Хан Узбек: Между империей и исламом

В четырнадцатитомной энциклопедии египетского ученого Шихаб-ад-дина ал-Калкашанди (1355–1418) есть географическое описание Золотой Орды с краткими экскурсами в историю. Внимания удостаиваются только те монгольские правители, кто был сопричастен исламу.

«Первым, кто принял ислам из владык этого государства, потомков Чингис-хана, был Берке, сын Джучи, сына Чингис-хана. Принятие им ислама произошло до его вступления во власть, в то время, когда его брат Бату-хан послал его для возведения Менгу-хана на престол деда его, Чингис-хана. Он [Берке] сделал это и повернул обратно. По пути он заехал к ал-Бахарзи, шейху [суфийского] тариката, и принял ислам из его рук. Он был искренним в своей вере и принял власть после своего брата Бату-хана уже мусульманином. В этом государстве за ним последовали в принятии ислама некоторые владыки уже после Узбек-хана, который был в высшей степени искренним мусульманином, открыто показывал приверженность к [новой] вере и следовал шариату, соблюдал молитву и усердно придерживался постов. Рассказывается в "Масалик ал-абсар" со слов Зейн ад-дина ал-'Умари ибн Мусафира, что владыки этого народа с принятием ими ислама и признанием ими обоих его исповеданий веры все-таки нарушают установления ислама. Во многих делах они придерживаются ясы Чингис-хана, которую он утвердил для них, как придерживаются ее и другие его последователи, при этом весьма сильно порицая друг друга за лживость, прелюбодеяние, отказ от договоренностей и обещаний»[359].

Если историк отдает себе отчет, что та «реальность», которой он оперирует, всего лишь условность, мертвая маска, скрывающая поток времени, где события обретают лицо и смысл в ритуале, то эпизоды из письменных источников он проверяет в разных контекстах. В противном случае цитирование является типичной манипуляцией, зачастую безобидной. Такое случается, когда цитатами подкрепляют воображаемые авторские конструкции. Вот, например, размышления профессора антропологии А. М. Хазанова:

«Первыми в кочевых обществах новую религию принимали правители и аристократия. Они не только контролировали отношения простых кочевников с оседлыми обществами, но и были наиболее заинтересованы в них, чтобы сохранять и упрочивать свои социальные и политические позиции. В силу своего лидирующего положения в обществе они были более открыты внешним религиозным влияниям. В то же время они лучше осознавали изменения в политической ситуации и новые возможности, которые они открывали, или даже просто необходимость в адаптации и реадаптации. Массовое обращение рядовых кочевников в мировые религии обычно происходило только после обращения кочевых элит. Зачастую дальнейший процесс перехода в новую веру был нелегок и занимал много времени. В 528 г. вождь гуннов, кочевавших в приазовских степях, посетил Константинополь и был крещен императором Юстинианом. Когда охваченный религиозным рвением неофит возвратился в степи, он попытался обратить в новую веру своих соплеменников и разрушил серебряные идолы, которым поклонялись гунны. Дальнейшие события напоминают судьбу скифского царя Скила тысячелетием ранее. Гунны восстали и убили незадачливого прозелита[360]. Чтобы привести еще один пример, я сошлюсь на события, которые произошли много столетий спустя. В 1313 г. Узбек, хан Золотой Орды, предложил своим подданным-кочевникам принять ислам. Они ответили: "Ты вправе ожидать послушания и покорности от нас, но наши убеждения и вера тебя не касаются". В конце концов хан Узбек преуспел, но не без многочисленных затруднений»[361].

В том, то и дело, что неизвестно имели ли эти «события» место в действительности, ибо в нашем распоряжении есть только рассказ заинтересованного лица о том, что для него являлось событием, то есть было символом, исполненным значимости. Замечу, Узбек никогда не предлагал принять ислам своим подданным-кочевникам. В переводе В. Г. Тизенгаузена, на который ссылается А. М. Хазанов, говорится о требовании, а не просьбе, и не к кочевникам, а эмирам, и не тогда, когда Узбек стал ханом, а до избрания на престол. Но если Узбек не был правителем, то на каких основаниях он мог требовать от нойонов перехода в ислам? И если Узбек не был правителем, то рушится тезис А. М. Хазанова о лидере, открытом внешним религиозным влияниям. Эпизод из анонимного продолжения «Сборника летописей» Рашид-ад-дина отношения к «реальности» не имеет, да и содержание интересующей нас цитаты иное: «Причиною вражды эмиров к Узбеку было то, что Узбек постоянно требовал от них обращения в правоверие и ислам и побуждал их к этому. Эмиры же отвечали ему на это: "Ты ожидай от нас покорности и повиновения, а какое тебе дело до нашей веры и нашего исповедания и каким образом мы покинем закон (тура) и устав (йасак) Чингис-хана и перейдем в веру арабов? Он (Узбек) настаивал на своем, они же, вследствие этого, чувствовали к нему вражду и отвращение и старались устранить его» (Сборник летописей. Т. II. С. 277). Речь идет о соперничестве кланов за возможность посадить на трон своего лидера. Соперничество закончилось физическим устранением 120 царевичей. Вопреки мнению А. М. Хазанова, после воцарения Узбека не произошло массового обращения кочевых элит. А тема, как ислам мог упрочить позиции Узбека (надо полагать, в кочевой среде?), осталась не раскрыта.

Ниже следует обширная выписка из фольклорного сочинения XVI в. «Чингис-наме». Рассказ Утемиш-хаджи стал предметом расследования двух ярких исследователей: Д. ДеВииза и В. П. Костюкова.

Глава 1. Утемиш-хаджи. Рассказ о причине принятия ислама Узбек-ханом

«Причиной [принятия] им ислама было следующее. На четырех святых, которые были из святых того времени, снизошло от Аллаха Всевышнего [такое] откровение: "Подите и призовите Узбека к исламу!". И по велению Аллаха Всевышнего пришли они к двери [ставки] Узбек-хана, сели за внешней чертой его куреня и стали творить молитву.

Такое рассказывают предание. Показывали хану неверные колдуны и неверные жрецы такое чудо. Приносили они с собой на маджлис к [Узбек-]хану [мед] в жбане и устанавливали [его. Прилаживали затем к жбану] змеевик и подготавливали чаши. Мед сам скапливался в змеевике и сцеживался в чашу, и чаша сама двигалась к тому человеку. Колдунов этих и жрецов своих почитал хан за своих шейхов, сажал [их] рядом с собой и воздавал [им], большой почет и уважение.

И вот однажды, когда пришли те [святые мусульмане] и сидели, творя молитву, [Узбек-]хан как обычно устроил маджлис. Пришли вместе [с ним и] шейхи его и все расселись. Как [и] ежедневно, принесли они с собой мед в сосуде. Принесли они [также] и установили змеевик и чашу. Прошло порядочно времени, но мед ни скапливался как обычно в змеевике, ни сцеживался в чашу. Сказал [тогда Узбек-] хан этим шейхам своим: "Почему же на этот раз мед задерживается?" Ответили Шейхи его: "Пришел, верно, куда-то сюда магометанин. Его это признак". Хан приказал: "Ищите по куреням, и если будет магометанин — приведите!". Вышли мулазимы и когда проверили по куреням, то увидели, [что] за внешней чертой [ханского] куреня сидели, опустив низко головы, четыре человека чужой внешности. Спросили мулазимы: "Вы кто такие?" Ответили те: "Отведите нас к хану". [И вот] пришли они. Остановился взгляд хана на них. [И] как только увидел он их, возникли в сердце его склонность к ним и любовь, ибо просветил уже Аллах Всевышний сердце хана светом наставления на путь истинной веры. Спросил он: "Что вы за люди, по каким делам бродите? По какому делу [сейчас] идете?" Ответили они: "Мусульмане мы. По велению Господа всевышнего пришли мы, чтобы обратить вас в ислам". Завопили в тот [же] миг шейхи хановы: "Дурные люди они! [Не разрешать] говорить [им, а] убить их нужно". Сказал [тогда Узбек-]хан: "С какой бы стати убивать [мне их]?! Я — государь! Нет никакого мне дела до любого из вас. Буду я с теми из вас, чья вера правая. Если вера у них неправая, то почему же дело ваше сегодня сорвалось [и мед ваш] не стал перегоняться?! Устройте же спор. Тому из вас подчинюсь я, чья вера окажется правой". [И] затеяли спор друг с другом эти два общества. Долго галдели и ссорились они. Наконец порешили на том, что следует им выкопать два танура, раскалить каждый из них, [спалив] десять арб саксаула, войди в один танур кому-то из колдунов, в другой — одному из этих [святых], и быть правой вере того, кто не сгорит и выйдет [целым и невредимым]. На том и порешили.

Наутро выкопали два огромных танура и раскалили [их], собрав на дрова саксаул. Один предназначили для колдунов, другой — для мусульман. Святые эти почтительно уступали друг другу: "Кто же из нас войдет [в танур]?" Одного из них звали Баба Тукласом: тело у него сплошь было заросшим волосами^{109}. Сказал он: "Мне позвольте, я войду, [а] вы радейте обо мне". Благословили его святые эти. [Еще] сказал тот баба: "Принесите кольчугу мне". Когда принесли кольчугу, надел он ее на тело нагое и направился к тануру, возглашая память Аллаху Всевышнему. Рассказывают, [что] волоски [на теле] бабы стояли дыбом и высовывались из колечек кольчуги. Все видели это! [Так] шел он и вошел в танур. Принесли [тогда] баранью тушу и повесили над тануром, а устье плотно закрыли.

Подошли мы теперь к рассказу о жрецах. Жрецы приневолили одного [из их числа и] посадили в танур. Лишь спустился он, как засверкал в тот же миг всеми цветами радуги пепел его, и стало рваться пламя из устья танура. Как увидели это все люди с [Узбек-]ханом во главе, так отвернулись их сердца от веры неверной и склонились они к мусульманству. А из танура все доносился непрерывно глас бабы, поминавшего [Аллаха]. Лишь поспела туша баранья, так и открыли устье танура. Утер баба пот с благословенного своего лица и вышел из танура, вопрошая: "Что заторопились?! Завершилось бы дело мое [поминания Аллаха], обожди вы немного". Увидели [все], что как пламенеющий уголь накалилась кольчуга докрасна, но могуществу Господа Всевышнего благодаря ни один волосок не сгорел [на теле] бабы и вышел [он невредим]. Как увидели это все люди с ханом во главе, так вцепились тут же в подолы шейхов и стали [все] мусульманами. Хвала Аллаху за веру ислама!» (Утемиш-хаджи, с. 105–107).

Рассказ о чудесном испытании шейха Баба-Туклеса стоит сопоставить со свидетельством Рашид-ад-дина о том, как группа шейхов искушала царством Алафранга, сына ильхана Газана. Основанием для сравнения является совпадение двух ключевых эпизодов: рассказы о чудесных происшествиях и физические испытания. Шейхи были сочтены мятежниками и казнены. Этот случай показывает, в какой мистической атмосфере жили суфии, помышлявшие манипулировать монгольскими царевичами. На деле, речь идет о попытке государственного переворота в форме мистической метаморфозы реальности.

«В ту пору произошло удивительное обстоятельство. А оно было таково: несколько людей, по внешности прикидывавшихся шейхами, а по внутренним качествам бывших нахалами, предстоятелем [которых был] пир Я'куб Багбани, в Тебризе склонили к своему учению царевича Алафранга из-за [его] любви к славе и богатству и захотели показать чудеса, которых у них не было. В те дни они послали в ставку некоего мюрида по имени Махмуд, чтобы привлечь на свою сторону близких к государю людей. Тот человек из невежества объявил ту тайну и говорил: "Некий-де человек сорока гязов[362] роста и пяти гязов в плечах приходит к шейху Я'кубу с гор Меренд и Икан, наставляет его и открывает ему тайны. Ныне он царство отдал царевичу Алаф-рангу, волей иль неволей, а царство будет его, а дервиши ему [уже] его пожаловали". Такие слова дошли до слуха сахиб-дивана ходжи Са'д-ад-дина. Он; его схватил и посадил на цепь, а о происшествии доложил на служении государю ислама. [Государь] послал в Тебриз Джебей-ахтачи для вызова подстрекающих к мятежу злоумышленников. Через десять дней тот возвратился обратно и доставил всех — пир Я'куба, каанова гонца Насир-ад-дина, шейха Хабиба, который был преемником Рашида Булгари, и сейида Кемаль-ад-дина. Шейх Рашид был шейхом Садр-ад-дина Зенджани, а сейид Кемаль-ад-дин тоже постоянно состоял при нем. Удивительно то, что когда государь ислама их увидел, он сказал: "Мне приходит на память, что эти мятежники приверженцы Садр-ад-дина Зенджани". Когда дело расследовали, то точно так и оказалось. [Газан-хан] промолвил: "Мертвый все еще подстрекает к мятежу". Потом он сам лично сел и в присутствии эмиров и приближенных стал вести допрос, а та братия невежд говорила все те же никчемные речи. Когда тщательно вникли в дело, то было установлено, что верование их является все тем же образом мыслей Маздака, а цель — распространить этот тарикат среди народа. Когда вина их была доказана, Я'куб сказал: "Пиры нас сохранят". Государь ислама ответил: "Мои пиры — бог, Мустафа и Муртаза. Посмотрим, у них ли силы больше или у твоих", — и приказал сбросить его с вершины горы, на которой они находились, а товарищей его казнить. Царевичу Алафрангу [Газан-хан] простил вину. Он [Алафранг] сказал: "Поскольку государь мне оказал милость, я по правде расскажу обстоятельства дела. Было так, что меня в Тебризе два-три раза под предлогом "пойдем-де на охоту" водили к шейху Я'кубу, а он и его мюриды на радениях и тому подобном рассказывали чудеса об этом учении и меня ослепляли царством, но я из страха не отваживался об этом рассказать и скрывал"» (Рашид-ад-дин. Т. III. С. 198–199).

