Хинельские походы

Глава IX ПАРТИЗАНСКИЙ СОВЕТ

На дворе весна — двадцать третье марта! Над лесом чистое голубое небо. Снег на реке подтаял, пятно наледи ширится и ползет к берегу. Заячий след на снегу крупнеет, и кажется, что не косой, а какой-то большой зверь по-заячьи перебежал реку. Цветет верба. Тонкие ярко-пурпурные ветки словно унизаны крупным жемчугом.

Из окна видны мосты, перекинутые через два рукава Сычевки, за рекой — дугообразный поворот дороги, обозначенной старыми приземистыми вербами.

Мы ждем гостей. В 12.00 совещание руководителей всех отрядов, Фисюн и Гнибеда пришли ко мне раньше всех. Мы спорим и нетерпеливо поглядываем в сторону мостов, где сходятся несколько дорог южного и западного направлений.

Скоро двенадцать. И вот из-за верб выскакивают вороные кони и расписные «козыри». В черной высокой шапке, опоясанной алой лентой, с немецким автоматом на груди сидит на козлах бравый ездовой. За козырями мчатся еще две пары упряжек. Это едут на совет шалыгинцы и глуховчане. Командир Глуховского отряда Кульбака, богатырского вида парень, весь затянутый ремнями, сидит в кузове, как рулевой в шлюпке. Козыри быстро скользят к мосту, выносятся на пригорок с соснами, поворачивают вправо и летят вдоль улицы.

— Сюда! Сюда! — кричит дежурный по штабу и показывает широким жестом на коновязь.

Ездовой придерживает коней, и Кульбака веско бросает:

— Предписано в штаб Гудзенко.

— Гудзенко здесь, — отвечает дежурный.

Сделав резкий разворот, сани подкатили к заводоуправлению. Ловко выпрыгнув из козырей, Кульбака вошел в тамбур, задел могучим плечом косяк, — стена дрогнула.

— Здорови булы, сусиды!

Командир Ямпольского отряда Гнибеда, почти такой же крупный, бодрый, румяный, в белом до колен кожухе, в каракулевой шапке, говорят вполголоса: «Не мы, а вы к нам…» Он сидит у окна, придерживая рукой автомат, с которым не расстается ни днем ни ночью, и ухмыляется…

В просторных санках, без ковров и лихих ездовых, подкатывает на рыжих венгерских конях командир Путивльского отряда Ковпак. С ним, одетый по-военному, с смолистыми усиками на смуглом лице и черными внимательными глазами его комиссар Руднев. Оба они уже знают Фомича и Гудзенко. С остальными предстоит знакомство.

Вдоль речки, прижимаясь к опушке леса, мелькают, то скрываясь, то появляясь вновь, простые дровни. Сидящие в них люди хорошо вооружены и тепло одеты — в валенках, в ушанках.

— Сразу видно лесного человека! — говорит Фисюн. — Кроет без охраны, без ездового!

— Кто бы это? — не распознал я ездоков.

— По дровням видно. Командир Севского Хохлов с начальником штаба. Вон и пулемет врублен в колодку.

Из-за верб снова выскочили кони. На этот раз большая группа верховых.

Впереди на легком коне, играя плеткой, покачивается стройная фигура Покровского. Он в новой шинели, кубанка с малиновым околышем заломлена на затылок, красивое юношеское лицо открыто.

Скоро со стороны винокуренного завода подъехали пестрым поездом хомутовцы, конотопцы, эсманцы — все точно к назначенному времени.

В штабе шумно и тесно. Приветствия, рукопожатия, знакомства. Одни козыряют по-военному, другие приподнимают шапки, кланяются. Чаще — хлопок ладонью о ладонь и лаконическое:

— Командир Кролевецкого!

— Начальник штаба Шалыгинского!

— Комиссар Ворошиловского второго!

Или еще проще:

— Красняк!

— Руднев!

— Хохлов!

— Гудзенко!

Общительный Покровский легко и скоро знакомится со всеми. Держится просто, независимо, душевно.

Ковпак уселся в угол, возле печки, в тени. Глядит зорко, отмечая и запоминая каждого, прислушивается, дымит русским самосадом. Карие умные глаза его проницательны.

Комната быстро наполняется табачным дымом. Душно. Курят скверные немецкие сигареты, душистые венгерские сигары, самосад. Многие кашляют. Азартнее всех курит Ковпак. Он предпочитает местный убийственно-крепкий самосад. Сам он маленький, сухонький, а «козули» скручивает непомерно большие, в половину печатной страницы, чадит едко, словно хочет выкурить из помещения собравшихся.

Приезжие невозмутимо, по-хозяйски рассаживаются на стульях и скамейках вокруг стола, по углам, на подоконниках.

Разговор не умолкает ни на секунду. В комнате — как в потревоженном улье.

