Господин Тарановский

Глава 3

Глава 3

— Влад… смотри… — срывающийся голосом произнесла жена, и ее пальцы, обтянутые тонкой лайковой перчаткой, с силой утопающего впиваются в мой рукав.

Я поднял глаза, всматриваясь в тени между заснеженными деревьями. Тишина вдруг стала плотной, вязкой, буквально давила на барабанные перепонки. Даже скрип полозьев, казалось, тонул в этом зловещем безмолвии. Лошади почуяли это первыми: они захрапели, переступая нервно, их уши задергались, пытаясь поймать источник невидимой угрозы.

А потом в мертвой черноте между стволами вспыхнули два глаза. Они горели холодным, желтовато-зеленым пламенем.

Вслед за первой парой вспыхнула вторая, чуть поодаль. Третья. Четвертая… Десятая. Вскоре вся кромка леса по обе стороны от дороги превратилась в гирлянду этих немигающих, потусторонних огней. Волки.

Да их тут десятки…. Это не было хаотичным движением — скорее охотничий эскорт.Умный, организованный враг брал нас в клещи, изучая, оценивая, выматывая.

Внезапно две тени, ослепительно-серые на фоне черных стволов, выскользнули из леса. Это вырвались вперед самые неопытные и нетерпеливые. Взметая тучи снежной пыли, они понеслись наперерез, пытаясь зайти спереди, остановить лошадей.

Лошади взвились на дыбы с обезумевшим, почти человеческим криком. Розвальни резко дернуло в сторону, так, что правый полоз заскрежетал по обледенелой колее. Ольга охнула. Меня едва не выбросило на снег. Одной рукой я отчаянно боролся с вожжами, которые превратились в двух живых, бьющихся в агонии змей, другой пытался нащупать свой штуцер.

Невозможно…

Стрелять одной рукой я не смогу. Можно, попробовать револьвером, и одной рукой управлять беснующимися, храпящими лошадьми, а другой — вести огонь по этим мелькающим целям. Но так легко промахнуться, а патроны не бесконечные. Нельзя палить наугад — только прямо в цель. Это проигрышный бой. И волки, кажется, это знали.

И тут на дорогу вышел здоровый, матерый волк. Уши прижаты к черепу. Вожак. Он шагнул на заледенелую дорогу с достоинством хозяина этой ночи и этого леса. Остановился, блокируя путь. Я видел, как напряглись мышцы на его плечах. Он готовился к прыжку. Нас оглушает дикое ржание: кони буквально сходят с ума от ужаса.

Времени нет. Секунда — и он разорвет горло головной лошади.

Резко оборачиваюсь к Ольге. В тусклом, призрачном свете, отраженном от снега, ее лицо — белая маска, где темными провалами кажутся огромные, парализованные ужасом глаза. И сую ей в руки пучок ледяных, дергающихся вожжей.

— Держи! — ледяным голосом приказываю ей.

Мгновенно очнувшись от оцепенения, она хватает вожжи, с силой тянет их. Спинным мозгом чувствую, как она всем телом наваливается на вожжи, борясь с рвущейся вперед мощью обезумевших животных. Лошади хрипят, визжат, бьют копытами лед, но она держит. Ее хрупкое тело превратилось в единственный барьер между нами и хаосом.

Руки свободны.

Время как будто остановилось. Сердце колоколом стучит в грудной клетке.

Я вскидываю штуцер к плечу. Вожак, припав к земле, делает первый вкрадчивый шаг. Я не стреляю. Жду. Десять метров. Пять. По морде вижу: сейчас он прыгнет.

Терпение. И плавное движение пальца.

Мир расколол надвое оглушительный, сухой треск выстрела. Яркая вспышка выхватила из мрака оскаленную пасть, вздыбленную шерсть, желтые клыки. В воздух взметнулись искры и плотный клуб порохового дыма.

Вожак, коротко взвизгнув от смертельного удивления, прыгнул и будто споткнувшись о невидимый барьер, и замертво рухнул в снег.

Стая на долю секунды оцепенела.

Но голод и ярость сильнее страха.

Низкое, утробное рычание взорвалось с новой силой. Стая хлынула на нас с боков.

Штуцер бесполезен. Я бросаю его в розвальни и выхватываю револьвер из-за пояса.

Один прыгает на край саней. Ольга кричит…

Ба-бах!

Выстрел в упор. Волк с визгом кубарем катится в темноту. Я разворачиваюсь, почти упираясь стволом в другую тень, метящую в шею лошади.

Ба-бах!

