Господин Тарановский

Глава 2

Глава 2

Я проснулся рано. Ольга еще спала, ее дыхание было ровным и безмятежным, и в этом утреннем покое она казалась очень хрупкой, почти невесомой. Осторожно высвободившись из ее теплых объятий, я подошел к окну.

Екатеринбург просыпался неохотно. Осенняя распутица на Урале, была в самом разгаре.

Я смотрел на эту бескрайнюю хлябь, и меня прошиб холодный пот. Я представил Ольгу в ее положении, в обычном тряском тарантасе, на тысячеверстном пути по Сибирскому тракту. Тряска, холод, убогие почтовые станции, где в щели дует ледяной ветер. Это был не просто дискомфорт. Это был смертельный риск.

Все, что было раньше — риск, опасность, игра со смертью, — все это касалось только меня. Моя жизнь, моя свобода. Но ребенок… Ребенок менял положение дел. Нужен был очень хороший экипаж, натуральная крепость на колесах. Вернее, учитывая предстоящую зиму — на полозьях.

Оставив Ольгу отдыхать под присмотром казаков, я отправился на Верх-Исетский завод. Не в дымные цеха, где я еще недавно искал решение топливного голода, а прямиком в контору управляющего.

Аристарх Степанович встретил меня с почтением.

— Аристарх Степанович, доброго утра. Дело срочное, личное, — без предисловий начал я. — Мне нужен лучший экипаж, какой только можно найти в Екатеринбурге. Не для щегольства. Для долгого и тяжелого пути. Закрытый, теплый, на самых надежных рессорах. Карета! Деньги — не вопрос.

Управляющий на мгновение задумался, потирая подбородок.

— Ваше высокоблагородие… — начал он почтительно. — Обычный экипаж вам не подойдет, раз дорога дальняя. Но есть одна… особая. У хозяина нашего, Саввы Иванович Яковлева. Дормеза — то есть карета для дальних путешествий, министерского класса. Он ее в Петербурге по случаю купил, да так почти и не ездит. Стоит в сарае без дела. Уж крепче той кареты во всем Уральском хребте не сыскать.

То, что нужно.

— Устройте мне встречу с Саввой Ивановичем.

Особняк Яковлева в центре города не кричал о богатстве — он им давил. Тяжелая, массивная мебель из карельской березы, тусклое золото на корешках книг, портреты предков в тяжелых рамах и глухое, мерное тиканье бронзовых часов на камине. Здесь все было основательным, вечным.

Сам Савва Иванович Яковлев, пожилой, сухой, с цепким, оценивающим взглядом старик, принял меня в своем огромном кабинете. Он был сама любезность, но я чувствовал, как его взгляд «просвечивает» меня, пытаясь оценить реальный вес этого Тарановского.

— Владислав Антонович, какими судьбами! — проскрипел он, указывая на кресло. — Рад видеть. Наслышан о ваших петербургских успехах. Говорят, вы на собрании ГОРЖД произвели фурор. Как, кстати, наши дела по «томасовскому» процессу? А уголек-то кизеловский и впрямь хорош?

Заметно было, что своими вопросами он «прощупывал» меня, обозначая круг общих интересов.

Я не стал ходить вокруг да около.

— Дела идут превосходно, Савва Иванович. Но я к вам сегодня с делом личным и деликатным. Мне нужна ваша дормеза.

Яковлев удивленно вскинул седые брови.

— Дормеза? — он изобразил удивление. — Ах, эту… петербургскую? Помилуйте, Владислав Антонович, да как же можно! Я ее… — он напустил на себя сентиментальный вид, — я ее самому себе на юбилей приберег. Да и, признаться, память о покойной супруге… с ней мы еще…

Классическое начало торга.

Я спокойно выдержал паузу, давая ему доиграть эту сцену.

— Понимаю вашу привязанность к хорошим вещам, — ровно ответил я. — Недавно имел честь беседовать в Петербурге с Великим Князем Константином Николаевичем. Он живо интересовался нашими уральскими делами.

Лицо Яковлева мгновенно стало серьезным.

— Особенно проектом Уральской железной дороги, — как бы невзначай продолжал я. — Его Императорское Высочество придает этому делу «самое высокое внимание». Он был бы крайне огорчен, узнав, что столь важный государственный проект… — я сделал едва заметную паузу, — … тормозится из-за сугубо бытовых неудобств его главного исполнителя.