Партизанские командиры одеты пестро, но только в отечественное. Немецким брезгают. Дубленые полушубки, черные борчатки — шубы, опушенные серым мехом, длинные шинели, пиджаки под брезентовыми плащами, яловые сапоги или валенки. Шапки-ушанки, шапки-кубанки, шлемы-буденовки, щегольские каракулевки с красной лентой или красноармейской звездочкой, ремни крест-накрест, на которых прицеплены пистолеты и полевые сумки. Оружие, наоборот, как правило, иностранное: маузеры, немецкие автоматы, пистолеты и бинокли всех систем и стран Европы, — в зависимости от того, с кем приходилось драться отряду.

— Совет в сборе, товарищи! — объявил Фомич. — Приступим к делу!

Водворилась тишина. Только кто-то никак не мог справиться со своим кашлем.

Фомич, стоя за столом, начал говорить:

— Нам необходимо, товарищи, решить неотложный вопрос, как быть теперь, когда против нас направлены большие силы противника? Более чем когда-либо мы должны теперь действовать сплоченно и организованно. А между тем отдельные командиры, в частности товарищ Покровский, ведут себя, прямо скажу, возмутительно. Товарищ Покровский заявил вчера, что он принял решение уйти на север. Он не счел нужным согласовать свое решение с нами, забыл о существовании других отрядов. Предложим товарищу Покровскому доложить сейчас совету, что побудило его принять решение, рисующее его в таком невыгодном свете…

— Правильно!

— Пусть скажет! Что за паникерство!

— Дезертирство!

— Этим не шутят!

Покровский порывисто встал и, сдвинув тонкие русые брови, чуть побледнев, спокойно слушал возмущенные голоса.

— Товарищи, — тихо произнес он, когда установился порядок. — Меньше всего я дезорганизатор и паникер. Я честно доложил свое решение. Меня упрекают в панике, а мой отряд и сейчас держит фронт от Свесы до Орловки. Это не менее десяти километров! Но я, действительно, приехал сюда, чтобы сказать: завтра мы уходим на север. Уйти надо и вам! Мы нанесли врагу немало тяжелых ударов, а теперь нужно суметь отманеврировать и снова бить его в слабом месте. Нельзя ждать, когда на нашей шее затянут петлю окружения.

— Значит, ты хочешь уйти из петли, а нас в ней оставить? — побагровев, крикнул Гнибеда. Его отряд занимал Демьяновку, находясь в тылу у Покровского.

— Уж если кому говорить, то не вам, товарищ Гнибеда! Мой отряд сражается под Ямполем, а вы, товарищи ямпольцы, пока что в нашем обозе околачиваетесь! — отбил реплику Покровский. — Я должен уйти, потому что израсходовал боеприпасы. Мне надо спасти раненых бойцов. Каждый пятый в моем отряде ранен… Я не паникер, но считаю, что в нашем положении лучше всего — уйти из Хинельских лесов.

Фомич, поднявшись, сказал:

— А теперь выслушаем нашего начальника штаба!

Я доложил собравшимся, что все отряды Хинельского объединения в течение последних двух недель вели непрерывные кровопролитные бои с эсэсовскими частями и под давлением превосходящих сил отходили ближе к Хинели.

— Со вчерашнего дня, — говорил я, — 105-я и 102-я пехотные дивизии гитлеровцев развернулись южнее Хинельских лесов и образовали сплошной фронт на линии Хомутовка — Эсмань — Ямполь, то есть на протяжении свыше шестидесяти километров. В ряде мест передовые части этих войск уже вошли в соприкосновение с нашими силами. В результате Червонный отряд оставил Эсмань и ведет бои за Пустогород и в Фотевиже, отряды Ковпака обороняются в Поздняшовке, у Курганки и в Лемешовке, то есть на ближних подступах к Хинели. Отряды ворошиловцев почти прижаты к Неплюевским лесным массивам. Далее есть основание полагать, что сосредоточенные севернее нас, в Середино-Буде и в Севске, гитлеровские войска также развернутся, и тогда окружение наших сил будет завершено. Перед нами угроза лишиться зимних квартир и быть запертыми в небольших лесах с севера и с юга… Объединенный штаб предлагает…

— Что же он такое предлагает? — вдруг выкрикнул Фисюн, вскочив с места. На него зашикали.

— Штаб предлагает выбить немцев из города Середино-Буды и стать там между Хинельским и Брянским лесами.

— То есть уйти поближе к Брянскому лесу? — опять перебил Фисюн.

— Вот именно, уйти поближе к Брянским лесам и взаимодействовать с брянскими партизанами. Штаб считает, что одними нашими силами мы не удержим хинельских позиций и, более того, окажемся в тактическом окружении двух-трех дивизий… Я кончил.

— Нужно разбиться на мелкие группы и разойтись по своим районам, — неожиданно крикнул из дальнего угла Тхориков — после гибели Цымбалюка он командовал второй группой эсманцев.