Смог ли царевич в своем признании отцу передать атмосферу радений?

В пламенном воображении суфийских шейхов, владеющих тайными знаниями о будущем, политические преобразования рисовались как результат борьбы светлых и темных сил. С точки зрения благонамеренных суннитов эти шейхи были обыкновенными безумцами. Для нас же этот случай интересен психологическим портретом потенциальных информаторов персидского историка Джузджани, записавшего со слов саййдов совершенно невероятные истории о Берке. Если принимается эта версия, то находится объяснение многим фантастическим эпизодам. С повестки снимается оппозиция «историческое/ легендарное», перед нами тексты особого рода: они изображают реальность, с которой произошло чудесное преобразование.

Следующий отрывок из сочинения Джузджани вообще не поддается уразумению. Рассказывая о взятии монголами Багдада, он сообщает следующее: «Когда амир Абу Бакр [сын багдадского халифа ал-Муста'сима] вышел и прибыл в лагерь Хулаву [Хулагу], то все его войско — неверные и мусульмане — устроило [торжественную] встречу и соблюло обычаи почетного приема. По прибытии его во дворец Хулаву последний шагов на сорок вышел ему навстречу, оказал ему почет и, усадив его против собственного места, присел перед амиром Абу Бакром на колени уважения и сказал: "Я пришел выразить покорность и намерен подчиниться. Берка, дядя мой, принял мусульманство из рук шайха Сайф-ад-дина Бахарзи Сахури (?). Я также хочу сделаться мусульманином и спросил своих амиров, кто самый великий мусульманин. Они указали мне на его величество халифа. Я пришел [сюда], чтобы принять мусульманство из рук повелителя верующих» (Сборник материалов. Т. II. С. 50–51). Это не вымысел, это отмена реальности, отмена истории. Из других источников известно, что после взятия Багдада халиф и его сыновья были тайно умерщвлены.

Глава 2. Обращение Узбека (Д. Де Вииз)^{110}

Как мы уже отмечали, хотя ислам нашел своего первого царственного покровителя в Золотой Орде в лице хана Берке (1257–1266), он успешно и окончательно утвердился при дворе только в первой четверти XIV в. Решающий этап в исламизации Золотой Орды в местных преданиях племен улуса Джучи и в мусульманской историографии приписывается правлению хана Узбека (1313–1341); ногайская поговорка «din ózbekten qaldi'» («Религия досталась [нам] от Узбека»)[363] свидетельствует о том, что народы, входившие в состав Золотой Орды, осознавали, что прочное закрепление ислама восходит ко времени его правления, а исторические источники мусульманских стран единодушно сообщают об активной поддержке и покровительстве исламским институтам со стороны Узбека[364]. И именно к правлению Узбека и, в частности, к обстоятельствам его восхождения на престол и сути его «обращения» мы должны обратиться, чтобы представить себе контекст, необходимый для правильной оценки этой прежде неизвестной версии.

Узбек стал ханом в начале 1313 г. после смерти своего дяди Токты (1291–1312) и последовавшей междоусобицы, и правил почти тридцать лет без каких-либо очевидных внутренних неурядиц до самой своей смерти в 1341 г. Его правление, самое продолжительное среди ханов Золотой Орды (а среди полновластных ханов монгольских государств его превзошел по длительности только Хубилай), почти единодушно признается высшей точкой политического развития улуса Джучи, эпохой относительной стабильности и прочной централизованной власти. Такой взгляд подкрепляется разительным контрастом с междоусобными войнами, предшествовавшими его правлению, включая борьбу между военачальником Ногаем и рядом ханов, которые поначалу не могли утвердить свою власть, а также с фактическим распадом Золотой Орды вследствие борьбы за престол, развернувшейся после смерти сына Узбека Джанибека (1341–1357). Картина стабильности, которую рисуют источники, конечно, может быть не вполне верной, а единодушные восторги, которые вызывало успешное утверждение Узбеком ханских прерогатив в противовес «центробежным силам», представленных интересами родовых предводителей, могут отражать скорее пристрастие историков к централизованной власти, чем взвешенную оценку политической ситуации при Узбеке. Как явствует из рассказов, которые мы обсудим ниже в связи с его обращением, восшествие Узбека на престол досталось ему в тяжелой борьбе и потребовало не только государственного переворота, который произвели его сторонники, но и широкомасштабных репрессий против его врагов, когда по самым скромным меркам было убито сто принцев-Чингизидов и представителей родовой аристократии[365]; уже одно это может объяснять передышку от междоусобиц среди Чингизидов, а также между ханом и родовыми вождями, которая, по всей видимости, является отличительной особенностью времени правления Узбека.

В любом случае, эпоха Узбека на деле ознаменовалась повышением престижа Золотой Орды в международных отношениях и важными внутренними политическими и культурными изменениями. Узбек положил начало или сохранил дипломатические контакты с Византией и мамлюкским Египтом, в обоих случаях скрепив эти отношения политическими браками; он содействовал развитию торговых связей со Средиземноморским регионом с помощью генуэзских и венецианских факторий на побережье Черного моря; и он продолжил борьбу, шедшую к тому времени уже пол века, между улусом Джучи и ильханами за Азербайджан и Кавказ.

В последнем случае усилия Узбека были, очевидно, безуспешны. В 1315 г., угрожая вторжением, он сумел добиться небольших уступок от Улджэйту, когда тот согласился казнить принца-Джучида, бежавшего к ильхану после нападения на Хорезм (войска Узбека не могли отомстить за это нападение без помощи от одного из князей из рода Чагатая), но в целом Узбек так и не смог достичь каких-либо преимуществ в отношениях с ильханами. Он потерпел несколько поражений в ранних походах на Кавказ и Хорасан в 718–723/1318–1323 гг., в которых, по-видимому, он заручился поддержкой со стороны чагатайских князей[366], а мир с ильханом Абу Саидом в 1323 г. был заключен скорее из военной необходимости, обусловленной отчасти охлаждением отношений с мамлюками, чем исламом Абу Саида, как провозглашалось в официальной версии[367]. В любом случае, смерть Абу Саида повлекла за собой новое вторжение армии Узбека, которое вновь провалилось, несмотря на усиливавшийся распад государства ильханов.

Сходным образом, несмотря на отсутствие сведений об отношениях Узбека с другими монгольскими государствами, все же мы находим отрывочные свидетельства о враждебном восприятии его воцарения или недовольстве его надежностью в роли союзника как со стороны великого хана на востоке, так и со стороны правителей улуса Чагатая[368]. Внутренний курс правления Узбека известен еще меньше, по большей части из-за отсутствия источников, заинтересованных в освещении внутренних событий, за исключением вопросов престолонаследия. Мы знаем о его «административной» реформе, выразившейся в том, что он перенес «столицу» из старого центра Сарай-Бату вверх по Волге в Сарай-Берке, который также называется Сарай ал-Джадида, «Новый Сарай». В целом рост городской жизни в Золотой Орде, отчасти обусловленный широкомасштабным строительством, по сути, памятников ислама, связывают с правлением Узбека[369]. Однако с точки зрения внутренней политики мы можем лишь предполагать на основании доступных источников об административной подоплеке очевидной «отставки» или «удаления» и последующего отзыва главной фигуры правления Узбека, эмира Кутлуг-Тимура[370]. Сходным образом мы можем лишь строить гипотезы об административных реформах, которые подразумеваются перекройкой областей внутри улуса Джучи для кочевников и осложняются наслоением или сочетанием с административными структурами в городских областях (Хорезм, Крым и т. д.). Кроме того, мы обладаем крайне скудными сведениями о взаимоотношениях между Узбеком в качестве верховного правителя Золотой Орды и номинально автономными правителями восточного крыла улуса Джучи[371].

Относительно малозначительное «внутреннее» событие царствования Узбека, тем не менее, получившее широкую известность благодаря его отражению в русских летописях, произошло в 1327 г., когда было подавлено восстание в Твери, главном сопернике Москвы. Подавив мятеж и тем самым ослабив Тверь в соперничестве с более лояльной Москвой, а также развязав руки московскому князю для расправы с мятежной Тверью, Узбек по сути предоставил Москве главенствующее положение среди русских городов, которое за ней и сохранилось в дальнейшем. Хан, закрепивший ислам в Золотой Орде, в большой мере ответственен и за возвышение Москвы, подчинившей остатки Золотой Орды спустя два столетия после смерти Узбека.

Обращение Узбека отражено в русских летописях без каких-либо подробностей; сообщается, что в 6821 (1313 г.) умер хан Токта, и престол занял новый хан Узбек, который «обесерменился»[372]. Русские летописцы и агиографы упоминают о религии Узбека, когда рисуют его отталкивающий образ, и эта враждебность сохранилась в народной памяти вне всякой связи с исламом^{111}. Однако, вне всяких сомнений, можно утверждать, что возникшее отождествление монгольского правления с исламом, наложившее столь сильный отпечаток на отношение русских к мусульманскому миру, берет свое начало именно в правление Узбека.

Наконец, правление Узбека более всего известно именно благодаря решительной исламизации Золотой Орды. Это не следует понимать как «официальное» провозглашения ислама «государственной религией», хотя заявления, составленные именно в таком смысле, очевидно, отправлялись с посольствами ко дворам мусульманских правителей, как сообщают исторические источники мамлюкского и персидского происхождения, о которых речь пойдет ниже. Их, несомненно, следует понимать как декларации, предназначавшиеся для того, чтобы устранить всякие формальные причины, особенно при мамлюкском дворе, для религиозно мотивированного (или осмысленного в религиозном ключе) нежелания поддерживать отношения с Золотой Ордой. Предполагать на этом основании провозглашение ислама в качестве «государственной религии» было бы откровенным анахронизмом в целом и противоречило бы известной практике правления, принятой в монгольских государствах.

Связь Узбека с исламом скорее следует понимать как отражение открытого и искреннего обращения самого хана и возрастающего влияния мусульманских лиц и институтов во время его правления; в конечном итоге эта связь, несомненно, опирается на предания, которые драматизировали обращение Узбека; эти предания, собственно, и являются предметом нашего исследования. В любом случае, само собой разумеется, что обращение Узбека вряд ли повлекло за собой одноактное преобразование всей Золотой Орды или же мгновенное устранение или подавление «противников» ислама, хотя в преданиях представлена именно такая картина. Скорее, на первый взгляд, «работа» по исламизации на институциональном и социальном уровнях продолжалась еще долгое время после Узбека; его сын Джанибек явственно ассоциируется с большей поддержкой ислама, чем его отец^{112}, а важные фигуры в истории Золотой Орды продолжают особо отмечаться за тесную связь с исламизацией до самого XV в., как мы увидим на примере Едигея.

Что же касается преследования врагов ислама, то этому трудно дать однозначную оценку. С одной стороны, мусульманские источники связывают уничтожение монгольских князей и эмиров, противившихся воцарению Узбека, с их упорным отказом обратиться в ислам и отречься от своей религии; по-видимому, под этой религией подразумеваются традиционные верования монголов и тюрков, но, вполне возможно, некоторые из них были буддистами, на что, вероятно, указывает термин bakhshi в отношении жертв Узбека. С другой стороны, несмотря на жалобы о преследовании христиан и на сообщения о монахах, принявших мученическую смерть^{113}, Узбек неоднократно предоставлял особые привилегии христианским общинам в своей державе, как по торговым и дипломатическим^{114}, так и по церковным делам. В частности, хорошо известны его ярлыки русскому православному духовенству[373]; францисканские источники также упоминают о подтверждении в 1314 г. прежнего ярлыка (дарованного, вероятно, Мунке-Тимуром) на привилегии, освобождающего францисканцев (sacerdotes latini ąui suo more fratres minores vocantur) от воинской повинности и провозглашающего ханскую защиту их церквей и монастырей^{115}. Католические епископства и францисканские монастыри засвидетельствованы в городах улуса Джучи от Крыма до Сарая и даже до Ургенча и, возможно, Булгара[374]. Присутствие христиан в державе Узбека привело, в частности, к созданию знаменитого Codex Cumanicus — учебника кипчакского языка с переводами христианских гимнов и молитв[375].

