Глава X БРЯНСКАЯ АРМИЯ

Из Тарлопова мы прибыли на южную опушку Брянского леса, в Суземку, где еще накануне остановились отряды первой колонны.

Районный центр Орловской области, Суземка — большое село, с лесопильными заводами, узловая железнодорожная станция. Но рельсов мы не увидели — скрытые под снегом, они только угадывались по искалеченным телеграфно-телефонным линиям. Расщепленные, изломанные, обвешанные клубками спутанных проводов телеграфные столбы уходили в лес неровной, поредевшей цепью, словно раненые солдаты.

Прямо на переезде стояли два немецких танка с пробитой броней. Башни опрокинуты, пушечные стволы разорваны и задраны кверху.

Шумная, веселая в прошлом Московско-Киевская магистраль была мертва и недоступна для оккупантов. Эта магистраль затерялась в огромном массиве Брянского леса, который, подобно зеленому морю, разлился на площади в миллион гектаров.

Начинаясь вблизи городка Гремяча, Черниговской области, сплошные, местами дремучие леса простираются к северо-востоку на две сотни километров и подступают вплотную к городу Брянску. Но и за Брянском, к северу и к востоку тянутся леса, — можно пройти по ним до Смоленска, до Вязьмы, к Сухиничам. Эти огромные лесные массивы с первых же дней оккупации стали домом и пристанищем партизанских групп и отрядов. Юго-западная часть этого лесного края, заключенная в треугольник Гремяч — Суземка — Трубчевск и ограниченная реками Десной и Неруссой, стала основной базой для сумских партизан.

В Суземке прямые, просторные улицы с деревянными чистенькими домиками под тесом. Перед фасадами — уютные палисадники, с кустами черемухи и сирени. В окнах многих домов алеет герань, стоят фикусы.

Недолго держались тут оккупанты — на пороге Брянского леса. Еще в декабре их вышвырнули из Суземки партизаны. Трубчевский гебитскомиссар вынужден был безнадежно махнуть рукой на восставший Суземский район, имевший в своем тылу необъятные лесные дебри, руководимый подпольным партийным комитетом и управляемый самообороной.

Наш приход принес в Суземку тревогу. Все знали, что за нами идут карательные войска, что Суземка может в ближайшее время стать местом ожесточенных схваток.

Суземские коммунисты призывали население к оружию, самооборона каждого села должна была обратиться в отряд или другое боевое подразделение.

В доме, где я остановился, полным ходом шли сборы. Посреди комнаты стояли распакованный ящик с гранатами и кованый, потемневший от времени семейный сундук. Возле ящика работал подросток, он распаковывал и свинчивал ручные гранаты, складывая их на подоконнике; у сундука хлопотала хозяйка. Обложив стенки сундука пергаментной упаковкой из-под гранат, она укладывала в него пожитки. Дочь и невестка копали на огороде яму, чтобы схоронить там домашний скарб. Хозяин, рослый, с военной выправкой старик, стоял возле окна и придирчиво оглядывал вычищенную винтовку.

— Грязно, — укоризненно сказал он подростку, — протри еще раз. Да с керосинчиком — в стволе ржавчина.

Передав винтовку внуку, хозяин угрюмо поглядел на меня и вместо приветствия спросил:

— «Гости» идут, что ли?

— Идут, папаша. Хинельские леса заняли, большой силой…

— Вот оно как… Знать, туго пришлось вам на Украине?

Я рассказал о боях в Хинели.

— Слыхал, слыхал, — закивал хозяин, — а нашего леса не возьмут. Не пустим, — решительно объявил он, — Так было и в восемнадцатом… В те годы наши места тоже украинцев выручали. Выручим и теперь…

Обходя улицу, на которой расположился мой отряд, я видел в каждом дворе ту же картину: суземцы не тешили себя мирными настроениями и организованно готовились защищаться. Каждая улица представляла собою взвод, в целом Суземка — большой отряд. Райком и главный штаб самообороны находились в глубине леса, там же сосредоточилась и военная техника — пушки, 152-миллиметровые гаубицы, несколько броневиков и даже танк, восстановленный и отремонтированный местными слесарями-железнодорожниками и рабочими МТС.

Надвигавшаяся опасность привела все эти силы в движение. Суземская «республика» объявила осадное положение, ощетинилась, готовясь к встрече карателей, надвигавшихся с юга грозовой тучей.

В половине дня мы оставили Суземку, уходя в глубь леса, где должны были привести свои разрозненные силы в порядок, устроить тыловые базы, подлечить раненых.

Сразу же от села начинался сосновый бор. Свернув с большой дороги в сторону, обоз втянулся в дремучую чащобу ельника. Узкая, еле наезженная дорога змеей уходила в хвойную темно-зеленую глушь. Зимний путь проходил по рыхлому снегу. С обеих сторон его обступили высокие деревья. Могучие смолистые разлапины ветвей, обремененные грудами снега, гнулись вниз, к дороге, и казалось, вот-вот обрушат на наши головы тонны снега, придавят людей и коней сыпучим обвалом. Скованный зимним сном, лес хранил в своей глубине таинственную тишину и холод. Только вверху, куда устремлены конусы вершин, виднелась синеватая полоса неба да ярко горели и искрились на солнце самые верхние ветви. Словно былинный богатырь, Брянский лес дремал, набираясь сил, и всё в нем дышало спокойствием и могуществом. И это спокойствие передалось и нам, хинельским партизанам, впервые пришедшим сюда, чтобы найти здесь защиту и помощь. Молча двигалась наша колонна по лесной дороге, и каждый думал:

«Вот он, наш форт!»

«Крепость наша!»

«Наш родной дом!»

Хотелось взорвать эту таежную тишину, разбудить заснувшего исполина, наполнить шумом борьбы и громом сражений эти притаившиеся дебри. Я крикнул гармонисту Федьке — лихому саратовцу:

— Эй, чубатый, начинай саратовскую!

Дрогнула испуганно тишина, заговорили, понеслись звонкие, рыдающие переборы трехрядки, и вся колонна запела о Жигулях, о родимой Волге:

Пароход идет пара́ми,

Да Жигули вы, Жигули!

Ой Жигулёвскими горами

Да и куда вы завели…

Песня гулко разносилась по лесу, и он слушал ее, как сигнальную фанфару, подымающую в поход войско…

Путь Эсманского отряда из Хинели закончился в деревне Герасимовке. Это была небольшая, в сто тридцать дворов, с бедными, маленькими избами деревня на реке Колодезь, вблизи того места, где сливается Нерусса с Севом, в двадцати километрах от Суземки. Лес обступил Герасимовку со всех сторон. Густой ельник, непролазная поросль осинника и ольхи свидетельствовали о том, что деревня стоит на болоте.