Зверь валится под копыта. Лошади снова визжат от ужаса, Ольга кричит, но вожжей не отпускает. Ее тело — натянутая струна.

Ба-бах! Третий.

Осталось три.

Но гибель вожака и еще троих самых матерых хищников сделала свое дело. Их ярость сменилась растерянностью. Они отшатнулись, атака захлебнулась.

Один за другим, поджав хвосты, они начали отступать. Растворяться в ночной темноте, из которой явились. Бесшумные тени.

Всё.

Закончилось.

Возвращается тишина. Теперь она звенит в ушах, тяжелая, оглушительная. Воздух густо пахнет порохом, кровью и звериным страхом. Лошади дрожат крупной дрожью, покрытые мыльной пеной, но несут, опутанные вожжами, которые все еще намертво сжимает Ольга.

Она сидит прямо, как сломанная кукла, глядя в пустоту перед собой.

Я медленно, очень осторожно, забираю у нее вожжи, буквально разгибая ее застывшие, сведенные судорогой пальцы, и смотрю на ее лицо. Белое полотно, темные круги под огромными, иссушенными ужасом глазами. Но в них нет паники, лишь бездонная, выжженная дотла усталость, и… еще что-то новое. Твердая, как сталь, воля.

Я молча прижимаю ее к себе, укрывая полой тулупа, чувствуя, как она вся дрожит в ознобе.

Розвальни унося тнас прочь от места бойни, где на белом снегу расплывались темные, безобразные пятна. Тишина, вернувшаяся в лес, казалась неестественной, оглушающей. В воздухе все еще висел едкий пороховой дым. Лошади шли неровно, то и дело всхрапывая и прядая ушами.

— Я… я не чувствую рук. — прошептала Ольга. — Мне кажется, они так и застыли на вожжах.

— Ты не просто их держала, — сказал я тихо, глядя на темную дорогу впереди. — Ты нас спасла, Оленька.

Она не ответила. Лишь тяжело, как-то по-детски, прижалась ко мне всем телом, утыкаясь лицом в жесткий мех моего тулупа. Ее плечи мелко дрожали в беззвучных рыданиях — отходная реакция на пережитый ужас.

— Отвези меня отсюда, Влад, — наконец донесся до меня ее приглушенный шепот. — Пожалуйста. В тепло. Куда-нибудь, где есть стены и огонь.

Я сильнее укутал ее тулупом, взял вожжи крепче. Теперь у нас была одна цель. Простая и ясная, как полярная звезда. Дойти. Выжить. Добраться до тепла.

— Держись, родная. Скоро Омск.

Мы въехали в Омск на уже рассвете — так в этом краю называется серое, мутное марево, не обещавшее ни света, ни тепла. Город встретил нас промозглым воздухом, запахом дыма из тысяч печных труб и скрипом промерзшего снега.

Ольга дремала, привалившись ко мне на плечо. Я видел ее лицо — осунувшееся, белое как снег, с темными, почти черными кругами под глазами. Адреналин боя прошел, оставив после себя лишь звенящую, ледяную пустоту и бездонную усталость. Что же — Соколов и казаки, я надеюсь, могли еще подождать. Первым делом надо устроить утомленную долгой дорогой супругу.

Лучшая гостиница города оказалась по-казенному неуютной, но, по крайней мере, теплой. Сняв номер, я дождался, пока растопят печь, лично проверил, не дует ли из окон, приказал подать горячий бульон и крепкий чай. Поймав полового, я сунул ему в руку полтинник.

— Никого не впускать. Даже если сам губернатор явится. Пусть барыня почивает.

Затем я вошел к Ольге. Она сидела в кресле у голландской печки, укрытая пледом. Такая хрупкая в этом огромном, неуютном номере.

— Ты останешься здесь. Отдыхай, — сказал я. — Не успеешь оглянуться, как я вернусь с готовой каретой.

Слабо улыбнувшись, она кивнула. За эти сутки между нами родилось «абсолютное доверие».

На улицах Омска, взяв с собой искореженную деталь крепления, я быстро нашел мастерские: огромный, закопченный двор, где лязгало железо и валил густой черный дым. Подойдя к старшему артельщику — кряжистому, похожему на медведя бородатому мужику в кожаном фартуке, показал ему деталь и объяснил, что надо сделать..

Он повертел в мозолистых руках обломок металла, хмыкнул.

— Работа сложная. Казенных заказов по горло. — Он лениво сплюнул на пол. — Неделю ждать придется, барин. А то и две!

Я не стал торговаться. Молча расстегнул сюртук и достал из внутреннего кармана документ, вложенный в тисненую кожаную папку. Положил на покрытый сажей верстак.

