Господин Тарановский

Глава 4

Глава 4

Телеграмма для Плевако, сухая и безжалостная, улетела в Москву. Я сделал свой ход в юридической войне против Сибирякова. Но сидеть и ждать, пока столичный гений адвокатуры прибудет в Иркутск, было непозволительной роскошью. Сибиряков и Бодайбо конечно важно, но будущее Маньчжурии — важнее.

Необходимо было немедленно закрепить мой новый статус в глазах верховной власти Восточной Сибири.

Я вернулся в гостиную, где Лопатин и Ольга обсуждали планы по обустройству дома.

— Никифор Семенович, мне нужен твой экипаж. Немедленно.

— Куда, Владислав Антонович? — всполошился купец. — Ты же только с дороги!

— Во дворец. К его превосходительству.

Подозвав ротмистра Соколова, который, верный своей новой роли, я отдал короткий приказ:

— Ротмистр, поезжайте к губернатору. Доложите его превосходительству, что статский советник Тарановский прибыл в Иркутск и будет у него через час с докладом.

Соколов, не задавая ни единого вопроса, козырнул и исчез. Это было даже удобнее, чем я думал: мой «ангел-хранитель» из Третьего Отделения теперь работал моим личным адъютантом, открывая любые двери.

Через час экипаж Лопатина, сверкая лаком, подкатил к знакомому дворцу генерал-губернатора. Я ехал не как подследственный в санях конвоя, а как важная персона.

Во дворце меня уже ждали. Адъютант встретил меня у самого входа. Никакого унизительного ожидания в приемной. Меня немедленно, с глубоким почтением, проводили по гулким коридорам к знакомому кабинету. Дверь передо мной распахнули.

Картина изменилась. Корсаков стоял не за столом, а у огромной, во всю стену картины, на которой было изображен корабль, попавший в шторм. Он был один. При моем появлении он обернулся. На его лице не было и тени прошлого гнева.

Он кивком указал на кресло и, к моему удивлению, на графин с коньяком на малом столике.

— С прибытием, Владислав Антонович. Дорога, полагаю, была нелегкой. — Он не стал садиться сам, показывая, что встреча носит сугубо рабочий характер. — Докладывайте.

Я начал свой доклад. Коротко и по существу, без лишних эмоций и, упаси боже, хвастовства. О том, что мои предложения, основанные на добытых разведданных, были рассмотрены в Петербурге на самом высоком уровне. Я упомянул Великого Князя Константина и аудиенцию у Государя. Я не махал именами, я констатировал факт: моя частная инициатива получила статус государственной операции.

Переходя к сути, я использовал выверенные, «обтекаемые» формулировки.

— Таким образом, Ваше Превосходительство, речь идет не о «захвате», а о «создании пояса безопасности» на наших дальневосточных рубежах. Не о «вторжении», а о «поддержке лояльных России местных сил», с целью не допустить британского влияния в регионе, критически важном для нашей амурской навигации.

Я подавал это не как агрессию, а как превентивную меру защиты интересов Империи.

Корсаков слушал, заложив руки за спину. Его лицо было непроницаемо. Он — старый имперский хищник, и прекрасно понимал истинный смысл моих дипломатических реверансов.

— У вас есть официальные бумаги, подтверждающие ваши… столь широкие полномочия? — спросил он, задавая главный, ожидаемый вопрос.

— Ваше Превосходительство разве на такое дают бумаги? Если у вас возникли вопросы, предлагаю вам для полной уверенности связаться с Петербургом по телеграфу. Прямой запрос на имя генерала Игнатьева в Азиатский департамент.

Эта готовность к немедленной проверке была лучшим доказательством моей правоты. Корсаков удовлетворенно кивнул. Последние сомнения, если они и были, развеялись.

— Чем я могу содействовать? — коротко спросил он, переходя к делу.

— Мне нужны ресурсы. Не деньги, — поспешил добавить я, видя, как он напрягся. — Мне нужен ваш административный приказ.

Я изложил свои требования.

— Первое: провиант. Мой экспедиционный корпус — офицеры и специалисты — уже на подходе. Мне необходимо обеспечить их провиантом и фуражом со складов военного ведомства по казенным ценам. — Второе: добровольцы. Мне нужно ваше официальное разрешение на набор добровольцев из числа амурских и забайкальских казаков. Слух о моем деле уже пошел, желающие будут. — И третье. «Особый контингент».

Я выдержал паузу, переходя к самому деликатному вопросу.