Едва приметные лесные поляны служили населению пахотной землей.

У мостика через Колодезь нас остановила вооруженная винтовкой девушка. Зная пароль суземской самообороны, Сачко крикнул через мостик:

— Четыре! — и, нарочно насупившись, потянулся к кобуре.

Дивчина смутилась и поспешила с ответом:

— Чи два, чи три, — и вся зарделась.

Партизаны захохотали. Пароль на эти сутки означал цифру семь. К поданному нами «четыре» девушка должна была прибавить «три», что и подтвердило бы правильность пароля. Сачко подошел к смущенному часовому со словами:

— И что ты, курносая, можешь сделать против наших хлопцев! Кнопка ты этакая!

— Видала я таких, чего ржете! — неожиданно строго произнесла девушка. — Говори, кто такие?

Пришлось объяснить ей, почему и зачем идем мы в Герасимовку. Она кивнула головой и отступила в сторону.

На первый взгляд служба самообороны показалась нам чем-то несерьезным. По-нашему, на краю села должен был стоять караул или, по крайней мере, пост с пулеметом. Но лесной край был устроен по-своему умно и мудро. Стоял ли на посту подросток с обрезом или старик с дробовиком, человек, не знавший пароля, не сумел бы проникнуть в село, пробраться в глубину леса. И самооборона, не будучи сама по себе серьезной военной силой, все же являлась очень внушительным средством, благодаря которому охранялось самое главное на войне — тайна.

Тайна Брянского леса!..

На протяжении почти трех лет противник никогда доподлинно не знал, какой именно силой, какими средствами располагают непокорные дремучие Брянские леса, как и в каком месте сосредоточены главные их штабы и базы, Противник не только не сломил сопротивление восставших лесных районов, но даже не в силах был помешать нормальной работе партизанских штабов и аэродромов.

Вот почему даже после шестимесячной оккупации Брянщины в Герасимовку еще не ступила нога немца.

Герасимовка оказалась одной из последних деревень в глубине леса. Дальше, если не считать отдельные строения, вплоть до Десны простирались дремучие дебри.

Жители Герасимовки встретили нас радушно. Они еще не видели немцев, и теперь с большим интересом рассматривали трофейную одежду на некоторых партизанах, вооружение. В каждый дом пришлось вселить пять-шесть здоровых парией. Многим достались пугливо покосившиеся, в два оконца, избенки, никогда не видевшие столь многочисленного сборища людей. Других квартир для нас не нашлось: во всех крупных деревнях уже квартировали отряды.

Партизаны со всей энергией принялись наводить «воинский порядок» в своих новых жилищах: мыли и скоблили полы и стены, топили бани. Все это необходимо было и для того, чтобы не допустить заболеваний из-за перенаселения.

В таком же примерно положении оказались и другие Хинельские отряды, занявшие лесные села по соседству с орловскими партизанами. Хинельский объединенный штаб, прекративший свою деятельность после решения о перебазировании, не возобновил своей работы, — начался другой, новый этап нашей жизни, когда каждый день порождал новые отряды, новое их расположение и формы взаимосвязи.

Леса Суземского района скрывали в своих недрах множество мелких партизанских отрядов и групп, некоторые из них уже имели боевой опыт. Это были пришедшие еще осенью с Украины отряды Воронцова, Богатыря, Сабурова, Погарский отряд Кошелева. Другие отряды представляли собою местные формирования самообороны.

В глубине леса обосновались организующие партизан центры: штаб Сабурова, штаб уполномоченного областного центра Емлютина и областной партийный центр во главе с членом бюро Орловского обкома ВКП(б) Бондаренко.

Во всех этих штабах рождались различные проекты и планы партизанских объединений.

По прибытии в Брянский лес Севский отряд сразу же влился в Орловское объединение. Обособленно расквартировались в Старом и Новом Погоще отряды Гудзенко и Покровского. Отряд Красняка занял деревню Денисовку. Отдельно, не входя в другие объединения и никого не подчиняя себе, обосновались на лесной опушке ковпаковцы — Путивльский, Глуховский и Шалыгинский отряды. Объединенную группу отрядов составляли сабуровцы.

С подходом к Брянским лесам регулярных фашистских дивизий лесной край резко изменил свою жизнь. Самооборона быстро обратилась в отряды, отряды превратились в объединения, и все эти силы начали развертываться вдоль южных опушек леса, готовясь к защите Суземки и Суземского района. Вдоль и поперек — по всему Брянскому лесу засновали посыльные, разъезды, делегации.

То в одном, то в другом штабе шли совещания, руководителей и командиров, решавших вопросы взаимодействия и обороны края, руководители зачастили друг к другу с визитами, крупные штабы рассылали «всем, всем» разведсводки, приглашения, требования.

Фомич не спешил связывать себя с какими-либо объединениями. Это объяснялось тем, что свое пребывание в Брянском лесу мы рассматривали как временное явление. Червонный райком намеревался вернуться в Хинель при первой возможности.

Но моей группе не пришлось долго засиживаться в Герасимовке. Вдруг обнаружилось, что продовольственных запасов не хватит и на половину месяца, а сена, которым располагала Герасимовка, уже и вовсе нет. Жителям деревни грозил голод. Райком обсудил это чрезвычайное положение и распорядился послать первую группу на заготовку продовольствия и фуража в северные районы Сумской области, на Десну.

* * *

К исходу дня первого апреля мой отряд двинулся в далекий путь. Чтобы достичь района заготовок, предстояло проехать около полусотни километров сплошным лесом, а потом километров двадцать — полями.

Чуя весну, застоявшиеся кони бежали резво. Полозья легко скользили по мягкому зимнику. Вечернее солнце зажигало радужные искры на вершинах деревьев, на коре стволов, на стынущих каплях и сосульках, отражалось в придорожных лужах и лесных речках. Дорога вилась по опушкам, огибала болота, ломалась на просеках и вдруг струной вытягивалась вдоль квартальных линий, уходя в бесконечную синеву леса.

Дышалось свободно и легко. Над вырванным из воины краем царили покой и глубокая тишина.

Как всегда, я ехал вместе с Дегтяревым, и каждый был погружен в свои думы. Однообразие дороги, лесная тишина, покой, пьянящий весенний воздух — все это способствовало мечтам и воспоминаниям. Невольно вставали в памяти мирные, родные картины: семья, друзья, радостный труд — все, чем была полна довоенная жизнь, — широкая, созидательная, большая. Припомнились знакомые места, незабываемые уголки моей Родины на Урале, на Украине, в Подмосковье.

Улыбкой ясною природа

Сквозь сон встречает утро года,

Синея, блещут небеса.