Впрочем, вполне вероятно, что, по крайней мере, францисканцы, которых, несомненно, тревожили переговоры Узбека с Константинополем и мамлюкским Египтом, действительно пользовались большим почетом при Токте, чем при Узбеке. Об этом говорится в сообщениях о множестве крещений, совершенных францисканцами, в том числе и среди придворных и членов правящего рода, а также военачальников и «баронов», очевидно, при Токте^{116}, и об обращении самого «императора», который в этих источниках именутся «Coktoganus», его матери «Thodothelia», жены «Kerley» и трех сыновей «Georgio», «Curamas» и «Abusta»^{117}; об обращении последнего есть отдельное упоминание, где он именуется как «Abuscan», сын «Cosogan» или «Cotogan»^{118}. Неясно, кто есть «Coktoganus»[376], и как он связан, во-первых, с «Cathogonti», похороненным в Сарае и называемым братом татарского императора[377]; во-вторых, с «императором татар» по имени «Иоанн», о котором говорится, что он был обращен францисканцами в христианство вместе с его матерью, и был перезахоронен через 30 или 35 лет после смерти^{119}, и, в-третьих, с неназванным императором, о котором говорится, что он «недавно почил» христианской смертью и оставил трех сыновей-христиан, двое из которых отступили от истинной веры в напрасной попытке привлечь на свою сторону татарских князей и тем самым унаследовать престол[378].

Самым вероятным объяснением кажется то, что «Coktoganus» (обычная писцовая ошибка вместо «Toktoganus») на самом деле является Токтой^{120}, у которого, по сообщениям некоторых мусульманских источников, было три сына (хотя их имена не соответствуют тем, которые приводит францисканский источник); таким образом, Токта якобы принял крещение и принял имя «Иоанн», а брата этого императора «Cathogonti», также обратившегося в христианство, вероятно, следует отождествлять с «Qoduqai» или «Qoduqan», которого Рашид-ад-дин называет братом или сводным братом Токты (или, допуская сходное смешение t и с в рукописной передаче, с его сводным братом «Тудекеном»)[379]. Сообщается, что «Coktoganus» был похоронен во францисканском пункте в местности, называемой «Святой Иоанн» (Sancto Johanne), то есть на том же кладбище, что и «Иоанн», которого позднее перезахоронили, как сказано выше; в одном из рассказов о перезахоронении Иоанна особо отмечается, что его перезахоронили вместе с его (неназванным) братом, чью могилу занял некий «демонический сарацин», и такую же историю рассказывали о могиле «Cathogonti», которого называют братом императора; а три сына неназванного по имени императора-христианина, обратившихся в христианство и упомянутых в письме от 1323 г., написанном францисканцами из Каффы, по-видимому, соответствуют трем сыновьям «Coktoganus».

Более того, в том же письме, где сообщается о некоем императоре, который умер христианином, также описываются события, развернувшиеся в ходе борьбы за престол, которые, по-видимому, отражают события, сопутствовавшие восшествию на престол Узбека. Как сказано выше, у императора-христианина было три сына, принявших христианство, двое из которых отреклись от веры «из-за притязаний на императорское достоинство»; тот, кто на самом деле стал императором, убил этих двоих, обвиненных в заговоре против него, и хотя новый император подтвердил привилегии, дарованные францисканцам, они жаловались на препятствия в их деятельности при этом правителе, который, как они пишут, одинаково относился ко «всем сектам и законам» и позволял «неверным» следовать той «секте», к которой принадлежали их родители[380]. В этом рассказе о заговоре против наследника, о гибели членов семьи предыдущего хана, о подтверждении привилегий и о менее благоприятных условиях для францисканцев мы с полным основанием можем усмотреть отголоски событий, сопровождавших восшествие Узбека на престол, в том виде, в каком они описаны в мусульманских источниках, тем самым подкрепляя отождествление «Коктогана» с Токтой. Вряд ли можно сомневаться в том, что император, о воцарении которого говорится в этом письме, имея в виду дату его написания, — не кто иной, как Узбек; и если францисканцы и правда снискали особый статус благодаря их роли в обращении Токты и его семьи, то утрата императорского благоволения, неизбежно последовавшая за воцарением Узбека, вполне могла вызвать повсеместное ухудшение положения францисканцев в Золотой Орде.

В любом случае, полагаю, ислам Узбека и его отношение к прочим конфессиям не нужно рассматривать в рамках избитой теории о «религиозной веротерпимости» монголов, от которой якобы отошел Узбек (и другие монголы, обратившиеся в ислам). Скорее следует говорить не об отказе от «веротерпимости», а о смене одного политического курса другим, причем оба этих курса опирались на социальную основу и религиозные установления^{121}.

Впрочем, нас, прежде всего, интересует не столько подлинное историческое положение ислама при Узбеке, в том числе и по отношению к прочим конфессиям, а скорее, устные рассказы о его мусульманстве.

Глава 3. Историзм в легенде об обращении Узбека в ислам (В. П. Костюков)^{122}

Свидетельства распространения буддизма в Улусе Джучи значительно более многочисленны и разнообразны, чем принято считать[381]. Они не ограничиваются упоминаниями в источниках бакши и лам, указаниями на ту исключительную роль, которую должны были играть в аппарате управления уйгуры. Помимо уйгуров золотоордынская племенная номенклатура включала немало других потенциальных приверженцев буддийской веры, приведенных Джучидами из центральноазиатского региона, например, кунгиратов, найманов, киданей, тангутов. На широкое, выходящее за пределы верхних социальных слоев присутствие буддизма в Золотой Орде указывают некоторые тексты «Codex Comanicus»^{123}. Среди погребений, исследованных в кочевнических могильниках и в городских некрополях, встречаются комплексы с характерными признаками буддийской погребальной обрядности. К их числу принадлежат такие встречающиеся в различных комбинациях между собой признаки, как помещение в рот умершему монеты или иной драгоценности, южная ориентировка погребенного, остатки кремации и иные следы огня в могиле. Известны также находки вещей с буддийской символикой. М. Г. Крамаровский, в частности, пишет: «Буддийские символы уже до принятия ламаизма вошли в систему декора монгольских чаш или кубков в азиатских владениях Чингизидов. Наиболее показательна в этом случае — чаша с буддийской надписью, найденная в составе клада с джучидскими серебряными кубками близ с. Чердатское Томской губернии. Внутри чаши, на донце, письмом брахми вычеканено начало буддийской формулы "Ом мани падме хум"»[382]. На карте Фра Мауро 1459 г., возможно, зафиксировано местоположение буддийского культового центра, находившегося в непосредственной близости от Сарая^{124}. Глубокая укоренелость буддизма в культурном ландшафте Улуса Джучи убедительно засвидетельствована в начале XV в. Иоганном Шильтбергером: заключая рассказ о храмах уйгуров в «стране Сибирь», в которых легко узнаются буддийские кумирни, он замечает, что «в Татарии встречается вообще много людей этой веры»[383].

Ряд летописных сообщений о событиях конца XIII — начала XIV в. позволяет сделать вывод, что в правление хана Токты буддистская община превратилась в наиболее влиятельную в Сарае конфессию. Причина тому — благоприятная для укрепления буддизма внутри- и внешнеполитическая конъюнктура. Начать следует с того, что после смерти Менгу-Тимура в 1282 г. формирование внешней политики государства перешло в руки крупнейших улусных владетелей — Коничи (Куинджи) и Ногая. Новый курс предусматривал восстановление единства империи^{125}, но при этом Коничи и Ногай, похоже, руководствовались, в первую очередь, личными интересами. Первый, будучи наследственным главой Кок-Орды, стремился возродить ее изначальный статус. Этот статус трудно определить в привычных категориях — как широкую автономию или de facto независимость от Улуса Джучи. Более важно, что выделение в составе Улуса Джучи крупного владения Орду, соседствующего с доменом Великих ханов, давало последним дополнительный рычаг воздействия на Бату и его преемников. Орду, обойденный при назначении главы Улуса Джучи, и его потомки при известных обстоятельствах могли претендовать на главенство в Улусе Джучи или на полное обособление от него и прямое подчинение каану, а имперский центр был готов такие претензии поддерживать[384]. Подобные же устремления к обособлению и его легитимации проявлял и Ногай, многолетними трудами существенно расширивший и укрепивший свой улус и, несомненно, тяготившийся зависимостью от Батуидов. Но указанных целей Коничи и Ногай могли достичь только с согласия и при поддержке Великого хана, поэтому должны, были выступать как активные сторонники признания главенства, Хубилая и примирения с Ильханами. Сразу следует сказать, что результаты их усилий (во многом из-за противодействия Хайду) оказались весьма скромными, тем не менее, сепаратистские, с точки зрения золотоордынской государственности, маневры Коничи и Ногая в источниках зафиксированы с достаточной наглядностью.

Учитывая, что монголы юаньского Китая и хулагуидского Ирана в религиозной сфере отдавали предпочтение буддизму^{126}, было бы удивительно, если бы джучидские сторонники возрождения целостности империи не попытались использовать для налаживания и укрепления связей с Толуидами конфессиональный ресурс. Деятельность Коничи в этом направлении в источниках не отразилась, но как отмечено выше, еще в начале XV в. исповедание буддизма оставалось одной из достопримечательностей восточной части Улуса Джучи. Ногай, политик исключительно расчетливый и прагматичный, вероятно, принял ислам в правление Берке (в 1270 г. он извещал об этом султана Байбарса). Однако в 1287 г., надо полагать, с его одобрения, если не по его инициативе, от власти был отрешен мусульманин Туда-Менгу, а в 1288 г. послы Ногая доставили Аргуну в качестве дара шариль — буддийскую святыню столь ценную и высокочтимую, что «Аргун-хан вышел навстречу, его осыпали деньгами, ликовали и несколько дней предавались пиршествам и увеселениям» (Рашид-ад-дин. Т. II. С. 117–118). В 1291 г. Ногай пошел еще дальше: «вручил царство» буддисту Токтеь, а некоторое время спустя почел за благо породниться с семейством воспитателя Токты, Салджидая. Многие хлопоты во славу буддизма и единства империи должны были поднять рейтинг Ногая в общеимперском масштабе, но к несчастью для его планов в 1294 г. умер Хубилай. Смерть Хубилая незамедлительно сказалась на положении буддизма, позволив Газану, захватившему в 1295 г. власть в Ильханате, безнаказанно отвергнуть буддизм ради ислама и обязать единоверцев последовать его примеру.

В новой ситуации Ногай, политическое будущее которого во многом определялось прямыми контактами с Ильханатом, переориентировался и попытался оттеснить от престола чрезмерно усилившуюся партию буддистов. Нежелание Токты выполнить ультимативные требования Ногая и выдать на расправу Салджидая перевело конфликт в военную плоскость. Хотя Ногаю удалось создать против Токты широкую коалицию (в частности, среди его союзников были некоторые огланы из рода Ордуидов), он все же потерпел поражение. Любопытно, что Газан, у которого Ногай искал поддержки^{127}, отказался вмешиваться в джучидскую усобицу, но фактически поддержал Токту, демонстративно откочевав на зимовку в район Багдада. Но в сентябре 1300 г. Газан, выступив из Тебриза в поход на Сирию, очевидно, получил известие о поражении и смерти Ногая и, не будучи уверенным в миролюбии Токты, приказал эмиру Нурин-аге вернуться и расположиться в Арране (Рашид-ад-дин. Т. III. С. 186).

