Господин Тарановский

Глава 7

Я замер на пороге. В гостиной, у огромного, сверкающего самовара, сидели двое. Один — щуплый, черноволосый, с горящими, как угли, хитрющими глазами, — Изя Шнеерсон. Рядом с ним, основательный и спокойный, как удав, сидел плешивый седобородый Захар.

Вот это встреча! Мир буквально перевернулся в моих глазах! Забыв про усталость и тревогу, я бросился вперед. Изя вскочил, опрокинув стул, и мы сгребли друг друга в объятия, хлопая по спинам так, что гудела вся комната. Затем я крепко обнял Захара, который лишь крякнул от удовольствия, и в глазах его сверкнула быстрая радостная слеза.

— Какими судьбами? — только и смог выдохнуть я, опускаясь на стул, который тут же подал мне подскочивший Лопатин, сияющий от такого оживления.

— Я вас умоляю, какими судьбами! — затараторил Изя, наливая мне чаю. — Мы делаем бизнес, как приличные люди! Поднялись по зимнику, по льду Амура, до самого Сретенска. Наше золотишко продать, муки, пороха и прочего товара закупить, чтобы к ледоходу баржи загрузить и на Амбани-Бира все спустить. Все как всегда!

— Ах вот как? И сколько пудов намыли?

— Таки не поверишь — сорок шесть!

Тут я изумился еще более.

Это как же так?

— Ну что сказать, «господин Тарановский» — степенно оглаживая бороду, произнес Захар — Бог помог! Вестимо так, добрались мы, значит, до самой главной жилы. С одного станка по десять — двенадцать фунтов намываем! Опять же, народу много, китайцы пашут как в черти, вольнонаемных много пришло… А мы, значится, тоже не зеваем — свое дело справно знаем. У нас с Изей комар носу не подточит!

— Понятно. Это вы вовремя появились! Ну а как же вы здесь-то оказались? От Сретенска-то путь сюда неблизкий!

Изя всплеснул руками, жестикулируя так экспрессивно, словно дирижировал целым оркестром.

— Что ты! Что ты! Вся Сибирь — большая деревня. Тут слух расходится быстрее чем в Одессе на Привозе. Только мы приезжаем в Сретенск — и что мы там слышим? А вот что: не успели мы еще продать золото, как я таки слышу этими самыми ушами, — он ткнул пальцем себе в ухо, — что какой-то Тарановский в Иркутске просто-таки переворачивает всю Сибирь вверх дном! Ой-вэй, Курила, про тебя гудит все Забайкалье! Говорят, ты тут самого Сибирякова, этого местного короля, с трона скинул! Говорят, такие дела закрутил, что у генерал-губернатора голова кругом идет! Ну я и сказал Захару: какое может быть дело важнее, чем обнять нашего старого друга? И мы повернули сани сюда!

И понеслись воспоминания и рассказы… Вечер превратился в долгий, сбивчивый, но по-настоящему счастливый разговор. Я вкратце рассказал им все, что произошло за это время — о Петербурге, о новом статусе, об Ольге, о готовящемся походе. Они, в свою очередь, доложили, что на прииске все спокойно, работа идет, золото моется, а оставшийся там Еремей держит все в железном кулаке.

Старая гвардия была в сборе. И от этого на душе стало немного теплее и спокойнее, несмотря на все бури, что ждали впереди.

На следующее утро, едва рассвело, я снова собрался в лагерь. Когда я уже накидывал шубу в прихожей, за спиной раздался решительный голос:

— Курила, ты куда?

— На плац, наблюдать обучение наших «добровольцев».

— Я таки с тобой. Жуть как любопытно!

Изя стоял, уже одетый для улицы, с горящими от любопытства глазами. Я пожал плечами. Скрывать что-либо от него не имело смысла.

По дороге в санях, под скрип полозьев и фырканье лошадей, я в общих чертах, без лишних деталей, изложил ему суть своего плана. Я говорил о слабости династии Цин, о восстаниях факельщиков в Шаньдуне и дунган на западе, о своей идее использовать этот хаос, чтобы под знаменами освобождения Китая от маньчжурских захватчиков решить наши собственные, российские задачи.

Он слушал молча, впиваясь в меня взглядом своих темных, умных глаз. Его обычная суетливость и жестикуляция исчезли. Он впитывал каждое слово, и я видел, как в его голове картина мира стремительно меняется, обретая новый, невероятный масштаб. Когда я закончил, он долго молчал, глядя на проносящиеся мимо заснеженные поля.

А потом повернулся ко мне, и я увидел в его глазах такой азарт, какого не видел даже тогда, когда мы нашли первое золото.

— Курила… — выдохнул он. — Ой-вэй… Свергнуть императора… Помочь одним китайцам вырезать других, чтобы забрать себе целую страну… Это же… это же гешефт тысячелетия! Это же история!