Еще прозрачные леса

Как будто пухом зеленеют…

Так начал я декламировать.

— Немного не то, — заметил Дегтярев. — И не прозрачен лес, и по времени суток не подходит. Вот, послушайте.

И он прочел на память чье-то двустишье:

Я помню час меж днем и ночью,

Когда звенел ручьями март,

И пламенел над лесом сочный

Багрово-розовый закат…

И с берегов зеркальной глади

Гляделся в омут темный бор,

Да верб рубиновые пряди

Плели причудливый узор…

— Хорошо! — сказал я. — Откуда это?

— Творение юности, Михаил Иванович, — ответил Дегтярев, вздыхая.

— Вот оно что! Значит, пишешь?

Он махнул рукой.

— Не до того теперь. Война!

— Не отмахивайся, Терентий, — сказал я, — писать можно и теперь. Вспомни Лермонтова: и воевал и писал. А Денис Давыдов? Этот даже сидя на коне писал! Вот нам бы такого сюда с его гусарами!

— А я думаю, что в боевых делах мы выше его партизан. Не смейся! Вспомни: кто такие были его гусары? Крепостные мужики. А мы? С нами весь советский народ, свободолюбивый, мужественный, единый…

— А полицаи? Куда их, полицаев, товарищ комиссар, деть прикажете? — вмешался в наш разговор Баранников.

— Полицаи не народ. Это выродки. Их — капля в море. Да и те — околпаченные немцами дураки, — возразил Дегтярев. — Есть, конечно, среди них и убежденные враги, но таких единицы. Основная масса наших людей воспиталась, выросла при советской власти. И умрет за нее, если надо. Умрет, но не предаст, не покорится.

Дегтярев помолчал и добавил:

— Наши дела не только не побледнеют перед делами партизан двенадцатого года, но и превзойдут их. Помяните мое слово!

Он залюбовался открывшейся перед нами полянкой.

— До чего хорошо! — в его глазах, в каждой черточке лица изобразилось искреннее восхищение человека, любящего родную природу. Я и сам всем сердцем люблю наши леса, поля, реки, пенье птиц и облака на заре…

— Ты прав, Терентий Павлович, — сказал я. — В таких вот местах будто и сила прибавляется, И недаром храбрых, благородных людей художники изображают красивыми!

— Русский человек красив и хорош, — отозвался на мое замечание Дегтярев. — Большое, верное сердце делает человека красивым, — добавил он как бы между прочим, для себя.

— А что, Михаил Иваныч, если б вот так всю войну пропартизанить? — спросил Баранников.

Я знал за ним слабость — спрашивать обо всем, что приходило на ум.

— Не понимаю, Коля, что ты хочешь сказать.

— Да вот в таких больших лесах немцы не справились бы с нами…

— Да разве дело в лесах? Плоховато же, братец, понимаешь наши задачи. Самые лучшие леса не заменят народа. Ведь не лес, а народ наша база. Без народа и лес партизану не помощник.

— Я понимаю… Без людей в лесу пропащее дело, но и без лесов тоже не обойтись. Вроде как если без поля, а полю без села погибель, — рассудил по-своему Баранников.

Обоз остановился. Орлик наткнулся на передние сани и резко осадил назад.

— Ну ты, чертяка! — ругнулся Гусаков.

Я привстал, чтобы посмотреть, что задержало наши обозы.

Дозорные стояли у моста через реку. Ледяной покров ее заливала буроватая наледь. За мостом виднелась толпа темно-голубых елок, закрывающих собой край занесенной снегом крыши. Возле елок на пригорке стоял вооруженный человек. Он что-то громко кричал, а потом выстрелил в воздух. Началась перекличка через реку.

— Вы кто?

— А ты кто?

— Я партизан!

— Ну, и мы партизаны! А стреляешь зачем?

— Начальника заставы вызываю…

— Разве не видишь, целый отряд идет! Пропускай по-хорошему!

— Попробуй только сунься!

— Пропускай! А нет, так сомнем, — задирали дозорные и двинулись было к мосту.

— Стой! — крикнул часовой и в ту же минуту бросился на землю. Показалось тупое рыльце станкового пулемета. «Максимка» повел носом, словно обнюхивая то, что было перед мостом.

— В кого, идол, пулеметом тычешь! Очки надень! Ужель не видишь, кто идет!

С правой стороны дороги выглянул еще один «максимка», и дозорные проворно сунулись в снег.

— Придется пойти, — сказал я Дегтяреву.

Но я не дошел и десяти шагов до моста, как меня узнали.

— Здравствуйте, товарищ капитан! Не обижайтесь, приказ такой — никого не пускать, — смущенно проговорил часовой, в котором я узнал знакомого мне партизана, одного из бывших связных при объединенном штабе.

— Ну, если формальности окончены, пропустите наш отряд, — сказал я.

— Нет, не могу. Вам надо в штаб, к Сидору Артемовичу.

Оказалось, что мы прибыли в Старую Гуту, отстоявшую от Герасимовки в пятидесяти километрах. Уютное украинское село, утонувшее в садах и декоративных посадках, вытянулось вдоль правого берега речки Улицы, как раз на окраине юго-западной опушки Брянского леса, на северной границе Сумской области.

Когда я вошел в штаб-квартиру, сам Сидор Артемович Ковпак сидел за картой и старательно водил по ней циркулем. Новенькая, хрустящая карта была, так любовно и тщательно сложена, что я невольно залюбовался. Это была обыкновенная «километровка», поднятая в четыре карандаша: зеленым окрашены опушки лесов, синим — кривулины рек и овалы непроходимых болот, коричневым — зубцы оврагов и замкнутые линии основных высоток. Расположение соседних партизанских отрядов было обозначено красными штрихами.

Оставив карту, Ковпак приветливо поздоровался со мною и пригласил в соседнюю комнату.

— Садись, чай липовый с медом будешь пить?

Я не отказался, но попросил разрешения сначала ознакомиться с картой. Ковпак довольно улыбнулся и широким жестом расправил передо мною бумажную простыню. Рассмотрев карту и поблагодарив Ковпака, я последовал за ним. На круглом столе уже стоял пузатый самовар. Мы уселись за стол.

Ковпак спросил:

— С чем добрым пришел ко мне?

— Иду за провизией и фуражом, Сидор Артемович, за Десну, — ответил я.

— Вот отдохнут кони, люди в баню сходят, и я проведу такую же операцию, — сказал Ковпак. — Мы только вчера здесь обосновались. А Десна сеном богата. Думаю, что там и прессованное найдется. Только успеешь ли до половодья?

— Надо успеть, Сидор Артемович, — отряд без хлеба сидит, лошади без сена.