Юаньский император Олджайту-Тимур, судя по записи в «Юань ши» от 1301 г., был на стороне утвержденного им правителя Улуса Джучи, т. е. Токты, и оказал ему материальную помощь. «[Период правления] Да-дэ, 5-й год, 2-й месяц [1301 г.]…предоставить Токте 10 000 коней» (Юань ши, гл. 21)[385]. По всей видимости, Олджайту-Тимур обещал Токте решить давнюю проблему в отношениях между Джучидами и Толуидами, о чем свидетельствует необыкновенно пышное посольство, направленное в 702 г.х. (26.08.1302 — 14.08.1303) Токтой к Газану. Несмотря на то, что Токте не удалось добиться от Газана признания прав Джучидов на Арран и Азербайджан[386], он воздержался от применения силы^{128} и, уж тем более, не отказался от подчинения Ханбалыку. Токта, по меньшей мере, дважды оказывал имперскому правительству военную поддержку в его борьбе с непокорными Угэдэидами и Чагатаидами. В 702 г.х. послы Баяна к Газану сообщали: «Положение же таково: мы в этом году выступаем войной против Чапара и Дувы; Токта с нами в союзе и согласии и посылает войско, он уже послал два тумана на соединение с войском каана в Дереу» (Рашид-ад-дин. Т. II. С. 68). Информатор ал-'Умари Шейх Ала-ад-дин, отвечая на вопрос о численности золотоордынских ратей, в качестве примера привел эпизод из царствования Токты: «…однажды, когда против него (хана Кипчакского) и против Великого Кана восстал Исенбога, султан Мавераннахра, одержал верх и разбойничал, говоря: "я имею больше прав на царство, чем они оба", грабил путешественников и отказался от повиновения Кану, то Кан написал Токте, чтобы он сразился с ним. Он (Токта) отрядил против него из каждого десятка (людей) по одному человеку и число отряженных дошло до 250 000…Он (Токта) напал на Исенбогу, разбил его и одержал над ним блистательную победу, а затем вернулся торжествующим и победителем» (Сборник материалов, 1884. Т. I. С. 240).

Единство империи формально было восстановлено после смерти Газана. Летом 1305 г. ильхан Улджэйту извещал короля Франции о долгожданном примирении Чингизидов: «(Мы) потомки Чингиз-хана, в течение сорока пяти лет вплоть до настоящего времени потворствовали взаимным обвинениям, но теперь, покровительствуемые Небом, все мы, старшие и младшие братья, достигли взаимного согласия и от страны Китай, где солнце встает из-за пределов мира, мы объединили наши страны и связали их почтовыми станциями»[387]. Для реального примирения между Джучидами и Толуидами были необходимы политические компромиссы и желательно религиозное согласие. В связь с возможными территориальными уступками Джучидам можно было бы поставить перенос Улджэйту своей столицы из Тебриза вглубь Ильханата — в Султанию, строительство которой было начато еще Аргуном. Что касается религиозного согласия, то следует обратить внимание на засвидетельствованную источниками попытку вернуть ильхана Улджэйту в лоно буддизма[388]. Учитывая радикальный характер религиозной реформы, проведенной Газаном, следует предположить, что эта попытка осуществлялась не «оставшимися» в Ильханате буддийскими священниками, а миссионерами, прибывшими с имперским посольством.

Исповедание Токтой буддизма, даже в условиях политики веротерпимости, которой он, по-видимому, следовал, должно было повысить роль буддистов при дворе хана, а его тесные связи с Ханбалыком, несомненно, превратили буддийскую общину в силу, способную оказывать существенное влияние на государственные дела. После смерти Токты находившиеся под его покровительством и поддерживавшие его буддисты, по-видимому, сделали попытку сохранить господствующее положение. Она отразилась в записанной Утемиш-хаджи легенде о захвате власти аталыком покойного хана Баджир Ток-Бугой. Баджир Ток-Буга происходил из «омака уйгур», который Утемиш-хаджи характеризует как «эль с многочисленными [и] сильными родами [и] племенами». Воспользовавшись отсутствием у Токты прямого наследника, Баджир Ток-Буга провозгласил себя ханом и «подчинил себе весь народ», однако эмиры Исатай и Алатай не поддержали столь возмутительное нарушение порядка престолонаследия, убили узурпатора и возвели на трон Узбека (Утемиш-хаджи, с. 103–104). Термины «уйгур» и «аталык» в этом контексте, как представляется, с достаточной определенностью указывают на принадлежность Баджир Ток-Буги к буддистской конфессии.

В. П. Юдин, комментируя сомнения Утемиш-хаджи относительно личности Баджир Ток-Буги, замечает, что «этноним» нутин применительно к Баджир Ток-Буге «может быть искаженным написанием буддийского термина тойын/тойун 'буддийский монах'»[389]. Любопытно, что в «Юань ши» в списке правителей Улуса Джучи после имен Ти-Ги и Kuansa, в которых Е. Бретшнейдер и Г. Ховорс с достаточным основанием видели Токту и Коничи, следует имя Bo-hu с титулом ta wang (великий князь), а уже за этим последним — имя Узбека (Yue-dsi-bie) с тем же титулом ta wang[390]. Упоминание Bo-hu в «Юань ши» означает, что Буянту официально признал его главою Улуса Джучи. В качестве наиболее вероятного кандидата на роль преемника Токты резонно предполагать одного из его сыновей. Согласно персидским источникам у Токты было три сына: Ябарыш, Иксар, Тугел-Бука (Рашид-ад-дин. Т. II. С. 73); Тукал-Бука, Балуш, Илсар[391]. В арабских источниках упоминаются два сына Токты: Тулук-буга и Илбасар (вар: Букул-буга и Ирбысар; Менгли-буга и Ильбасар) (Сборник материалов, 1884. Т. I. С. 117, 161, 384). Те же арабские источники сообщают, что Илбасар, якобы являвшийся наследником престола, умер прежде своего отца (Сборник материалов, 1884. Т. I. С. 123, 162, 17? 384). Однако в «Истории Шейх-Увейса» сообщается, что Илбасар (Илбасмыш) погиб после смерти Токты, став жертвой заговора Узбека и эмира Кутлуг-Тимура: «В Дешт-и Кипчаке в том же году (703 г.х./15.VIII.1303 — 3.VIII.1304) скончался Токтай. У него был сын по имени Ильбасмыш и старший эмир Кадак, который желал после Газана (чит.: Токтая) посадить на престол Ильбасмыша. Узбек, сын Туличи, в Хорезме сговорился с Кутлуг-Тимуром; под предлогом выражения своей скорби [о смерти] государя они отправились в орду и в это время [аудиенции] Узбек вонзил нож в Ильбасмыша, а Кутлуг-Тимур ударил ножом Кадака, и они обоих убили» (Сборник материалов, 1941. Т. II. С. 100). О том, что Узбек занял престол вопреки завещанию Токты, пишет также ал-Бирзали: «Был у него [Тохты — В. К.] сын, красивее которого [никто] не видал; он был привержен к исламу, любил слушать чтение Корана великого, хотя и не понимал его, и предполагал, когда сделается царем [этой] страны, не оставит в царстве своем никакой другой религии, кроме мусульманской. Но он умер [уже] при жизни отца, оставив сына. Когда он умер, то отец его (Токтай) назначил наследником [престола] сына упомянутого сына своего, однако же ему не привелось повелевать, так как после него (Токтая) царством овладел сын брата его, Узбек-хан» (Сборник материалов, 1941. Т. II. С. 174). Рассказ автора «Истории Шейх-Увейса», несомненно, является реальной событийной основой, которая препарирована легендой, переданной Утемиш-хаджи. Цель легенды очевидна — оправдать захват власти Узбеком. Но если Ильбасмыш, назначенный Токтой наследником престола, действительно, умер раньше отца, резонно предположить, что в «Чингис-наме» под именем уйгура Баджир Ток-Буги выведен другой сын Токты — Тукал-Бука (Тукул-буга). В. П. Юдин допускал, что формант баджир/банкир в имени Ток-Буги может означать его принадлежность к племени башкир[392], но, имея в виду весьма вероятное буддийское вероисповедание Ток-Буги (Тукал-Буки, Тукул-Буги), можно предложить другу версию: баджир/банкир = бахши.

Рассказ Утемиш-хаджи о Баджир Ток-Буге в известной степени коррелирует с известиями арабских источников о преследовании Узбеком буддистов. Как рассказывает ал-Бирзали, «…после него (Токтайа) царством овладел сын брата его, Узбекхан…Он умертвил нескольких эмиров и вельмож, умертвил большое количество Уйгуров, т. е. лам и волшебников, и провозгласил исповедание ислама» (Сборник материалов, 1884. Т. I. С. 174).

Д. Де Вииз, рассматривая этот сюжет в своей фундаментальной монографии, посвященной исламизации Золотой Орды и концентрирующейся, в основном, на анализе повествования Утемиш-хаджи, высказался в том смысле, что причисление Баджир Ток-Буги к клану уйгуров (и тем самым — к буддийской общине) в эпической традиции, воспроизведенной Утемиш-хаджи, преследовало цель продемонстрировать законность перехода власти к Узбеку, оспариваемую большинством других источников, и представить его воцарение оправданным как с точки зрения чингисизма, так и с точки зрения ислама[393]. Иными словами, по мнению Д. Де Вииза, Баджир Ток-Буга олицетворяет группу эмиров, выступивших против узурпации трона Узбеком, и этой персонифицированной оппозиции Узбека творцы легенды приписали преступное намерение захватить трон, а для полноты отрицательной характеристики назначенного в злодеи персонажа — еще и исповедание враждебной исламу религии. Здесь Д. Де Вииз следует строго выдерживаемой им линии, обязывающей исследователя, имеющего дело с «генеалогическими, легендарными и мифологическими описаниями», категорически воздерживаться от любых попыток реконструировать реальные события и персонажи, действовавшие при исламизации Золотой Орды; согласно такому подходу, первоочередная задача исследователя состоит в том, чтобы постараться уловить специфический нарративный замысел повествования и решительно избегать западни самонадеянных поисков «исторического факта»[394].

Восприятие рассказа Утемиш-хаджи об обращении Узбека в ислам как сугубо символического, исполненного скрытыми смыслами текста позволяет Д. Де Виизу максимально раздвинуть границы исследования и органично вписать в него весь космос центральноазиатских, тюркских, исламских ритуалов, легенд и мифов. Вместе с тем, такой подход, вольно или невольно, склоняет исследователя к тому, чтобы оставить без надлежащего внимания те элементы повествования, которые, как представляется, отчетливо сигнализируют о затруднительности сведения его содержания к конфликту между шаманизмом и исламом. На мой взгляд, в рассказе есть, по меньшей мере, два стержневых пункта, убедительное объяснение которым можно найти только в сфере буддийской культуры.

Легенду о причине принятия ислама ханом Узбеком Утемиш-хаджи излагает так:

1. Четыре, мусульманских святых получают божественное откровение, обязывающее их пойти к Узбеку и призвать его к исламу. «И по велению Аллаха Всевышнего пришли они к двери [ставки] Узбек-хана, сели за внешней чертой его куреня и стали творить молитву».

2. Ближайшее окружение Узбека составляют некие колдуны и жрецы, авторитет которых держится на способности демонстрировать поразительные чудеса. «Показывали хану неверные колдуны и неверные жрецы такое чудо. Приносили они с собой на маджлис к [Узбек-] хану [мед] в жбане и устанавливали [его. Прилаживали затем к жбану] змеевик и подготавливали чаши. Мед сам скапливался в змеевике и сцеживался в чашу, и чаша сама двигалась к тому человеку. Колдунов этих и жрецов своих почитал хан за своих шейхов, сажал [их] рядом с собой и воздавал [им] большой почет и уважение».

3. Приход мусульманских святых нарушает обычное течение пира. «…[Узбек-] хан как обычно устроил маджлис. Пришли вместе [с ним и] шейхи его и все расселись. Как [и] ежедневно, принесли они с собой мед в сосуде. Принесли они [также] и установили змеевик и чашу. Прошло порядочно времени, но мед ни скапливался как обычно в змеевике, ни сцеживался в чашу».

4. Узбек выясняет причину неудачи и приказывает привести ее виновников. Святые сообщают Узбеку, что пришли для того, чтобы обратить его в ислам.

5. Шейхи требуют убить мусульманских проповедников, но Узбек отказывает им в этом и предлагает устроить диспут: «С какой бы стати убивать [мне их]?! Я — государь! Нет никакого мне дела до любого из вас. Буду с теми из вас я, чья вера правая. Если вера у них неправая, то почему же дело ваше сегодня сорвалось [и мед ваш] не стал перегоняться?! Устройте же спор. Тому из вас подчинюсь я, чья вера окажется правой».

6. Словопрения не дают никому преимущества, и противники договариваются устроить испытание огнем: «[И] затеяли спор друг с другом эти два общества. Долго галдели и ссорились они. Наконец порешили на том, что следует им выкопать два танура, раскалить каждый из них, [спалив] десять арб саксаула, войти в один танур кому-то из колдунов, в другой — одному из этих [святых], и быть правой вере того, кто не сгорит и выйдет [целым и невредимым]. Наутро выкопали два громадных танура и раскалили [их], собрав на дрова саксаул. Один предназначили для колдунов, другой — для мусульман".

7. Со стороны мусульман на испытание огнем вызывается Баба Туклас: «Святые эти почтительно уступали друг другу: "Кто же из нас войдет [в танур]?" Одного из них звали Баба Тукласом: тело у него сплошь было заросшим волосами. Сказал он: "Мне позвольте, я войду, [а] вы радейте обо мне"».