— Статский советник Тарановский. Срочно. Уже вчера надо!

Правильная бумага и командный голос открывал в Империи любые двери. Артельщик медленно протер руки о фартук, взял бумагу. Его глаза, до этого ленивые и презрительные, забегали по строчкам. Не знаю, читал он, или только делал вид, но медведь на глазах превратился в испуганного просителя.

— Ваше высокоблагородие… — промямлил он, сгибаясь в поклоне. — Да что ж вы сразу не сказали! Сию минуту! Всех сниму, для вас сделаем!

Решив, однако, не доверять словам, я остался в адском пекле кузницы. Игнорируя запах раскаленного металла и оглушительный грохот молотов, я стоял и смотрел, как в огне горна рождается новая деталь. На меня косились, работные недовольно переговаривались «что этот истукан тут стоит?», но зато к полудню все было готово. Расплатившись так щедро, что у медведя-артельщика глаза вылезли на лоб, я решил ковать, пока горячо:

— Деталь — это полдела, — сказал я, холодно глядя на него. — Мне нужен человек с руками и головой. Чтобы поехал со мной сейчас, и на месте все сделал. Кто у тебя справится?

Артельщик, до этого лишь кланявшийся, тут же засуетился, почуяв возможность услужить еще больше.

— Есть такой, ваше высокоблагородие! Степан! Молодой, да ухватистый, как клещ! Смекалист, враз сообразит что к чему. Степ-ка-а! — рявкнул он в оглушительный грохот цеха.

Из полумрака, освещаемого сполохами горна, вышел парень лет двадцати пяти. Крепкий, ладный, весь в саже, только глаза и зубы на чумазом лице белели. Он вытер руки ветошью, глядя вопросительно то на меня, то на своего начальника.

— Вот он, батюшка. Степан, — подобострастно представил артельщик. — Лучше него с железом в Омске никто не управится.

Я окинул парня оценивающим взглядом. Крепкие, умелые руки. Ясный, неглупый взгляд. То, что нужно.

— Поедешь со мной, Степан, — сказал я прямо, без предисловий. — Верст сорок от города. Поставишь эту деталь на место. Инструмент свой бери нужный. За работу и скорость заплачу тройной дневной оклад. Наличными. Сразу.

Парень переглянулся с хозяином, тот лихорадочно закивал, мол, соглашайся, дурень, не раздумывай.

— Сделаю, ваше высокоблагородие, — коротко и по-деловому ответил Степан.

— Вот и славно, — кивнул я, затем снова повернулся к артельщику. — Чтобы через десять минут он был готов. И инструмент чтобы был в полном порядке.

— Мигом, ваше высокоблагородие! В лучшем виде! — засуетился тот, бросаясь выполнять приказание.

Усадив нанятого кузнеца с инструментами в сани, я поехал обратно, к покинутой мною карете. По дороге у заставы заехал в лавку. Купил хлеба, мороженого мяса, бутыль водки и отдельную, запечатанную темным сургучом бутылку французского коньяку. Водка — для работников. Коньяк — для соратников.

Путь назад показался до смешного коротким. Соколов и казаки встретили нас, как призраков. В их глазах было нескрываемое облегчение.

Пока кузнец Степка, при свете костров ремонтировал полоз, сипло ругая мороз, мы развели большой, жаркий костер. Затем я достал коньяк. Откупорил. Густой, пряный аромат ударил в нос. Мы с Соколовым и казаками выпили, не чокаясь, глядя на пляшущее пламя. И тут ротмистр, который все это время напряженно молчал, нарушил тишину. Голос его звучал хрипло и непривычно серьезно.

— Я служил под началом многих, господин Тарановский. Все Забайкалье изъездил, и на Кавказе бывал, — говоря это, он смотрел не на меня, а в самое сердце огня. — Но я никогда не видел, чтобы так беспокоились о подчиненных.

Он сделал паузу, потом поднял на меня свои светлые, ставшие вдруг очень ясными глаза.

— Я хочу сказать… Для меня будет честью служить вам. Не по долгу службы. А по-настоящему.

Это прозвучало, как присяга. Здесь, посреди ледяной пустыни, у простого костра, ротмистр Отдельного корпуса жандармов предлагал мне свою верность.

Наконец, работа была сделана. Ямщик и кузнец получили щедрое вознаграждение и по полштофа обжигающей водки, и мы поехали в Омск.

