Господин Тарановский

Глава 5

Глава 5

На следующее утро, едва восточный край неба над Иркутском окрасился в холодный, пронзительно-розовый цвет, мы с Лопатиным уже тряслись в санях. Мороз был таким крепким, что воздух, казалось, звенел, а полозья скрипели на все лады, катясь по синему, заезженному насту. Сегодняшней нашей целью был земельный департамент, где я и хотел выкупить землю.

К сожалению, меня огорчили, и земля оказалась совсем не казенной, а принадлежавшей купцу Прохорову и пришлось ехать к нему.

Встреча с ним была обставлена по всем канонам сибирского торга. Купчина, разбогатевший на торговле мукой, отгрохал себе двухэтажный особняк в центре Иркутска. Нас провели в жарко, до духоты натопленную гостиную, где от тепла и запаха дорогих свечей, воска и свежей выпечки моментально начинала кружиться голова.

Сам хозяин, Василий Захарович Прохоров, оказался щуплым, суетливым купчишкой с бегающими глазками и маслянистой улыбкой. Он тут же начал ритуал. Налил чаю в тонкие фарфоровые чашки, пододвинул блюда с баранками и пастилой, завел долгий, витиеватый разговор «за жизнь» — о невиданных для февраля морозах, о взлете цен на овес, ну и конечно же о том, как тяжело нынче честному человеку вести дела. Я терпеливо кивал, пил обжигающий чай и ждал. К тому времени мне уже удалось выучить всю нехитрую последовательность «деловых переговоров» по-иркутски: сначала контрагент долго жалуется, как тяжела его жизнь, и раньше было лучше, чтобы потом было не совестно запросить за кусочек земли тройную цену.

— Место-то, о котором речь, — наконец перешел он к делу после получаса жалоб, — оно ведь не простое. Дед мой, Силантий Пафнутьич, там еще зимовье ставил, царствие ему небесное. Намоленное место, почитай. Сердце кровью обливается продавать, да нужда, батюшка, нужда заставляет!

Он артистично промокнул сухой глаз платком. Лопатин понимающе крякнул, подыгрывая ему. А вот у меня совершенно не было желания участвовать в этом балагане. Время — единственный ресурс, который я не мог себе позволить тратить. Мне никто его не вернет.

И, когда Прохоров завел волынку о том, как будет тосковать по этому месту его больная супруга, я решил, что ритуал соблюден в полной мере. Резко поставив чашку на блюдце, я встал. Купец осекся на полуслове, глядя на меня непонимающими глазами. Я посмотрел ему прямо в его бегающие глазки.

— Василий Захарович, я ценю ваше гостеприимство и понимаю вашу скорбь, — произнес я тоном, не оставляющим сомнений, что ничего я не ценю и не разделяю.— Но время мое дорого. Вот мое вам предложение: пять тысяч рублей. Ассигнациями. Сегодня, через час, у поверенного.

Прохоров подавился чаем. Лопатин ошарашенно замер, забыв закрыть рот.

— Помилуйте, ваше высокоблагородие, — залепетал купец, вмиг забыв о своей скорби.

— Да за такое-то место… Да там один вид…

— Мое предложение окончательное, — отрезал я. — Пять тысяч, здесь и сейчас. Либо я уезжаю и ищу другой участок. Вы, может быть, не в курсе, ну у Ангары очень длинные берега. Уверен, полуверстой далее я найду землю не хуже, по цене в десять раз меньшей. Решайте.

Я смотрел на него, не отводя взгляда. Он пытался что-то возразить, искал поддержки в глазах Лопатина, но наткнулся с его стороны лишь на растерянность. В моих же глазах не было ни капли желания торговаться. Только холодная, деловая констатация факта. Сделка, которую он планировал обставлять неделю, рискуя, уговаривая и выторговывая каждую сотню, должна была совершиться или умереть в ближайшие полминуты.

И он сломался.

— Извольте, — просипел он, опускаясь на стул. — Ваша взяла.

Вернувшись в контору Лопатина после визита к поверенному, где униженный, но ставший внезапно богатым Прохоров трясущейся рукой подписал купчую, я сразу же поставил новую задачу.

— Мне нужен подрядчик в Иркутске. Не болтун и не вор. Человек, который сможет быстро и качественно построить.