8. Баба Туклас надевает кольчугу и входит в раскаленный танур; над тануром вешают баранью тушу, а его устье плотно закрывают.

9. Представитель неверных жрецов, приневоленный коллегами войти в танур, тут же сгорает, а из танура, в котором находился Баба Туклас, слышатся его молитвы.

10. Когда поспевает баранья туша, танур Баба Тукласа открывают и святой выходит из него невредимым, более того — упрекает товарищей за поспешность, ибо он не успел еще совершить все молитвы.

11. Пораженные происшедшим зрители изгоняют колдунов и обращаются в ислам: «Как увидели это все люди с ханом во главе, так вцепились тут же в подолы шейхов и стали [все] мусульманами» (Утемиш-хаджи, с. 105–107).

Первое, что должно быть рассмотрено в заявленном выше аспекте, это чудеса, посредством которых «неверные колдуны и неверные жрецы» добились уважения со стороны Узбека и поддерживали авторитет своей религии. Собственно, Утемиш-хаджи говорит о двух чудесах. Одно из них — некая процедура возгонки меда — прописано недостаточно ясно, тем не менее, можно заключить, что речь, по-видимому, идет об использовании некого механизма, подающего напитки в пиршественный зал. Подобное приспособление, изготовленное для Мунке парижским мастером Вильгельмом Буше, описано Вильгельмом де Рубруком. Оно представляло собой серебряный фонтан, посредством которого по четырем трубам подавались напитки: «из одной из этих труб лилось вино, из другой каракосмос, из третьей бал, то есть напиток из меду, из четвертой — рисовое вино, — именуемое террацина»[395]. По всей видимости, такого рода пиршественная машинерия, с помощью которой подавались к столу напитки, была популярной при дворах многих монгольских монархов. Брат Одорик де Порденоне описывает внутренние покои великого хана Есун-Темура (1324–1328): «Дворец же его, в котором стоит его трон, очень велик и красив, и пол его приподнят на величину двух двойных шагов. Во внутренней части дворца двадцать четыре золотых колонны. Все стены покрыты красной кожёйц о которой говорят, что она самая лучшая из всех, что можно сегодня найти в мире. В центре же дворца стоит большой сосуд, высотой более чем два двойных шага, полностью выполненный из цельного куска драгоценного камня, называемого мердикес. Он весь взят в золото, а в каждом углу от него находится золотая змея со страшно разинутой пастью. Эта чаша увешана сетью из крупных жемчужин и каждая сеточка около пяди в величину. В эту чашу напиток попадает по трубе, которая имеется здесь же в царском дворе. Рядом с этой чашей стоит множество золотых сосудов, из которых пьют все желающие» (Одорик де Порденоне. XXVI. З)[396].

Хотелось бы обратить внимание, что Утемиш-хаджи говорит именно о медовом напитке, в то время как Д. Де Вииз прилагает немало сил к тому, чтобы сосредоточить обсуждение на роли кумыса в культуре центральноазиатских народов и различных сторонах кумысных церемоний. Кумысная тема в исследовании Д. Де Вииза появляется, во-первых, благодаря убеждению исследователя, что с кумысом на пирах Узбека не мог конкурировать никакой другой напиток, во-вторых, благодаря трактовке термина chorghati (жоргаты) как kumiss vessel, т. е. сосуд для дистилляции кумыса[397]. С первой позицией можно не спорить, вопрос заключается в том, какое она имеет отношение к рассказу, в котором о кумысе нет ни слова. Равно сомнительна правомерность предлагаемого Д. Де Виизом толкования термина chorghati. То обстоятельство, что слово chorgha (chorgho), передававшее у восточных тюрков и монголов понятие «труба», чаще всего означало аппарат для дистилляции молочных хмельных напитков, не является достаточным основанием для того, чтобы понимать его в столь узком смысле, тем более, что в тексте говорится только о меде и его возгонке. В. П. Юдин перевел chorghati (жоргаты) как змеевик. Д. Де Вииз может быть и прав, указывая, что в этом значении слово chorghati нигде не встречается, но перевод В. П. Юдина предназначался для русскоязычного читателя, и замена семантически широкого «труба, трубка» более узким «змеевик» вполне оправдана. Между тем, известно, что при дворе Узбека предпочтение отдавалось медовым напиткам. Об этом прямо говорит Ибн Баттута: «большею частью они пьют медовое вино»[398]; о склонности Узбека и его окружения к медовым напиткам можно судить также по тому, что среди подарков, доставленных ему Мариньолли, упоминается cytiacam[399]. Г. Юл указывает на определение этого термина в пражском издании (1774 г.) отчета Мариньолли — liquorem causticum, и соглашается, что cytiacam, действительно, означает «something strong and sweet», и переводит его как «strong liquor»[400].

Таким образом, «колдуны» Узбека угощали своего патрона хмельным напитком из меда, сбраживание которого и доведение до необходимой кондиции совершалось непосредственно в ставке хана. В какой степени этот процесс воспринимался Узбеком как чудо, не известно. Настоящим чудом, конечно же, являлось то, что сосуды, наполнившись напитком, по воле «колдунов» сами двигались к пирующим. Эта деталь совершенно отсутствует в переводе Д. Де Вииза[401] и он ее не анализирует, но в примечаниях к своему переводу признает предпочтительность перевода В. П. Юдина, который лучше обоснован грамматически, подтверждается исчерпывающе ясным изложением в соответствующем фрагменте повествования ал-Кирими[402] и, кроме того, находит предельно точные аналогии в рассказах о празднествах, устраиваемых юаньскими императорами.

Марко Поло упоминает это чудо дважды. Умение заставить сосуды летать он особо выделяет среди многочисленных колдовских талантов буддистов — тибетских и кашмирских бахши, служивших у Хубилая: «Бакши эти, о которых вам рассказывал, по правде, знают множество заговоров и творят вот какие великие чудеса: сидит великий хан в своем главном покое, за столом; стол тот повыше осьми локтей, а чаши расставлены в покое, по полу, шагах в десяти от стола; разливают по ним вино, молоко и другие хорошие питья. По наговорам да по колдовству этих ловких знахарей-бакши полные чаши сами собою поднимаются с полу, где они стояли, и несутся к великому хану, и никто к тем чашам не притрагивался. Десять тысяч людей видели это; истинная то правда, без всякой лжи (Марко Поло, с. 97)[403]. Сам Хубилай, отвечая на вопрос Николая и Матвея Поло, почему он не принимает христианскую веру, если верить Марко Поло, оценивал это чудо как наиболее наглядное выражение силы своего буддистского окружения: «…Вы видите, христиане здешние невежды, ничего не делают и ничего не могут сделать, а язычники делают все, что пожелают; сижу я за столом и чаши подступают полные вина и других напитков ко мне из середины покоя, сами собою, и никто к ним не притрагивался и я пью из них. Дурную погоду они прогоняют, куда захотят, творят много чудес, о чем они пожелают…Эти язычники, творящие чудеса своим знанием и искусством, легко могут меня умертвить» (Марко Поло, с. 281).

Спустя три десятилетия после Марко Поло брат Одорик де Порденоне наблюдая при дворе великого хана те же самые демонстрации колдовского искусства, правда, не выражая особого восхищения и называя исполнителей просто шутами: «Затем гистрионы (вар.: лицедеи, актеры) заставляют золотые сосуды, полные благородного вина, лететь по воздуху. Таким образом посылают они сосуды всем, кто хочет испить вина» (Одорик де Порденоне. XXX. I)[404]. Г. Юл, сопроводивший рассказ Марко Поло об удивительных способностях бахши обширным комментарием, приходит к выводу, что все такого рода сведения из центральноазиатского региона следует связывать с тибетским ламаизмом, намного превосходившим не только любую другую религию, но и любое другое ответвление буддизма в пристрастии к магии, волшебству и красочным мистериям[405]. Действительно, в описаниях средневековых авторов буддийские священники неизменно характеризуются, прежде всего, как непревзойденные специалисты в демонстрации разного рода чудес. В сообщении армянского историка Киракоса Гандзакеци речь идет о монахах, поклонявшихся будде Шакьямуни и Майтрее (грядущий будда, Учитель Мира) в летней ставке Хулагу: «И еще построил [Хулагу] обиталища для огромных идолов, собрав там всяких мастеров: и по камню, и по дереву, и художников. Есть [у них] племя одно, называемое тоннами. Эти [тонны] — волхвы и колдуны, они своим колдовским искусством заставляют говорить лошадей и верблюдов, мертвых и войлочные изображения. Все они — жрецы, бреют волосы на голове и бороды, носят на груди желтые фелоны и поклоняются всему, а паче всего — Шакмонии и Мадриду. Они обманывали его (Хулагу), обещая ему бессмертие, и он жил, двигался и на коня садился под их диктовку, целиком отдав себя на их волю» (Киракос Гандзакеци, с. 237–238). Доминиканец Риколдо де Монте-Кроче, странствовавший по владениям ильхана Газана, сообщает, что бахши пользуются особым почтением у монголов, а их глава способен к левитации^{129}[406].

Трюки с наполнением и левитацией сосудов, судя по многим свидетельствам, оставались своеобразной визитной карточкой тибетских лам вплоть до новейшего времени. Г. Юл указывает, в частности, на сообщение путешественника П. Б. Шоу, который, делясь своими впечатлениями от поездки в Кашгар и Лахор, пишет, что слышал о настоятеле одного буддистского монастыря рассказы, заставляющие вспомнить о Марко Поло и Хубилае: он владел секретом удивительного трюка с бокалами и блюдами, поднимающимися и летящими по воздуху прямо ему в руки. Другой автор, упоминаемый Г. Юлом, иезуит Делрио, жалуется на то, что его паства позволяет развлекать себя дьявольскими фокусами вроде перемещения железных предметов, серебряных кубков и другой тяжелой утвари с одного конца стола на другой без магнита или любого другого видимого приспособления[407]. В рассказе лазаритского миссионера Э. Р. Гюка о бесовских способностях монгольских лам упоминаются вазы, таинственным образом спонтанно наполняющиеся водой. «Вскрытие живота принадлежит к знаменитейшим сиэ-фа или "пагубным средствам" лам; другие, подобные же, не так знамениты и любимы и не совершаются так торжественно. Некоторые ламы, например, лижут раскаленное железо, вырезывают себе раны, от которых в ту же секунду не остается и следа. При всех таких фокусах совершаются молитвы. Мы знавали одного, о котором все уверяли, что он в состоянии, помощью одной только известной молитвы, наполнить водою порожнюю посуду. В нашем присутствии он этого ни за что не хотел сделать, потому что мы другой веры и его фокус мог бы или не удаться, или даже иметь для него дурные последствия. Но однажды он нам проговорил молитву своего сиэ-фа. Она коротка и содержание ее было — призывание сатаны и его помощи. "Я тебя знаю и ты знаешь меня. Сделай же, что я тебя прошу, старый приятель. Принеси воды и наполни ею посуду. Что значит твоей силе наполнить один сосуд водой? Я знаю, тебе дорого надо заплатить за каждую услугу; но я согласен, исполни лишь мое желание. После мы с тобой рассчитаемся и в известный день ты возьмешь, что тебе нужно"»[408].

Другой темой легенды о переходе Узбека в ислам, в анализе которой, на мой взгляд, нельзя обойтись без обращения к буддийскому универсуму, является состязание, демонстрирующее абсолютное превосходство Баба Тукласа и его веры над колдунами Узбека. Д. Де Вииз рассматривает испытание огнем в танурах со всевозможных сторон и находит в нем символику шаманской инициации, обретения шаманского костюма, жертвоприношения, смерти и последующего воскрешения, шаманского путешествия, и многие другие мотивы и ассоциации, вплоть до легитимации Баба Тукласа как героя и предка, «выковывания нации» и сатирических намеков на принадлежность Чингиз-хана к клану безбожных кузнецов. Единственное, что остается без ответа, это вопрос о причине появления в рассказе Утемиш-хаджи именно танура. Как показывают материалы, собранные Д. Де Виизом, эта деталь повествования Утемиш-хаджи не имеет аналогов и прототипов ни в центральноазиатской, ни в исламской нарративной традиции. Но она присутствует в сравнительно поздних вариантах легенды о принятии Узбеком ислама, восходящих либо непосредственно к сочинению Утемиш-хаджи, либо к параллельному источнику, причем сопровождается информацией, проливающей свет на смысл включения в ткань легенды огненной печи — танура.