Он вскочил, едва не вывалившись из саней на полном ходу.

— Я иду с тобой! — выкрикнул он. — Я вас умоляю, ты что, думаешь, я пропущу такое представление? Не каждый день увидишь, как рушится империя!

— А прииском кто заведовать будет? — спросил я. Но Изя был неумолим.

— Закупки, прииск… Пфе! Захар справится, у него голова крепкая, как байкальский лед. А моя голова нужна здесь, рядом с твоей!

Я посмотрел на этого одесского авантюриста и пройдоху. Подумал и… И понял, что он прав! Его острый, не скованный никакими уставами и предрассудками ум, его умение находить общий язык с кем угодно и договариваться о чем угодно, его талант делать деньги из воздуха — все это будет бесценно там, в хаосе чужой гражданской войны.

Подумав мгновение, я кивнул.

— Хорошо, Изя. Ты в деле.

Он просиял и, не дожидаясь лишних команд, тут же перешел к делу. Уже в лагере, едва окинув хозяйским взглядом наши приготовления, он бросился в самую гущу событий, мгновенно взяв на себя часть моих забот. Своей неуемной энергией, умением торговаться до последнего и находить то, чего, казалось, в Иркутске и быть не могло, он в тот же день вдохнул новую жизнь в нашу неповоротливую машину снабжения.

Когда я убедился, что безжалостный механизм боевой подготовки запущен и работает без моего прямого вмешательства, то смог, наконец, вернуться к главному. К организации предстоящего похода.

Днями и ночами я просиживал в штабной палатке, расстелив на столе огромную карту Северного Китая. Теперь надо было тщательно разведать, что именно происходит на той стороне, «за ленточкой». Нам нужна была разведка, дерзкая и быстрая, чтобы определить, где лучше всего переходить границу. И я послал за корнетом Скобелевым.

Он явился ко мне в палатку — молодой, подтянутый, пышущий энергией. Казалось, от него даже пахло морозом и здоровьем. Молодость…

— Михаил Дмитриевич, — сказал я, отрываясь от карты. — Хватит наблюдать за муштрой. Есть дело для настоящего кавалериста!

Он вытянулся в струнку, его молодое лицо вспыхнуло от предвкушения какого-то приключения.

— Возьмете десяток казаков и отправляйтесь на юг. Двигаться налегке, взяв только самое необходимое. Ваша задача — вот этот место, — я очертил пальцем участок границы на карте. — Прощупать его. Найти слабые места, удобные проходы для большого отряда. Мне нужна реальная картина, корнет, а не красивые доклады!

Он просиял. Для него это был первый знак огромного доверия, первая самостоятельная боевая задача.

— Будет исполнено, ваше высокоблагородие!

Разведка ушла на юг, а время, отпущенное на подготовку, стремительно истекало. За месяц лихорадочной работы невозможное стало реальностью. Лагерь под Иркутском гудел, как разворошенный муравейник, превратившись в слаженный военный механизм. Сотни вчерашних каторжников, оборванных и отчаявшихся, теперь были разбиты на роты, одеты в одинаковые полушубки и папахи, и пусть неумело, но уже знали строй и команду. На стрельбище они научились обращаться с тяжелыми, надежными «Энфилдами», и в их глазах вместо тюремной безнадеги появился холодный, осмысленный блеск.

Пока Гурко и Баранов ковали из этого человеческого лома солдат, я, Изя Шнеерсон и Лопатин занимались снабжением. По всему Иркутску и окрестным деревням скупалось все, что могло понадобиться в долгом походе: сотни пудов муки, солонины и сухарей, бочонки со спиртом, теплые вещи, фураж для лошадей. Десятки тяжелых саней-розвальней были загружены под завязку, превратившись в огромный обоз — нашу подвижную базу, нашу надежду на выживание в диких землях.

Было, однако, еще одно важное дело, требовавшее внимания. За день до выступления я получил телеграмму о том, что закупленное мною оружие находится в Сан-Франциско и готово к высылке. Я тотчас отправил в Америку, в компанию «Вестерн Юнион» уведомление, что груз следует как можно быстрее доставить к устью Амура, а затем — вверх по Амуру до Амбани-Бира. Обязанность поддержания связи с американцами я возложил на оставляемого в Иркутске капитана Орлова.

Наконец, настал день выступления. Мне тоже пришло время уезжать. Но прежде надо было попрощаться с семьей.

Я вошел в комнаты Ольги. Она полулежала на высоких подушках, тихая, бледная, почти прозрачная в лучах мартовского солнца. Весь ее мир сузился до этого теплого, безопасного пространства, до напряженного ожидания.

Я сел на край кровати, взял ее руку.

— Ты уезжаешь, — сказала она.