— Что же вы за хозяева! — с тревожным упреком проговорил Ковпак. Мне стало немножко не по себе.

— А я по пути сюда кое-что заготовил в Середино-Будском районе, — продолжал Ковпак, — для того и прошел той стороной, чтобы с запасами уйти. А эти места скудные, — он сделал глоток, другой, крякнул. — Места эти мне еще с гражданской войны памятны, — пришлось бывать тут по партизанскому делу. Народ тут большей частью лесным промыслом кормился…

— А что вам известно о противнике на Десне? — спросил я.

— До Зноби путь свободен. Моя разведка только что прибыла оттуда. Комендант еще с вечера удрал в Хильчичи! Нервы у него, видимо, не выдержали быть около леса. Без боя Знобь оставил и, по всему видно, очень спешил поближе к Новгород-Северскому присоседиться…

— А я вас, Сидор Артемович, ожидал на Новгород-Северском шляху. Оконце для ваших отрядов прорубил! Весь день в бою провести пришлось.

Ковпак понял.

— Раненые были? — спросил он с беспокойством.

— Пятеро, — ответил я.

— Вот это напрасно. Я, как почув вашу канонаду, взяв трошкы левее, мимо Михайловского, на Голубовку… полями по снегу пробивался. У нас без боя обошлось. Не люблю ходить туда, где немцы меня чекают…

Ковпак хитро прищурился и пояснил, что не тот бой хорош, который противником нам навязан, а тот, что партизаны сами начинают.

— Но не они нас побили, а мы их!

Я рассказал о бое у Тарлопова.

— Го! Инша справа! Люблю, колы добре наши дерутся… Сердце радуется. У многих хлопцев за эту зиму клыки выросли! А из тебя, я бачу, толк будет немалый! Только голову задурно не подставляй немцам…

Расставшись с Ковпаком, я разместил отряд в соседнем селе, а ранним утром мы заняли два местечка: Знобь-Новгородскую и Знобь-Трубчевскую.

* * *

Знобь-Новгородская — районный центр. Знобь-Трубчевская — рабочий поселок. Оба селения городского типа с каменными зданиями в центре, с прямыми широкими улицами.

В Знобь-Новгородской на базарной площади, возле больших каменных домов и около церкви, которые были приспособлены немцами к обороне, валялось множество каких-то ящиков, под ногами хрустело рассыпанное зерно.

Тут же мы увидели груды немецких плакатов, они шелестели, перекатываясь вдоль улицы, мелькала ярко раскрашенная физиономия бесноватого Гитлера… Плакаты обещали прекрасную жизнь тому, кто добровольно завербуется на работу в «великую Германию»…

В ближайших дворах и квартирах мы увидели ту же картину, дополненную брошенными противогазами, стальными шлемами, гранатами, пачками патронов и даже вполне исправным оружием.

Всё это свидетельствовало о поспешном бегстве немецкого гарнизона.

От жителей мы узнали, что фашисты ушли вчера, после полудня. Они были охвачены паникой. Солдаты говорили между собой о партизанах. Слышались выкрики: «Партизанен! Генерал Ковпак!» Немцы оглядывались в ту сторону, где был лес, откуда ждали нападения.

Ковпаку в то время еще не было присвоено звание генерала, но враг, видимо, определял воинское звание противника по силе его ударов.

На площади старая бабка спросила нас:

— Кто же вы такие будете?

— Сумские партизаны, бабуся! — отвечали мы.

— Хиба в Сумах вже наши? — изумленно переспросила она.

— Наши, бабуся, наши! Куда придут партизаны, там и наши советские порядки заводятся.

Я остановился в уютной квартире. Хозяевами ее были две молодицы, В комнате, куда они пригласили войти меня и Баранникова, сидел за мольбертом впалощекий человек лет двадцати пяти и писал масляными красками пейзаж.

— Здравствуй, хозяин! — приветствовал Баранников художника.

— Я не хозяин, а квартирант, — ответил он на приветствие.

В комнату вошло еще несколько партизан; вместе с Баранниковым они с интересом рассматривали работу художника.

Это был зимний шлях с характерными чертами русского пейзажа. Вдоль обочин дороги из-под сугробов снега торчали разбитые орудия и машины. Кое-где виднелись печные трубы — жалкие остатки селения. На одиноком колодезном журавле сидел, нахохлившись, коршун. По шляху в восточном направлении шла одинокая фигура человека, закутанного в тряпье. Он зябко ежился. Косой снег с ветром хлестал его по лицу, рвал ветхую одежонку…

— Что это такое? — спросил Баранников.

— Это Россия сорок первого года, — ответил художник, не оставляя работы.

— Рос-си-я? — удивленно протянул Сачко.

— Она самая, — подтвердил художник.

— А немцы видели эту картину? — спросил Дегтярев.

— Видели. Несколько раз… Находят, что хорошо получается, — не сразу ответил художник.

— Еще бы! Такая раздавленная Россия им триста лет снится! — заметил я.

— Но ведь это реальная действительность! — возразил «реалист живописи».

— Э, братец, отстал от жизни! — вмешался Бродский. — У тебя тут не Россия, а эпизод, давно уже пережитый. Таких несчастных окруженцев больше нет. Они новую дорогу узнали, в партизаны ушли… и от них бегут немцы сейчас, бросая свое добро.

— Реальная действительность требует, чтобы на этом шляху был изображен фашист! — сухо произнес Дегтярев. — Да обмороженный, в тряпье, в соломенных ботах. В бабьих платках…

— И чтобы он ковылял на запад! — дополнил Дегтярева Сачко.

— Вот именно! Это будет и правдиво и справедливо! — воскликнул Баранников.

Это взволновало художника.

Он порывисто встал и, защищаясь от укоров, начал доказывать:

— Если уж говорить о правде, так я не вижу, чтобы немцы убегали! Они наступают!

— Ого! Наступают они задом! — съязвил Баранников. — Ответьте, кто во дворе вашем стальные шлемы бросил? Я овса коням насыпал в эти шлемы!

Дегтярев пристально оглядел художника.

— Вы, дорогой товарищ, должно быть, не знаете, что немцы разгромлены под Москвой и далеко отброшены.

Художник сделал большие, изумленные глаза.

— От Москвы отогнали? Это правда? — спросил он вытягивая шею.

— На сотни километров отброшены, — спокойно ответил Дегтярев. — И сюда придут наши. Хотел бы я знать, чем вы оправдываться тогда будете, — не этим ли малюнком? — Дегтярев указал на картину.

— Довольно тебе наводить тень на ясный день, — собирайся с нами! У нас не такие картины напишешь, — вмешался Сачко, — Право слово — давай с нами!

