Господин Тарановский

Глава 10

Глава 10

Мы сидели в штабной палатке. Керосиновая лампа на столе шипела, отбрасывая на брезентовые стены резкие, дергающиеся тени. Между мной и Изей лежала развернутая карта Монголии и Северного Китая.

Снаружи доносились привычные звуки лагеря: глухой кашель часового, перестук копыт, далекий смех у костра. Но здесь, внутри, воздух был наэлектризован.

Я молча смотрел на карту, барабаня пальцами по столу. В голове крутились шестеренки, перемалывая факты. Ракеты сработали, и показала наши возможности для местных. Но армия не росла. Монголы смотрели на нас как на диковинку, но умирать за чужаков не спешили.

Подняв голову и посмотрел на Шнеерсона. Он сидел напротив, все еще возбужденный своим успехом у «ракетного алтаря», и в его глазах горел тот особый огонек, который появлялся всегда, когда пахло большой игрой.

— Расскажи мне про этих… лам, — потребовал я. — Ты с ними уже вась-вась. Насколько они здесь главные? Кто на самом деле принимает решения в степи? Князь или монах?

Изя откинулся на спинку складного стула, сцепил пальцы в замок и посмотрел на меня с видом профессора, объясняющего первокурснику азбучные истины.

— Ой-вэй, Курила… Ты смотришь на них, как на наших попов — кадилом помахал, молебен отслужил и пошел водку пить. А здесь все иначе. Здесь монастырь — это не просто церковь. Это банк, это суд, это министерство правды и биржа труда в одном флаконе.

Он подался вперед.

— Смотри. Есть простые монахи — гэгэны. Их много, они учат, лечат, шепчут на ухо пастухам, что делать и как жить. Они — это голос. Есть Хамбо-лама — настоятель монастыря. Это администратор, казначей, политик. У него в руках деньги и связи. Но над ними всеми есть Хубилган.

— Хубилган? — переспросил я.

— Живой Будда, — пояснил Изя, понизив голос. — Перерожденец. Они верят, что душа великого святого после смерти вселяется в ребенка. Этого ребенка находят, и он становится живым богом на земле. Его слово — это не приказ, это истина в последней инстанции. Понимаешь разницу?

Он постучал пальцем по карте, где был отмечен район кочевий нойона Эрдэни.

— Нойон Эрдэни правит телами своих людей, Курила. У него сабли, кони, стада. А эти господа в бордовых халатах правят их душами. И страхами. И надеждами. А душа, я тебе скажу как коммерсант, всегда главнее тела. Тело можно купить, но душу можно только увлечь.

— Хорошо, — сказал я жестко. — Если они правят душами, значит, мы должны дать им новую веру. Слушай внимательно, Изя. Я ставлю тебе задачу. Техническое задание, если хочешь.

И начал загибать пальцы, формулируя пункты так четко, будто диктовал условия контракта на поставку динамита.

— Итак, задача номер один: нам нужна массовая поддержка. Не кучка наемников за серебро, которые разбегутся при первой опасности. Нам нужно народное ополчение. Фанатики. Нам нужна Священная война. Крестовый поход, джихад — называй как хочешь, но в буддийской обертке. Они должны идти за нами не ради денег, а ради спасения своей веры.

Изя кивнул, его лицо стало серьезным и сосредоточенным. Он ловил мою мысль на лету.

— Задача номер два: у этой войны должен быть Враг. Четкий, понятный каждому пастуху. Не абстрактная «цинская администрация» и не далекий Пекин. Это должен быть образ Зла. «Маньчжуры-угнетатели», «демоны, носящие позорную косу», «пожиратели веры». Мы должны расчеловечить противника.

— Задача номер три: у войны должен быть Лидер. Местный. Герой. Какой-нибудь «потомок Чингисхана», «Златой Царь» или реинкарнация великого воина. Которого мы найдем… или назначим. Нам нужен флаг, за которым пойдут.

Я сделал паузу перед самым сложным пунктом.

— И задача номер четыре, самая трудная. У этой войны должны быть Союзники. Те самые китайцы-факельщики, которые сейчас режут маньчжуров у себя дома. Монголы ненавидят китайцев не меньше, чем маньчжуров. Но нам нужен этот союз. Твои ламы должны объяснить пастве, что восставший китаец — это друг. Что он тоже инструмент в руках богов. Это нужно обосновать теологически. Железобетонно.