— Вы сами жаловались на переполнение тюрем поляками и прочими бунтовщиками. Это обуза для казны. Я предлагаю превратить эту обузу в ресурс. Позвольте мне провести агитацию и отбор людей в лагерях и на пересылках. Я дам им шанс искупить вину перед Государем не в сибирских рудниках, а на строительстве дорог и укреплении границ Империи.

Корсаков долго молчал, обдумывая масштаб моих запросов.

Наконец он встал, подошел к столу и ударил в колокольчик.

— Телеграмму в Петербург я отправлю сегодня же, — сказал он, пока за дверью не послышались шаги адъютанта. — А пока, господин Тарановский, можете считать, что мое полное содействие вам обеспечено. Готовьте ваши требования для интендантства.

Дверь открылась.

— Сибири нужны смелые решения, — подытожил губернатор, вновь поворачиваясь ко мне. — И, кажется, вы именно тот человек, который не боится их принимать.

Он протянул мне руку. Крепкое рукопожатие двух «хозяев тайги». Я получил то, за чем пришел — полный карт-бланш.

Но я не спешил уходить и позволил себе перехватить инициативу, пока он был «теплым». Это был мой лучший шанс продавить главный проект, без которого любая война на Востоке была бы бессмысленной.

— Ваше превосходительство, — начал я, возвращая его из-за Амура обратно, вглубь его собственной губернии. — Любая военная кампания, да и само существование наших портов на Тихом океане, будет висеть на волоске, если мы не укрепим тыл. А наш главный тыл, вся Якутия и богатейший Ленский бассейн, по сути, отрезаны от Иркутска на полгода бездорожьем.

Корсаков нахмурился. Я попал в самую больную, самую застарелую язву его администрации.

— Ленский волок, — продолжал я, называя вещи своими именами. — Три недели в лучшем случае, ваше превосходительство. Три недели обоз тащится по весенней грязи или осенней хляби от Ангары до Лены. Стоимость доставки пуда муки в Качуг возрастает вчетверо. До трети груза портится или расхищается на этом «волоке». Это не торговый путь. Это — болезнь, которая душит развитие всего северного края.

Я подошел к огромной карте, расстеленной на соседнем столе.

— А что, если этот путь можно будет пройти не за три недели, а за один день?

Губернатор нахмурился, слушая меня.

— Железная дорога. Всего триста-четыреста верст. Но эти версты изменят всё.

Я видел, как расширились глаза старого администратора. Он мгновенно понял, о чем идет речь.

— Первое — финансы, — я начал загибать пальцы, апеллируя к его хозяйственной жилке. — Вся торговля с Якутией — пушнина, золото, провиант — пойдет по этому пути. Стоимость доставки любого груза на Лену упадет вдвое, скорость вырастет в разы. Иркутск станет настоящими воротами на Север, а не тупиком, как сейчас.

— Второе — военная стратегия. В случае любой угрозы на Амуре, будь то китайцы или те же англичане, мы сможем перебрасывать батальоны и пушки к верховьям Лены и далее по реке не за месяцы, а за неделю.

Я сделал паузу, переходя к главному козырю, который он сам мне только что вручил.

— И третье, ваше превосходительство, — рабочие руки. Нам понадобятся тысячи человек. Тех самых каторжан, поляков и бунтовщиков, которые сейчас без дела сидят в ваших острогах и проедают казенные деньги. Мы дадим им работу, зачет сроков и цель. Мы превратим государственную обузу в двигатель прогресса.

Корсаков, ошеломленный этим напором, предсказуемо ухватился за главный вопрос.

— Но капиталы! Кто это будет финансировать? Казна таких денег не даст.

— Казна и не понадобится, ваше превосходительство, — спокойно ответил я. — Я уже заручился поддержкой крупнейших московских и уральских промышленников — Кокорева, Мамонтова. Это будет частная концессия под патронажем государства. От вас, как от представителя Государя, потребуется лишь высочайшее содействие: отвод земель, разрешения и… люди.

Выдержав паузу, я нанес завершающий, самый тонкий удар.

— Но даже когда мы построим эту дорогу, ваше превосходительство, мы столкнемся с главной бедой Сибири, о которой так сокрушался ваш помощник, господин Загоскин. Нехватка мозгов. Нам некем будет управлять этой дорогой. Не хватит инженеров, врачей, учителей.

— В Петербурге, — продолжал я, используя идеи самого Загоскина, — опасаются открывать здесь университет, боясь вольнодумства. Что ж, не будем торопить события. Но новый «Устав гимназий и прогимназий» тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года дает частным лицам право открывать средние учебные заведения.

Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Так давайте начнем готовить почву! Я, как частное лицо, и мои компаньоны — Кокорев, Лопатин, Мамонтов — готовы учредить и финансировать в Иркутске гимназию. Чтобы через десять лет, когда Империя наконец созреет для Сибирского университета, у нас уже были готовые, прекрасно образованные студенты. Чтобы нам не пришлось униженно выпрашивать специалистов из столиц. Мы воспитаем их здесь.

Этот последний аргумент окончательно сломил его. Корсаков смотрел на меня уже не просто с уважением, а с откровенным азартом.

— Чертовски смело, господин Тарановский! И весьма обстоятельно! — пророкотал он. — Университет начинается с гимназии, а империя — с дороги. Считайте, что мое полное содействие вы имеете. Готовьте прошение. Я подпишу его и отправлю в Петербург со своей личной рекомендацией!

Я вышел из кабинета Корсакова с чувством глубокого удовлетворения.

Я попросил адъютанта проводить меня в канцелярию советника Загоскина.

Михаил Васильевич встретил меня с вежливой, но явной иронией. Его кабинет, заваленный пыльными папками с проектами и картами, был обителью теоретика, давно разуверившегося в практике.

— Владислав Антонович, какими судьбами? — он оторвался от бумаг, и в его умных глазах блеснула насмешка. — Снова пришли убеждать сибирских ретроградов в пользе прогресса? Боюсь, все наши разговоры о гимназиях так и останутся сотрясением воздуха.

Я сел в кресло напротив него, не обращая внимания на иронию.

— Михаил Васильевич, я только что от генерал-губернатора, — спокойно начал я. — Мы получили его полное и безоговорочное одобрение на начало проектно-изыскательских работ по строительству Ангаро-Ленской железной дороги.

Загоскин замер. Его рука с пером зависла над чернильницей. На лице отразилось изумление. Он, который годами писал записки и проекты, тонувшие в петербургских канцеляриях, не мог поверить, что дело сдвинулось с мертвой точки за один час.

— Как?.. — выдохнул он. — Но финансирование… разрешения из Министерства…

— Финансирование будет частным, — отрезал я. — Концессия. Я уже заручился поддержкой Кокорева, Мамонтова и уральских промышленников. Одобрение «на самом верху», как вы понимаете, тоже получено. Это не просто идея. Это — работающий механизм, который запускается прямо сейчас.

Скепсис на лице Загоскина начал таять, сменяясь лихорадочным возбуждением. Он вскочил, обошел стол.

— Но… но это же гигантский труд! Изыскания, расчеты…

— Вот за этим я и пришел, — я остановил его поток слов. — Дорога, Михаил Васильевич, это не только рельсы и шпалы. Мне нужен не просто инженер-исполнитель. Мне нужен человек, который видит картину целиком. Человек, который способен спроектировать и возглавить величайшую стройку в истории Сибири.

Я выдержал паузу и посмотрел ему прямо в глаза.

— Я пришел предложить эту работу вам. Оставьте эту пыльную канцелярию. Поступите ко мне на службу. С жалованьем втрое больше вашего нынешнего и с полномочиями, ограниченными только вашим талантом.

Загоскин ошеломленно смотрел на меня. Он ходил по кабинету, взволнованно теребя бороду. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. И тут я нанес завершающий удар.

— И когда мы с вами построим эту дорогу, Михаил Васильевич, — тихо, но веско сказал я, — по ней в Иркутск хлынут не только товары. По ней хлынут деньги и люди. У нас будут и средства, и логистика, чтобы реализовать вашу главную мечту.

Он замер.

— Мы привезем сюда лучших профессоров и тысячи книг. Дорога — это первый, самый важный шаг к вашему Сибирскому университету. Она сделает его не просто возможным, а абсолютно необходимым.

Эти последние слова сломали его. Он остановился, посмотрел на меня горящими глазами, и на его лице появилось выражение почти детского восторга.

— Боже мой… — выдохнул он. — Дорога к Университету… Стальная дорога к знаниям…

Он бросился к своему столу, начал лихорадочно рыться в бумагах, вытаскивая какие-то старые, пожелтевшие карты, расчеты, сметы.

— Я знал! Я всегда знал, что это возможно! Вот, смотрите, у меня тут есть предварительные выкладки по рельефу… Я начну немедленно! Когда приступаем?

Я спокойно улыбнулся, глядя на этот взрыв энтузиазма. Я встал.

— Приступайте прямо сейчас, Михаил Васильевич. Считайте это вашим первым рабочим днем. Готовьте смету на изыскательскую партию. Деньги будут завтра.

