Господин Тарановский

Глава 19

Глава 19

Над Силинцзы поднялась заря, раскинув багряное зарево на пол небосвода, словно само небо кровоточило сквозь рваные бинты облаков. Но самым странным в это утро оказался не цвет неба, а тишина. Впервые за много дней город проснулся не от грохота разрывов.

Я стоял на щербатом гребне стены, положив руки на закопченные камни. Рядом со мной вдоль всей линии обороны из укрытий и щелей высыпали защитники: тайпины, русские, мои казаки.

— Глядите! Братцы, гляди-ка! — восторженный вопль пронесся по нашей полуразрушенной стене.

Внизу, в долине, там, где еще вчера раскинулся стройный, выверенный лагерь врага, дымилось черное, уродливое пепелище. На месте складов зияли рваные воронки. Позиции тяжелой артиллерии на склоне горы опустели.

Волна радостного, гортанного гула прокатилась от пролома до уцелевшей башни. Люди орали, обнимались, хлопали друг друга по спинам. Кто-то, обезумев от счастья, всадил в воздух заряд из своей винтовки, салютуя нашей ночной победе. Им казалось, что все кончено. Что враг сломлен, разбит и вот-вот обратится в бегство.

Я поднес к глазам бинокль. Увы, но увиденное не давало повода для ликования. Враг и не думал бежать.

Да, мы нанесли страшный удар. Мы вырвали у зверя клыки, но… Но сам зверь оставался жив. Огромный, растревоженный муравейник цинской армии медленно, но неотвратимо приходил в порядок. Я видел, как тысячи солдат методично разбирают завалы. Как санитарные повозки вывозят раненых, а европейские офицеры на конях восстанавливают строй. Они не сворачивали палатки. Они окапывались.

— Не уйдут, — тихо сказал подошедший Левицкий. Радость на его лице тоже уступила место мрачной озабоченности.

— Нет, — ответил я, не опуская бинокля. — Ишань — старый волк. А Тэкклби… Тэкклби просто так не отступится. Для него это очень личное дело.

В этот момент тишину распорол резкий, тонкий свист. Инстинкт, выкованный в сотне переделок, сработал быстрее разума. Я рванул Владимира в сторону, падая на каменный настил.

— Ложись!

Но взрыва не последовало. В деревянный брус, ровно посередине между тем местом, где мы только что стояли, с глухим, сочным «в-в-жух!» вонзилась стрела. Дрожащее оперение еще вибрировало.

Древко выкрасили в белый цвет, а к нему алой шелковой лентой примотали свернутую в трубку бумагу.

Смех и крики на стене оборвались. Тишина, еще минуту назад радостная, стала тяжелой, зловещей.

Левицкий поднялся, с яростью выдернул стрелу. С брезгливостью, будто касался гадины, отвязал записку.

— Послание, — процедил он. — От нашего «любезного друга».

Я развернул плотный, дорогой лист. Каллиграфический английский почерк, изящные завитки. Даже здесь, посреди кровавой бани и пепелища, Тэкклби оставался джентльменом. Пробежав глазами строки, я криво усмехнулся.

— Что там? — нетерпеливо спросил Владимир.

— Поздравляет, — ответил я и начал переводить вслух: — «Мои поздравления, пан Иван. Весьма эффектное представление. Должен признать, ваша дикарская хитрость все еще способна удивлять. Вам удалось на время продлить агонию этого города. Но не обольщайтесь…»

Следующие строки звучали как приговор.

«Через три недели из порта Инкоу мне доставят новые снаряды, а возможно, и орудия, еще более мощные. И я возобновлю обстрел. Если, конечно…»

— Если что? — напрягся Левицкий.

«…если, конечно, к тому времени вы все здесь не передохнете от голода, как крысы в бочке. Приятного аппетита. Время работает на меня».

Левицкий выхватил у меня листок, скомкал его и с руганью швырнул на землю.

— Мерзавец! Он смеется нам в лицо!

