Говорящая собака

15 ВЧЕРАШНИЙ ЧЕЛОВЕК

Иногда стоит посмотреть на себя со стороны — это было как раз то, чем я занялся в этот вечер. На деле я смотрел не столько на себя, сколько на холодильник. Ведь холодильник — это в каком-то смысле зеркало, недаром говорят, что мы то, что мы едим.

Вряд ли можно найти человека, более несведущего в вопросах питания, чем я. Спросите у меня что-нибудь насчет белков, жиров и углеводов, и вы в этом убедитесь. А вот в отношении собачьей диеты — совсем другое дело.

Если вы заглянете в мой холодильник «Смег», то увидите там пять литров совершенно недиетической кока-колы, пять батончиков «Марс», три «Сникерса» и упаковку салата из универсама «Маркс и Спенсер», которая уже готовилась отметить годовщину пребывания в моей квартире.

А еще в моем холодильнике вы найдете шесть сушеных свиных ушей, восемь пакетов «погрызок» «Гуд бой» для чистки зубов, десяток замороженных сосисок в натуральной оболочке, специальный соус, чтобы оживлять остающиеся в миске гранулы собачьего корма, и большую-пребольшую коробку сухих завтраков для Пучка.

Очевидно, что к собаке я отношусь внимательнее, чем к самому себе, что, согласитесь, довольно необычно для карточного игрока. У них, как правило, другие привычки. К тому же я практически не употребляю крепкого алкоголя, так — глоток-другой виски для успокоения нервов.

После ухода мамы в моей жизни наступили гастрономические перемены. Раньше мне приходилось готовить для нее по пятницам, когда ей не привозили «обед на колесах». И поскольку я был вынужден ходить в магазин за продуктами для мамы, то заодно покупал и для себя. Даже консервированный бифштекс и пудинг с почками, поданные с пюре или овощами, были все же более удобоваримыми блюдами, чем батончик «Марс», который кичится своей рекламной питательностью, несмотря на смехотворный размер.

Приготовив обед Пучку, я снова пустился с ним в рассуждения о том, стоит ли еще раз позвонить Линдси. Пучок настаивал на том, что вожак стаи даже в самые тревожные моменты не должен делать лишних движений.

Мне же от этого было как-то не по себе, однако ничего другого не оставалось.

В конце концов, пес устроился в своем лежбище — недавно купленной корзине, а я вышел из дома и позвонил ей по мобильному.

Ответила Линдси не сразу, и у меня уже похолодело на сердце: неужели эти сволочи добрались до нее?

Но тут раздался знакомый голос.

— Да? — отрывисто сказала она.

— Просто хотел убедиться, что с тобой все в порядке.

— Нет, благодаря тебе со мной не все в порядке.

— Линдси, пожалуйста, не надо.

Срывающимся голосом она спросила:

— Почему ты не позвонил тогда?

— Тогда — это когда?

— Когда ты должен был сказать, что тебе дороже в жизни — я или свора престарелых собак из приюта.

С этими словами она бросила трубку, и я почувствовал, что на еще один звонок у меня просто нет сил.

Как я заметил, у каждой недели есть своя тема; темой этой недели был сплошной стресс.

Я слонялся по секции с товарами под фирменным ярлыком универмага «Сейнсбери», где мне попалась на глаза консервированная фасоль по 19 пенсов за банку. Прикинув, что двадцать банок обойдутся меньше чем в 4 фунта, я задумался, не запастись ли на случай химической или биологической атаки, и тут мое внимание привлекла спина наплывающего на меня из секции восточной кухни покупателя с седовласым начесом.

Не знаю, с чего это пришло мне тогда на ум, видимо в горячке беспокойства насчет международного терроризма, к которому в последнее время присоединилось давление со стороны длинноруких торговцев недвижимостью, тем не менее, пришло же вот такое в голову.

Фасоль в банках не вызывала аппетита, и я пришел к выводу, что лучше скоропостижная смерть от сибирской язвы, чем медленное самоубийство такой скучной пищей. Я уже собрался было отправиться за натуральными продуктами, как вдруг оцепенел. Покупатель с начесом, прижимая ухом к плечу тонкую пластинку мобильника и разговаривая на ходу, маневрировал тележкой для покупок между полками с товарами, попутно производя их страшное опустошение.

— Да, я понимаю. О чем ты говоришь? — бросал он реплики, снимая с полок то одно, то другое. — Ты уверен, что этим стоит заняться?