Я протянул ему руку. Загоскин с жаром стиснул ее, даже не замечая пыли на своих пальцах. Вербовка состоялась.

Вернувшись в дом Лопатина поздно вечером, выжатый, но удовлетворенный. Все рычаги были запущены. Я прошел через прихожую и остановился на пороге гостиной.

Картина, открывшаяся мне, была настолько мирной, что показалась нереальной. В жарко натопленной комнате, у сверкающего самовара, сидели Ольга и жена Лопатина, Агния Федоровна. Они тихо беседовали о чем-то своем, женском, — о грядущем материнстве, о моде, о рецепте кулебяки. Ольга смеялась, ее лицо, освещенное теплым светом лампы, было спокойным и счастливым.

Я кашлянул, входя в комнату. Ольга тут же вскинула на меня сияющие глаза.

— Никифор Семенович, — обратился я к Лопатину, который дремал тут же, на диване, — не хочу стеснять вас больше необходимого. Мы с Ольгой Александровной должны обрести свой дом.

Лопатин тут же вскочил.

— Да что ты, Владислав Антонович, помилуй Бог! Да живите хоть год! Места хватит!

— Спасибо за гостеприимство, — я остановил его. — Но пора. Есть ли в Иркутске на примете что-то стоящее? Мне нужна не просто изба. Мне нужна поместье. Место, где моя семья будет в абсолютной безопасности.

Лопатин, поняв, что я не шучу, тут же загорелся. Для него это была новая, азартная игра — найти лучшее гнездо для своего могущественного партнера.

— Есть пара вариантов! — пробасил он. — Завтра же и поглядим!

На следующий день, оставив Ольгу на попечение Агнии Федоровны, мы отправились на «охоту».

Первый же дом — большой деревянный особняк купца-золотопромышленника, разорившегося на картах, — я отверг с порога. Снаружи он выглядел солидно, но внутри… Я шагнул в гулкую, холодную залу, и меня будто ударило волной затхлости. Запах старого дерева, мышей, застарелой пыли и чего-то еще — чужого, несчастного.

— Тут купчиха мужа топором зарубила, а потом сама удавилась, — шепотом, как о главном достоинстве товара, сообщил Лопатин.

— Здесь плохая история, — отрезал я, пятясь к выходу. — Поехали дальше.

Второй дом, каменный, в самом центре, был новым, крепким, но… безликим. Я ходил по пустым, гулким комнатам и чувствовал, что это чужое пространство. Холодное, казенное.

— Построено без души, на скорую руку, — сказал я, пнув сапогом стену и прислушиваясь к звуку. — Это не дом, а декорация.

Я заметил тонкую, едва видную трещину у фундамента.

— Здесь нет основы. Все поползет через пять лет.

Расстроенные, мы заехали в добротный трактир «Сибирь» на Амурской улице — пропустить по стопке и согреться.

— Ну что ж ты, Владислав, как барышня кисейная! — искренне недоумевал Лопатин, опрокидывая рюмку. — Дом — он и есть дом! Покрасить, подбелить… Стерпится — слюбится!

Я мрачно молчал. Наш разговор, видимо, подслушал седоусый трактирщик, протиравший стойку.

— Простите, господа, что встреваю, — пробасил он, не отрываясь от дела. — Да только зачем вам чужое-то гнездо покупать, коли свое свить можно?

Лопатин удивленно поднял бровь.

— У нас тут место есть, лучше не придумаешь, — продолжал трактирщик. — Пустырь за Тихвинской церковью, на самом яру. Над Ангарой. Вид — дух захватывает! Земля казенная, почитай, даром хорошему человеку отдадут.

Через десять минут, мы уже стояли там.

Мы вышли из саней и подошли к самому краю высокого, обрывистого берега. Под нами, в десятках саженей внизу, скованная тяжелым, бирюзовым льдом, лежала могучая, бескрайняя Ангара. На другом берегу в морозной дымке тонули огни Иркутска. Вокруг — ни души. Только ослепительная белизна нетронутого снега и гулкий, чистый ветер, от которого перехватывало дыхание.

Я стоял на краю этого обрыва, и ветер трепал полы моей шинели.

Весь мой путь — каторга, побег, Маньчжурия, биржевые войны, петербургские кабинеты — все это вдруг обрело свой центр, свою точку опоры. Здесь.

Я, человек без корней, наконец-то нашел свою землю.

— Вот оно, — тихо сказал я, больше себе, чем Лопатину.

Я повернулся к ошеломленному купцу, и в моих глазах, уверен, горел огонь не просто покупателя, а творца, нашедшего свой холст.

— Здесь будет мой дом!