Я закончил и посмотрел на Изю. Он сидел неподвижно, глядя в пространство, и я видел, как в его глазах отражается пламя лампы. И еще какой-то другой, внутренний огонь.

— Сможешь сделать? — спросил я. — Обернуть все это в их… пророчества? Найти нужные сутры? Заставить лам объявить об этом во всеуслышание?

Изя медленно перевел взгляд на меня. На его губах заиграла хитрая, чисто одесская улыбка. Он потянулся к кружке с остывшим чаем, сделал глоток и поставил ее обратно с гулким стуком.

— Ой-вэй, Курила… — протянул он с восхищением. — Заставить еврея придумать новую религию для буддистов, чтобы монголы пошли воевать за русских против маньчжуров в союзе с китайцами…

Он покачал головой, словно не веря в происходящее.

— Это будет мой лучший гешефт. Такого на Привозе не купишь. Считай, что твой заказ принят в работу, начальник. Мне понадобятся шелк, лучшая тушь, немного золота на подарки и… один очень сговорчивый хубилган. И я его найду.

Утро пришло серым, сырым и тревожным. Лагерь только начинал просыпаться, над палатками плыл запах дыма и каши, когда дозорный на высоком холме трижды выстрелил в воздух и начал размахивать сигнальным флагом.

— Тревога! С юго-запада большая колонна!

Лагерь мгновенно ожил. Мои «каторжные» роты, уже знающие, что такое дисциплина, без крика и суеты похватали оружие и заняли позиции за телегами и насыпями. Гурко, уже одетый по форме, выскочил из палатки, на ходу застегивая кобуру.

— Ваше высокоблагородие, — крикнул он, — похоже, гости! И немало!

Мы поднялись на возвышенность. Я приложил к глазу тяжелую подзорную трубу.

В утренней дымке, стелющейся по степи, медленно двигалась темная, извивающаяся масса. Это был не боевой отряд. Это был исход.

Около трех десятков крытых тяжелыми кошмами повозок скрипели на неровностях. За ними пылили небольшие отары овец и табуны лошадей. А вокруг, охраняя этот кочевой город, ехали сотни всадников.

В трубу я видел их лица и одежду. Это были не монголы.

Вперед, отделившись от колонны, вылетели двое. Я узнал их сразу. Хан, в своем неизменном лисьем малахае, и Пржевальский в офицерском полушубке.

— Отбой тревоги! — скомандовал я. — Свои!

Они подскакали к подножию холма. Пржевальский, грязный, небритый, но довольный, как кот, объевшийся сметаны, козырнул.

— Нашли, ваше высокоблагородие! — доложил он, и в его голосе звенела гордость следопыта. — Беженцы из-под Кульджи. Джунгарцы, уйгуры. Воевали с цинскими карателями, их разбили, ушли через перевалы. Хотят говорить.

Колонна остановилась в полуверсте от нашего лагеря, соблюдая осторожность.

Я смотрел на них, и сердце мое билось чаще. Это была не просто толпа беженцев. Это была готовая армия, закаленная в боях.

Они разительно отличались от монголов. Мужчины — худые, жилистые, с густыми черными бородами и резкими, европеоидными чертами лиц. На головах — тюбетейки или чалмы, на плечах — полосатые халаты. Их лица, выжженные солнцем и войной, были похожи на старый пергамент, на котором написана история поражения, но не смирения.

Женщины, закутанные в темные одежды, закрывали лица, прижимая к себе детей. Дети смотрели на нас молча, огромными, недетскими глазами. От всего их табора веяло горем, пылью, потом и кровью.

Но главное — оружие. У многих за спинами висели не ржавые фитильные самопалы, а трофейные капсюльные ружья, явно отбитые у китайских солдат. На поясах — кривые бухарские сабли в потертых ножнах. Их кони были измотаны до предела, ребра торчали наружу, но это были породистые, крепкие степные скакуны, способные пройти еще тысячу верст.

От группы всадников отделился один человек. Он спешился и пошел нам навстречу.