Голос его резко отличался от того, каким я его запомнил, но все же я помнил его.

— Идет! — говорил «начес». — Десять штук фунтов, что скажешь?

Теперь я поравнялся с тележкой и мог разглядеть лицо седовласого. Это была еще крепкая загорелая морда, обветренная от гольфа, покрытая коста-риканским загаром и старательно разглаженная в косметических салонах. В сочетании с поседевшими волосами это производило какое-то неприятное впечатление. Уж слишком молодым и гладким казалось это лицо. Никто не имеет права на молодую физиономию, после того как по ней протоптался жизненный опыт. Если бы у всех, кому за сорок, были лица, каких они заслуживают, мы видели бы вокруг множество голых черепов.

Вдруг «начес» закричал:

— А-а, Лойд Гроссман, это вы, — и резко развернулся прямо перед полками с соусами для спагетти, зацепив мою тележку.

— Извините! — бросил он. — Болтал по мобильнику, не заметил!

Он только глянул в мою сторону, но не узнал. Зато я его узнал, да еще как. Это был Даррен Кабан. Как всегда, проворачивал очередную сделку по мобильнику, как и в тот день, когда он убил моего отца.

Так ничего и не купив, я сел в машину. Покупки меня уже не интересовали, я вышел из магазина с пустыми руками и странно опустевшей душой.

Наверно, это было неизбежно, что в городке размером с Ворсинг я столкнулся с ним снова в один прекрасный день, но я был избавлен от этого в течение десяти лет.

Сперва, естественно, я его искал по свежим следам, со свойственным молодости пылом представляя, что с ним сделаю и на какие муки обреку, попадись он мне.

Выяснить его адрес не составляло труда, я мог узнать его в полиции, но это была бы слишком явная месть. Таскать с собой нож или бейсбольную биту в ожидании минуты расплаты я также не собирался, но, тем не менее, я выслеживал его. Всякий раз, выезжая в город или на работу, я высматривал его БМВ. Любопытно было знать, по-прежнему ли он при делах, в то время как мой отец мертв.

Временами я пытался отвлечься от этих мыслей, но это означало лишь более хитро законспирированное преследование этого человека.

Иногда, замечая переходящего улицу человека в костюме, я воображал, что это он. Тогда я начинал преследовать «подозреваемого», пока не убеждался, что волосы у него другого цвета, что он слишком стар или, наоборот, слишком молод.

Не знаю, что бы я с ним сделал, попадись он на моем пути. Весьма вероятно, именно то, что я и сделал только что в супермаркете. Это все равно что выиграть приз на ярмарке и стоять разинув рот, не веря в удачу, пока его не унесет кто-нибудь другой.

По-видимому, Даррен Кабан уже забыл про историю с отцом. Иначе он непременно вспомнил бы меня, даже по прошествии десятка лет, особенно если учесть, что он въехал в меня своей тележкой, когда разговаривал по мобильному. Но, похоже, мы окончательно выветрились из его памяти. Странно, даже обидно, но почему-то виноватым чувствовал себя я.

Бедный отец, он растворился в памяти человеческой. Следы, которые он оставлял на страницах книги жизни, стерлись. Даже обстоятельства его кончины сохранились лишь в моей памяти, да и то, скажу откровенно, весьма фрагментарно.

Я сидел в машине, оглушенный этой неожиданной встречей с убийцей, и вспоминал подробности. Пришли в движение мозговые контакты, миниатюрные планеты нейронов и атомов в голове выстроились в стройную цепь, последний красный проводок защелкнулся на клемму, в ячейку памяти, шнур был воткнут в надлежащее место — и память озарило.

Это было летом, я как раз окончил колледж, который мы называли «коллажем», потому что принадлежащие этому учебному заведению здания построены в совершенно разных архитектурных стилях.

Однажды в знойный четверг, отложив все дела, с которыми предстояло разбираться во второй половине дня, мы решили погонять на велосипедах — наше совместное с отцом увлечение.

Если бы мы тогда не сели на велосипеды, не быть мне сейчас агентом по недвижимости. Интересно, кем бы я стал? Все это случилось так давно, что теперь уже трудно вспомнить, каким коридором я не пошел, и какую дверь не распахнул, лишив себя удачного жизненного выбора — сладости, которой так и не вкусил.

На обратном пути мы остановились у «Пса и Утки» полюбоваться речной панорамой. С тех пор мне, в самом деле, кажется, что между утками и собаками существует поразительное сходство, ведь подстреленную дичь псы несут охотникам как будто в больницу, считая, что они ее спасают.