Яковлев не был дураком. Он мгновенно прочел этот вежливый ультиматум. Одно дело — отказать дельцу Тарановскому. Другое — «затормозить» проект, находящийся под «высоким вниманием» Великого князя.

Сентиментальность с его лица слетела, как шелуха.

— Владислав Антонович! — просиял он. — Да что ж вы сразу не сказали! Для дела государственной важности! Да я вам ее дарю! От чистого сердца!

— Благодарю Савва Иванович, — я позволил себе легкую улыбку. — Но я не могу принять, столь дорогой подарок. Я ее покупаю. Но, скажем так, по «дружеской» цене, в знак нашего общего дела.

Он понял. Я не просто покупал карету — я давал ему возможность купить себе репутацию человека, содействующего воле августейшей фамилии.

— Осмотреть не желаете?

Мы прошли во двор. Каретный сарай был огромен. Карета стояла в дальнем углу, под чехлом. Когда сукно сняли, я ахнул.

Вот это вещь! Тяжелая, приземистая, обитая толстым темно-синим сукном, на массивных, усиленных двойных рессорах, способных выдержать любую тряску. Внутри — обитая стеганым бархатом, с диванчиками, которые, очевидно, раскладывались в полноценную кровать.

Я мысленно уже дорабатывал ее: поставить на полозья для санного пути, дополнительно утеплить войлоком, установить маленькую чугунную печурку. Идеально.

— Беру, — сказал я.

Мы ударили по рукам. Сделка была скреплена. Савва Иванович был уверен, что укрепил отношения с человеком, за которым стоит сам Императорский Дом. Ну а я получил то, что хотел.

Через час тяжелая дормеза, скрипя рессорами, уже ползла по грязным улицам Екатеринбурга в лучшую каретную мастерскую, что мне порекомендовал Аристарх Степанович. Я ехал рядом верхом, не доверяя эту задачу никому, лично контролируя каждый ухаб. Мне нужна была не просто карета. Мне нужна была крепость.

В мастерской, пахнущей сухим деревом, лаком и скипидаром, меня встретил старший — Потап. Мужик кряжистый, в кожаном фартуке, с таким же цепким взглядом, как у Яковлева.

— Работу бросай, — сказал я, едва спешившись. — Заказ срочный, плачу тройную цену.

Я развернул на верстаке первый чертеж.

— Колеса — долой. Кузов — на полозья. Полозья широкие, кованые, с подрезом. Чтобы по глубокому сибирскому снегу шла, как по маслу.

Потап хмыкнул.

— С умом барин. Вижу, в деле смыслишь. Сделаем.

— Это не все. — Вот сюда, в угол, ставим печку. Маленькую, чугунную «буржуйку».

Лицо мастера вытянулось.

— Печку? В дормезу? — он недоверчиво почесал в затылке. — Слыхано ли? Да вы ж угорите, барин, в первой же ночи! Покойников потом вытаскивать?

— Не угорим, — отрезал я. — Сделаешь, двойной дымоход с выводом на крыше. Забор воздуха здесь, отток там. Флюгарку на трубу. Проход сквозь крышу закрой металлом, чтобы раскаленное железо не касалось дерева. Все рассчитано! Будет тепло, как в избе, и дышать будет чем. Да и ночевать мы в карете не собираемся — нам бы днем не околеть!

Потап долго, молча, с почтением изучал мои рисунок. Постепенно лицо его прояснилось.

— Видать, ваше высокоблагородие, смыслите! — пробасил он. — Будет сделано.

И Екатеринбург закрутился в вихре моей воли. Я не ждал. Я действовал, координируя несколько процессов одновременно.

В кузнице города, сунув мастеру пачку ассигнаций, я заказал ту самую миниатюрную печку из толстого листового железа, дымоход и решетку-искрогаситель.

В стекольной мастерской я нашел ошарашенного стекольщика и заказал вторые рамы для окон дормезы — «двойное остекление», как сказали бы в моем мире.

А один из моих казаков, Семен, получив увесистый кошель, рыскал по рынку, ища хорошие медвежьи шкуры и перины. Два дня я жил в этих мастерских. Спал урывками, питался всухомятку, подгоняя, советуя, а где-то и помогая сам. Я лично контролировал, как Потап и его артель превращают холодную карету в «гнездо». Мы выкинули жесткие бархатные скамьи. На их место легло широкое деревянное основание, превратившее заднюю часть кареты в полноценную лежанку, которую тут же утеплили толстым войлоком, перинами и мехами.