— Во как! — насмешливо оглянулся на Тхорикова Анисименко. — Разойтись по хатам, чтобы перебили поодиночке!

— Не по хатам, а по районам, — возразил Тхориков. Сидевший рядом с ним Красняк удивленно покосился на него и процедил сквозь зубы: «Тьфу ты! К жинке под юбку!»

Кульбака, сидевший за столом, громко рассмеялся и безнадежно махнул рукой в сторону Тхорикова.

Слово взял командир Ямпольского отряда Гнибеда.

— Фашисты в лес не пойдут! — резко заявил он. — Фронтовые части их, и те не сунулись. Мы никогда, хоть нас мало было, из лесу не уходили. А теперь с такой силой удирать? И народ фашистам выдать? Нет! Я свой район не покину! Я останусь тут, если даже найдутся такие, которые откроют врагу ворота, — он покосился в сторону Покровского, вскинул для чего-то автомат на плечо и шумно опустился на стул.

— А каково ваше мнение, товарищ Ковпак? — обратился Фомич к командиру Путивльского.

— Мы еще не осмотрелись добре.

Он явно не полагался на данные нашего штаба и выжидал, когда соберутся в Хвощевку высланные им в соседние города и районы разведчики.

Слово попросил Руднев.

— Выводы штаба, — начал он, — вызывают сомнение. Хочу знать, откуда прибыли войска противника, каков их численный и национальный состав. Об этом ни в сводках, ни в докладе начальника штаба ничего не сказано.

— Нас окружает армия! — назидательно произнес Гудзенко.

— Какая? Откуда она взялась? Мне известно, что нас преследует 105-я дивизия. Откуда вы взяли еще 102-ю? Если войска прибыли с запада, тогда можно допустить, что их цель — борьба с партизанами. Если же они пришли с востока, — это отступающие от Москвы. И тогда наша задача не уходить, а, наоборот, ударить по ним сильнее!

— Позвольте, товарищ Руднев, — возразил Гудзенко, — известно ли вам, откуда была брошена дивизия против вас, в район Путивля?

— Да, известно: из Нежина!

— И тем не менее это не помешало ей выбить вас из-под Путивля, — сказал Гудзенко.

— Но мы решаем вопросы перебазирования не вслепую. Наша глубокая разведка вернется через два-три дня. Тогда мы примем нужное решение.

— Будет поздно, товарищ Руднев, — заметил я. — 102-я дивизия воюет против нас так же, как воевала против вас и 105-я. Штаб имеет показания пленных из этой дивизии. Думаю, что это достаточно убедительно.

Сейчас я могу признать, что совещаний, где высказалось бы столько разноречивых мнений партизанских руководителей, немного на моей памяти. Да это и понятно. Положение было чрезвычайно сложным, опыта командиры имели мало, а авторитет штаба был еще не велик.

Фомич попросил высказаться командира Севского отряда — Хохлова. Тот, не желая выступать, ответил с места.

— Хоть иди, хоть сбоку гляди… А мне из своего леса податься некуда… И обозов у меня нет. На чем я повезу боеприпасы? С осени собрал кое-что из патронов, а чтобы перевезти, подвод восемьдесят потребуется…

— А ты, Хохлов, часть патронов Покровскому передай, — предложил Гудзенко, — вот и разгрузишься.

— Лишних у меня нет. Я собирался воевать не одну неделю, как Покровский… — с неожиданной ехидцей заключил Хохлов и замолчал.

Командиры задымили еще гуще, избегая глядеть друг на друга. «Что угодно, но отдать кому-либо боеприпасы — ни за что!» — можно было прочесть на их лицах.

— Патроны — не деньги: потратишь — не вернешь! — крякнул Гнибеда.

Командир Шалыгинского, как бы про себя, но так, чтобы другим было слышно, заметил:

— Партизанское дело такое: не умеешь командовать — не берись, другие найдутся…

Руднев, глядя на Покровского, спросил:

— А сколько вам патронов нужно, товарищ?

— Если по боекомплекту на пулемет, то минимум шестьдесят тысяч. В таком случае буду еще держаться… хотя бы одними пулеметчиками…

Руднев посмотрел на Ковпака, тот ответил:

— Хлопцы добре дерутся: пару тысяч позычим, хоть и сами сто верст прошли с боями.

— Помочь, товарищи, нужно Покровскому. Я предлагаю всем сделать это, — сказал Руднев, обращаясь к председательствующему.

Фомич кивнул.

— Я тоже пять тысяч выделю, — заверил Гудзенко.

— И мы окажем поддержку, — сказал Фомич. — И товарищу Хохлову предложим — пусть поделится… Как вы, товарищи севцы?

Фомич ждал. Все обернулись к Хохлову.