Лопатин, все еще находясь под впечатлением от моей тактики ведения переговоров, надолго задумался, почесывая в затылке.

— Ну, есть такие, — наконец сказал он. — Да только подход к ним нужен особый. Кержаки. Живут своей общиной, за Ангарой. Народ суровый, гордый. На подряд идут неохотно, считают баловством. Но уж если взялись — сделают, как для себя. Крепче их срубов в Сибири не сыскать. Ехать надо к их старшему, к Евсею. Только он мужик, как скала, говорить с ним надо коротко и по делу!

— Отлично, это по мне. Поехали прямо сейчас!

Лопатин крякнул, покрутил головой в стиле 'эка ты какой нетерпеливый’и направил сани на другой берег Ангары.

Миновав заставу, мы ехали еще минут двадцать, когда Лопатин указал на видневшийся впереди высокий, сплошной заплот — забор из массивных, плотно пригнанных друг к другу горизонтальных плах, потемневших от времени до благородного серебристого цвета. За ним виднелись крутые скаты тесовых крыш. Это была не просто деревня. Это была небольшая, самодостаточная крепость.

Когда мы подъехали к массивным, кованым воротам, я жадно впитывал детали. Здесь не было ничего показного, ничего лишнего. Красота заключалась не в декоре, а в абсолютной, функциональной безупречности. Я смотрел на срубы огромных, двухэтажных изб, и мой взгляд, привыкший в прошлой жизни оценивать качество строительства, отмечал все, вплоть до малейших деталей.

Бревна… Идеально ровные, толщиной в два обхвата, они были подогнаны друг к другу с такой точностью, что казались монолитом. Сруб был поставлен «в обло», с выступающими углами, и пазы между венцами были пробиты мхом так плотно, что в них не просунуть было и лезвия ножа. Я знал, что внутри такой избы зимой будет тепло, а летом — прохладно, и стены ее не «поведет» и через сто лет.

Крыши, крытые тёсом в несколько слоев, венчали тяжелые коньки-охлупни, вырезанные из цельного ствола. Наличники на небольших окнах были украшены строгой, почти аскетичной геометрической резьбой — не для красоты, а, скорее, как оберег, древний знак. Ни капли краски, ни одного кричащего элемента. Все говорило о невероятном терпении, мастерстве и глубоком, почти религиозном уважении к материалу.

Это были дома-ковчеги, построенные не на одно поколение. Что же, мы явно в правильном месте. Люди, которые строят так для себя, просто не умеют и не позволят себе сделать по-другому для чужого.

Я уже знал, что мой дом будут строить именно они.

Лопатин показал на один из домов, и спустя десяток секунд сани остановились у ворот. Пару криков под лай собак, и из ворот вышел хозяин.

Кряжистый, широкоплечий мужик с накинутой шубой на плечи. Длинная, седая борода, ясные и строгие, как лед Байкала, глаза. Конечно, он сразу же понял, что мы непростые люди, но в его взгляде я не заметил ни подобострастия, ни страха. Лишь сдержанное достоинство уверенного в своих силах мастера.

— Здравствуйте меня зовут Владислав Антонович. Вы — Евсей? — спросил я, выходя из саней.

Он молча кивнул.

Дальнейший разговор был таким же простым и крепким, как его избы.

— Вас рекомендовали и советовали, как лучших строителей. Я хочу построить дом, — сказал я, — На обрыве, у Богоявленского собора. Два этажа, из зимней лиственницы, на каменном фундаменте. С толстыми стенами, сухими подвалами и крышей, чтобы не текла. Чтобы внуки в нем жили.

Евсей долго смотрел на меня, потом на Лопатина, потом снова на меня.

— Место хорошее, — наконец произнес он. — Дом большой хочешь. Работа тяжелая. Надолго.

— Плачу хорошо, — ответил я. — Материалы — лучшие, какие найдешь. Деньги на них — вперед. Одно условие: работа должна начаться через неделю и не останавливаться до больших морозов. И чтобы ни одной гнилой доски не было, ни одной щели.

Евсей не торговался. Он задал несколько коротких вопросов: «Фундамент какой глубины класть будем? Крышу чем крыть изволишь — тесом аль железом? Печи-голландки? Второй этаж из лиственницы, или можа из кедра? Планировку дадите, аль так будем?»