На исходе второго дня все было готово. Я приехал в гостиницу, вымотанный, пахнущий не столичным одеколоном, а раскаленным железом и скипидаром, но в глазах у меня, должно быть, горел лихорадочный огонь.

Ольга встретила меня с тревогой.

— Влад, что с тобой?

— Пойдем. У меня сюрприз.

Карета, а вернее, уже сани, стояла во дворе. Снаружи — просто большая, солидная, добротная дормеза на мощных полозьях. Я распахнул тяжелую, утепленную войлоком дверцу.

Ольга заглянула внутрь и ахнула.

Вместо холодных скамеек она увидела мягчайшее, уютное гнездо из пуховых перин и мехов. В углу, аккуратная, как игрушка, стояла крохотная черная печурка. Окна были двойными. Весь интерьер превратился в теплую, безопасную комнатку, защищенную от всего мира.

Она медленно повернулась ко мне. В ее глазах стояла смесь нежности, восхищения и той самой иронии, которую я так в ней любил. Она обняла меня, уткнувшись лицом в мой, пахнущий гарью, сюртук.

— Ну вот, — прошептала она со вздохом. — А я-то уже настроилась… Собиралась изобразить из себя жену декабриста, стойко переносящую все тяготы сибирской ссылки. А ты взял и всё испортил. Построил мне избу на колесах, натуральный ковчег!

Спустя три дня выпал первый снег, и уже через неделю «Ковчег», как окрестила карету Ольга, запряженный шестеркой лошадей, плыл по заснеженной дороге. За двойными, утепленными стеклами нашего передвижного дома остался рев уральских заводов и суета Екатеринбурга, впереди лежали тысячи верст белого безмолвия.

Я откинулся на мягкие пуховые подушки. Внутри кареты царил немыслимый для тракта уют. В углу тихо гудела маленькая чугунная печурка, наполняя наше замкнутое пространство сухим, живительным теплом. Ольга, закутавшись в меха, читала роман, изредка с улыбкой поглядывая на меня. Она была спокойна и счастлива. И это спокойствие было главной наградой за всю ту лихорадочную двухдневную работу в мастерских.

Снаружи завывал ветер, мороз крепчал, но внутри нашей герметичной крепости, плавно скользящей на широких полозьях, это казалось далеким и нереальным. Для управления каретой мы наняли в Екатеринбурге кучера, Еремея. За нами, в удобных розвальнях, следовал эскорт — ротмистр Соколов и двое казаков, Семен и Трофим. Их присутствие было ненавязчивым, но постоянным, подчеркивая наш статус.

Путешествие проходило быстро. Как статский советник, я имел право требовать на почтовых станциях 12 лошадей. 3 из них мы впрягали в розвальни, 6 — в карету, да еще пристегивали к розвальням 1–2 запасных лошади на случай если какая-то из основных вдруг охромеет.

Не успели мы оглянуться, как доехали до Оби. И здесь, на подъезде к Тобольску, у знакомой мне заставы, наш маленький караван предсказуемо остановили.

Молодой офицер, вышедший из караульной будки, сначала с нескрываемым изумлением оглядел мою огромную, внушительную дормезу, какой здесь, поди, и не видывали. Затем его взгляд с уважением скользнул по фигурам Соколова и казаков. Он подошел к дверце, козырнул и представился по всей форме.

Я молча, через приоткрытое окно, протянул ему нашу подорожную.

Он взял бумаги. Я видел, как его глаза пробежали по первой строке. Он даже не дошел до фамилии. Двух слов оказалось достаточно: «Статский советник» и «Особая государственная надобность».

Офицер вытянулся в струнку так резко, будто его ударило током.

— Ваше высокоблагородие! — гаркнул он, и его голос дрогнул от служебного рвения. — Прошу прощения за задержку!

Он тут же обернулся к шлагбауму:

— Поднять! Немедленно! Пропустить!

Я усмехнулся про себя, откидываясь на подушки. Помнят меня, боятся! Причем в прошлый раз страх вызвало мое имя. Теперь же — имя и чин!

Мы разместились в лучших номерах «Сибирской гостиницы». Едва мы успели отдать распоряжения Соколову и казакам насчет ночлега и охраны, как в дверь постучали.

На пороге стоял молодой, вышколенный адъютант в безупречно отглаженном мундире.