Это была не просьба и не вопрос — скорее, констатация неизбежного.

— Да. Нужно быть там. Я вернусь, как только смогу.

Ее вторая рука легла поверх моей, и она медленно поднесла мою ладонь к своему животу.

— Возвращайся к нам, — прошептала она.

Я наклонился, поцеловал ее в сухие, горячие губы, потом прижался щекой к ее животу, чувствуя толчок новой жизни под своей ладонью. И ушел, не оглядываясь, потому что знал — если оглянусь, сил уйти уже не хватит. Закрыв за собой дверь, услышал, как Ольга тихонько заплакала там, на своих подушках. Черт…

Стараясь не думать ни о чем, я вышел во двор и вскочил на коня. Лопатин с супругой вышел на крыльцо, чтобы попрощаться со мной.

— Ну, с богом, Владислав Антонович! Береги себя! За супружницу не беспокойся: все устроим в лучшем виде! — напутствовал он меня.

— Ты тоже не хворай, Никофор Семенович! — бросил я на прощанье и, окинув быстрым взглядом окна лопатинского дома, подстегнул коня.

Вскоре я был в лагере. Шатры уже были свернуты, отряд — построен на огромном, утоптанном плацу. По моему приказу из Иркутска привезли полкового священника. Батюшка — маленький, черноволосый, с развевающейся на холодном ветру бородой, провел короткий, строгий молебен. Сотни бритых, обветренных, суровых лиц — бывших солдат, убийц, бунтовщиков, поляков, казаков, офицеров-дворян — были обращены к походному алтарю. Под низким, серым сибирским небом они просили благословения у Бога, которого многие из них давно забыли. Это был не просто религиозный ритуал. Это был акт единения, превращающий сброд в войско, идущее на правое, как они теперь верили, дело.

После молебна я объехал строй на своем коне.

— Сегодня мы уходим, — сказал я громко, и мой голос разнесся над застывшими рядами. — Уходим, чтобы вернуться, когда исполним предначертанное свыше. Каждый из вас знает, за что он сражается. За свободу, за славу, за новую жизнь. Вперед, орлы!

Разномастное, но оглушительное «Ура-а-а!» прокатилось над лагерем, вспугнув ворон на окрестных деревьях.

Колонна тронулась. Вперед, на юг, навстречу неизвестности.

Мы торопились — весна вступала в свои права, становилось тепло, склоны сопок обнажались, и нам надо было достичь границы до того, как наши сани превратятся в тыкву. Через два дня мой небольшой отряд достиг условленной точки — заброшенного охотничьего зимовья в нескольких верстах от китайской границы. Еще через несколько часов ожидания на горизонте показались всадники. Это был наш разведывательный отряд Скобелева.

Корнет был горд и возбужден.

— Задача выполнена, ваше высокоблагородие! Проходы найдены! И главное — мы привели «языка»! Этот тип знает там каждый камень!

Вперед вывели его «трофей». Бурят, одетый в потертую, лоснящуюся от жира доху и старую лисью шапку. Заросший, обветренный, с хитрым, нагловатым прищуром узких глаз. Он смерил меня цепким взглядом, с уважением, но без тени страха.

Я всматривался в его лицо — и замер. Шрам, рассекающий левую бровь. Характерный способ чуть склонять голову набок. Черт, да это же старый знакомый! Это был Хан — тот самый контрабандист, что несколько лет назад выводил меня, оборванного беглого каторжника, через границу в Монголию.

Он не узнал меня. Конечно. Откуда ему было узнать в этом хорошо одетом, уверенном в себе русском нойоне в дорогой шинели того заросшего, затравленного беглеца. Но я — то знал о нем все, или почти все.

— Говорят, ты знаешь тропы, — начал я, подходя к нему вплотную.

— Знаю те, которых нет на ваших картах, господин начальник, — усмехнулся он.

— Хорошо, — кивнул я. — Что сейчас творится за рекой? В Монголии спокойно? Помнится, когда я был там в прошлый раз, цинские чиновники совсем обнаглели.

Хан вздрогнул. Его улыбка стала напряженной. Откуда этот русский мог знать о его делах в Монголии?

— Сейчас им не до нас, начальник. У них своя война. Вся Джунгария горит, да и в самой Монголии неспокойно. Дунгане восстали. Режут маньчжуров почем зря.

— Дунгане? — переспросил я. — Откуда ты знаешь?

— Так война людей гонит, — просто ответил Хан. — На нашей стороне, в улусах, их беженцы появились. Все злые, голодные. С оружием. Отчаянные.

Я почувствовал, как удача сама идет мне в руки. Это был подарок судьбы.

— Вот и отлично, проведешь меня к ним, я заплачу. Нам есть, что обсудить с ними.