Получив ответы, он надолго замолчал, обдумывая. Казалось, я видел, как в его голове складывается вся картина будущего дома.

— Вижу, человек ты основательный. Понимаешь толк, — наконец сказал он, и в его суровых глазах промелькнуло уважение. — Сделаем.

Никаких бумаг мы не подписывали: он просто протянул мне свою руку — широкую и твердую, как дубовая доска.

Еще полчаса ушло на то, чтобы наметить план работы. Он был прост и логичен. Сейчас, по последнему морозу, пока санный путь еще держался, его артель начнет самое главное — заготовку леса. Они пойдут в тайгу, будут валить лучший строевой листвяк и кедр, вывозить бревна на берег.

Затем, пока земля будет оттаивать, они начнут «рубить сруб» — ставить его прямо у себя на заимке, бревно к бревну.

И только потом, когда оттает и просохнет земля на моем участке, они разберут этот готовый, идеально подогнанный конструктор, перевезут его через Ангару и в считанные недели возведут на уже устроенном каменном фундаменте к этому времени. Таков был единственно верный, веками выверенный сибирский подход — не спорить с природой, а использовать ее силу и следовать ее ритмам.

Солнце уже клонилось к закату, когда мы, оставив задаток, наконец вернулись в город.Казалось, сруб для моего дома уже начал свою жизнь, еще даже не обретя своего места. А это значило, что основание моей будущей сибирской жизни будет заложено надежными руками.

Через два дня, когда утренняя суета в доме Лопатина была в самом разгаре, во двор въехали незнакомые сани. Адъютант генерал-губернатора, щеголеватый поручик, вошел в дом, чеканя шаг, и с подчеркнутым, почтительным поклоном вручил мне официальный пакет с гербовой печатью.

Я вскрыл его там же, в прихожей. Внутри, на плотной гербовой бумаге, было короткое предписание: телеграфный ответ из столицы получен. Высочайшее соизволение на привлечение к службе ссыльнокаторжных для исполнения особой государственной надобности предоставлено.

— Немедленно запрягать! — бросил я Лопатину, не обращая внимания на его изумление. — Еду в тюремный замок.

Иркутский острог встретил меня ледяным безмолвием и тяжелым запахом несчастья. Здесь, за высокими стенами с караульными вышками, казалось, даже сам воздух был пропитан отчаянием. На мгновение мне даже показалось, что я вернулся в мою прежнюю каторжную жизнь. Сколько же этих острогов я перевидал по дороге до Кары!

Начальник острога, выцветший, уставший от десятилетий службы полковник с одутловатым лицом, встретил меня с едва скрываемым скепсисом. Он видел высочайшее повеление, но в глазах его читалось: «Еще один прожектер из столицы. Поиграется и уедет, а мне с этим сбродом потом разбираться».

По его приказу всех «свободных от работ» каторжников выгнали на промерзший плац. Сотни людей. Серая, однообразная масса в арестантских робах с бубновыми тузами на спинах. Они сбились в угрюмую, враждебную толпу, глядя на меня — нарядного, сытого «барина» в дорогой шубе — с плохо скрываемой ненавистью. Из толпы доносились циничные смешки и утробный, глухой кашель — вечный аккомпанемент сибирской каторги.

Я поднялся на низкое, заснеженное крыльцо караульного помещения и окинул их взглядом.

Я не стал начинать с обещаний. Мой голос, усиленный морозным воздухом, прозвучал жестко и громко, перекрывая их враждебный гул.

— Смотрите на себя. Вас списали со счетов. Вы — отбросы, которыми Империя удобряет эту мерзлую землю. Большинство из вас сдохнет здесь — от цинги, от чахотки, от розги, от ножа. Кто-то попробует бежать и помрет по пути. Ваша жизнь не стоит и ломаного гроша!

Толпа затихла. Смешки прекратились. Я ударил их правдой, голой и жестокой, и они, ошеломленные, замолчали. Ну а теперь, когда я привлек их внимание, можно переходить к сути дела.

— Но я пришел сюда не жалеть вас, — продолжал я, интонацией словно вбивая в их головы каждое слово. — Я пришел предложить сделку. Государству нужна железная дорога. А мне — рабочие руки, чтобы ее построить.