Высокий, сухой старик с белоснежной бородой, ниспадающей на грудь. Его спина была прямой, как клинок. Глаза под густыми бровями горели тем самым огнем, который я искал, — огнем фанатика, потерявшего все, кроме чести и ненависти.

Хан шагнул вперед, выступая посредником.

— Это — Осман-бек, — сказал он с уважением. — Он вел своих людей в бой под Урумчи. Он потерял трех сыновей, но спас свой род.

Я кивнул, приветствуя его.

— Салам, — произнес я единственное слово, которое знал наверняка.

Осман-бек приложил руку к сердцу и слегка поклонился.

— Алейкум ассалам, нойон, — ответил он. Его голос был сухим и скрипучим, как песок пустыни. — Мы слышали, что в степи появился урусский вождь, который собирает силы против Дракона. Мы пришли посмотреть, правда ли это.

— Правда, — ответил я. — Мой враг — ваш враг.

Старик посмотрел на меня долгим, оценивающим взглядом. Он видел перед собой чужака, неверного, но он видел и силу. Мои солдаты, мои пушки, моих сытых коней.

— Цинские собаки сожгли наши мечети, — сказал он тихо. — Они убили наших стариков и осквернили наши дома. Мы ушли, чтобы сохранить жизнь нашим женщинам и детям. Но наши сабли еще остры, а сердца полны мести.

Он сделал паузу.

— Мы — не попрошайки, нойон. Мы — воины. Дай нам еды для наших семей и место, где они будут в безопасности, пока мы воюем. И тогда триста моих бойцов встанут под твое знамя. Мы пойдем за тобой хоть в пасть к шайтану, если ты дашь нам возможность резать маньчжуров.

Я не стал торговаться. Я не стал спрашивать про верность или дисциплину. Я видел их глаза. Людей, потерявших родину, не нужно учить ненависти. Их нужно только вооружить и накормить.

— Ваши женщины и дети будут гостями в моем лагере, — ответил я громко, чтобы слышали и мои офицеры, и его люди. — Они получат хлеб, мясо и защиту. Никто не посмеет их тронуть. А ваши воины…

Я протянул ему руку.

— Ваши воины станут моими братьями по оружию. Добро пожаловать, Осман-бек.

Старик на мгновение замер, глядя на мою протянутую ладонь. Для правоверного пожать руку неверному — шаг непростой. Но он сделал его. Его сухая, жесткая ладонь крепко сжала мою.

— Иншалла, — прошептал он. — Да будет так.

Союз был заключен. У меня появилась кавалерия. И это были не просто наемники. Это были волки, жаждущие крови.

Следующие сутки лагерь гудел, как переполненный улей. Уйгуры разбивали свои шатры рядом с палатками моих солдат, каторжане делились табаком с новыми союзниками, пытаясь жестами объяснить устройство винтовок.

Я сидел в штабной палатке, склонившись над картами, когда полог откинулся, и вошел Гурко. Его лицо, обычно спокойное, было озабоченным.

— Ваше высокоблагородие, — доложил он с военной четкостью, которая сейчас прозвучала как приговор. — Майор Баранов докладывает из мастерской. У нас закончилось листовое железо.

Я поднял голову.

— Как закончилось? Я же приказывал…

— Последний лист ушел на корпус тридцать пятой ракеты, — перебил он меня. — Порох есть, динамит есть. Делать корпуса не из чего.

Я вышел в мастерскую. Картина была удручающей. Пресс стоял, горн погас. Каторжане-мастеровые сидели без дела, крутя самокрутки. Иван Москвин, наш главный «жестянщик», развел руками.

— Всё, барин. Железо вышло.

Проблема была очевидна, и она была катастрофической. В Иркутске я рассчитывал, что смогу докупить кровельное железо в китайских факториях, но здесь, в дикой степи, его не было.

— А подковы? — спросил я, понимая абсурдность вопроса. — А котлы? У нас в обозе есть запасные котлы.

— Не пойдет, — мрачно ответил Антип Никодимыч. — Котел чугунный или медный, толстый. Его не согнешь в трубу. А переплавить, раскатать в лист — это ж завод нужен, прокат. Здесь, на коленке, такое не сделаешь.