Временами отец становился крайне серьезен, что-то явно запало ему в голову. Несмотря на свою бережливость и постоянную экономию на всем, он вдруг предложил выпить.

— Пинту «Гиннесса» в таком случае, — сказал я, скрывая свое удивление.

— Сынок, если со мной что-то случится, — сказал он, возвращаясь от стойки бара и вручая мне мою кружку, — обещай, что присмотришь за матерью.

Мама. Когда доктора сказали, что она обречена, я подумал, что это диагноз с медицинской, а не с философской точки зрения. Ведь все мы обречены, все мы рано или поздно… не так ли? Кончина моей матери растянулась на десять лет. Десять лет не такой уж большой срок, но какой смысл выносить человеку смертный приговор, если ему предстоит еще столько прожить?

Тогда было только начало болезни, мы еще не успели установить на ступеньках крыльца рельсы для инвалидной коляски.

— Обычно мужчины делают это лишь один раз в жизни, — говаривал он матери, в очередной раз, перенося ее через порог.

— Вот уж не думала, что болезнь может внести в жизнь столько романтики, — отвечала на это мама.

Вот почему на отца свалилось такое сентиментальное настроение, вызвавшее появление фразы: «Если со мной что-нибудь случится…»

— Не раскисай, отец, — сказал я.

— Нет, я серьезно, — сказал он. — Мне надо, чтобы ты пообещал.

— Надо?

— Да, очень.

— Тогда я обещаю.

— Кроме нас с тобой, у нее больше никого нет. Если не станет меня, она целиком и полностью будет зависеть от тебя, и я хочу быть уверен, что ты не бросишь ее.

Самые твердые обещания — это те, давая которые мы уверены, что нам никогда не придется их исполнять. Отец был одним из самых здоровых среди известных мне пенсионеров и на трассе мог дать сто очков вперед сорокалетним членам велосипедного клуба. Так что я за него не беспокоился.

— Успокойся, я ее не брошу. Да и как я могу бросить собственную мать? Пап, я хочу, чтобы ты был во мне уверен. Ты ведь тоже временами был мне как отец родной.

Он рассмеялся.

— Как отец родной, — повторил он. — Но знай, если ты, как последний подонок, забудешь про свою умирающую мать, я и с того света тебя достану.

— Тебе не придется этого делать. Во-первых, ничего с тобой не случится такого, что ты там себе нафантазировал, и, во-вторых… — Тут я замялся, поскольку слово «любовь» не имело хождения у насквозь ироничных членов нашего семейства. — Во-вторых, я люблю ее, а с любимыми не расстаются.

— Молодец, — сказал отец, сильно надавив на ручные тормоза сентиментальности, чтобы не выдать охвативших его чувств. — Возьми-ка мне в честь такого события еще пинту «Brew XI». Да, и скотч с яйцом.

К несчастью для нас обоих, на обратном пути мы напоролись на мистера Кабана, которому настолько вскружила голову обсуждаемая по мобильному сделка, что он не мог, как следует управлять своим БМВ третьей серии.

Отец погиб у меня на глазах, машина сбила его рядом с цветочным ларьком, стоявшим на обочине. Цветы, оставленные на обочине в память о его гибели, были куплены в этом же ларьке, что несколько смущало нас, но не продавца, который из нашей беды извлек лишь выгоду. «Как можно узнать танцора по танцу?» — сказал Уильям Батлер Йейтс. Примерно в такой же ситуации, только более удручающей, оказались и мы.

Тут была и моя оплошность. Я тоже был виноват в том, что случилось. Общество отца начинало утомлять, к тому же я спешил на свидание с девушкой, которую постоянно провожал с работы домой. Не то чтобы отец утомил меня из-за того, что мы с ним так долго общались, — нет, я мог бы проводить с ним и больше времени, не ощущая скуки. Но именно из-за спешки я свернул на двухполосную трассу, вместо того чтобы добираться домой по второстепенным и проселочным дорогам. Отец заметил, что я спешу и переживаю по поводу свидания, на которое нельзя было опоздать, но он любил меня и поэтому простил мою торопливость и умер.

Видимо, все произошло именно так, как он и предчувствовал. Отец видел, что некоторые водители разговаривают по телефону за рулем, и всегда говорил, что ничего хорошего из этого не выйдет. Он, верно, предсказал свою смерть, как и многое, предсказывал в жизни. Отец всегда оказывался прав. Спорить с ним было бесполезно. Мать хотела заказать на памятник надпись: «Так он нам и сказал», на что священник после непродолжительной борьбы согласился.