В персидском агиографическом сочинении XVII в. Ziya' al-qulub есть история об обращении в ислам калмаков, представляющая собой адаптированный рассказ Утемиш-хаджи. Ее герой — накшбандийский шейх Ходжа Ишаг. К поклонявшимся огню калмакам он послал четырех учеников. Миссионеры прибыли к неверным, когда те совершали церемонию поклонения. В ответ на предложение перейти в истинную веру калмаки бросили миссионеров в огонь, издевательски приговаривая, что, если учение мусульман верно, то они, конечно же, останутся невредимы. В этот момент прибыл наставник миссионеров, громко вознося молитву и прося бога ниспослать ветер. Поднявшийся ветер раздул огонь такой силы, что многие калмаки сгорели, между тем как у миссионеров лишь пожелтели края одежды. Оставшиеся в живых около тысячи семей калмаков стали мусульманами[409].

В изложении ал-Кирими, противники Баба Тукласа тоже были огнепоклонниками, а форму испытания выбрал сам Узбек, объясняя свой выбор тем, что «нет ничего сильнее огня, и поэтому мы поклоняемся ему»[410]. В финале истории у ал-Кирими есть еще одно важное дополнение: поскольку Баба Туклас не успел закончить свои молитвы, «некоторых племен из числа этих монгольских и татарских народов не коснулась благодать ислама; и действительно, группа из числа татар, которую они называют калмаками и под которыми надо понимать торгоутов, осталась не принявшей ислам»[411]. Но торгоуты исповедовали буддизм, и, следовательно, ал-Кирими не видел никаких препятствий для отождествления веры Узбека и его шейхов с верой торгоутов. Как и в легенде о Ходжа Ишаге, огонь является объектом поклонения калмаков, и ученики Ходжа Ишага, точно так же, как и Баба Туклас, вынуждены, так сказать, играть на поле противника, подвергая себя страшной опасности, ибо сожжение для мусульманина означает безвозвратную утрату души[412].

Д. Де Вииз видит в этих акцентированных указаниях на поклонение «неверных» огню лишь смутное отражение центральноазиатской религиозной практики того времени[413]; на мой взгляд, здесь можно уверенно предполагать буддийскую обрядность. Буддизм, утверждаясь среди центральноазиатских кочевников, не только легко усвоил и освятил своим авторитетом традиционные для кочевых культур формы огненных ритуалов, но и внес новые — от камерных, типа homa (кормление божеств посредством огня), до масштабных, к коим, помимо прочих^{130}, следует отнести и детально регламентированные процедуры кремации тел умерших. Ниже я попытаюсь показать, что тануры в рассказе Утемиш-хаджи, по всей видимости, являются элементом буддистского погребального ритуала.

Несмотря на то, что буддизм допускал разные способы погребения, и это многообразие обычно реализовалось во всем его ареале, главным среди них всегда оставалось трупосожжение (а если не главным, то наиболее почетным, уступая в этом отношении только сохранению бальзамированного трупа), и, как справедливо указывают исследователи, распространение кремации в Азии всегда шло вместе с распространением буддистской культуры[414]. Не столь однозначна ситуация в степной зоне, где у некоторых кочевых племен в домонгольский период регистрируется автохтонная традиция кремации, однако можно с уверенностью утверждать, что доля этих племен в составе степного населения монгольского времени, а равно и их культурное влияние были ничтожными. Средневековые наблюдатели на всем пространстве Монгольской империи отмечают кремацию умерших как одну из наиболее примечательных особенностей культуры идолопоклонников-буддистов. Вильгельм де Рубрук: «Они (уйгуры — В. К.) сожигают своих умерших по старинному обряду и сохраняют прах на вершине пирамиды»[415]. Винсент де Бове: «Есть также и другие, однако весьма жестокие татары, среди которых встречаются и христиане. У них принято, что когда сын увидит, что его отец стал старым, и голова у того отяжелела, то дает ему в пищу некие жиры, вроде бараньих хвостов и им подобного, которые столь жестки, что ими легко можно подавиться. Когда же старик от этого умирает, тело его сжигают, а прах собирают и хранят, словно сокровище, а затем ежедневно, когда садятся есть, посыпают этим пеплом свою пищу»[416]. Марко Поло: «Тела мертвых идолопоклонников повсюду сжигают» (Марко Поло, с., 80). Киракос Гандзакеци: «А когда кто-либо из них умирал или если убивали кого, то, бывало, много дней подряд возили [его труп] с собой… Бывало, что [труп] сжигали, чаще же хоронили в землю, в глубокой яме, и вместе с ним складывали оружие его, и одежду, золото, серебро, и всю его долю [имущества]» (Киракос Гандзакеци, с. 173). Магистр ордена тамплиеров во Франции Понс де Обон в письме Людовику IX: «И если кто-либо из них умирает, то его сожигают»[417]. Марко Поло в рассказе о войне между Берке и Хулагу: «…когда утро настало, приказывает Алау, чтобы все тела, свои и вражеские, были сожжены; и тотчас же его веление исполняется» (Марко Поло, с. 232).

К сожалению, это исключительно краткие сообщения, не содержащие информации о технологии кремации, можно лишь предположить, что она не была универсальной, и в среде неофитов использовались различные способы сожжения тел, в зависимости от правил школы, к которой принадлежали ламы, и местных условий.

В этнографической литературе описываются несколько разновидностей процедуры кремации. В Тибете, где она являлась наиболее употребительной, в городах для этой цели использовались специальные стационарные сооружения, имеющие вид алтарей кубической формы[418], а в среде кочевых тибетцев сожжение производилось, как правило, на обычных кострах. «По истечении девяти суток покойника выносят из палатки, но не в дверь, а под правую полу палатки и усаживают верхом на оседланную лошадь; затем один из родственников или знакомых берет лошадь под уздцы и ведет ее, а двое других, идущих по сторонам лошади, поддерживают труп, чтобы он не свалился; так поступают только со взрослыми; трупы же детей всадники берут прямо в руки и везут к кумирне, где того или другого покойника, то есть взрослого или ребенка, сжигают на дровах, купленных у лам. Прежде чем покойника положить на костер, с него снимают нарядное платье и передают его ламам, на него же одевают прежнее старое, в котом тибетец умер и в котором таким образом он передается к сожжению. Бедные люди ограничиваются для своих покойников костром из аргала, устраиваемым, по обыкновению, не в соседстве кумирни, а подле своих жилищ, так как более сложные церемонии с отвозом трупов к кумирням стоят дорого. После того, как труп сгорит и жертвенный костер погаснет, родственники покойного тщательно собирают пепел, золу и пережженные кости умершего и отвозят или относят их домой, где, измельчив в порошок и смешав с глиной, делают "цаца", или небольшие конусы в виде субурганов. Последние складываются где-нибудь в пещере, в углублениях скал, подле мэньдонов; впрочем, для "цаца" иногда строят и специальные деревянные или каменные чортены»[419]. Р. Ф. Джонстон, рассказывая о буддистских монастырях Китая, замечает, что в каждом монастыре, независимо от его величины, есть кладбище, включающее большую каменную ступу (p'u-t'ung-t'a) с пеплом рядовых монахов, индивидуальные захоронения аббатов и особо выдающихся мирян, а также собственный крематорий — небольшое каменное сооружение, внешне напоминающее миниатюрный храм[420]. Стационарные печи для кремации умерших, несомненно, существовали в Китае в XIII в.[421]

По словам Э. Р. Гюка, монголы сжигали богатых покойников в специально построенной наземной печи пирамидальной формы с открытым верхом и небольшой дверью в основании. После полного сгорания трупа печь разрушалась[422]. По наблюдениям А. М. Позднеева, кремацию монгольские буддисты совершали в земляной печи: «На самом месте, где должно сожигать покойника, в это время уже бывает приготовлена яма, значительно более широкая, чем нужно для помещения трупа. На дно этой ямы кладется большая железная сковорода, а на ней утверждается большой таган. Вокруг сковороды укладываются целые поленницы дров, высотою до устья ямы… По прибытии на место…старейшие и почтеннейшие из гэлунгов снимают тело хубилгана с носилок и утверждают его на тагане в виде сидящего человека. После сего председательствующий в молебствии встает со своего места, в сопровождении главнейшего духовенства подходит к яме и зажигает фитиль, оставленный на макушке завязанного трупа; старейшие из лам вслед за сим поджигают горючие вещества, заложенные между дровами костра…Когда наброшенный костер дров бывает уже сполна объят пламенем, тогда после кратких молитв и непродолжительного тихого пения, ламы сходят с помоста и в прежнем порядке возвращаются восвояси. При горящем трупе остается только несколько лам, особливо к тому назначенных. Сожигание продолжается иногда до полуночи, а иногда и до утра другого дня»[423].

Аналогичную технологию зафиксировал И. А. Житецкий у астраханских калмыков: «Церемония сжигания состоит в следующем. Копают яму вблизи хурула в сажень глубины и в рост умершего человека длины; по коротким сторонам этой ямы делают еще две маленькие ямы одинаковой глубины с первой и соединяют их с средней ямой подземной галереей. В центральную яму ставят таганы и кладут хлопок или вообще что-либо легко воспламеняющееся и обливают маслом. До сожжения покойника чисто обмывают, одевают в особый костюм и шапку, с нарисованными на ней бурханами, облепляют всего писанными молитвами, сажают на скамейку и, поддерживая в таком положении, несут как бурхана в сопровождении духовенства с хурульной музыкой и народа, сначала вокруг хурула, а потом и к ямам. Здесь покойника снимают со скамейки, надевают на него мешок из коленкора, который скрывает его совершенно, и кладут в длинную яму на таганы. Начинается богослужение, и при пении определенных молитв Гелюнги, держа в руках длинные шесты с горящею на концах ватою, насыщенною маслом, слегка касаются покойника, наконец в один из моментов они зажигают хлопок в яме; богослужение продолжается пока покойник не сгорит. После того над ямами ставят кибитку, и в ней остается на ночь несколько человек сторожить»[424].

Описания Э. Р. Гюка, А. М. Позднеева и И. А. Житецкого не оставляют никаких сомнений в конструктивной тождественности печей для сжигания тел умерших и тануров^{131}, в которых разрешился спор мусульманских проповедников и «неверных» шейхов Узбека. Таким образом, можно констатировать, что в рассмотренных выше компонентах легенды о переходе Узбека в ислам ясно просматриваются буддийские параллели: специфический, демонстрирующий могущество учения Будды и искушенность лам в тайных знаниях и умениях пиршественный дивертисмент, включавший полеты наполненных напитками чаш, и отчетливая аллюзия на свойственное буддизму почитание огня, особенно ярко выражавшееся в кремации тел покойных. «Неверные» колдуны Узбека, разумеется, не шаманы, не язычники, не служители традиционной или исконной религии (native religion), а буддийские священники.

Вполне вероятно, что в сюжете об испытании огнем обыгрывалась не столько тема кремации тел умерших, сколько другая, еще более колоритная родовая особенность буддизма — стремление улучшить карму и прервать цепь перерождений, которое выразительно проявлялось в добровольном принесении себя в жертву, совершавшемся монахами. Принесение себя в жертву, посвящаемое Будде или имеющее цель избавить общину от выпавших на ее долю бед, прослеживается в Китае с V в. н. э. и вплоть до новейшего времени, в том числе и в юаньский период. За редчайшими исключениями оно совершалось путем самосожжения. Самосожжению обычно предшествовал длительный подготовительный период, в течение которого посредством специальной диеты и умащивания маслами и ароматическими веществами создавались условия для быстрого сгорания тела подвижника. Обычно в описаниях актов самосожжения упоминаются большие поленницы дров и открытые костры, но есть и примеры самосожжений, строго следующих процедуре кремации Будды, изложенной в сутре Mahaparinirvana: монах, приносящий себя в жертву, возлежал в канонической позе на кушетке, установленной в подходящей по размерам металлической емкости, а для быстрого и полного сгорания его тела использовалось большое количество хлопка, масла и других горючих материалов[425]. Самосожжения, как утверждают многочисленные жития монахов, избравших добровольный и публичный уход из жизни, оказывали чрезвычайно глубокое воздействие на отношение народа и правителей к буддизму.

Таким образом, мусульманский автор легенды выделил самые экстравагантные, с его точки зрения, приметы буддизма и позволил своему герою силою истинной святости и искренней молитвы одержать впечатляющую победу над изощренно искусным и опасным врагом^{132}. При этом он откровенно высмеял профессиональный и моральный уровень противников Баба Тукласа: их знания ненадежны, умения пустячны, и уж тем более они не готовы к испытаниям, требующим силы духа и крепости веры. В итоге то чудо, которого так не доставало Хубилаю, чтобы избавиться от внушавшего страх буддийского окружения, было, наконец, явлено Узбеку, но не христианами.