По рядам защитников пронесся змеиный шепот. «Три недели… Новые пушки… Голод…» Эйфория испарилась, уступив место липкому, холодному страху.

Я спокойно наклонился, поднял скомканную записку. Не торопясь, разгладил ее и спрятал в карман.

— Нет, Володя, — сказал я тихо, но так, чтобы слышали все вокруг. — Ты не прав. Он не смеется. Он совершил фатальную ошибку.

Левицкий недоуменно уставился на меня.

— Ошибку?

— Его высокомерие сыграло с ним злую шутку. Он хотел нас запугать, а вместо этого дал точнейшие разведданные.

Я повернулся к притихшим бойцам, и в моем голосе зазвенел металл.

— Этот англичанин только что подарил нам три недели жизни. Двадцать один день тишины! И мы используем каждую секунду!

Я вскочил на парапет, возвышаясь над растерянными людьми.

— Слушать всем! Праздник окончен! Пока их пушки молчат, мы превратим этот город в несокрушимую крепость! Всех, кто может держать лопату — на восстановление стен! Заделать проломы! Насыпать новые валы! Устроить баррикады на каждой улице! Работать как черти!

Мои слова летели в толпу, и в у людей распрямлялись спины, а в глазах снова загорался осмысленный, упрямый огонек. Страх перед неизвестностью отступал, сменяясь понятной, тяжелой задачей.

— Мышляев! Собрать людей! — выкрикнул я, спрыгивая с парапета. — Разбирайте завалы, камни — на стены! Лян Фу! Твои — на внешние работы, копать рвы!

Командиры забегали, закричали. Застучали лопаты, заскрипели тачки. Город, приговоренный к смерти, снова скалил зубы.

Пока наверху, под безжалостным солнцем, все гудело, как растревоженный улей, я спустился в подвал ямэня. Здесь, в тишине и прохладе, куда не долетал ни стук кирок, ни запах пыли, собрался мой «внутренний круг»: Левицкий, Софрон, Мышляев и чуть позже подошедший Лян Фу. Они ждали приказа — атаковать, копать, стрелять. Но я заговорил о другом.

— Стены нас не спасут! Самые крепкие бастионы станут могильными камнями, если людям будет нечего есть. Насмешка этого англичанина про голод — не пустая угроза. Это их главный план.

Затем я повернулся к Софрону.

— Чурис, на тебе сейчас — самое важное. Мне нужен точный, исчерпывающий отчет. Не «примерно», а до последней крошки. Сколько у нас риса, чумизы, гаоляна. Сколько муки, солонины, спирта. Обыщи каждый склад, каждый погреб. Если где-то завалялся мешок с гнилым зерном — я хочу о нем знать. От этого зависит, сколько дней нам отмерено.

Софрон молча кивнул и, не теряя ни секунды, вышел.

Я подошел к столу и развернул карту окрестностей.

— Теперь — снабжение. — Мой палец лег на горный хребет к западу от города. — Я попал сюда через горы. Значит, выход есть. Я хочу, чтобы вы просчитали все возможные пути. Елисей!

Казачий урядник, стоявший у двери, шагнул к столу.

— Ты шел со мной. Видел тропы. Володя, ты кавалерист, знаешь, что нужно лошади. Оцените маршрут. Реально ли наладить снабжение? Пусть не обозами, пусть вьюками.

— Тропа козья, ваше высокоблагородие, — честно сказал Елисей, проводя грубым пальцем по карте. — На «Чертовом карнизе» груженая лошадь сорвется. Если только мулов использовать, они поустойчивее. Но где ж их взять?

— Есть старые охотничьи тропы, севернее, — вмешался Левицкий. — Но они завалены. Чтобы их расчистить, нужна неделя. У нас ее нет. И главное, Серж… — корнет ткнул пальцем в равнину за хребтом. — Даже если мы протащим груз на своих горбах, тропа выведет нас сюда. В голую степь. А там — цинские разъезды. Любой караван, даже из десятка мулов, будет виден за пять верст.