Дальнейший путь стал проще. Зима окончательно вступила в свои права, укатав Сибирский тракт в плотный, гладкий наст. Наш «ковчег», скользя на широких полозьях, летел вперед, пожирая версту за верстой. Внутри, в тепле нашего маленького мирка, Ольга почти оправилась от прошедших переживаний. Она много читала, иногда улыбалась своим мыслям, и в этом обретенном спокойствии была та стальная твердость, что родилась в ту страшную ночь.

Где-то под Красноярском наша быстрая шестерка начала догонять какой-то караван. Сначала я не придал этому значения — ну сани и сани. Но обоз не кончался: десятки, а затем и сотни одинаковых, тяжелых, крытых серым брезентом саней, запряженных могучими битюгами, тянулись по тракту нескончаемой серой змеей. По бокам, верхом на выносливых сибирских лошадях, ехали люди в полушубках. Но это были не простые возницы. Их выправка, манера держаться в седле, винтовки за спинами — все говорило о военной косточке.

— Торговцы, должно быть? — с любопытством проговорила Ольга, прильнув к окну. — Никогда не видела такого большого каравана.

— Не торговцы, — глухо ответил я, напряженно вглядываясь вперед. Сердце забилось чаще.

Я приказал ямщику гнать во весь опор. Мы обгоняли десятки саней, и я, наконец, увидел лица охраны — суровые, обветренные, неулыбчивые. Затем я увидел и знакомые с Москвы лица офицеров.

Сомнений не было. Это была моя «инженерная экспедиция». Свои!

После первых приветствий ко мне подошел полковник Гурко. Он замер в двух шагах и, несмотря на мой штатский сюртук, отдал четкую, безукоризненную воинскую честь.

— Господин статский советник Тарановский! «Инженерная экспедиция» в составе тридцати двух офицеров и пятидесяти четырех нижних чинов следует по заданному маршруту. Потерь и происшествий нет. Груз в полной сохранности.

Я принял рапорт коротким кивком.

— Состояние людей, полковник? Лошадей? Фуража хватает?

— Все в порядке, ваше высокоблагородие. Идем по графику.

Когда я вернулся в карету, и мы тронулись, опережая караван, она долго молчала. Тишина в нашем уютном «ковчеге» стала напряженной, звенящей. Наконец она повернулась ко мне. В ее глазах больше не было ни страха, ни любопытства. Была серьезная, взрослая тревога.

— Владислав, что это? — ее голос был тихим, но твердым. — Все эти люди… оружие в санях… Это ведь не для изучения тракта. Ты не просто так поедешь в Китай? Ты готовишь войну, не так ли?

Вопрос был задан. Прямо, без уловок. Она была готова к правде. Я взял ее руку в свою, чувствуя холод ее пальцев даже сквозь перчатку.

— Это не война, ангел мой, — ответил я, глядя ей прямо в глаза. — Это — скажем так, «строительство». Просто иногда, чтобы построить что-то действительно великое, приходится сначала расчистить место. Очень решительно!

Она не отвела взгляда. Долго, очень долго она смотрела на меня, и я видел, как в глубине ее глаз борется ее воспитание с той новой, стальной твердостью, что родилась в сибирской ночи.

Наконец, она медленно выдохнула, и ее пальцы чуть крепче сжали мою руку.

— Я не до конца понимаю весь твой замысел, Владислав, — ее голос прозвучал тихо, но удивительно ровно. — И, не скрою, я даже боюсь его. Но я твоя жена…

Иркутск встретил нас крепким мартовским морозом и ледяным ветром, заставлявшим стлаться по земле дым из многочисленных городских труб. Карета, скрипнув в последний раз полозьями, замерла. В наступившей тишине я услышал, как залаяли собаки, как звякнул засов на воротах, а затем — гулкий, основательный голос, отдающий приказания.

— Отворяй живее! Гости дорогие приехали!

На высокое, просмоленное крыльцо купеческой усадьбы выбежал сам хозяин — купец

Лопатин, мой иркутский партнер и наместник, одетый в добротный, подбитый мехом тулуп, наброшенный прямо на домашнюю рубаху. Увидев меня, он просиял широкой бородой, но весь его вид выражал не столько радость, сколько глубокое, искреннее облегчение.

Он сам распахнул дверцу нашего «ковчега» и с почти отеческой заботой помог выбраться Ольге, кутая ее в ее же меха.

— С прибытием, Владислав Антонович! А хозяюшку-то нашу совсем заморозили, супостаты! Ничего, ничего, — гудел он, ведя ее к дверям, — сейчас мы вас отогреем! Самовар уже кипит, пироги в печи!