По толпе прошел недоумевающий ропот.

— Те, кто пойдет со мной, — я повысил голос, — получат человеческое отношение. Получат новую, чистую одежду, теплую обувь и нормальный обиход. Пайку — полную, солдатскую, с мясом и хлебом, а не ту баланду, которую вы жрете здесь.

Я сделал паузу, переходя к главному.

— И самое важное: каждый день работы на стройке будет засчитан вам за три дня каторги.

На плацу повисла мертвая тишина. Я видел, как в серых, угрюмых лицах проступает недоверие, как они начинают лихорадочно считать. День за три. Это означало, что десятилетний срок превращался в три с небольшим года. Это был не просто шанс — это был выход.

По толпе пошли шепотки. Это было уже нечто осязаемое. Не сказки о свободе, а конкретное, выгодное предложение.

Я смотрел на них. Это был хороший, крепкий материал. Но я видел и то, что будет после. Они отработают, выйдут за ворота… и что? Куда они пойдут с «волчьим билетом»? С клеймом каторжника? Таких ждало либо вечное батрачество, либо возвращение на большую дорогу. Они получат свободу, но не получат будущего.

Пора было рискнуть.

— Это — для всех, — сказал я громко. — Но есть и другой путь.

Толпа снова затихла, пытаясь понять, в чем подвох.

Я сделал паузу, обводя взглядом их напряженные лица. У меня давно в голове грелась одна рисковая идея, и решил пойти на эту авантюру.

— Путь для тех, кому мало просто скостить срок. Для тех, кто готов искупить свои преступления перед страной и людьми не потом, а кровью.

— Мне нужны не просто рабочие. Мне нужны солдаты. Те, кому нечего терять. Те, кто готов умереть, но и получить шанс на полное очищение имени.

Я видел, как напряглись некоторые из арестантов.

— Тот, кто пойдет со мной в бой, получит лучшее английское ружье, добрый паек и жалование. Тот, кто выживет, — получит полное прощение и чистые бумаги и новую жизнь. Но предупреждаю: отбор будет жестоким. Я сам буду отбирать каждого.

Наступила тишина. И тут ее разорвал хриплый, простуженный голос. Из первых рядов, растолкав соседей, вышел кряжистый мужик с поломанным носом и унтер-офицерской выправкой.

— Какое ружье, ваше высокоблагородие? И кто командовать будет? Офицеры ваши — гвардейские хлыщи, что пороха не нюхали?

Я смерил его взглядом с головы до ног, не скрывая насмешливого интереса.

— А тебя, мил человек, на каторгу не за дерзость ли отправили? — спросил я громко. — Уж больно ты смел, как я погляжу.

По толпе пронесся нервный смешок. Унтер не дрогнул.

— Так тебе смелые нужны, ваше высокоблагородие, али овцы покорные, чтобы блеяли в строю?

Вместо ответа я усмехнулся. Этот старый волк мне определенно нравился.

— Мне нужны именно такие, как ты. Смелые. А на твои вопросы отвечу. Ружья — английские «Энфилды». Командовать будут унтер-офицеры. А офицеры, — я обвел взглядом толпу, — офицеры прошли войну, а некоторые — и не одну.

И тут из задних рядов вышел худой каторжник с горящими глазами и заговорил с польским акцентом:

— Пан полковник! Мы сражались за свободу нашей родины! Вы идете помочь другим народам? Если это так — мы готовы пролить свою кровь за их свободу, как проливали за свою!

Это был прорыв. Прагматичный вопрос старого солдата и идейный порыв бунтовщика сломали лед.

— И меня запишите!

— Я пойду!

— К черту эту каторгу!

Люди ринулись вперед, к крыльцу, отталкивая друг друга, выкрикивая что-то, протягивая руки. Угрюмая, серая масса вдруг ожила, превращаясь в сотни отдельных, отчаянных судеб, ухватившихся за призрачный шанс.

Я смотрел на это начинающееся безумие. Затем медленно повернулся к начальнику острога. Он стоял рядом, бледный, с отвисшей челюстью, и в его глазах застыло полное, абсолютное изумление.