— Значит, только ночью, — отрезал я. — Малыми группами. Челноками.

Мы спорили, считали, прикидывали. Картина вырисовывалась неутешительная. Это не будет полноценная логистика. Это будет тонкая, пульсирующая «ниточка жизни». Люди, нагруженные как верблюды, будут карабкаться по скалам, рискуя сорваться в пропасть, просачиваться сквозь патрули, тащить на себе каждый пуд муки.

— Значит, так, — подвел я итог. — Возможность есть. Трудная, на грани фола, но она есть. Людей для этого мы найдем.

В волнении я прошелся по подвалу. В голове крутились шестеренки, выстраивая схему. Но доставка — это лишь половина дела.

— Мы решили, как доставить. Но главный вопрос остается. Мы можем притащить продукты из степи. Но где мы их, черт возьми, в этой степи возьмем?

Владимир нахмурился.

— Враг контролирует все дороги, — жестко продолжил я. — Разъезды Тэкклби перехватывают всех торговцев за десятки верст вокруг. Крестьяне в деревнях запуганы или ограблены. Рынки пусты. Даже если у нас есть золото — купить еду негде.

Дверь подвала снова скрипнула. Вошел Софрон. В руках он держал стопку помятых листков. Подошел к столу и с глухим стуком положил бумаги перед нами. В этом звуке было больше безнадежности, чем в любом крике.

— Значит так, Курила, — произнес он, не поднимая глаз, и, ткнув грязным пальцем в верхнюю строчку, начал зачитывать:

— Риса — около пятисот пудов, — бегло тарабанил Софрон, не поднимая глаз от своих каракулей. — Это то, что уцелело на складах ямэня и что мы смогли собрать по брошенным лавкам. Чумизы и гаоляна — еще шестьсот. Мука почти вся вышла, солонину доедаем.

Он поднял на меня тяжелый, пустой взгляд.

— Итого — тысяча сто пудов зерна. На две тысячи ртов… Если выдавать по полтора фунта в день, чтобы с ног не падали, — это ровно на четырнадцать дней.

— А дальше? — тихо спросил Левицкий.

— А дальше — всё, — Софрон развел руками. — Кору грызть да ремни варить. Со свинцом тоже негусто. Льем пули из всего, что под руку попадется. Уже и оловянные чайники в ход пошли.

Он замолчал, и все уставились на меня.

Черт побери! Надо срочно что-то решать!

— Значит, так, — поразмыслив, сказал я, и голос мой заставил собравшихся поежиться. — С завтрашнего дня в городе — карточки. Норма: фунт зерна на бойца, полфунта — на всех остальных. Никаких исключений. Ни для кого.

Затем многозначительно и сурово посмотрел на Софрона, затем — на Левицкого и Лян Фу.

— Вы трое отвечаете головой. Каждое зернышко теперь на счету. Если узнаю, что кто-то ворует или выдает лишнее «своим» — пуля в лоб. Без разговоров.

— Будет сделано, — глухо отозвался Софрон.

Но все понимали — это не спасение. Это отсрочка. Как не перераспределяй — больше зерна от этого не станет. Вместо двух недель мы продержимся три. Может, четыре. Но итог не изменится.

Но я и не думал ограничиваться одним нормированием. Подойдя к карте, окинул взором окрестности Силинцзы, всматриваясь в изгибы дорог.

— Вот мы как поступим… Враг сам привезет нам еду! — задумчиво протянул я, думая вслух.

Все недоуменно уставились на меня. Левицкий нахмурился, видно, гадая, не повредился ли я рассудком.

— О чем ты?

— У них огромный, прожорливый лагерь. Четыре тысячи солдат, плюс обслуга, плюс лошади! Эту орду нужно кормить. Каждый божий день. Им нужно в три раза больше еды, чем нам. — Мой палец лег на линии трактов, ведущих к Силинцзы. — И еду им везут. Каждый день. По этим дорогам. Наша еда едет к нам сама.