— Ну что ж, и мы не хуже людей. Тысяч двадцать я товарищу Покровскому выделю и завсегда поддержу. Мне только хотелось, чтобы и другие взаимную выручку понимали…

Все рассмеялись. Поднялся капитан Гудзенко. Тихо, не спеша, как бы раздумывая вслух, он говорил, ни к кому не обращаясь:

— Соотношение сил, которое создалось на сегодня, можно выразить математически, как один к десяти. Самое меньшее. О средствах и говорить нечего. Немцы патронов жалеть не станут. Оборона на «пятачке» нас всех погубит. Наступать на кадровые дивизии — авантюра, безумие. Зашита населения — красивый жест, товарищи! Речь идет о сохранении сил партизанской армии. В интересах дальнейшей борьбы и развертывания партизанского движения мы должны отойти на север… Временно…

— К черту паникеров! — крикнул, вскакивая, Фисюн. — То, что хочет зробить Покровский, и то, над чем гадает капитан Гудзенко, — предательство! На кого мы покинем людей, которые связали свою судьбу с нами? Семьи, детей своих — кому оставим? Вас я спрашиваю, военные товарищи! Или родной народ вам не дорог.

— Они фронт развалили! — ехидно выкрикнул Тхориков, распаляя еще больше Фисюна, и тот, вскинув кулаки, загремел еще яростнее:

— Я предлагаю судить!.. Я требую судить товарищеским судом каждого, кто посмеет уйти из своего района. И на вас, товарищ Покровский, управа найдется, если откроете врагу ворота! Мы еще подывимся, сколько гитлеровцев ляжет у Хинели. А если и Хинель не удержим, то лесопилки им не взять, сколько бы там их…

Раздался потрясающий гул. Качнулся весь дом, посыпалась штукатурка, подскочила и разбилась на полу бутылка с чернилами.

— Во-оз-ду-у-ух! — крикнул дежурный по штабу. Оглушительные взрывы вновь раздались где-то совсем рядом. Пыль со штукатурки клубами потянулась в разбитые окна.

Участники совещания бросились к двери, к окнам, опрокидывая столы и стулья. А взрывы все гремели, руша дома и сосны.

Черное облако вскоре закрыло всю центральную часть лесокомбината, где находился штаб Гудзенко.

Неистово завывая, в воздухе носились юнкерсы — немецкие пикирующие бомбардировщики.

Убегая из помещения, каждый думал: не означает ли этот налет начало наземного наступления?

Командиры спешили к своим отрядам.

Разбомбив центральную часть лесокомбината, самолеты снизились над лесом и начали обстреливать поселок из пулеметов. Весь их огонь опять был сосредоточен на помещении штаба Гудзенко. Этот дом выделялся тем, что рядом с ним громоздились большие штабеля готовой продукция лесокомбината — дубовый паркет и доски.

Партизаны, укрываясь от пуль противника за стволами деревьев, стреляли по снижающимся самолетам из винтовок и автоматов. Выпустил и я десятка два пуль из своей десятизарядки.

Через час юнкерсы снова налетели и начали бомбить поселок у винокуренного завода и село Хинель. Прямым попаданием бомбы был разгромлен наш госпиталь, находившийся в стороне от поселка. Фашисты показали этим, что для них никаких международных запретов по отношению к раненым не существует. К счастью, раненые не пострадали: после первого налета на лесокомбинат медперсонал перенес их в глубь леса. Было ясно, что противник знает о нас все: он сбрасывал бомбы на помещение штаба Гудзенко, где был назначен наш совет, и на другие центральные здания. Но немцам не повезло. Объявив в предписаниях о сборе совета у Гудзенко, мы в целях конспирации решили провести совещание в конторе заводоуправления на окраине лесокомбината.

После второго налета я осмотрел поселок. Большинство домов на лесокомбинате и на винокуренном заводе было разрушено. Многие жители остались без крова. Враг уничтожил хлебопекарню, водокачку, электростанцию, механические мастерские и кузницу.

Возле разрушенной хлебопекарни я встретил Фисюна.

— Каково, товарищ Фисюн? — спросил я его.

— Ну, товарищ капитан, когда уж они, паразы, самолеты против партизан применяют, то тут ничего не зробишь, — виновато ответил Фисюн. — Зенитных средств у нас нету!

— Дело не только в самолетах, батя, а еще и в том, что мы разведаны противником! Он готовил удар свой не просто по нашей силе, а по голове!

— И в первую очередь по моей седой да горячей, — сокрушенно признался Фисюн. — Теперь кибитую, что и лесопилку не удержим.

Однако общего наступления гитлеровцы не предприняли, и это еще раз указывало на то, что бомбовый удар был рассчитан на уничтожение руководящего состава партизан.

— Нужно уходить, Михаил Иванович. Как вы думаете? — спросил Фомич, когда самолеты скрылись.

— И немедля, Фомич!

— Тогда собирайте командиров к вечеру, будем решать этот вопрос по-деловому. По всему видно, что немцы не оставят тут нас в покое.

Вечернее совещание было коротким. Всем стало ясно, что дивизии врага готовы к решительному штурму наших позиций.