— Господин статский советник?

Я кивнул.

— Его превосходительство господин Тобольский губернатор, Александр Иванович Деспот-Зенович, — отчеканил адъютант, — шлет свои приветствия Вам и вашей супруге.

С этими словами он вручил Ольге небольшой, но изящный букет оранжерейных роз — немыслимая роскошь для Тобольска в начале зимы.

— … И просит вас с Ольгой Александровной осчастливить его своим визитом. Немедля, если возможно. Его превосходительство ждет вас к обеду.

Я едва сдержал улыбку, переглянувшись с Ольгой. План на тихий отдых и горячий ужин в номере рухнул. Отказать в просьбе губернатору, конечно же, было невозможно.

— Передайте его превосходительству, — ответил я, вставая, — что мы почтем за честь явиться.

Адъютант козырнул и исчез.

— Ну что ж, ангел мой, — сказал я Ольге, помогая ей выбрать платье. — Кажется, нас ждет не только обед. Пора провести небольшую инспекцию. Надеюсь, сиротский приют не разворовали вновь!

Дом Тобольского губернатора встретил нас блеском парадной резиденции. В жарко натопленных залах пахло дорогими духами, восковыми свечами и свежезаваренным чаем. Нас встретил сам Александр Иванович Деспот-Зенович с супругой, дамой внушительной, но приветливой.

Пока мы с губернатором обменивались официальными любезностями, я краем глаза наблюдал за Ольгой. Она мгновенно оказалась в центре внимания местного «бомонда» — стайки разодетых губернских дам, чьи взгляды, цепкие и оценивающие, скользили по ее петербургскому платью. Оно было элегантным, но подчеркнуто скромным — простое темное сукно, отделанное бархатом, и единственное украшение — нитка жемчуга.

— Ах, сударыня, какая восхитительная простота! — проворковала жена городского головы, чей собственный наряд, казалось, вобрал в себя все цвета радуги. — В столице, верно, нынче не носят бриллиантов днем?

Это был укол — мелкий, завистливый, но точный.

Ольга, не дрогнув, с самой обезоруживающей и светлой улыбкой ответила:

— Вы совершенно правы, сударыня. Камни днем — ужасный mauvais ton(дурной тон). Хотя, признаться, — она сделала вид, что вспоминает, — здесь, в Тобольске, пожалуй, пригодилось бы то дивное сапфировое колье, что мы, к сожалению, перед самым отъездом уступили княгине Полонской. Уж очень она просила. В обмен на него Владислав устроил прекрасный сиротский приют!

Упоминание аристократической фамилии произвело эффект разорвавшейся бомбы. Дамы мгновенно сменили тон. Экзамен был сдан. Через пять минут Ольга уже мило щебетала с ними о погоде и сиротских приютах, а я понял, что моя жена — не просто красавица, а грозная сила.

За обедом разговор, естественно, перешел на дела. Деспот-Зенович, оказавшийся не просто сатрапом, а умным и деятельным администратором, сразу взял быка за рога.

— Владислав Антонович, с вашим легкой руки скандал с Хвостовым разрешился, — говорил он, пока слуги разносили стерлядь. — Но проблема осталась. Тобольск задыхается! У меня в пересыльной тюрьме скопилось свыше тысячи поляков-инсургентов. Их нечем занять! Они сидят без дела, бунтуют, гниют заживо, а их содержание сильно обременяет казну, — посетовал он.

— Рабочая сила не должна быть обузой для казны, ваше превосходительство, — ответил я, отставляя бокал. — Она должна приносить прибыль.

Губернатор подался вперед.

— Я как раз сейчас курирую строительство железной дороги на Урале. И у меня та же проблема — пятьсот поляков прибыли в Пермь. Я организовал для них рабочий лагерь по новому образцу. Строгие бараки, дисциплина, но главное — честный зачет сроков. День работы — за три дня каторги.

— День за три! — ахнул губернатор. — Да они у вас землю грызть будут!

— Именно на это я и рассчитываю. Отправьте ваших офицеров ко мне под Кунгур. Я покажу им, как организовать труд так, чтобы каторжники не только окупали свое содержание, но и строили будущее Империи. Мы дадим им не пайку, а цель.

Деспот-Зенович смотрел на меня с нескрываемым восхищением. Он увидел не прожектера, а практика, человека с готовым решением.