Понимание медленно, как утренняя заря, начало проступать на их лицах.

— Мы не будем сидеть здесь и дожидаться голодной смерти! — продолжил я, распаляясь. — Мы вынесем войну за стены. Мы начнем охоту на их коммуникациях! Мы будем жечь их фураж, мы будем перехватывать их обозы!

Я ударил ладонью по столу.

— Пусть они сами сядут на голодный паек! Тэкклби обещал нам голод? Отлично. Мы вернем ему этот подарок. Еще неизвестно, кто первый околеет — мы, в теплых подвалах, или они, в чистом поле, когда мы перережем им сухожилия!

— Курила… — начал Софрон осторожно. — План знатный, спору нет. Перерезать им глотку — дело святое. Но чтобы бить обозы, нужны люди. Сотня, не меньше. А отправить сотню лучших бойцов наружу — это же своими руками оборону оголить! У нас каждый штык на счету. А если Тэкклби погонит своих на штурм, пока наши будут рыскать по лесам? Кто дыры затыкать будет?

Возражение было весомым. Я спокойно выдержал взгляд старого солдата.

— Лучшая защита — нападение. Они не сунутся на штурм, если у них в тылу начнется пожар. Если их обозы будут гореть, а фуражиры — не возвращаться. Когда мы взорвали их склады, у них наверняка начались проблемы и с порохом. На полноценный штурм может просто не хватить. Наш отряд снаружи станет лучшей защитой для тех, кто останется внутри. Он заставит врага оглядываться.

Софрон обдумал мои слова и неохотно кивнул. Но тут в разговор вступил Левицкий.

— Идея хороша, Сергей, — сказал он, хмурясь. — Стратегически — безупречна. Но есть одна маленькая, техническая мелочь, которая все рушит.

— Какая?

— Ты говоришь — летучий отряд. Значит, конный. Пешком за обозами не угнаться.

— Верно. Лошади, как ты знаешь, у нас есть.

— Да, лошади имеются, — продолжил Владимир. — Триста голов — тот косяк, что ты оставил в горах. Но, Серж… на чем твои люди будут скакать? На голых спинах?

Корнет развел руками.

— Во всем гарнизоне от силы два десятка седел. Прочие сгорели. И как они будут сражаться без седел и стремян? Управлять лошадью, держать строй? Бойцы сотрет себе ноги в кровь за полдня такой скачки и будет думать только о том, как не свалиться.

Я усмехнулся.

— А нам и не нужны седла, Володя. И сабельные атаки в красивом строю — тоже. Ты мыслишь категориями уланского полка. Забудь. Это будут драгуны. Конная пехота.

Взяв кусок угля, я нацарапал на доске стола простую конструкцию.

— Седла мы сделаем сами. Арчаки. Простейший деревянный каркас из двух дощечек. Сверху — две подушки, набитые соломой. Любой плотник сладит такой за полчаса. Этого хватит, чтобы не сбить холку коню и не стереть зад всаднику. Стремена — из веревочных петель. Убого, но свою задачу выполнит.

— А бой? — спросил Мышляев. — Как рубить с такой подушки?

— А им не нужно рубить! — отрезал я. — В этом вся суть. Их задача — скорость.

Я снова повернулся к карте, чертя на ней злые, ломаные линии.

— Они налетают на обоз внезапно, как саранча. В бой на конях не вступают. Спешиваются на расстоянии выстрела, пока коноводы держат лошадей в укрытии, и расстреливают охрану. У тех, как я заметил, в отличие от пехоты, остались фитильные ружья. Они не смогут ответить, а скорее всего — даже и и не поймут, откуда по ним прилетело.

Пока я говорил, глаза Лян Фу загорелись. Тактика «укусил-отбежал» оказалась ему близка. Немудрено — тайпины именно так одержали немало побед.