— Организуйте запись, господин полковник, — уже спокойно сказал я. — Отдельно — на работы. Отдельно — в солдаты.

Я спустился с крыльца и пошел к воротам.

— Но, ваше высокоблагородие… — залепетал он мне вслед. — Как же… без конвоя? Куда? Это же…

Я остановился.

— Они будут под моим конвоем, полковник. И на моем обеспечении. Ваша задача — подготовить списки и передаточные ведомости на тех, кто согласится. Всех. Отбор я проведу лично. И не стоит об этом сильно распространяться, кому надо тот знает, а лишний шум вреден, для дела.

Он кивнул, все еще не в силах поверить в происходящее.

Я пошел к выходу, не оглядываясь. За спиной ревел разбуженный улей — сотни голосов, в которых вместо привычной ненависти и отчаяния впервые за долгие годы зазвучала безумная, отчаянная надежда.

Февраль в Иркутске пролетел, как один лихорадочный, бесконечный день, спрессованный в тугую пружину ожидания. Колеса моих проектов, до этого лишь медленно проворачивавшиеся, теперь завертелись с бешеной скоростью. Из тюремного замка шли списки добровольцев, в контору Лопатина каждый день прибывали гонцы с донесениями, скрипели перья, составляя сметы и контракты на закупку провианта, фуража и сотен лошадей.

Я жил в этом вихре, разрываясь между тремя главными точками приложения силы.

Подготовка сруба возле поселка Евсея. Я вникал во все, обсуждал с Ольгой расположение комнат, заставляя Евсея переделывать планы.

Вторым делом точкой была глухая, еще скованная морозами тайга к северо-западу от Иркутска. На целую неделю мы с Загоскиным и десятком казаков ушли на рекогносцировку будущего маршрута Ангаро-Ленской дороги. Это была тяжелая, изнурительная работа. Мы продирались сквозь бурелом, по колено вязли в ноздреватом снегу, ночевали у костров, слушая вой волков. Загоскин преобразился. Кабинетный мечтатель исчез, уступив место одержимому, азартному первопроходцу. С горящими глазами он размахивал теодолитом, доказывал преимущества одного ущелья перед другим. Я слушал его, остужая его пыл своим прагматизмом: «Здесь красивый вид, Михаил Васильевич, но слабый грунт, поплывет по весне». Это был спор двух творцов, рождающих из дикого хаоса природы стройную линию будущего стального пути.

Но главной точкой, центром моей вселенной, был тихий, теплый дом Лопатина. Ольга уже почти не выходила из своих комнат. Ее движения стали медленными, осторожными, живот заметно округлился. Иногда я возвращался из очередной поездки — усталый, пахнущий морозом и конским потом, — и молча опускался на колени у ее кресла, клал голову ей на колени и просто закрывал глаза. Это были минуты абсолютного покоя, то самое тихое, беззащитное счастье, ради которого я и вел все свои войны. Добывал, убивал, сражался, искал… И ради него же я вновь отправляюсь туда. За Амур.

А еще была работа со списками в солдаты, я внимательно читал и изучал карточки, разговаривал с каторжанами и принимал решения.

Понимая, что скоро мне придется уехать, я потратил несколько дней на поиски Иркутске специалистов. Я нашел известного в городе доктора, педантичного немца по фамилии Крафт, и лучшую повивальную бабку — Василису Петровну, строгую, но, по слухам, творившую чудеса вдову. Я лично говорил с каждым, заплатил им неслыханный по местным меркам гонорар вперед, взяв с них клятву, что до самых родов они ни на шаг не отлучатся из города и будут готовы явиться по первому зову. Мой главный тыл должен был быть под самой надежной защитой.

Так пролетел месяц. Сруб был заложен, предварительный маршрут дороги намечен, ядро моей будущей армии набрано из отброшенных обществом людей, а Ольга находилась под неусыпным присмотром.

Однажды вечером я стоял у окна, глядя на почерневший, тающий на улицах снег. Время вышло. Распутица вот-вот должна была превратить тайгу в непроходимое болото, а Ольга могла родить в любой день. Буря, к которой я так долго готовился, стояла на пороге. И именно в этот момент в комнату вошел взволнованный Лопатин.

— Прибыли, Владислав Антонович! На подходе к городу! Ваши офицеры и главный караван!