Еще до совещаний мы с капитаном Гудзенко разработали детальный план вывода отряда к Брянскому лесу. Ввиду того, что общая численность партизан к этому времени достигла внушительной цифры, было решено отводить отряды двумя колоннами. Первым должен был отойти отряд Покровского, за ним — отряд Гудзенко, далее — вторая группа Эсманского отряда со штабом, Хомутовский и Ямпольский отряды. Все по маршруту: Подлесные Новоселки — Светово — на север к Суземке.

Вторую колонну составляли отряды Ковпака, Севский и третья группа эсманцев. Они должны были выступить через село Подывотье и далее по усмотрению Ковпака. Такой порядок был принят потому, что Ковпак вынужден был ожидать подхода своей разведки, оставшейся в районе Путивля и пробиравшейся теперь сквозь боевые порядки наступавшего на нас противника. Хохлов, не будучи готовым к выступлению из-за обозов, также должен был задержаться. Он прятал лишнее оружие и боеприпасы под кучами хвороста, в снегу, в лесных колодцах, на дне речки Ивотки. Третью группу эсманцев мы решили оставить для связи с Ковпаком.

Без прений и споров мы приняли этот план. Началась подготовка к выступлению. На все сборы оставалось не более четырех часов.

Было уже темно, когда, разослав по отрядам приказ, я вышел из помещения штаба. По всему лесокомбинату пылали костры, их жгли для того, чтобы осветить квартиры и склады. Улицу запрудили обозы, развернутые ездовыми и хозяйственниками в разные стороны. То и дело раздавались крики и ругань ездовых, требовавших освободить дорогу. Мальчишки, толпившиеся у костров, подбрасывали в огонь паркет и доски.

Из квартир выносили чемоданы, из складов — мешки с продуктами, патронные ящики. Женщины плакали, они просили дать им место на возу для узла или корзинки с домашним скарбом. Всюду стучали, пилили, что-то ломая и сколачивая. Со стороны винокуренного завода, с Хинели, от Демьяновки и Марчихиной Буды шли напролом, оглашая воздух свистом и гиканьем, песнями и смехом, конные и пешие партизаны. С ними шли и местные жители. Весь Хинельский лес в этот вечер, казалось, пришел в движение и был наполнен говором, конским ржанием, стуком топоров и еще чем-то, вызывающим одновременно и жалость и тревогу.

Настала пора трогаться в путь и первой группе эсманцев. Согласно принятому плану маневра она являлась арьергардным отрядом колонны и покидала лесокомбинат последней. Придя в расположение группы, я узнал, что Фисюн распорядился загрузить почти все подводы мукой и овсом.

Петро Гусаков, ведавший хозяйством группы, чуть не плача, жаловался на Фисюна и говорил, что из-за муки и крупы он не знает, куда погрузить снаряды.

— Чем же стрелять будем? — спросил я Фисюна. — Не горохом ли?

Обоз группы мог поднять почти все три тысячи снарядов, но из-за продфуража была погружена лишь одна тысяча.

Пришлось спорить, что нужнее — крупа или снаряды. Фисюн заявил, что там с хлебом туго, что в Брянских лесах моя группа не получит хлеба, если не перевезет трехсот мешков с мукою. Он положительно не хотел признавать ни снарядов, ни пушек, — «воювалы и без гармат у Брянских лесах в гражданську!»

После долгих препирательств мы пошли на компромисс: он приказал навалить на обозы второй и третьей группы по нескольку ящиков со снарядами, а я на каждую подводу с боеприпасами согласился взять по два мешка муки и по мешку овса. Передав часть снарядов Гудзенко — он смог взять лишь несколько сот, — мы разбросали остатки по снегу.

К середине ночи все было готово к походу.

В последний час к нам прибыла племянница Артема Гусакова — Ганна. Она бежала от карателей, всю дорогу несла на руках ребенка, завернутого в летний платок. Ребенок простудился и от крупозного воспаления легких умер в Барановке. Ганне осталось одно — спастись от преследования в отряде. Вместе с Ниной Белецкой она поступила в распоряжение Петра, который определил им место, для начала, при пулеметном расчете.

С чувством глубокой душевной боли покидали мы лесокомбинат — родину многих партизанских отрядов. Жаль было расставаться с жителями, так много сделавшими для нас за несколько месяцев жизни в Хинельском лесу. Они тоже готовились к эвакуации. Кто смог, пошел с нами. Остальные прятали в лесу пожитки и готовились разойтись по окрестным селам. Завтра сюда придет враг.

Моя группа замыкала вытянувшуюся на десяток километров колонну. Грянули два оглушительных взрыва, Это ворошиловцы подорвали свои гаубицы: немыслимо было тащить их по малонаезженным дорогам.

— До свидания, Хинель! — слышались возгласы покидавших опустевший поселок. — Мы еще вернемся!