— Он же больной, невоеннообязанный, — краснея, проговорила одна из молодиц.

— И правда, хлопцы! От таких гарных молодиц, мабуть, и мы захвораем, — смеясь, произнес Сачко. Расхохотались и партизаны. Сачко, подбоченясь, продолжал:

— Только сейчас никаких баб, потому не время. Зато уж после войны… — он поглядел на молодицу и тряхнул головой, — Ох, и держитесь вы, девки-бабы!

Молодица вспыхнула и отошла за спину своей подруги, а та, подумав о чем-то, обратилась к Сачко с просьбой:

— А я теперь же с вами уйду. Можно?

— Э, не так сразу. Для начала боевое задание выполни, — продолжал зубоскалить Сачко. — От, бачишь? — он показал ей набухший водой рваный валенок. — Меняю на добрые чоботы! Обуешь по-летнему — так и быть, ходатайствую перед командованием!

Смуглянка выбежала в переднюю и швырнула оттуда в комнату пару мужских сапог.

— Вбувайся!

Сачко, не ожидавший такого оборота, опешил.

Сапоги были почти новые, хромовые и настолько хороши, что все удивленно уставились на подарок смуглянки, а Сачко, глядя озорными глазами на Дегтярева, сказал:

— Так что, комиссар, взаправду вбуватыся?

Ухмыльнувшись, Дегтярев поглядел в окно.

По улице шли припекаемые солнцем партизаны, обутые в валенки, и старательно обходили лужи или перепрыгивали через них.

— Посмотри, — сказал он бравому командиру взвода, — сперва переобувать нужно их, а потом уже и нас с тобой!

Нахмурившаяся было девушка улыбнулась и быстро заговорила:

— Товарищ комиссар! Так мы враз все это зробим. Те чоботы братовы, а он на фронте. Будет живый — справит. Да батько наш двое чобот имеет. Старому и одних не сносить. А в Знобе с каждого двора по паре собрать можно.

Партизаны переглянулись друг с другом. Дегтярев с неподдельным восхищением произнес:

— Ах, и умница же ты! Как звать тебя?

— Лиза. И никакая я не умница, а каждый теперь помогать армии обязан!

В Знобе нас почему-то называли тогда Брянской армией.

— Вот что, капитан, — обратился ко мне Дегтярев. — Я думаю, предложение этой дорогой нашей Лизы мы должны принять и сделать соответствующие выводы. Не так ли?

— Совершенно верно, — ответил я. — Надо собрать политсостав и провести на каждой улице беседы по этому поводу. Рассказать людям о положении на фронтах, да о том, кто мы сами такие, и заодно просить о помощи не только обувью, но и оружием, боеприпасами…

— Да и что там просить, — вмешалась старшая хозяйка, — есть тут такие, что целых три машины с сапогами и военной одеждой растащили. Пусть сдадут, и разговорам конец.

— Дело, хозяйка, — одобрил Дегтярев. — Вот познакомлю тебя с одним гарным хлопцем — Гусаковым, ты ему все и расскажешь, как и что.

Художник оживился, повеселел. Он оставил кисти и краски и принял участие в общей беседе. Выяснилось, что он не квартирант, а живет тут давно и является местным жителем. Баранников наставительно говорил ему:

— Зачислит тебя наш комиссар в партизаны, понятно? Ну, а картину свою ты, ясное дело, переделаешь. Пойдешь с нами?

— Пойду, если примете, — подумав, ответил художник. — Только в здешний отряд; есть такой?

— Можно и так, — сказал Дегтярев. — Службой мы тебя не обременим! Рекомендую обзавестись альбомом — партизан наших рисовать будешь. Того гляди, имя свое прославишь!

Знобь-Новгородскую мы разделили на секторы, командиры и политруки провели с населением несколько бесед, и в результате было собрано много вещей — и обуви и одежды. К вечеру партизаны сменили валенки на сапоги, кожухи — на пиджаки и шинели.

На следующий день мы вышли к Десне, почти под Новгород-Северский. Партизаны торжествовали: опять Сумщина!

В пойме Десны было изобилие душистого сена. Все амбары набиты были отличным семейным зерном. В колхозных фермах и у колхозников оставалось еще много скота, птицы. Гитлеровцы не успели дочиста ограбить этот глубинный район Сумщины.

В освобожденных нами селах мы немедленно развернули массово-политическую работу. Люди жадно слушали подробности разгрома немцев под Москвой и сердечно отзывались на все наши просьбы.

Мы валили телеграфные столбы, рубили на куски провода, разрушали мосты, жгли сараи с артиллерийскими снарядами, завезенными немцами в этот глухой подлесный край на период половодья.

Старики срывали с заборов и со стен хат пространные декларации генерального комиссара Сумской области, раскуривали их на самокрутки. Комиссар Сумщины объявлял о своем вступлении в управление областью и подробно перечислял все то, за что могут быть расстреляны на месте или повешены без суда и следствия жители Сумщины. Мальчишки ожесточенно выкалывали на портретах Гитлера его налившиеся кровью «булькатые» глаза.

Административный аппарат гитлеровцев мы быстро ликвидировали. В несколько дней всколыхнулся Знобь-Новгородский район. Мы нашли в селах бывших колхозных бригадиров и звеньевых, привлекли их для организации колхозников в помощь партизанам. Скоро в разных уголках села можно было услышать:

— Куды, Галю, поихала?

— В пидводы, на Брянську армию! — отвечала ясноокая, с крылатыми бровями Галя, погоняя мохноногих лошадок.

Мобилизовались все: старики, девчата, подростки. На сенопунктах и возле амбаров толпились сотни подвод.

— Не немцу, а нашим родным достанется колхозное добро! — радовались люди, старательно укладывая на розвальни пахучее сено или насыпая зерном мешки.

Не хватало тары. Объявили по селам района сбор: мешок со двора. Пустили в ход мукомольные мельницы. Чтобы больше вывезти продовольствия в Германию, оккупанты опечатали все мельницы, и население вынуждено было молоть зерно, как триста лет назад, ручными мельницами.

Длинные обозы по пятьдесят, по сто упряжек потянулись в Брянские леса, в далекую Герасимовку… Шли они дни и ночи. Их сопровождали один-два партизана на обоз.

* * *

Несколько дней наша штаб-квартира находилась в Кренидовке, а затем в Хильчичах.

Как и в Хинельских лесах, к нам стали приходить истощенные, но крепкие духом парни. Надев поверх хромовых сапог опорки или лапти, напялив на темно-синие с кантами бриджи залатанные штаны, они перебирались к нам «навпростець» через Десну, главным образом со стороны Гомеля…

Добравшись до партизанского штаба, они заявляли:

— Хочешь или нет, а принимай! Не уйдем!

