас одумался и снова вернулся к столу.

— Я возьму тебя к себе в помощники, — сказал он, — в Архив. С работой теперь все равно уже не справиться прежними силами. Я похлопочу.

— Роберт, — возразила она мягким, спокойным тоном, — это запоздалая мысль. Если бы ты сразу, как приехал сюда, открылся мне или хотя бы вчера обмолвился словом, но теперь я уже сама себе вынесла приговор.

— Но в чем дело? — взволнованно спросил Роберт. — Что могло измениться? Ты не хуже Леонхарда справилась бы со своими обязанностями в Архиве, даже еще лучше помогала бы мне.

В дверь постучали, вошел Леонхард.

— Архивариус вызывал меня?

Роберт досадливо покачал головой. Что это он — подслушивал? Он попросил юношу убрать со стола. Леонхард смущенно поклонился Анне. Затем составил посуду на поднос и только собрался вынести, как вдруг оступился. Поднос в его руках накренился, и часть посуды соскользнула и упала со звоном на пол.

— Потом выметешь, — сказал архивариус сконфуженному юноше.

Тот извинился и, потупясь, быстро вышел из комнаты.

— Вообще он всегда такой аккуратный, собранный, — заметил Роберт, — но последние дни, я обратил внимание, стал каким-то другим, точно встревожен чем-то.

Анна молчала. Роберт вернулся к прерванному разговору и снова выразил желание взять ее в помощники.

— Мне предстоит встреча с Высоким Комиссаром, — сказал он, — я испрошу его разрешения.

— Ты будешь говорить с самим Высоким Комиссаром?

— Да, и совсем скоро.

— Это очень хорошо, — сказала она нараспев. — Это очень хорошо. Но когда именно?

— Скоро, Анна.

— И все-таки когда, Роберт?

— Пока не знаю точно.

— Ты знаешь, Роберт, только не хочешь мне говорить.

— Я знаю одно, — возразил он, — что меня вызовут к нему, как только это будет возможно.

— Теперь, Роберт?

— Еще до истечения фазы Луны.

— Вот как, — сказала она устало, — тогда это поздно.

— Что значит слишком поздно? — спросил он.

— Пойди к нему теперь же, сейчас же, Роберт!

— Я не могу, Анна.

— Но ты же архивариус! — горячо возразила она. — У тебя есть право. У тебя есть свобода волеизъявления. Ты почти что бог.

— Ну что ты говоришь, Анна!

— Я буду любить тебя, Роберт, очень любить, как еще не любила в своей жизни. Поверь мне. И никогда тебя не оставлю.

На ее щеках разлился тонкий румянец.

— Возьми меня с собой, — попросила она.

— В Префектуру?

Она замотала головой.

— Нет, возьми меня с собой, — повторила она.

Он посмотрел ей в глаза. Она чуть заметно кивнула ему, как будто могла этим склонить его к согласию.

— Когда ты отправишься туда, — умоляюще сказала она, — когда возвращаться будешь назад, через мост, на ту сторону! Да, Роберт?

— Я прикомандирован к Архиву, — возразил он, — как все другие.

— Не как другие, — живо сказала она и продолжала нежно: — Я лучше знаю. Ты — посланец. Ты наложил руку на меня, и от тебя я воскресну и смогу вернуться к жизни. Моя тень снова станет плотью, и это будет иначе, чем раньше, мы будем вместе слушать музыку, ты только представь, Роберт, музыка и все, чего здесь не хватает, будет жить. Это будет как новое рождение на земле, только со знанием тайны, тайны постепенного схождения к смерти.

— Как ты увлекаешься, Анна!

— Если ты больше не любишь меня, — сказала она, — тогда возвращайся один, тогда оставь меня на произвол судьбы.

— Я люблю тебя, — возразил он.

— Это так легко говорится, — сказала она, — так прекрасно и просто говорится. Но я скоро увижу, всерьез ли ты говоришь это.

Роберт поднялся.

— Допустим, что я занимаю как архивариус и хронист особое положение, каким обычно удостаивают, как ты сказала, художников, поэтов, и если это так, то я здесь — часть каждого.

— Я — часть тебя, — сказала она. — Возьми меня с собой, — умоляюще попросила она в третий раз. На улице громыхали тележки.

— Я провожу тебя немного. Только сначала загляну в Архив, нет ли чего срочного.

— Как ты честолюбив, — заметила она ему.

— Я ведь не ради себя здесь, в этом мире. На меня возложено поручение.

— Ты обременен еще и другой стороной жизни, — сказала она.

— Пойми, для меня все смещается в другую плоскость теперь, когда я знаю, что с этим городом. Отныне я иначе вижу запустение, мрачную картину развалин. С этой ночи я многое начал понимать.

Она подняла на него глаза.

— Так ты не разочаровался во мне?

— Ты, Анна, тот человек, кто открыл мне глаза.

— Тогда это хорошо, — сказала она, — тогда это было правильно.

Он сделал шаг к ней, как будто хотел обнять ее, но сказал только:

— Нам надо идти.

Она поднялась и, оправляя платье, слегка покачнулась. Он протянул руку, чтобы поддержать ее.

— Спасибо, Роберт, мне уже хорошо.

— Почему ты теперь называешь меня Робертом? — спросил он, когда они вышли из комнаты.

— Разве я называла тебя как-то иначе?

— Да, раньше — только уменьшительным именем, до сегодняшнего утра.

Резкие морщины собрались у нее на лбу и больше уже не разглаживались.

— Странно, — сказала она, — я теперь не знаю, как раньше тебя звала.

Тут только Роберт сообразил, что она начала впадать в забытье. Он почувствовал щемящую боль в груди. Любовь в его сердце сменилась состраданием. Он распахнул перед ней решетку ворот и заторопился назад, в Архив.

— Я мигом, — сказал он.

Какое-то время она ждала у арки. Он все не шел; тогда она не спеша двинулась вдоль улицы и уже не останавливалась. Она шла шаг за шагом, одна, своей дорогой и вдруг заметила, что ее фигура больше не отбрасывает тени.

Добравшись до родительского дома, она застала там чужих, приезжих. На скамье, у входа в дом, лежала шаль, которую до последнего вязала мать, спицы еще торчали. В погребке стоял бочонок отца, еще полный вина. Помещения все были заняты. Для нее оставалось только местечко в маленькой каморке. Она и тогда бы, кажется, не заплакала, если бы даже помнила, что существует такая вещь, как слезы.