— Сожгли повозки, забрали самое ценное, и по свистку — снова в седла! Растворились в степи! Лошади для них — не боевые товарищи, а быстрые ноги.

Командиры переглядывались, и в их взглядах появлялась уверенность.План выглядел вполне рабочим.

— Представьте: сотня метких стрелков. Мобильных, неуловимых. Они станут для армии Ишаня призраком, ночным кошмаром. Они перережут им сухожилия, пока те будут пялиться на наши стены.

В подвале повисла тишина. План, казавшийся минуту назад безумием, на глазах обрастал плотью, превращаясь в четкую, злую, смертоносную систему.

Левицкий, как кавалерист, первым оценил изящество замысла. Он медленно кивнул.

— Драгуны на подушках… Черт побери, Сергей, это может сработать.

— Сработает, — подтвердил Лян Фу. — Мои люди быстро бегают. А на лошадях они станут ветром.

— Ну, коли так… — крякнул Софрон. — Соломы и веревок у нас хватит!

— Тогда за дело, — подвел я итог. — Отбирайте людей. Сотню лучших. Этой ночью выводим их из города.

Вдруг тяжелая дверь подвала с грохотом распахнулась. Мы схватились за оружие.

На пороге, опираясь на плечо часового, висел человек. Монгол. Запыленный настолько, что цвет одежды сливался с серой маской грязи на лице, прорезанной белками воспаленных глаз. Он шатался от предельного истощения. Вслед за ним вошел часовой из наших каторжан.

— Ваше высокоблагородие… — выдохнул «наш». — Это гонец. Прорвался прям через лагерь цинцев. Говорит, от сотника Очира!

Услышав имя Очира, я подался вперед. Монгол поднял голову, узнал меня, попытался выпрямиться.

— Белый Нойон… — прохрипел он на ломаном русском.

Сафар тут же метнулся к гонцу с флягой. Тот пил жадно, захлебываясь, потом закашлялся и заговорил — быстро, сбиваясь, на своем гортанном наречии. Сафар переводил, и с каждым его словом лица в подвале светлели.

— Очир-сотник шлет земной поклон! Просит прощения. Мы не знали о беде. Враг хитер, все дороги перекрыл. Но слухи, как ветер, просочились через скалы. Твой человек, называющий себя «Хан», сообщил — город в огне. Очир собрал людей. Мы идем.

В подвале стало так тихо, что слышно оказалось, как потрескивает фитиль в коптилке.

— Где они? — резко спросил я. — Сколько их?

— Мы будем через два дня, нойон, — перевел Сафар. — Нас пока немного, сто сабель. Но Очир уже послал «стрелу войны» по всему хошуну. Все, кто может держать лук, садятся на коней. Еще через десять дней придет вся наша тысяча. Очир просил сказать: «Держитесь. Идем резать маньчжурские косы».

— Идут!!! — вдруг заорал Софрон и с размаху ударил папахой об пол. — Наши!

Левицкий, обычно сдержанный, схватил старого солдата за плечи и тряхнул так, что у того зубы клацнули.

— Слышал, Серж⁈ Тысяча сабель! Отличная новость!

Душный подвал взорвался криками и смехом. Угроза голодной смерти, еще минуту назад казавшаяся неотвратимой, отступила. Надежда ворвалась в наш каземат, как свежий степной ветер.

Почувствовав огромное, как гора, облегчение, я тут же задавил его. В голове что-то щелкнуло. Переключение скоростей. Мы больше не выживали. Мы начинали охоту.

Сотня через два дня. Тысяча через десять. Это меняло расклад сил. Абсолютно и кардинально!

— Хорошо, — сказал я, глядя на карту уже другими глазами. — Очень хорошо. Сотня Очира — наш мобильный кулак. А тысяча… — мой палец очертил широкий круг вокруг позиций Тэкклби, — … это кольцо. Мы сможем взять их армию в клещи.

Вокруг меня воцарилось ликование. Теперь мы сможем попытаться разгромить врага.

Через десять дней.