Наконец-то после долгих месяцев пути мы оказались в большом, теплом и гостеприимном доме! Контраст был ошеломляющим. После недель ледяной пустыни, воя волков и пронизывающего ветра мы шагнули в иной мир. В жарко натопленной гостиной пахло смолистым теплом горящих березовых дров, свежей выпечкой и воском от натертых до блеска полов. Огромная изразцовая печь дышала живым, ласковым жаром. Ольга с блаженной улыбкой опустилась в глубокое кресло, подставив озябшие руки огню, и я почувствовал, как спадает напряжение, державшее меня в тисках все это долгое путешествие. Мы добрались. Мы, можно сказать, дома.

Первые полчаса натуральным образом вернули нас к жизни. Слуги бесшумно накрывали на стол, на белоснежной скатерти появился сверкающий медный самовар, блюда с пирогами, розетки с брусничным вареньем, мед. Мы пили обжигающий, ароматный чай, и тепло медленно разливалось по телу, возвращая к жизни застывшие жилы.

Когда первая волна усталости схлынула, Лопатин, видя мой вопросительный взгляд, перешел к делу.

— Дела на Бодайбо, Владислав Антонович, — начал он с нескрываемой гордостью, — идут так, что только диву даешься! Басаргин наш — золото, а не инженер! Новые машины осваивает, рабочих в струне держит. Мы план не то что выполнили — мы его втрое перекрыли! Золото рекой идет!

Я удовлетворенно кивнул. Главный мой актив работал и приносил прибыль. Но я видел, что Иннокентий мнется, и радость на его лице сменилась озабоченностью.

— Только вот одна заноза нам спокойно жить не дает. Сибиряков…

Ольга, до этого с улыбкой слушавшая об успехах, едва заметно нахмурилась.

— Суд в Гражданской палате он затягивает, — продолжал Лопатин, понизив голос. — Крючкотворам своим платит, клерков подмазал. Бумаги теряются, свидетели «хворают». Может год так тянуть. Но это полбеды. Он, змея подколодная, по-другому бить начал.

Он подался вперед, его голос стал почти шепотом.

— Распускает по купеческому собранию, по клубам, среди чиновников слухи. Что вы, мол, человек ниоткуда, выскочка. Что капиталы ваши — нечистые, чуть ли не разбойные. Что имя ваше не то, за кого вы себя выдаете. Под репутацию вашу, Владислав Антонович, подкапывается. Грязью поливает исподтишка…

Я слушал все это с ледяным спокойствием. Ольга устало вздохнула, отставляя чашку. Похоже, Сибиряков понял, что в открытом бою ему не победить. И он начал «партизанскую войну», нанося удары по самому ценному моему активу здесь, в Иркутске, — по моей репутации. В этом консервативном, замкнутом мире слух мог убить вернее пули. Пытаться оправдываться, спорить — значило сразу проиграть, увязнув в этой грязи.

Нужен был другой ответ. Асимметричный. Удар такой силы, чтобы от репутации самого Сибирякова не осталось и пыли.

Я посмотрел на Лопатина.

— Что ж. Мы не будем спускаться на его уровень. Мы просто выиграем суд, взыщем с него кучу денег, о чем будет знать весь Иркутск. Я вызываю своего специалиста!

Через час я уже стоял в промозглой конторе Иркутского телеграфа. Молодой телеграфист принял у меня бланк, и его глаза полезли на лоб, когда он начал читать текст, который я собирался отправить в далекую Москву. Он с испугом посмотрел на меня, потом снова на бланк, понимая, что становится свидетелем объявления тотальной войны, которая всколыхнет всю Сибирь.

Я ждал. В наступившей тишине был слышен лишь треск дров в печке-голландке.

Наконец, телеграфист, сглотнув, принялся за работу.

Металлический щелкунчик телеграфного аппарата забился в лихорадке, отстукивая в ледяную даль империи сухой, безжалостный приговор.

МОСКВА ТЧК ПРИСЯЖНОМУ ПОВЕРЕННОМУ ПЛЕВАКО ФЕДОРУ НИКИФОРОВИЧУ ТЧК НЕОБХОДИМА ВАША ПОМОЩЬ ИРКУТСКЕ ТЧК ДЕЛО ПРОТИВ КУПЦА СИБИРЯКОВА ТЧК ЦЕЛЬ НЕ ПОБЕДА А ПОЛНОЕ ПУБЛИЧНОЕ УНИЧТОЖЕНИЕ ЕГО РЕПУТАЦИИ ТЧК ГОНОРАР И РАСХОДЫ НЕОГРАНИЧЕНЫ ТЧК ВЫЕЗЖАЙТЕ НЕМЕДЛЕННО ТЧК ТАРАНОВСКИЙ