Предстояло пройти более десяти километров лесом. Узкая тропа в глубоком снегу исключала объезды и развороты. Нагруженные возы медленно ползли через корни, цепляясь за кусты и деревья.

Перед утром лес кончился, открылась широкая равнина. Нужно пройти сорок километров степью, по совершенно открытой местности, и только тогда мы достигнем опушки Брянского леса!

К рассвету мы прошли около половины этого расстояния. При восходе солнца перед нами открылось бескрайнее белое поле, вправо и влево до горизонта тянулись холмы, облитые алым светом восхода. Телеграфные столбы, которые в фиолетовом тумане казались непомерно высокими, шли из Новгород-Северского.

Мы отстали от главных сил на много километров и теперь приближались к шляху, рассекающему открытое пространство между Хинельским и Брянским лесами. Обозы, обремененные грузом и сопровождаемые нашими партизанами, уходили на север, наперерез шляху.

Зимняя дорога, усеянная обломками оглобель, рваными мешками, снарядными ящиками, запятнанная кровью засеченных лошадей, была свидетелем усилий, с какими пробивалась всю ночь первая колонна. Глубокие ухабы и рытвины затрудняли передвижение.

Наш путь лежал от Подлесных Новоселок на Светово, Филиппово и Алешковичи. Еще километра два, и мы пересечем опасный шлях, по которому противник в любую минуту может ударить на нас с обеих сторон: от города Севска справа и от Середино-Буды — слева.

— Скорей, товарищи! Нажимай! Вот он, шлях! Видите телеграфные столбы? За ними недалеко и Брянский лес, — торопил, подбадривал Дегтярев, двигаясь от одной взводной колонны к другой.

Догнав батарею, Дегтярев увидел, что ездовой сбросил три ящика. Схватив коня под уздцы, он остановил повозку:

— Ты что делаешь! Снаряды не шишки, на елке не растут. Забыл, что в Хинели немцы?.. Ты сам сойди, а ящики вези. Ведь это, братец, три десятка снарядов!

Заметив Анащенкова, крикнул ему:

— Ты, Вася, требуй больше! За боепитанием поглядывай! И спуску никому не давай!

— Да и так с ног сбился, — хриплым голосом ответил Анащенков, ревниво следивший за перевозкой снарядов.

Нагруженные разным добром, сани распадались на рыхлой, ухабистой дороге, и такой бесценный боевой груз, как ящики снарядов и патронов, продолжал усеивать наш путь от Хинельского до Брянского леса.

Гусаков мотался по пройденным сёлам, выискивал запасные оглобли, дуги, завертки, а еще более — сани, которые решали успех перехода.

Около шестидесяти рослых длинногривых жеребцов, составлявших гордость колхозного коневодства трех районов, уходило с нами к Брянскому лесу. Могучие, гривастые, крепконогие, шли они один за другим, вызывая восхищение партизан и населения.

— Проехала такая сила, аж земля под конями гнется! — говорили женщины, когда отряд проходил через села. — И где только они коней таких набрали?

Кони были Глуховского, Хомутовского и Ямпольского районов, но среди них отличались особой красотой и силой пустогородские упряжные лошади — помесь орловского рысака с брабансоном. Все они теперь были собраны в первой группе эсманцев и являлись непременными участниками Хинельских походов.

Выполняя план оперативного охвата, противник успел выйти на Новгород-Северский шлях еще накануне. Проспав наши главные силы, он набросился с рассветом на мою группу.

Гитлеровский отряд, численностью до трехсот солдат, выступил из села Орлия и быстро двинулся вдоль шляха наперерез нашей колонне. Мы ускорили движение. Нужно было во что бы то ни стало опередить противника и пересечь шлях.

Вскоре стало очевидным, что гитлеровцам нас не перехватить. Они вынуждены были развернуться на голой высотке и с расстояния около двух километров открыть минометный огонь. Повизгивая, мины падали вокруг нас и рвались под снегом.

Мгновенно пришло в голову решение: прорвавшись за шлях, развернуть отряд для боя. Взобравшись на передок одного из орудий, я громко подал команду:

— Галопом вперед! — и пара коней, подпряженных к пушке, рванулась, Я быстро понесся к шляху, чтобы организовать оттуда огонь, прикрыв им продвижение отряда.

Скользя широкими лыжами, наша пушка понеслась к шляху. За него мчалась другая.

— За мной! За мной! За шлях! — кричал я пешим партизанам.

Остальной обоз тоже бросился вслед за нами. Началась захватывающая дух гонка. По цепи передавалась команда:

— За шлях! За дорогу!

Огромный гнедой жеребец, на которого артиллеристы не нашли хомута и потому запрягли в шорки напирал на орудие и обдавал меня жаром своего дыхания. Непомерно большие копыта взмывали высоко над орудийным стволом и, казалось, вот-вот изуродуют его.