Ситуация казалась безвыходной. Мой главный козырь, мое «чудо-оружие», которое должно было повергнуть в ужас целую империю, превратилось в груду бесполезного пороха. Тридцать пять ракет. Этого было мало. Ничтожно мало для большой войны.

Я решительно развернулся и зашагал в сторону лагеря уйгуров.

Осман-бек сидел у костра, чистя свою саблю. Увидев меня, он встал, приветствуя с достоинством равного.

— У меня проблема, Осман-бек, — сказал я без лишних предисловий. — Мне нужно делать огненные стрелы, но у меня кончилось железо для их тел.

Бек внимательно выслушал перевод Хана. На его лице не дрогнул ни один мускул. Он не удивился, не выразил сочувствия. Он просто кивнул и, обернувшись к группе своих людей, что-то крикнул.

К нам подошел пожилой, седобородый уйгур с руками, похожими на корни старого дерева. Юсуф.

Осман-бек коротко пересказал ему мою проблему.

Старик выслушал, поглаживая бороду. Затем его выцветшие глаза посмотрели на меня с легкой, мудрой усмешкой.

— Железо — это для пушек, нойон, — сказал он через Хана. — А огненные стрелы всегда делали из бумаги. Так учили наши предки, так делают в Китае уже тысячу лет.

— Из бумаги? — недоверчиво переспросил подошедший Москвин. — Да ее ж разорвет к чертям собачьим! Порох — он силу имеет!

Юсуф ничего не ответил. Он жестом пригласил нас следовать за ним.

Мы пришли в нашу мастерскую. По приказу Юсуфа уйгурские женщины принесли стопки плотной, желтоватой бумаги, похожей на картон, — видимо, везли с собой для каких-то нужд, возможно, для письма или оклейки юрт. Притащили чан с каким-то раствором.

— Квасцы, — понюхав, определил Антип Никодимыч. — Или селитра.

Начался мастер-класс. Юсуф, закатав рукава халата, взял лист бумаги и окунул его в раствор.

— Надо вымочить, — пояснил Хан. — Чтобы огня не боялась.

Затем старик взял деревянную болванку-оправку, точно такого же диаметра, как наши железные трубы. Он начал наматывать мокрую, пропитанную раствором бумагу на дерево. Его движения были скупыми, точными, отработанными годами.

Слой за слоем. Каждый виток он густо промазывал клейстером, который тут же сварили на костре. Бумага ложилась плотно, без единого пузырька воздуха, превращаясь в монолит.

Когда трубка достигла нужной толщины — около полудюйма, — он снял ее с болванки и передал двум своим помощникам. Те, взяв катушки с толстой, просмоленной хлопковой нитью, начали туго, виток к витку, обматывать еще сырой корпус.

— Нить удержит силу, — пояснил Юсуф, не отрываясь от работы. — Как жилы держат мышцы.

Через десять минут передо мной лежала готовая труба. Тяжелая, плотная, пахнущая клеем и смолой.

— Высохнет на солнце — будет твердая, как кость, — сказал старик, вытирая руки о тряпку. — Огонь ее не возьмет изнутри. А нитки не дадут разорваться от силы пороха. Легче железа, а держит так же.

Я взял корпус в руки. Он был еще влажным, но я чувствовал его прочность. Это было гениально в своей простоте. Никакой ковки, никакой клепки, никакого дефицитного металла. Бумага, клей, нитки — то, что было у нас в обозе в избытке.

Мои мастера, до этого скептически хмыкавшие, теперь смотрели на работу старого уйгура с нескрываемым профессиональным уважением. Они увидели не дикаря, а Мастера.

— Ну, Иван, — повернулся я к Москвину. — Видал? Сможешь повторить?

— А то! — крякнул тот, пробуя бумажную трубу на прочность ногтем. — Хитро придумано, черт возьми. Сделаем, ваше высокоблагородие.

Я оглядел мастерскую. Тупик был прорван.

— Учитесь, — коротко бросил я. — С сегодняшнего дня производство возобновляется. И не по одной штуке. Ставьте дело на поток. Мне нужно по сто ракет в день.