И оседали в занятых нами селах, стосковавшись по своим людям и боевой жизни, готовые на любой подвиг во имя Родины.

Однажды в штаб пришли два парня. Лица их густо заросли щетиной, а сами они были одеты в рвань. Протягивая Дегтяреву свои винтовки, они наперебой говорили:

— Вво! Во!

— Что означает это «вво»? — сдерживая улыбку, спросил Дегтярев.

— Оружие вот добыли, — ответили парни, надеясь на то, что их сию же минуту примут в отряд.

Изображая людей бравой хватки и идеальной дисциплины, они неестественно крепко прижимали винтовки к правому бедру, развернув приклады «в поле» значительно больше, чем требует того строевой устав.

— Кто такие? — спросил Дегтярев молодцов.

Я находился в соседней комнате и слышал весь разговор, а через открытую дверь видел и лица парней. Один из них назвал себя лейтенантом Зимниковым. Фамилию второго я не разобрал.

— Горим страстным желанием встать в ряды народных мстителей, — проговорил этот второй, — голос его мне показался знакомым. — Исколесили всю Черниговщину, ищем партизан уже пятый месяц.

Сердце мое с болью дрогнуло. Голос этого человека мог принадлежать тому, о ком я никогда не забывал, — моему мужественному спутнику на пути от Карпат к Курску — лейтенанту Инчину, Я вскочил с постели и начал поспешно одеваться. «Да неужели это он, Анатолий?» — спрашивал я себя, радуясь тому, что это действительно так.

— Вы не умеете держать винтовку, лейтенант! — строго проговорил Дегтярев. — Вы, я думаю, не лейтенант, а самозванец!

— Приказом наркома, — знакомый уже мне голос дрогнул и зазвенел наливающейся обидой, — приказом наркома звание мне присвоено по окончании института. Я артиллерист…

— Все равно, вы не умеете держать винтовку, артиллерист, — тем же строгим тоном произнес Дегтярев. — А теперь — слушать мою команду. Кругом!

Лейтенанты повернулись спиной к Дегтяреву. Через минуту он снова подал команду, и пришельцы опять стояли лицом к нему.

— Что делать с вами, хлопцы, а? Ведь винтовки ваши без затворов!

— Принять! — воскликнули оба. — Раздобудем в первом же деле.

Я шагнул за порог комнаты и встретился взглядом с Инчиным. Он вздрогнул, лицо засияло, словно солнце озарило вдруг комнату. Порывисто шагнув ко мне, Инчин с жаром воскликнул:

— Михаил Иванович! Вы живы!

Мы обнялись и расцеловались. Сбивчиво, волнуясь и торопясь, я кратко поведал Инчину о себе — с того дня, как мы потеряли друг друга. А поздно вечером Инчин, оставшись со мною в комнате, рассказал и о своих скитаниях. История этих скитаний была предельно трагична.

— На минном поле меня контузило, — начал свой рассказ Инчин. — Отлежался в снегу и побрел назад: о том, чтобы перейти фронт, теперь нечего было и думать. Шел я на северо-запад, и на вторые сутки встретился с лейтенантом, Константином Козиным звали… Его история мало чем отличалась от моей… Мы подружились и уже не расставались до самой его смерти… Тяжело, дорогой Михаил Иваныч, терять близких… А сколько мы потеряли! И каких людей!..

Он опустил голову и долго молчал. Я ничем не тревожил это понятное мне молчание. Потом он продолжал:

— В лесу, километрах в шести-семи от Брянска, набрели мы на лесокомбинат. Пришли туда под вечер, а там эсэсовцы… ну и попались к ним в лапы. Заперли нас в сарай, а ночью мы выкопали руками отверстие под стеной и ушли. Начались новые скитания… Ночевки в поле, вечное недоедание, нервное напряжение… Любому волку завидовал я в то время…

В конце декабря пришли в село Азаровку, Понуровского района. Тут я и свалился. Не знаю, что со мной было — ни сесть, ни лечь: адская боль в позвоночнике. Пришлось Козину устроиться на спиртовом заводе; нашлись продажные твари, которые пустили завод. Горько есть хлеб, заработанный в таком месте, но что мы могли делать!

Два месяца пролежал я в постели и жив остался, как говорится, чудом. Но едва я немного поправился, как слег Костя: отказали ноги… Тогда я пошел на тот же завод кочегаром. Подбрасывал торф в топку, тонн девять-десять в смену. Тамбур открытый, ветер, сквозняк. Вместо одежды — лохмотья.

Через неделю рабочие — человек пять нас было — решили взорвать завод. Положили кирпичи на предохранительные клапаны, забили топки сухим торфом, выключили помпы и испортили манометр. Водомерное стекло лопнуло. Мы спрятались в подвале, в водохранилище, рассчитывая уйти с территории завода при смене полицейских постов. Но кто-то донес о диверсии. Нас схватили, доставили в Понуровку.

Аресты производились в течение четырех дней в Понуровском, Стародубском и Семеновском районах.

Нас допрашивали каратели, обвиняя в партизанщине, в пропаганде против немецкого строя и прочем. Били по нескольку раз в день дубинами, расщепленными с конца на четыре части. Изобьют, обольют водой и снова бьют. Затем направили в Стародубскую тюрьму.

В камере, которую называли «ящик смертников», нас было одиннадцать человек, в том числе одна девушка. Не добившись показаний, гитлеровцы вывели нас из тюрьмы «без вещей».

Молча, взглядом простившись с умирающей девушкой, мы вышли на свежий морозный воздух. Кружилась голова, мы пошатывались, проходя темные безлюдный улицы. Очутились у колючей проволоки. На кладбище. Нас остановили около ямы, черневшей на фоне снега рваными краями. Приказали раздеться… И вот, все мое существо восстало против смерти…

Инчин закрыл глаза, я видел, как на его матовых щеках проступили лихорадочные пятна, он с минуту помолчал и снова говорил будто в кошмарном сне:

— Мелькнули картины детства, юности, всей небольшой моей жизни. Стоять покорно под дулами автоматов не было сил. Я бросился от ямы в сторону. За мной — еще несколько человек. Не помню, как добежал до проволоки. Стал ползти и вдруг почувствовал, как впились в тело колючки. Но впереди свобода и, может быть, жизнь!

Превозмогая боль, я протиснулся под проволокой и побежал, проваливаясь и падая во тьму, от этого страшного места.

Я не смел еще верить своему счастью и боялся оглянуться. От бега пересохло во рту, и я жадно глотал снег. Наконец силы изменили. В поле со свистом леденящего ветра уносились, угасали надежды. Ликование уступило безразличию. Временами казалось бессмысленным продолжать этот путь в ночь, в неизвестность.