Вырвавшись на бугор, конь обогнал нас несколькими прыжками, унося за собой воз, нагруженный ящиками. На возу сидели Нина и Аня, они мелькнули передо мной и скрылись в туче взвихренного снега. Позади них в санях, упираясь ногами на запятки розвальней, стоял, полусогнувшись, Ромашкин. Распахнутая шинель надулась парусом, затем легла почти горизонтально. Мина ударила в крестовину розвальней. Шинель его лопнула, серые клочья понеслись навстречу обозу, но Ромашкин продолжал держаться за ящики. Другая мина ударилась в дугу моей упряжки, но не разорвалась; скользнув в сторону, она сбила с ног бежавшего партизана…

Но вот, наконец, и шлях. На нем два подбитых танка, за ним, не далее как в километре, село Тарлопово.

— На окраину села! К бою! — кричу я командиру орудия и прыгаю на ходу в снег, прячусь за танк. Я избрал его своим командным и опорным пунктом.

— Есть на окраину, к бою, — оборачиваясь, повторяет команду артиллерист и уносится к селу.

Два орудия уже прорвались за шлях, за ними станковые пулеметы, возы со снарядами. Свистят запоздалые пули немецких пулеметов, кипит снег под копытами скачущих коней. Теперь нужно выручать отставшую пехоту, — мне необходимы пулеметы.

— Стой! Пулемет сюда! — кричу я Коршку; он мчится к шляху с расчетом станкового пулемета.

Коршок рванул коня влево, в мою сторону, конь рухнул в придорожную канаву, забился. Пулеметчики посыпались с воза, разворачивая «максим» навстречу противнику. Коршок подбежал ко мне со своим тяжелым «универсалом».

— Мчись к Ромашкину! — крикнул я подоспевшему Гусакову. — Пусть ведет огонь из обоих орудий по бугру, по противнику!

Гусаков бросается на чей-то пролетающий мимо воз, оставляя свой возле танка. Пулеметчики, примостясь за танком, открывают огонь вдоль шляха по немцам.

Скоро, шурша и сверкая, пролетел первый снаряд немцев, за ним второй, третий. Должно быть, они были уверены, что имеют дело с нашими танками. Сквозь огонь прорываются последние подводы, позади всех мчатся мои «козыри». Баранников без шапки, с багровым лицом и всклокоченными волосами, перегнулся через левое крыло козырьков. Он волочит за своим возком кого-то, по-видимому, раненого или сшибленного конем, силится поднять его и втащить в кузов, но толчки на ухабах мешают этому. Возок накренился, крестовина бороздит обочину, вздымает снежный фонтан. Орлик скачет, закинув голову и оскалив зубы.

Меж тем, рассыпавшись цепью, партизаны спешат к шляху, пулеметы сдерживают движение немцев. Дегтярев, забирая влево, бежит по насту к небольшой ложбине, увлекая за собой пеших. У крайнего двора Тарлопова замерцали стремительные вспышки. Стрельба усиливается, сливаясь в неутихающий гром. Белый бугор, где развернулись немцы, закипел от разрывов наших снарядов.

Немцы перенесли огонь к Тарлопову. В селе загорелись постройки, повалил густой дым.

Но вскоре немецкая пушка на бугре замолчала.

— Ага, подбили! Подбили! — кричит появившийся со своим взводом Сачко. — Смотрите, фрицы барахтаются!

Я навожу бинокль, На белом бугре видны опрокинутое орудие, мечущиеся темно-синие фигурки, вспыхивающие среди них разрывы.

Улучив момент, я оставляю за себя Дегтярева и мчусь в Тарлопово. Еще издали, подъезжая к окраине села, замечаю забравшегося на стог сена человека, — он размахивает руками и что-то кричит. Только уже возле пушек, продолжающих изрыгать огонь в сторону немцев, я разобрал, в чем дело. Недалеко от артиллерийской позиции, за рябиновым кустом, на стоге сена подпрыгивал и суетился дед. В одной рубахе, весь подавшись в сторону орудий, он кричал:

— Молодцы хлопцы! Жарь! Крой их, распроклятых! Чуть влево! Недолет… Вилка, вилка! Дели надвое!

Дед, как видно, был старый солдат и, несомненно, разбирался в артиллерийской стрельбе.

— Ха-ха! Накрыли! Бегут!.. Бери чуть дальше. Так!

Дед прыгает на стогу, пряди седых волос его взлетают от ветра, он размахивает руками, выражая и восторг и ярость:

— Ой, мои родные, утешили старика! Дали им пить, как мы в четырнадцатом году под Перемышлем. Спасибо!

Он приплясывает и — вот-вот сорвется со стога. С воем несутся снаряды. Ромашкин стреляет без панорамы, на глаз.

Во время коротких пауз слышен его злорадный голос:

— Давай, отец, давай! Корректируй!