С утра пришла еще одна новость, к нам двигалась колонна всадников в ярких, шафранно-бордовых одеждах медленно спускалась с холма, и над ними на ветру трепетали пестрые знамена-дарцаги.

— Ламы, — коротко бросил Хан, стоявший рядом со мной.

Впереди, верхом на великолепном белом скакуне, ехал сам Изя Шнеерсон. Вид у него был такой, будто он лично вел евреев через Красное море. За ним следовала свита из десятка монахов-гэгэнов, и, что самое важное, в центре процессии, в богатом паланкине, который несли четыре дюжих послушника, восседал сухой, важный старик в невероятно пышном одеянии, расшитом золотыми драконами.

Мы вышли им навстречу — я, Гурко, Чернов и несколько офицеров.

Изя спешился, поклонился паланкину, а затем с торжественностью церемониймейстера подошел ко мне.

— Приветствую тебя, нойон! — громко, так, чтобы слышал весь лагерь, провозгласил он. — Прими высокого гостя. Это — Хамбо-лама Джамьян-гэгэн, настоятель монастыря Эрдэни-Дзу, хранитель древней мудрости и великий учитель.

Старик медленно выбрался из паланкина. Он был невысок, худ, но держался с властным достоинством. Его узкие, умные глаза скользнули по мне, по моим офицерам, по рядам вооруженных людей. В этом взгляде не было ни страха, ни религиозного экстаза. Это был взгляд опытного политика, оценивающего своего нового партнера.

— Мы пришли, — сказал он через Изю, — ибо знамения на небе и слова в свитках совпали.

Он сделал знак рукой.

Двое молодых лам с благоговением вынесли вперед длинный сверток, укрытый парчой. Они подошли к походному столу, который я приказал вынести на середину плаца, и бережно развернули его.

На столе лежал длинный отрез ярко-желтого, дорогого шелка. На нем черной тушью, вертикальными столбцами, была выведена красивая, сложная вязь письма.

Лагерь затих. Даже каторжане, сбившиеся в кучу, вытянули шеи.

Изя выступил вперед. Хамбо-лама возложил руку на свиток и начал читать. Его голос был тихим, скрипучим, монотонным, похожим на шелест сухого ковыля.

А Изя переводил. И это был не перевод. Это была симфония.

— «Слушайте, люди степи! — гремел голос моего одесского друга, и в нем звучала медь иерихонских труб. — Ибо сказано в древних книгах, начертанных рукой пророков… Когда Дракон из жёлтой глины, что сидит на троне в Пекине, ослабеет и начнет пожирать своих детей…»

Он сделал паузу, обводя взглядом замершую толпу.

— «…с Севера… придет Белый Нойон… неся в руках огонь гневных небесных защитников!»

Все взгляды — и монголов, и моих солдат — обратились ко мне. Я стоял не шевелясь, чувствуя, как по спине ползут мурашки. Это было безумие. Гениальное, наглое безумие.

— «Он придет не один, — продолжал Изя, повышая голос. — Он найдет потомка Голубого Волка… И они встанут плечом к плечу… И гнев их, подобный огненной буре, падет на тех, кто предал заветы предков! На тех, кто носит косу на бритой голове!»

Закончив чтение, хамбо-лама медленно склонился перед шелковым свитком, коснувшись его лбом. Затем он выпрямился, повернулся ко мне и низко, почтительно поклонился.

Это был не просто поклон. Это было признание. На глазах у сотен свидетелей высший духовный авторитет степи назвал меня тем самым Белым Нойоном из пророчества.

Офицеры стояли, открыв рты. Гурко, кажется, забыл, как дышать.

Церемония завершилась. Ламы, бормоча молитвы, удалились в отведенные им шатры. Свиток остался лежать на столе, как главная улика и святыня.

Ко мне подошел Изя. Его торжественный вид исчез, сменившись привычной деловитостью.

— Ну как? — подмигнул он. — Внушает?

— Изя, ты дьявол, — честно сказал я.

— Я ангел, Курила. Ангел-хранитель твоих дел. Слушай сюда. Эту штуку, — он кивнул на свиток, — нельзя просто так в обозе возить, как мешок с крупой. Это знамя. Его надо нести перед войском. Нужен каркас. Рама. Легкая, но прочная. И ее надо покрыть сусальным золотом. Чтобы блестело на солнце так, что глазам больно. Выдели золото, и я все устрою в чистом виде.