— А теперь, — губернатор поднялся, — не угодно ли будет вам, Владислав Антонович, и вам, Ольга Александровна, посетить ваше, можно сказать, детище? Приют!

«Дом призрения для сирот и арестантских детей», разместившийся в бывшем, конфискованном у Хвостова особняке, сиял свежей краской. Нас встретила строгая, но приветливая смотрительница.

Внутри пахло чистотой, известкой и щами из кухни. Все было образцово-показательно: чистые простыни на детских кроватках, тихие, аккуратно одетые дети в классах, бойкие старушки-нянечки из ссыльных, присматривающие за младенцами.

Ольга, забыв о светских манерах, тут же подошла к одной из колыбелей и начала поправлять одеяльце плачущему младенцу.

Я же осматривал все хозяйским глазом.

— Прекрасно устроено, — сказал я губернатору, когда мы вошли в столовую. — Но есть пара мыслей. Вы держите младенцев и их матерей-арестанток вместе.

— Так положено, — кивнул Деспот-Зенович. — Детям нужно кормление!

— Да, но это же так неэффективно! Организуйте ясли так, чтобы матери могли работать в прачечной или швейной мастерской при приюте, а за детьми смотрели те пожилые ссыльные, что негодны к тяжелому труду. Так мы решаем две проблемы: арестантки при деле и окупают себя, а старушки получают кров и пищу за посильный труд.

Губернатор схватил идею на лету.

— А мальчиков-подростков, — добавил я, когда мы проходили мимо плотницкой мастерской, — нужно обучать не только столярному делу, но и телеграфному. Через пять лет хороший телеграфист будет цениться в Сибири дороже любого столяра.

Вечером, в тишине нашего номера в гостинице, Ольга подошла ко мне сзади и обняла. Я стоял у окна, глядя на спящий Тобольск.

— Владислав, это было невероятно… — прошептала она.

Она прижалась щекой к моей спине.

— Подумать только… — ее голос дрогнул. — Что когда-то, в этом самом Тобольске, ты был… простым арестантом!

Она увидела «Господина Тарановского» — человека, который прошел через ад, вернулся оттуда и теперь заставляет губернаторов и князей слушать себя. Человека, который сумел победить саму судьбу.

Через два дня отдыха мы покинули Тобольск. Путешествие превратилось в почти идиллическое скольжение по бескрайней снежной пустыне. За двойными, утепленными стеклами кареты выл ледяной ветер, крепчал мороз, а внутри, в нашем маленьком мирке, было почти нереальное тепло.

Идиллия рухнула на четвертый день пути, где-то на полпути к Омску.

Это случилось на крутом, предательски обледенелом косогоре. Лошади не удержались. Раздался оглушительный, сухой треск ломающегося дерева и визг рвущегося металла. Карету резко дернуло, развернуло поперек дороги и с тяжелым скрежетом завалило набок. Удар был таким сильным, что Ольгу бросило с мягкой лежанки прямо на меня.

— Оля! Ты цела⁈

— Да… кажется… — прошептала она, испуганно выбираясь из вороха мехов. — Что это было?

Я распахнул дверцу, которая теперь смотрела в серое, низкое небо, и выбрался наружу. Ротмистр Соколов и казаки уже спешились и с мрачными лицами осматривали повреждения. Картина была удручающей.

— Худо, Владислав Антонович, — глухо сказал Семен, один из казаков, ковыряя ножом щепки. — Правый полоз не просто сломан. Его вырвало «с мясом». Вон, гляньте, поворотное крепление к оси лопнуло.

Я присел на корточки. Он был прав. Починить такое на месте, в чистом поле, было невозможно. Нужна была кузница, горн и, как минимум, несколько часов работы хорошего мастера.

— Что же ты зевал, ворона! — злобно ощерившись, прикрикнул Соколов на нашего ямщика, и уже прицелился дать Еремею «в рыло». Но я перехватил его руку.

— Оставьте его. Нам надо проблему решать, а не виновных искать!

Сумерки сгущались. Мороз, до этого казавшийся далеким, мгновенно вцепился в лицо ледяными клещами.

Я быстро принял самое логичное, единственно верное решение.

— Ольга, — сказал я, заглядывая в карету, где она пыталась поправить съехавшие подушки. — Ангел мой, ситуация серьезная. Ночевать здесь в твоем положении — безумие. Ты с ротмистром Соколовым немедленно пересаживаешься в розвальни и едете вперед, до ближайшей почтовой станции. Она должна быть верстах в тридцати.