Потный, красный, в разорванной шинели, он припадает своим острым носом то к одному, то к другому орудию, наводит их через ствол, отскакивает в сторону и рубит рукой воздух:

— Огонь!

Стволы орудий накалились, покраснели.

— Снегу, снегу больше! — кричит Ромашкин.

Целая стайка подростков из соседних изб во главе с Анащенковым лопатами кидает на прыгающие стволы снег. Скинув пиджаки и шапки, артиллеристы срывают крышки ящиков и едва успевают подавать снаряды к ненасытным стволам.

Пузанов, скинув кожух, а потом и рубашку, бегом таскает к орудию двухпудовые ящики. Уже целая горка их высится возле орудий.

Изрытый бугор, с которого немцы вели огонь, не подает признаков жизни. Немцы затаились и лежат, не смея поднять головы.

Наши пушки смолкли. Артиллеристы, надев пиджаки и шапки, привычно собирают стреляные гильзы. Лейтенант Ромашкин, поглядывая на них, говорит:

— Ну и баня! Не менее семисот пятидесяти! — И, взглянув на часы, добавляет: — За один час!

Покачивая головой, он внимательно осматривает стволы орудий.

Подразделения группы уже собирались в селе. Я дал приказание занять круговую оборону, потушить пожары.

Последним, со взводом Митрофанова, прибыл в село Дегтярев. Он подобрал раненых партизан — их было пятеро. Убитых, к счастью, не было. Нина и Аня занялись перевязкой раненых, а затем увезли их в Алешковичи, где остановились наши главные силы.

Кони, прорвавшиеся сквозь пулеметный и минометный огонь, оказались совершенно невредимыми, — таков каприз военного счастья! Удивительнее всего было то, что Ромашкин, подле которого разорвалась мина, остался целехоньким, хотя шинель и представляла собой нечто вроде Тришкина кафтана.

Весельчак и насмешник Сачко приставал по этому поводу к Ромашкину с расспросами:

— Ну, а сидеть ты можешь?

— Могу…

— Так сядь…

Ромашкин сел.

— И не больно?

— Нисколько.

— И тебя даже не перевязывали?

— Нет.

— Чудно́! И штаны целы?

— Гляди сам!

— Не пойму что-то. Как же это Бродский уверяет, что казенник нашему артиллеристу разнесло всмятку!

— Хо-хо-хо!

— Вот это купил!

— А что вы думаете! Вот был у меня на фронте дружок, так с ним вышло не такое, — опять начал было Сачко, но раздавшийся пушечный выстрел заставил нас выбежать на улицу.

Возле дежурного орудия уже суетились артиллеристы. Теперь они вели огонь по направлению к Середино-Буде, Появившаяся оттуда колонна гитлеровских лыжников сделала неуверенную попытку наступать, но ее отогнали наши артиллеристы. На шляху снова воцарилось спокойствие.

Теперь уже нам было совершенно ясно, что кольцо оперативного охвата, грозившее хинельским партизанам, замкнулось. Нам оставалось ждать вторую колонну, оставшуюся в Хинели, во главе с командиром Путивльского отряда Ковпаком. От Гудзенко и Фомича я получил ответ на мое донесение. Они предписывали не оставлять Тарлопова, чтобы противник не смог отрезать на шляху вторую колонну.

После боя дед-корректировщик угощал нас чаем. Мы узнали, что находимся в Суземском районе, что всё село состоит в самообороне, подчиненной суземскому отряду «За власть Советов». Дед уверял, что и он теперь вступит в партизаны. Отдохнув, я с Гусаковым обошел заставы, побывал на шляху.

День был ослепительно светел. Вокруг Тарлопова лежали белые поля. Кое-где из лощин выглядывали кресты колоколен, на небольших высотах маячили ветряки, за сияющей белой далью тускнела голубоватая дымка Брянских массивов. Она еле проглядывалась с Новгород-Северского шляха.

— Будто из своего Святища Хинель вижу, — сказал Петро, глядя в сторону Брянского леса.

— Кончен, Петро, наш Хинельский поход. Теперь будем родниться с Брянским лесом. До колесных дорог. И раздуем партизанскую войну в этих районах.

Перед вечером из Орлии приехал человек. Он рассказал о потерях фашистов. Они не решались приближаться к Тарлопову; вывозить трупы с изрытого снарядами бугра заставили местных жителей.

— Семнадцать возов с убитыми немцами, — сказал приезжий. — Ночью вывезут остальных.

Вечером прибыла в Тарлопово группа вооруженных людей — разведка Ковпака. Разведчики доложили, что ковпаковцы половину дня провели в боях за Хинель и Хвощевку, после чего отошли на северную опушку Хинельского леса, в село Подывотье. Зная, что кольцо окружения восточнее Середино-Буды замкнулось, Ковпак повел вторую колонну партизан в обход Середино-Буды с запада и по бездорожью ушел на север.

Мы немедленно снялись и двинулись на соединение с главными силами своей колонны.