Друзья заметили, что за этим горьким юмором скрывается глубокая скорбь.

— О том и речь, — ответила мама. По-прежнему передо мной этот переход от одного к другому, от живого к неживому — люди, атомы, силы «кинеза», жизни.

И отец. Он лежал в этом жутком розовом велосипедном топе, который мать заказала ему по каталогу. Он терпеть не мог эту майку, однако носил, чтобы сделать маме приятное.

Мелких деталей аварии я не помню, помню только, как стою на обочине, рядом что-то лопочет Кабан — не то, оправдываясь, не то, обвиняя, а я рассматриваю свои руки, не понимая, как меня еще может волновать нечто мирское.

Потом меня охватило чувство, что я постепенно, ступень за ступенью, поднимаюсь в космическое пространство. Так ребенок-фантазер мог бы написать свой адрес: Дэйв Баркер, обочина Нижней дороги, Западный Суссекс, Англия, Британия, Европа, Мир, Солнечная система, Млечный Путь, Вселенная. Не думаю, что когда-нибудь я смогу вновь испытать те же чувства.

— Жизнь продолжается, — сказал матери священник.

— Но не для Джорджа, — ответила она. Жизнь в самом деле продолжалась. Невесть откуда появившаяся «скорая» поспешно увезла отца с места аварии. На меня это произвело впечатление какой-то суетной торопливости и бесцеремонности перед лицом смерти.

— Отойдите с дороги, — сказал полицейский. — Здесь опасно.

Но вместо этих слов я услышал другие, укрывшиеся за ними: «Думается, Бог на этом с тобой еще не покончил, наверное, он еще не добрался до тебя как следует».

Посидев еще немного возле «Сэйнсбери» в ожидании Кабана, я обратил внимание на стоявший прямо передо мной знак. Он извещал, что парковка предназначена только для покупателей. Мне, законопослушному члену общества, стало вдруг неудобно, как бывало уже множество раз. И внезапно я разозлился на свою дурацкую законопослушность. Почему я должен придавать значение таким пустякам? Какое мне дело до того, считаюсь я покупателем или нет? Да, я могу сказать, что дожидаюсь жену, которая пошла за покупками, — но мы же честные, Баркеры, мы никогда никого не обманываем. Лишь один представитель этого семейства позволяет себе — даже не лгать — только блефовать за карточным столом. Или эта чрезмерная законопослушность проникла в меня, угнездилась там вместе с трусостью и неспособностью к решительным действиям. Может быть, Линдси права с этим своим «цыпленочком»?

Все же я решил вернуться в универсам, взять какую-нибудь ерунду на случай, если ко мне кто-нибудь придерется.

Тут была даже не трусость, а просто предрассудок. Ну кто, в самом деле, мог ко мне прицепиться? Какой-нибудь прыщавый молокосос, сборщик тележек, или, напротив, старик — подбиральщик упаковочного мусора? Скорее, второй — старики, как известно, особенно чтут законы и любят вразумлять тех, кто их самих моложе.

А может, и я уже старик в своем законопослушании? Может, это старость души, что я так верен обещаниям, так бесконфликтен с окружающими, так неспособен к переменам в жизни?

Но тут мои размышления были прерваны появлением Кабана. Он вышел из раздвигающихся стеклянных дверей, толкая перед собой загруженную продуктами тележку, и направился к своей машине, болтая о чем-то по дороге с очень бледной женщиной, вероятно женой. Затем он сел в свой БМВ, уже седьмой серии, — видимо, дела у Кабана шли неплохо, — и уехал. Вот и все.

Я тупо поехал назад, стараясь больше об этом не думать. Дело в том, что, продолжительное время, работая агентом, постепенно учишься носить маску. Иначе можно запросто потерять клиента — если путать деловые отношения с личными. А подавленность, беспокойство, страх и неприязнь должны остаться за дверью. Так что, находясь на публике, я храню публичное лицо.

За дверью сидел Пучок, приветливо виляя хвостом.

— Как дела, парень? Все в порядке? — спросил я.

Точно с таким же вопросом я мог обратиться и к самому себе.

— Там в гостиной кирпич, — сообщил Пучок. — Он принадлежит человеку, который работает в прокуренном помещении и часто спаривается.