Конечно, достоверны, скорее всего, те источники, которые оценивают обращение Узбека в ислам как сугубо прагматичный поступок, являвшийся, по существу, платой эмирам-мусульманам за помощь в захвате престола. Ибн Дукман: «Токта, скончавшись, не оставил по себе детей ни мужского, ни женского пола. Царствование его продолжалось 23 года. Кутлук-темир, который при жизни Токты правил делами государства и устройством дел его, обратился за помощью к старшей из хатуней, бывшей женою Тогрылджи, отца Узбекова, и условился, с^нею возвести Узбека, сына Тогрылджи, сына Менгу-Тимура, сына Бату, сына Души, сына Чингиз-хана. Ему (Узбеку) и присуждено было вступить на престол. Кутлук-темир [перед тем] уже взял с него слово, что когда он (Узбек) вступит на престол, то сделается мусульманином и будет придерживаться ислама. Был упомянутый (Узбек) возведен по смерти дяди своего и сев [на престол], усердно вступил в веру Аллахову и устроил себе соборную мечеть, в которой совершал [все] пять молитв, в установленное для них время» (Сборник материалов, 1884. Т. I. С. 323). Несколько иначе рассказывает о том же ал-Айни: «Когда упомянутый Токтай умер в означенном году, то на его место вступил на престол указанный выше Узбек-хан, сын брата упомянутого Токтая. Помогший ему вступить на престол старший эмир из эмиров их… по имени Кутлук-темир распоряжался управлением государства, устройством дел его и сбором податей его. У этого эмира было два брата: Сарай-темир и Мухаммад-ходжа, которые вели для него дело. Обратился он (Узбек) к старшей из хатуней их, которая была женой Тогрулджи, отца Узбекова, и называлась Баялун. Она оказала ему помощь, поддержала его и назначила ему вступить на престол. Кутук-темир взял с него слово, что сели он (Узбек) вступит на престол), то сделается мусульманином и будет придерживаться ислама. Сев на престол, он [действительно] принял ислам, усердно вступил в веру Аллахову и устроил себе соборную мечеть, в которой совершал [все] пять молитв, в установленное для них время» (Сборник материалов. 1884. Т. I. С. 515–516).

Вольно или невольно Узбек должен был пройти тот же путь, которым ранее в Ильханате проследовал Газан. Так же совершенно очевидно, что столь обыденными условиями и обстоятельствами успеха было невозможно гордиться^{133}. Победа была нужна полная и безоговорочная. Ее идеальный вариант и воплотился в легенде, записанной Утемиш-хаджи. Но антураж легенды вполне реальный, исторически достоверно отображающий конфессиональную ситуацию, в которой Узбек осуществлял судьбоносный для населения Улуса Джучи выбор веры.

Глава 4. «Ртутный князь»

После публикации статьи В. П. Костюкова «Буддизм в культуре Золотой Орды»[426], археологи предприняли шаги по систематизации материалов погребений золотоордынского времени с признаками буддийских практик. В сводке археологических материалов П. В. Попова[427], отсутствует, на мой взгляд, эталонное для заявленной темы погребение средневекового кочевника на левом берегу р. Иртек (правый приток р. Урал)[428]. Погребенный воин был бальзамирован с помощью ртути. О сути этого обряда и пойдет речь ниже.

Находка была исследована И. В. Матюшко с целью определить датировку и этническую принадлежность погребения[429]. Все технические подробности я (не будучи археологом) заимствую из этой статьи.

Погребенный лежал на деревянных носилках. Выглядел он необычно. «Кости ног и таза были покрыты обмазкой красного цвета толщиной около 1 мм. Обмазка состояла из глины и шерстяной ткани, пропитанной красноватым минеральным веществом, она плотно прилегала к костям, что дало основание предполагать освобождение костей от мягких тканей. Поверх шерстяной обмотки тело было обернуто тонкой древесной корой, нарезанной лентами. Немного выше коленей бедренные кости были крепко связаны плотно прилегающей повязкой. Повязка состояла из толстой кожи, к которой были прикреплены четыре круглые бронзовые бляхи. Поверх блях — несколько слоев шелковой ткани с зеленым узором. Между слоями шелка проложен тонкий лист серебряной фольги… Кожаные накладки и повязка на ногах погребенного не являлись остатками одежды. Они были специально сшиты для скрепления костей в районе коленей и голеней. Грудная клетка погребенного была обмотана шелковой тканью в несколько слоев, а затем накрыта тканью полотняного плетения. Шелковые ткани представляли собой ленты. Между шелковыми лентами была обнаружена пластина из тонкой серебряной фольги прямоугольной формы размером 11×З0 см и часть серебряного предмета, представляющая собой розетку с поддоном»[430]. Под позвоночным столбом в углублениях от позвоночных дисков была обнаружена ртуть. Ртуть находилась и в глиняной обмазке, нанесенной на кости рук и ног.

С умершим захоронили двух коней; на их копытах были обнаружены накладки из тонкой серебряной фольги, обшитые по краю кожаной тесьмой. Накладки повторяли по форме контуры конских копыт. В конское снаряжение вошли стремена, удила, лука седла и железный султан. При воине находилось следующее вооружение: два дротика, кетмень, железный меч, сложносоставной лук, колчан со стрелами. За головой погребенного была сложена кольчуга, а в ногах находился железный котел с остатками жертвенной пищи. Во рту погребенного обнаружена бронзовая пластина. По заключению И. В. Матюшко, сочетание в едином комплексе защитного доспеха, оружия ближнего и дальнего боя характерно для времени монгольского завоевания и подчеркивает принадлежность погребенного к воинам-профессионалам. Наличие котла, кольчуги, меча указывает на высокий статус погребенного. Захоронение коней, богатство конской упряжи (наличие султана для кисти, отделка серебром седла и украшений передних копыт коня) также рассматривается как признак социального престижа[431].

По ряду характерных особенностей обряд захоронения человека головой на восток в сопровождении частей коня считается половецким. В рамках принятой сегодня методики с таким определением обряда следует согласиться. Что касается бальзамирования, то оно, по мнению исследователя, было связано с необходимостью доставки останков погребенного в другой, отдаленный от места смерти пункт[432]. В итоге вывод: «погребение представляет собой захоронение тюркского богатого и знатного воина-профессионала, вероятно, военного предводителя XIII–XIV веков. По-видимому, оно отражает сложное переплетение элементов материальной и духовной культуры оседлых народов Восточной и Средней Азии и кочевников-тюрков. В целом, широкое культурное взаимовлияние города и степи было характерной чертой золотоордынского периода. Объединение в рамках одного государства (Золотой Орды) достижений оседлой и кочевой культуры, вероятно, и объясняет появление погребения с яркими элементами кочевничества и приемами бальзамирования, знания о которых являются показателем высокого уровня развития медицины, характерного для городских центров»[433].

Определение «богатый и знатный военный предводитель» слишком расплывчато. Если погребенный находился на ханской службе, а иное исключено, то есть основания определить его место в имперской табели о рангах. У монголов войсковыми подразделениями командовали: темник (tümen-ü nоуаn), тысячник (minyan-u noyan), сотник (ja'un-u nоуаn) и десятник (harban-u nоуаn). Именно этой классификацией я пользовался, когда анализировал материалы францисканской миссии 1247 г. о монгольских погребальных ритуалах[434]. Францисканцам не удалось получить информацию о захоронениях Чингизидов, будь то ханы или царевичи, а рядовые кочевники их не интересовали. Сведения францисканцев, на мой взгляд, касались погребений представителей знати не из рода Чингис-хана (nоуаn 'князь'). Поскольку в отчетах францисканцев речь шла о двух разных погребальных обрядах, то я обозначил их как захоронения старших и младших офицеров. Предложить деление на четыре группы (темников, тысячников, сотников и десятников) материалы латинских письменных источников не позволяют. К какой группе следует отнести «ртутного князя»?

Как выяснилось при реставрации шелковой ткани, на ней были вытканы крупные фигуры драконов с числом когтей — четыре. Этому важному наблюдению я обязан 3. В. Доде, проводившей исследование ткани. Размеры и форма сохранившегося фрагмента ткани позволяют отнести его к деталям одежды, а не к лентам для бальзамирования, которые были зафиксированы при расчистке погребения. По сведениям 3. В. Доде, на сегодняшний день количество золотоордынских находок одежд, сшитых из шелковых тканей с изображением драконов, ограничивается тремя халатами. В дополнение к находке из Шумаевских курганов, это кафтан из мужского захоронения в могильнике Джухта[435] и фрагменты одежды из погребения на Южном Урале, обнаруженные Н. А. Мажитовым. На ткани из Джухты у дракона три когтя, на двух других — четыре. Принято считать, что количество когтей на лапах дракона обозначает ранг в социальной структуре. Драконы с пятью когтями в китайской традиции являлись принадлежностью императорских халатов[436]. Четырехпалые драконы были эмблемой одежды князей (родственников императора), трехпалые драконы украшали одежды гражданских чиновников и военных. Вероятно, монголы династии Юань сохранили китайское ранжирование изображений драконов по количеству когтей. Так, на мандале Ямантака на халатах монгольских императоров изображены пятипалые драконы, на халатах императриц — драконы с четырьмя когтями[437]. В Улусе Джучи статус вещей с изображением драконов неизвестен.

Число находок не позволяет делать широких обобщений. «Следует лишь указать, — отмечает 3. В. Доде, — на различный статус погребенных, облаченных в одежды из тканей с изображением драконов. Можно говорить о корреляции признаков (числа когтей на лапах драконов) с различиями в обряде захоронения и качестве погребального инвентаря. Так, очевидна разница в социальном положении кочевников, погребенных в могильниках Джухта и Шумаевский»[438].

В археологических материалах джучидской поясной гарнитуры пока что встречен лишь трехпалый дракон[439]. Трехпалые драконы изображены и на костяных обкладках колчанов[440].

Если критерием для выяснения ранга шумаевского воина принять ткань с четырехпалым драконом, то погребенного следовало бы признать темником. Однако этому препятствует отсутствие пояса, в гарнитуре которого был бы представлен дракон. В таком случае кафтан с драконом мог входить в число престижных вещей (тогда как пояс являлся статусной вещью). Приведу в качестве примера любопытную ситуацию. В 1283 г. каан Хубилай отправил дипломатическую миссию к ильхану Аргуну в составе чинсанга Пулада и Иса Кульчи (Рашид-ад-дин. Т. III. С. 116). Вернуться в Китай послы сразу не смогли из-за смуты на дорогах. Иса Кульчи (кит. Ай-сюэ) вернулся к своему господину. Подробности этого события известны из текста надгробной стелы Ай-сюэ, ставшего впоследствии приближенным советником великого хана. «На обратном пути [они] повстречались с бунтовщиками, и послы потеряли друг друга. Гун, не обращая внимания на стрелы и камни, [сумел] выйти из [этой] земли смерти и только через два года [пути] достиг столичного округа. [Он] прибыл на аудиенцию, неся в свертке драгоценные одежды, [которые] были ему пожалованы князем А-лу-хуэй-у (ильхан Аргун), и тут же сделал [весьма подробный] доклад о дороге туда и обратно» (Чэн Цзю-фу, с. 84–85). В обоих случаях можно говорить об одеждах как об особой категории наградных вещей. Функция таких пожалований заключалась в укреплении иерархической вертикали власти. В «Юань ши» есть сообщение о пожаловании кааном Хубилаем в феврале 1288 г. золотоордынскому принцу Коничи 500 унций серебра, жемчужного ожерелья и комплекта дорогих одежд[441]. В разгар конфликта между ильханом Текудером и царевичем Аргуном, дядей и племянником, первый затребовал прибытия в ставку старшего эмира (монг. yeke nоуаn 'великий нойон') Букая, который был сторонником Аргуна. Кутуй-хатун, одна из жен Хулагу, и мать Текудера, по прибытии Букая «оказала ему почет и уважение и надела на него кафтан из одежд великого ильхана» (Рашид-ад-дин. Т. III. С. 101). Старший эмир был облачен в одежду Чингизида.

Перейдем к вопросу о такой странной подробности погребального обряда, как ртуть. Нет ли примеров использования ртути в лечебно-магических целях ближе по времени, нежели материалы по пазырыкским погребениям (VI–III вв. до н. э.). Есть. Речь идет о придворной буддийской культуре при дворах ильханов и золотоордынских ханов (см. выше статью В. П. Костюкова). Алхимические практики буддистов, искавших эликсир долголетия для ильханов, твердо документированы.

Рашид-ад-дин с иронией пишет о буддийском окружении ильхана Хулагу: «Он был весьма склонен к алхимии и на ту братию постоянно взирал благосклонным оком. А они ради своих вымыслов и мечтаний зажигали огни, сжигали безмерное множество снадобий и бесполезными мехами надували малых и больших. Они мастерили котлы из глины мудрости, но польза от стряпни не шла дальше их ужинов и завтраков. В превращении они ничего не смыслили, зато в извращении и подлогах творили чудеса. Ни одного динара они не снабдили решеткой и ни одного дирхема не отлили, зато растратили и изничтожили богатства вселенной. На их нужды, домогательства и пропитание было израсходовано так много, что и злосчастный Карун за свою жизнь не стяжал столько философским камнем» (Рашид-ад-дин. Т. III. С. 61).