Он смотрел на меня, и в его хитрых глазах боролись жадность и недоверие.

— А если я откажусь, господин начальник?

— А если откажешься, — я улыбнулся, — то уже скоро ты будешь сидеть в каземате Кяхтинской пограничной стражи. И я лично расскажу им обо всех твоих контрабандных тропах, о схронах с чаем, о твоих делишках с купцом Лу Синем и о том, где ты прячешь свое золото. Полагаю, они будут очень признательны.

Хан сглотнул.

— Я согласен, — быстро сказал он, сгибаясь в поклоне.

— Прекрасно. Теперь расскажи, что творится на границе. Как она охраняется? Где цинские караулы? Разъезды?

Хан хитро прищурился, мгновенно входя в роль ценного информатора.

— Пусто, нойон. Совсем пусто, — он махнул рукой в сторону юга. — С той стороны должны были монголы из хошуна князя Доржи стоять. Их цинский наместник за границу ответ держать поставил. Да только где ты их сейчас найдешь?

— Что значит — не найдешь? — нахмурился я.

— А то и значит, что монголы — хитрый народ, — усмехнулся Хан. — Они услышали, что на западе дунгане цинские гарнизоны режут. Услышали и затаились. Сидят в своих улусах, как сурки в норе. И ждут.

— Чего ждут?

— А чем все кончится, того и ждут, — с обезоруживающей простотой ответил контрабандист. — Если дунгане победят — монголы сами за оружие возьмутся и остатки цинских порежут. Если цинские отобьются — монголы вылезут и скажут, что всегда верны богдыхану были. У них своя война, нойон. Они цинских ненавидят, почитай, покрепче дунган. Так что граница сейчас — дырявый забор. Никто ее не сторожит. Ходи кто хочешь.

Я слушал и понимал, что обстановка складывается даже лучше, чем я мог себе представить. Неохраняемая граница. И целое враждебное цинским властям население, готовое в любой момент восстать. Это был не просто шанс для скрытного перехода. Это была пороховая бочка, к которой оставалось лишь поднести фитиль.

— Хорошо, — кивнул я.

На рассвете, под низким, свинцовым небом, моя армия начала движение. Это было странное, почти сюрреалистическое зрелище. Я сидел на коне, наблюдая, как бесконечная серая змея выползает из лагеря и вытягивается по дороге, ведущей к границе.

В авангарде, шла набранная из добровольцев конная сотня. За ними, верхом на добрых строевых лошадях, ехали офицеры во главе с полковником Гурко. Следом, шагая уже не каторжной, шаркающей походкой, а мерным, вбитым за месяц муштры шагом, шла пехота — семьдесят человек. В одном строю шли и вчерашние каторжники из Иркутского острога, и набранные повсюду беглые, и вольнонаемные добровольцы. Их лица были все так же угрюмы, но в осанке уже появилась гордость, а на плечах они несли новехонькие английские винтовки. В центре, как огромное, неповоротливое сердце этого организма, двигался обоз: десятки саней с припасами, с ящиками динамита и патронов, и самые охраняемые, наглухо закрытые повозки передвижной ракетной фабрики. Замыкал колонну арьергард из казаков-вольнонаемных и отставных солдат.

Я тронул коня и вместе со своим разведотрядом — Скобелевым и десятком казаков — поскакал вперед, опережая главные силы. Ветер бил в лицо, пахло талым снегом и весенней свободой.

В один из дней поравнявшись Скобелев завел разговор.

— Подумать только, ваше высокоблагородие, — восторженно проговорил Скобелев, поравнявшись со мной. — Еще месяц, и мы будем диктовать свои условия в самом Пекине!

Я усмехнулся. Юношеский пыл. Но именно этот пыл и был нужен мне.

— Сначала Силинцзы, корнет. Сначала — Силинцзы.

Внезапно сзади раздался крик. Один из казаков назад указывал рукой.

Я посмотрел туда, куда он указывал. На горизонте, на фоне серого неба, появилась одинокая темная точка. Она стремительно росла, превращаясь в всадника. Он скакал не просто быстро — он летел, выжимая из своей лошади последнее, и было в этой отчаянной скачке что-то зловещее.

Мы остановились, ожидая. Тишина степи, нарушаемая лишь порывами ветра, давила на нервы. Всадник был уже близко. Мы увидели, что конь под ним покрыт клочьями пены и шатается от усталости. Сам он едва держится в седле. Это был один из наших казаков, назначенных для связи с основной колонной.

Он подлетел к нам и рухнул с коня прежде, чем тот успел остановиться. Его подхватили под руки, сунули в рот флягу с водой. Он жадно глотнул, закашлялся, пытаясь выровнять дыхание.

— Беда… ваше высокоблагородие… — наконец прохрипел он. — Арьергард… и обоз… главный… окружены!