Я подошел к столу и провел пальцем по шелку. Он был гладким, прохладным и… абсолютно новым. Никакой патины времени, никаких потертостей. Свежайший китайский шелк и тушь, которая, кажется, еще не до конца просохла.

Я усмехнулся и посмотрел на Изю.

— Изя, это великолепно. Но скажи мне честно… Мне кажется, или эта ваша вязь написана с легким одесским акцентом?

Шнеерсон даже глазом не моргнул.

— Ой-вэй, о чем ты говоришь, Курила? — возмутился он с праведным негодованием. — Мог ли я, простой смертный, создать такое? Это все мудрость и искусство почтенного хамбо-ламы Джамьян-гэгэна! Без его помощи, без его знаний древних текстов в монастырской библиотеке, мы бы никогда не смогли найти и правильно истолковать это древнее пророчество.

Он хитро прищурился.

— Я просто… помог ему с каллиграфией. У меня хороший почерк, ты же знаешь. А старик плохо видит.

Он стал серьезным.

— Но ты должен понимать, Курила. Это не благотворительность. Старик — хитрый лис. Он поставил на нас не потому, что поверил в сказку, которую мы с ним сочинили. Он хочет власти. Он хочет, чтобы его монастырь стал главным.

Изя понизил голос.

— За эту услугу, за то, что он рискнул своей головой, объявив войну Цинам, его нужно будет отблагодарить. Когда Урга будет нашей… когда мы победим… он должен стать новым Богдо-гэгэном. Главой всех монгольских буддистов. Такова цена пророчества.

Я смотрел на него и понимал: это не афера. Это высокая политика. Сделка, скрепленная не печатью, а верой тысяч людей. Хамбо-лама использовал меня, чтобы возвыситься, а я использовал его, чтобы получить армию.

— Будет ему Богдо-гэгэн, — кивнул я. — Бери золото, Изя. Делай свою раму.

Шнеерсон, довольный, сгреб свиток.

Я остался один у стола. Механизм был запущен. Весть о «Белом Нойоне» и пророчестве уже летела по степи быстрее телеграфа.

Теперь нам не хватало только одного. Главного героя этой пьесы. Того, кто осмелится выйти из тени и назваться «потомком Голубого Волка». И я догадывался, что Изя уже знает, где его искать.

Следующие два дня лагерь жил в состоянии тихого, мистического помешательства. Слухи, запущенные Хамбо-ламой и умело подогретые Изей, сделали свое дело быстрее и эффективнее любых вербовщиков.

К лагерю потянулись люди. Сначала одиночки — пастухи, охотники, монахи-отшельники. Потом — небольшие группы. И вот уже целые семьи, оставив свои стада, ехали к нам, чтобы своими глазами увидеть «Белого Нойона» и его «небесный огонь».

Я стоял у штабной палатки и наблюдал за этим паломничеством. Это больше не напоминало военный лагерь. Это было похоже на стойбище во время великого праздника Цаган Сар.

К полудню пришла первая настоящая удача. К внешнему периметру подскакал десяток молодых воинов. Они были из улуса нойона Эрдэни — того самого, который отказал мне.

— Наш нойон ослеп от страха перед маньчжурами, — заявил их старший через Хана, дерзко глядя на моих часовых. — Но мы слышали голос Учителя. Мы пришли служить Белому Нойону, ибо так велят духи.

Я принял их. Это был первый треск в монолите феодальной верности. Пророчество начало раскалывать степь.

Но самое безумное творилось у ракетной мастерской.

— Ваше высокоблагородие! — ко мне подлетел взбешенный Гурко. Его лицо шло пятнами от возмущения. — Это… это немыслимо! Это балаган!

— Что случилось, полковник?

— Они превратили артиллерийскую позицию в капище! — он махнул рукой в сторону ограждения, где стоял наш пусковой станок. — Мои часовые не знают, что делать. Разгонять их прикладами? Стрелять? Это подрывает всякую дисциплину!

Я пошел с ним. Картина была сюрреалистичной.