Я шел, передвигая ноги и не отдавая себе отчета ни во времени, ни в пространстве.

Неожиданно передо мной появились постройки. Слабые огоньки в окнах. Это была занесенная сугробами деревня. Я брел на манящие огоньки, собирая последние силы. Постучался в крайнюю хату. Женщина, пустившая меня на порог, отшатнулась. Я сделал два шага и упал.

Очнулся от яркого света. Солнечные лучи пробивались сквозь занавеску. Захотел повернуться, но не мог. Острая боль пронзила все тело. Я снова впал в забытье.

Открыл глаза от прикосновения ко лбу маленькой холодной ладони и увидел девочку-подростка. В хате было тепло и тихо. Я долго не мог понять, где я и как сюда попал.

Было хорошо лежать в теплой постели и слушать взволнованный шепот девочки. Я узнал, что она с матерью всю ночь ухаживала за мной.

Скоро пришла хозяйка и рассказала, что в городе на всех перекрестках говорят о побеге двух заключенных. Беглецов всюду ищут. Одного уже нашли в поселке. Он был в бане, полузамерзший. Немцы, приколов его, сожгли вместе с баней. О втором она молчала, понимая, что этот второй — я. Первым беглецом мог быть только Козин.

«Прощай, Костя, — мысленно сказал я. — Постараюсь отплатить за тебя извергами.

Меня душили горе и ненависть к чужеземным насильникам.

— И что будет, господи! — шептала хозяйка, приложив к глазам выцветший платок. — Может быть, и мой сыночек вот так же бедствует и ему помогают добрые люди…

Понимая, что их гостеприимством пользоваться нельзя, я сказал, что завтра покину село.

Рано утром хозяйка собрала теплые вещи сына, снабдила меня коржами и провела задами до леса.

Через два дня я встретил Зимникова. Прослышав о партизанах, мы переправились через Десну. И вот — я снова среди своих!

Я отплачу за все издевательства и муки, которые принесли народу гитлеровцы. Спасибо, товарищи, за доверие, за то, что приняли в отряд!

Исхудалый, постаревший, измученный, как не похож был Инчин на опрятного мечтательного юношу, каким помнил его я с первых дней окружения. Я знал его по рассказам, по неизменному и аккуратному дневнику, который сумел он сохранить и в последующих ужасающих условиях.

Я бережно раскрыл его записную книжку размером с папиросницу и с теплым чувством прочел то, что читал уже однажды где-то в кукурузе еще в первые дни окружения.

«В детстве я много читал о смелых, храбрых витязях, сражавшихся с драконами и змеями-великанами, — так начинался его дневник, — читал о войне за независимость Кубы, о походах Гарибальди, Овода. Восхищался юношами, убегавшими из отчего дома на корабль и ждавшими выхода из гавани…

Распустив белоснежные паруса, бриг мчится в сказочные, страны, к необитаемым голубым островам, бороздя моря и океаны под всеми географическими широтами… А бежавший из дому подросток уже важно расхаживает на палубе в форме юнги.

Я тоже хотел быть смелым, сильным. Моя мать разделяла мои мечты. Она внушила мне, что нет нужды убегать из дому, быть юнгой на бриге, или, по ее выражению, маленьким морским поросенком. Я могу быть капитаном большого корабля, врачом, инженером. Мать говорила: «Учись, и ты будешь кем только захочешь. В нашем советском обществе все возможно».

И я учился. Мне очень хотелось научиться строить корабли… Я изучил физику, математику, астрономию. Окончив институт, был призван в армию, выполнял священный долг гражданина. Сдал зачеты на звание среднего командира. Далее — стажировка во взводах инструментальной и топографической разведки. Война застала меня в действующей армии. Жаркие схватки с превосходящими силами врага. Тяжелое отступление, мучительная боль за покинутые нами цветущие города и села, за оставленных матерей, сестер, невест…

Наш комдив был тяжело ранен, начартдив пропал без вести в атаке… Многие погибли в яростных схватках…

Восемь суток скитались мы, трое командиров и шесть бойцов, по болотам, не желая выходить из лесов, чтоб не попасть в лапы гитлеровцев. Питались рябиной. Однажды наелись каких-то грибов и отравились. Страшная рвота сшибала с ног. К счастью, один из нас был медиком, и у него в сумке была аптечка, Спасибо, помог.

На девятые сутки мы набрели на группу бойцов в пятнадцать-семнадцать человек, так же скрывавшихся в лесах. Они были богаче нас — имели тушу лошади. Экономно расходуя запас, они отделяли каждому по кусочку мяса и жарили, как шашлык на палочках, без соли. Двое суток мы отдыхали у них. За это время к нам присоединилось еще человек сорок. В большинстве бойцы.

Когда конь был обглодан, мы, уточнив свои координаты, приняли решение выйти «на свет божий».

Предстояло форсировать реку Днестр, переправы и мосты через которую усиленно охраняли немцы в националисты. К тому же, после дождей, началось наводнение. Горная вышла из берегов, буйствовала.

Ослабевшие от недоедания и недосыпания, мы переправлялись вплавь, темной ночью. Бурное течение преодолели немногие…

Долго можно описывать лишения, которые пришлось испытать нам, Мы остались в тылу врага и должны были действовать самостоятельно…»

* * *

На следующий день лейтенант Инчин, сидя на огромном гриваче и размахивая лохматыми рукавами своей невообразимо ветхой одежды, картинно вытягивался, вздымая лозину. Он кричал так, что было слышно за околицей:

— Ор-ру-дие, на позици-ю-у!

Пушка при полном расчете номеров, стоявших на лыжах и сидевших на лафете и на передке, мчалась вдоль села. Пара сильных коней дробила дорогу большими копытами. Грязные комья снега и коричневая вода обдавали шарахающихся прохожих. Восхищенные мальчики и девчата, блестя глазенками, выглядывали в щели плетней.

В конце улицы пушка развернулась, и отцепленные «передки», в данном случае дубовые хинельские подсанки, вместе с лошадьми и ездовыми быстро исчезли за укрытием — копной сена: молодые артиллеристы учились слаженной работе расчета.

Лейтенант Инчин, принятый вчера в партизаны, уже был известен в отряде как толковый артиллерийский командир, остроумный балагур-песенник, гитарист и душа парень.

Наше пребывание на Десне кончилось.

Грозила большая вода, и, чтобы не быть отрезанными половодьем от Брянских лесов, мы повернули 10 апреля в Герасимовку, С нами уходили сотни новых друзей — окруженцы и местные жители с Десны, сроднившиеся с Брянской армией.