— А ты? — ее голос был тихим, но в нем уже звенела сталь.

— Я и казаки останемся здесь, с каретой и лошадьми. Разведем костер. Утром я вас догоню.

Ольга выбралась из кареты. Она оправила платье, спокойно посмотрела на сломанный полоз, на темнеющий лес, на моих хмурых казаков. А потом повернулась ко мне.

— Нет, — сказала она.

Я замер.

— Что «нет»? Оля, не время для капризов. Здесь будет минус тридцать к ночи.

— Я сказала, нет. — В ее глазах не было ни страха, ни истерики. Только твердая, взрослая решимость. — Я не поеду. Я тебя здесь одного, в лесу, не оставлю. Мы поедем только вместе!

Я почувствовал себя в ловушке. Но ругаться с беременной супругой не стал. Все и так на нервах.

— Владислав Антонович прав, Ольга Александровна, — вмешался Соколов, который тоже понял, что назревает бунт. — Это будет благоразумнее. Мой долг — обеспечить вашу безопасность.

— Мой долг, ротмистр, — отрезала она, не глядя на него, — быть с моим мужем.

Я скрипнул зубами. Она не уедет. Силой я ее не заставлю. Значит, план меняется.

— Хорошо, — наконец сказал я, сдаваясь.

Я резко повернулся к ошеломленному Соколову.

— Ротмистр! План меняется. Мы с Ольгой Александровной берем розвальни и едем за помощью. Вы и казаки остаетесь здесь. Охраняйте карету, лошадей и груз.

— Но, ваше высокоблагородие! — взвился Соколов. — Оставить вас практически без охраны! Двое в розвальнях, ночью, в тайге… Моя обязанность — охранять вас!

— Ваша обязанность, ротмистр, — отрезал я ледяным тоном, — выполнять мои приказы. А мой приказ — охранять карету. Это ясно?

Он поперхнулся возражениями, но, встретив мой взгляд, лишь зло кивнул.

Подготовка была быстрой. Казаки молча отдали нам свои лучшие тулупы, чтобы укутать Ольгу в розванях. Я проверил свой «Лефоше» и тяжелый штуцер, сунул за пазуху запас патронов. Семен выломал из разбитой кареты искореженную металлическую деталь крепления.

— Вот, — протянул он мне. — Кузнецу покажешь. Чтоб зря не мудрил.

Я кивнул, пряча тяжелый обломок. Я помог Ольге устроиться в розвальнях, укрыл ее мехами так, что виднелся лишь кончик носа. Сам сел на место возницы, взял в окоченевшие руки вожжи.

— Мы скоро вернемся, — бросил я Соколову, который смотрел на нас как на самоубийц.

Лошади тронули. Двое, в маленьких открытых санях.

Розвальни скользили в мертвой, зловещей тишине, нарушаемой лишь сухим скрипом полозьев по насту. Мы ехали уже час, и за это время тьма из сумерек превратилась в непроглядную, чернильную стену. Тайга сомкнулась вокруг дороги, ее голые, черные ветви сплетались над головой, будто костяные пальцы.

Ольга сидела, вжавшись в меня, закутавшись в тулупы. Я чувствовал, как она дрожит, и эта мелкая, частая дрожь передавалась мне, смешиваясь с моим собственным, холодным напряжением. Страх был осязаем; он висел в ледяном воздухе тяжелее, чем морозный пар, который вырывался из наших легких.

И тут тишину разорвал далекий, протяжный вой.

Он прозвучал так тоскливо и высоко, что, казалось, сама луна жалуется на стылое небо. Лошади испуганно прянули ушами и захрипели, пытаясь остановиться.

— Спокойно, — прошипел я, с силой натягивая вожжи, успокаивая их скорее голосом, чем усилием. — Спокойно!

Я достал из-под сиденья тяжелый, надежный штуцер, проверил капсюль и положил его поперек коленей. Затем вынул из кобуры свой «Лефоше», убедился, что барабан полон, и сунул его за пояс, под полу тулупа.

Вой повторился. Уже ближе. Гораздо ближе.

И тут же ему ответил другой, с левой стороны дороги. А потом третий, почти позади нас.

Нас вели. Нас гнали, как зверя, отсекая путь к отступлению.

Ольга первая заметила их. Ее пальцы в лайковой перчатке мертвой хваткой вцепились в мой рукав.

— Влад… смотри…