Вокруг огороженной площадки, на почтительном расстоянии, стояла плотная толпа. Ламы в бордовых халатах, пастухи в овчинных тулупах, женщины с детьми. Они не шумели, не пытались пролезть. Они просто стояли и смотрели на грубый деревянный желоб станка, как на спустившееся с небес божество.

Некоторые монахи монотонно бубнили молитвы, перебирая четки. Старики кропили землю вокруг ограждения молоком и кумысом. А на кольях забора, на кустах вокруг, даже на веревках ограждения уже трепетали десятки, сотни ярких шелковых лент-хадаков — синих, белых, желтых.

Военный объект превратился в святыню.

— Спокойно, полковник, — сказал я, положив руку на плечо Гурко. — Пусть молятся. Не гоните их. Сейчас эти ленточки завоевывают для нас сердца быстрее, чем ваши пули. Это — наша артиллерийская подготовка. По душам.

Гурко только крякнул, глядя на это безумие, но спорить не стал.

Ночь опустилась на степь тяжелым, холодным покрывалом. Лагерь затих, лишь изредка всхрапывали кони да перекликались часовые.

Я сидел в своей палатке, разбирая донесения разведки, когда полог бесшумно откинулся. Внутрь скользнула тень.

Я схватился за револьвер, но тут же опустил его.

Это был Изя. Но узнать его было непросто. Поверх своего неизменного сюртука он накинул темный, засаленный монгольский халат, а на голове у него красовалась шапка, точь-в-точь как у ламы-гэгэна.

— Ой-вэй, Курила, тихо! — прошипел он, прикладывая палец к губам. — Не шуми. Меня таки приняли за своего, теперь я могу ходить где угодно, хоть в юрту к нойону, хоть к черту в пекло.

Его лицо, обычно плутоватое и веселое, сейчас было предельно серьезным. Исчезла всякая ирония.

— Тот, кого мы ждали, пришел, — прошептал он. — Он здесь. В лагере.

Я напрягся.

— Кто?

— Найдан-ван. Тот самый, про которого шепчутся ламы. Потомок. Он пришел тайно, с малой охраной. Он хочет говорить. Сейчас. Наедине.

Сердце гулко ударило в ребра. Вот он. Момент истины. Главный актер вышел на сцену.

— Зови, — коротко бросил я. — Часовым скажи — пропустить без вопросов.

Изя кивнул и растворился в темноте так же бесшумно, как появился.

Я поправил мундир, сел за стол, положив руки перед собой. Я был готов.

Через минуту полог палатки резко откинулся. Внутрь ворвался порыв холодного ночного ветра.

В палатку вошел человек.

Он был среднего роста, но казался огромным из-за ширины плеч и той ауры силы, которая исходила от него волнами. На вид ему было лет сорок. Смуглое, скуластое лицо, перечеркнутое шрамом на щеке. Короткая черная борода.

Он был одет в богатый, но не вычурный шелковый халат, подпоясанный широким кушаком. Никаких лишних украшений, никакого золота. Только рукоять тяжелого ножа на поясе.

За его спиной, как две тени, выросли двое телохранителей. Их лица были закрыты платками, видны были только глаза. В руках они держали обнаженные, изогнутые сабли.

Охрана снаружи дернулась было, но я поднял руку, останавливая своих.

Вошедший сделал шаг вперед. Его телохранители замерли у входа.

Он смотрел на меня. Прямо, тяжело, не мигая. В этом взгляде не было ни страха беглеца, ни подобострастия просителя, ни фанатизма монаха. Это был взгляд равного. Взгляд хищника, который зашел в логово другого хищника, чтобы решить, драться или договариваться.

— Я — Найдан, — произнес он. Его голос был низким, рокочущим, как камни в горной реке. Хан, неслышно возникший в углу палатки, тут же начал переводить. — Дзасак-нойон улясутайского хошуна. Потомок золотого рода Борджигинов.

Он сделал паузу, и в этой паузе повисло напряжение, от которого, казалось, мог лопнуть брезент палатки.

— Мне сказали, что ты — тот, кого указали духи неба. Белый Нойон, пришедший с огнем, чтобы вернуть нам честь.

Он шагнул к столу, положил на него тяжелые, сбитые кулаки и наклонился ко мне.

— Докажи.