Об ильхане Аргуне, наследнике и внуке Хулагу, существует апокрифический рассказ: «Он был очень пристрастен к алхимии. Со всех сторон к его высочеству сходились алхимики и склоняли государя к этому искусству. Безмерные деньги были истрачены на него и никогда [Аргун-хан] не ставил им [этого] на вид, а снова охотно отпускал средства. Однажды в присутствии мовляна Кутб-ад-дина Ширази они обсуждали вопрос о сокровенных вещах. Когда алхимики разошлись, Аргун-хан сказал мовляна: "Оттого, что я человек невежественный, а ты ученый, мнится тебе, что они меня околдовали? Не раз хотел я их прикончить, но поскольку достоверно, что эта наука существует и есть такой человек, который знает эту благородную науку, то ведь ежели я [этим] невеждам не стану покровительствовать, а предам их мечу, у того мудреца не останется ко мне никакого доверия". Короче говоря, в царствование Аргун-хана алхимики истратили безмерные деньги на сгущение, улетучивание, растворение, составление, исследование, перегонку, размягчение, гноение, очищение, отбеливание, брожение, изменение, превращение, прокаливание, восстановление, процеживание, опоражнивание и увлажнение. После многочисленных опытов и испытаний покрывало сомнения и завеса [неизвестности итогов] хлопот спала с глаз: от алхимии кроме сокрушения и убытков ничего не получилось. 'Да будет мир над тем, кто пошел прямым путем'» (Рашид-ад-дин. Т. III. С. 129).

Буддисты занимались алхимией, целью которой был поиск эликсира долголетия, а не превращение металлов в золото, как полагал Рашид-ад-дин. Было бы непростительной ошибкой с нашей стороны не заметить за фасадом религиозного соперничества столкновения двух философий, по-разному трактовавших проблему бессмертия. Арабская медицина не искала химическим путем эликсира, связанного с возгонкой киновари. Напротив, ртуть считалась опасным ядом. Парадоксальным образом буддисты при дворе ильханов смогли избавиться от всех конкурентов, что привело к трагическим последствиям для самих ильханов. Ильханы зачастую становились жертвами ртутных снадобий. Мусульманские врачи, видимо, понимали всю трагичность ситуации, но были отстранены от участия в придворной алхимической деятельности. Например, Хубилай в Китае создал параллельные структуры, курирующие китайское и «западное» направления медицины. Непонятно, что помешало его брату, Хулагу, создать аналогичные структуры при монгольском дворе в Персии. Дело, видимо, заключается во взаимной нетерпимости буддистов и мусульман, за которой стояла борьба за влияние.

Ртуть считалась исходным элементом всех плавких веществ. В паре с ртутью выступала сера. Ртуть и сера были главными составляющими эликсира долголетия индийских буддистов. Ртуть и сера применялись и в арабской медицине, но только в составе мазей, и ни в коем случае не принимались внутрь. «Ртуть, подвергнутая возгонке, убивает», — заявляет Ибн Сина. В этом пункте арабская и китайская традиция взаимно противостоят друг другу. Особая роль в обеих традициях отводилась золоту и серебру. Вопрос о ртути следует включить в алхимический контекст некоторых культурных и политических явлений в Монгольской империи.

Поясню эту мысль на примере рождения металлов. «Золото проходит через ряд расплавленных состояний, начиная от его родителей — ртути и серы, и, пройдя через состояние олова, меди, свинца и серебра, приобретя окраску и твердость золота, также останавливается и не переходит за ступень совершенства» (ал-Бируни. Минералогия, с. 72). Золото способно сохранять свою природную сущность. Собственно, поэтому золоту приписывались исключительно положительные свойства как в медицине, так и в магии. Ртуть и сера считались исходными элементами этого процесса. «Если ртуть чистая и то, что к ней примешано и привело ее к отвердению состоит из силы серы белой, не пережженной и без загрязнений, иначе говоря, если сера превосходит ту, которой пользуются алхимики, то образуется серебро. Если же сера по своей чистоте превосходит эту и обладает большей чистотой и, кроме того, обладает красящей тонкой, но не сжигающей силой огня, то есть, если она превосходит ту, которую применяют алхимики, то она может превратить ртуть в золото» (Ибн Сина. Книга Исцеления, с. 53).

В позднем монголо-тибетском медицинском сочинении говорится о свойствах ртути. «Ртуть. На санскрите называется сурра. Тайные названия: "рожденный киноварью", "вода киновари", "пронзающий", "чрезвычайно подвижный", "свое семя", "семя Индры", "синяя драгоценность", "железный иней неба", "водный конь", "сок киновари". В "Дополнительной тантре" сказано, что "ртуть получают при обжиге киновари". Согласно сказанному, киноварь, или сырую киноварь, обжигают, и жидкость, которая выпадает с дымом, похожая на свинец, [и есть ртуть]. На ощупь она как вода, но тяжелая, [легко] просачивающаяся, и обладает тремя ядами сока. В "Шэлпрэн" говорится, что "[ртуть] добывают из 9: ртутного камня, алевролита, одежды с грязью и потом, одеяний трупов, вымытых дождями, золы погребальных костров, растения нэу, голубя, черного скорпиона". Поскольку обрабатывают двумя методами: "съедающим" и "связывающим"^{134}, то начинает прилипать к кончику иглы и при обжиге выпадает в копоть [т. е. не испаряется]. При плавке не разрушается. Если на длительное время положить вместе со свинцом, то свинец расплавится и смешается с [ртутью]. Из "Шэлгон" — ртуть идет в эликсирах "бчуд лэн" и подавляет болезни демонов — "гдон"»[442].

Монгольские ханы знали о рецептах долголетия индийских йогов. При дворе каана Хубилая были осведомлены об искусстве йогов, но рецепты их были отвергнуты. По сведениям Марко Поло, индийские йоги принимали снадобье из ртути и серы: «Есть тут особые люди, зовут их куигуи; живут они дольше других, от полутораста до двухсот лет, и крепки, куда захотят, могут идти; в монастыре все дела, все службы идолам исполняют, словно как юноши; и это от воздержанности да здоровой воды. Едят они больше рис и молоко. Чудным покажется вам то, что они едят: принимают они ртуть с серою; питье делают из этой смеси и говорят, что оно им прибавляет жизни; чтобы подольше жить, принимают то питье с детства» (Марко Поло, с. 190).

Кажется, в словах Марко о снадобье йогов сквозит ирония. А вот мусульманскому окружению ильханов было не до иронии. Монгольские правители Персии умирали в подозрительно молодом возрасте. Так, Хулагу скончался в 48 лет, царствовал он семь лет; сын его, Абага скончался также в 48 лет, царствовал семнадцать лет; Газан-хан скончался в 33 года, царствовал девять лет; для сравнения, — их ближайший родственник, Хубилай, правивший Китаем, прожил 79 лет, царствовал тридцать четыре года. Контроль над душевным и телесным здоровьем ильханов находился в руках буддистов. В условиях плотного мусульманского окружения ильханы были вынуждены доверять своим бахши — монахам-буддистам, исполнявшим роль прорицателей. Парадоксальным образом, бахши, призванные обеспечить долголетие ханов, убивали их ртутными снадобьями. Такова мусульманская версия событий.

В снадобье, приготовленное бахши для ильхана, входили те же два вещества, что и в эликсир долголетия йогов: ртуть и сера. Осведомленность в этом вопросе вазира ильханов, Рашид-ад-дина, который к тому же был потомственным врачом, неудивительна. А вот осведомленность Марко Поло показывает, что он был посвящен в сокровенные придворные тайны.

Как уже сказано, ильхан Аргун (1284–1291), сын хана Абага, умер в 33 года. Обстоятельства этой смерти таковы: «Аргун-хан очень верил бахшиям и их правилам и постоянно оказывал этим людям покровительство и поддержку. [Однажды] из Индии пришел некий бахши и уверял, что он долговечен. У него спросили, каким же образом жизнь тамошних бахшиев становится долговечной. Он ответил: "Особым снадобьем". Аргун-хан спросил: "Это снадобье здесь водится?". Бахши сказал: "Водится". [Аргун-хан] велел, чтобы он его составил. Бахши приготовил месиво, в котором были сера и ртуть. Около восьми месяцев [Аргун-хан] его принимал, а в довершение сорок дней соблюдал пост в Тебризской крепости. В то время кроме Урдукия, Кучана и Са'д-ад-довлэ ни одно существо не имело к нему доступа, не считая бахшиев, которые денно и нощно неотлучно состояли при нем и занимались рассуждениями о верованиях. Когда Аргун-хан вышел из уединения, он отправился на зимовку в Арран и там стряслась беда с его здоровьем. Лекарь ходжа Амин-ад-довлэ неотлучно находился при нем, лечил его и старался с помощью других врачей, пока через некоторое время здоровье не стало поправляться благодаря их отличным приемам. Вдруг однажды вошел один бахши и дал Аргун-хану три чаши вина. Так как оно проникло [в кровь], болезнь опять возвратилась и недуг стал постоянным, а врачи не знали чем помочь. Через два месяца недомогания эмиры стали поговаривать и доискиваться причины болезни. Некоторые люди говорили: "Причина-де дурной глаз, надобно раздать милостыню", — и [много денег роздали нуждающимся]. А некоторые рассказывали: "Шаманы — де, погадав на [бараньей] лопатке, говорят, что причиной недомогания является колдовство". Заподозрили в этом [колдовстве] Тугачак-хатун. Под палкой и пыткой ее допрашивали на суде и в конце концов эту хатун со многими женщинами бросили в реку. Это событие произошло 16 числа месяца мухаррама [6]90 года [19.01.1291]» (Рашид-ад-дин. Т. III. С. 126). Через два месяца Аргун умер.

Сведения грузинского источника о смерти Аргуна противоречат официальной версии, хотя картина отравления налицо. «Вошел злой недуг в каэна Аргуна, ибо отсохли все члены его, и стала гнить плоть его, и рассыпались кости, и разложилось тело его, и был вид его омерзителен и страшен и едва ли не был подобен покойнику» (Хронограф, с. 134).

Неопределенность причин смерти ильхана связана с противостоянием различных влиятельных групп. Собственно об этом и говорит Рашид-ад-дин, не сомневаясь в пагубной практике буддистов. Эта же версия дошла и до двора Хубилая. Ее озвучивает Марко Поло: «Знайте, начал царствовать Аргон в 1286 г. по Р. X. Акомат царствовал два года. Аргон же шесть лет, а спустя шесть лет Аргон помер от болезни; говорили тоже, что умер он от питья» (Марко Поло, с. 223). Надо полагать, «питье» — это эликсир с ртутью и серой. Внимание Марко Поло к судьбе Аргуна вполне объяснимо, именно ему он вез невесту морским путем из Китая[443].

Погребение нойна на р. Урал с применением ртути (ртуть находилась в глиняной обмазке, нанесенной на кости рук и ног) следует рассматривать в контексте алхимических практик буддистов при монгольских дворах.

По материалам раскопок с умершим захоронили двух коней; на их копытах были обнаружены накладки из тонкой серебряной фольги. Чем объясняется такое внимание к копытам коней? Скорее всего, кони должны были преодолеть некое препятствие на пути всадника в ином мире. Пока лишь могу привести позднюю этнографическую параллель из погребального обряда тувинцев-ламаистов. Тувинцы использовали драгоценные металлы в качестве платы за преодоление водной преграды в следующем виде: «Если путь к месту погребения проходил через речку, то под стремена сопровождающие покойника подкладывали бумагу желтого цвета, что, по их представлениям, означало золото. Проходя через речку, они говорили реке тихим голосом, что они везут золото, а не покойника. Был также и другой обычай переезда с умершим через воду. Родственники покойного, еще до того, как отправиться с ним к месту захоронения, наскребали немного золота, серебра, брали с собой немного бус и меди. Затем родные умершего ехали с ним к месту погребения и спокойно переезжали через воду. На обратном пути, после похорон, вернувшись к воде и перейдя ее, кто-нибудь из сопровождавших покойного бросал все это (серебро, золото, бусы и медь) в воду»[444].

Таким образом, «шумаевский воин» предстает монгольским нойоном тюркского происхождения; он входил в ближайшее окружение хана и был пожалован одеждой с изображением дракона. Элитарная группа, пристрастия которой разделял нойон, следовала духовным наставлениям и предписаниям придворных буддистов. Отсюда уникальное сочетание элементов кипчакского погребального обряда и ртутного снадобья, призванного спасти умершего от разложения.