Обратный путь был долгим и трудным. В Брянские леса на Десну, на ослепительно белые поля и луга пришла сияющая, шумливая весна.

До предела нагруженные возы глубоко увязали в ложбинах, заполненных талым снегом, и тогда партизаны с шумом наваливались на возы, волокли с присвистом, щелканием, пробиваясь через косогоры и села по чернеющей обнаженной земле.

Ездовые перевязывали лошадям кровоточащие ноги, бинтовали раны и обломанные копыта брезентом, ватниками, мешковиной.

Весна обгоняла нас. Поля, пересеченные речками и канавами, обратились в своеобразные озера. Лесные села превратились в острова. На десятки километров разлилась многоводная по весне Нерусса.

Наши возы плыли в шумных потоках. Партизаны садились на спины коней по двое, по трое или стояли на плывущих санях, держа оружие в поднятых руках и распевая песни.

В Старом Погоще партизаны остановились, залюбовавшись веселым зрелищем. На песчаном бугре сидел гармонист, окруженный парнями и девушками. Подойдя ближе и вглядевшись в лица людей, я узнал среди них партизан из отряда Гудзенко.

Гармонист играл плясовую. Стройный парень, заломив на затылок кубанку и упираясь руками в немецкий автомат, висящий у него на шее, плясал и разудало, в такт гармоники пел:

Я сложил частушку ловко,

Завтра новую сложу,

А пока пойду с винтовкой

Пару немцев уложу!

От группы девчат отделилась одна с алыми и синими лентами в косах и высоким, звонким голосом пропела:

Сердце бьется и тоскует,

Жаль мне сердца родного,

Полюбила партизана —

Мстителя народного.

— Ух ты! Огневая! — вырвалось у кого-то из партизан, в то время как танцоры напевно выговаривали:

Партизаном я родился,

Партизанка моя мать.

В партизанах научился

С немцев головы срывать.

— Молодец! — кричали зрители.

— Не сдавайся, Нюська! — слышались девичьи голоса, и Нюська, лихо притопнув, взглянула на танцора и ответила ему певучей скороговоркой:

Я батистовый платочек

Не буду завязывать,

Партизану передам

Раны перевязывать.

Танцор приосанился, круто прошел по кругу:

Задрожали полицаи,

Оккупанты ежатся:

Партизанские отряды

С каждым часом множатся!

— Силен парень! — заметил подошедший ко мне Гудзенко. — Толковый командир и разведчик.

— Здорово, крой еще, Гришка! — подбадривали ворошиловцы. Но девушка запела новую, еще более задористую и вызывающую:

Мой братишка партизан

На коне катался,

Двадцать фрицев он убил,

Сам живой остался!

— Забьет она тебя, Гришка, забьет! — с тревогой в голосе говорил молодой паренек. Но Гришка был неуязвим, он кинул свою, не менее хлесткую:

К нам на славный Брянский лес

Не однажды Гитлер лез,

Но наткнулся на порог —

Одолеть его не мог.

— И не одолеет! Не возьмет! — шумели партизаны. — Пусть только сунется!

Брянские частушки — бойкие, плясовые куплеты — любимые песни молодежи лесных сел.

И, раз начавшись, эти частушки льются звонкими, радостными ручьями от зари до зари, подобно тому, как не умолкает духовая музыка в молдавских или подольских селах в дни праздников.

— А ведь не переслушаешь их, — махнул рукой Гудзенко и повел меня к себе на квартиру. — Объявляй привал, Михаил Иванович, суши онучи и лапти, — сказал он, подшучивая над плачевным видом моего отряда.

За обедом я спросил Гудзенко:

— Чем занимаешься, Иларион Антонович?

— Да тем же, чем и ты. Первый батальон на заготовке под Новгород-Северским. Жду с часу на час. Видать, воду хлебает где-то. Думаю тут закрепиться и бригаду формировать. Выпьем, что ли, за мою партизанскую бригаду! — предложил он, наполняя стакан самогоном.

— И за возвращение в Хинель, — добавил я.

— В Хинель не пойдем.

— Зря, Иларион, — нужно.

— Что нужно, не спорю, но война пришла сюда всерьез и надолго. Мы решили оборонять Брянскую базу. Помогать фронту и населенно. Учти: не будет нас тут, не будет вас и там.

— Но не мы ли хотели создавать фронт от Конотопа до Брянска? — напомнил я Гудзенко.

— Как же, не забыл, — Гудзенко снова наполнил стаканы. — Выпей — полезно от простуды!

— Спасибо, самогона не люблю, — отказывался я от второго стакана.

— Ну, и я не обожаю. — Он оставил стаканы, мы закурили. — Так вот, не забыл хинельских проектов. Неплохи, но приняты были наугад. Хинель не может быть главной партизанской базой — от Москвы далека…

Я рассмеялся:

— Расстояние и отсюда и от Хинели одинаковое…

— Не в нем дело. Отсюда Москва ближе тем, что орловцы уже связаны с ней по радио. Такую же связь имеет Сабуров, а вчера получил радиостанцию Ковпак. Но это отдельные цветочки. Не сомневаюсь, что расцветет весь брянский букет, когда наладится регулярная связь с Москвой самолетами! Сообщаю, чтоб осталось между нами, — Гудзенко проговорил таинственно: — Орловцы аэродром строят… Вот это будет и фронт, и база.

— База партизан — народ, — возразил я.

— База — население, — согласился Гудзенко, — но где нам собирать силы? Войску нужен лагерь, кораблям — порт, а партизану — лес. Пусть временно, а необходимо…

Я спросил, что делает Покровский.

— Рамы зализывает. И тоже бригаду формирует. Думаю, что через месяц-два справимся с этим делом. Вот тогда и создадим фронт до Брянска. Разумеешь?

Передохнув у Гудзенко пару часов, мы пошли дальше по бурлившим водою дорогам.

В Герасимовке — полный разлив. Еле обозначенный на карте приток Неруссы — Колодезь теперь нес быстрые мутные потоки, а разбросанные по песчаным буграм дворы походили чем-то на грачиные гнезда.

— Где тут мост, дедушка? — кричим мы через бурную речонку, подойдя к Герасимовке.

Дед, закрывшись ладонью от солнышка, глядит на нас, узнает и отвечает:

— Мосты в наших местах вода уносит!.. После спада новые делаем. Да ты не езжай туда! — предупреждает он въехавшего в воду Инчина. — Тут омут, закрутит! Бери, паря, правее! Еще! Выше! Выше!.. А теперь прямо, вон на ту ветлу! А потом бери влево! Круче держи мимо ямы!.. Бабы в ней лен по лету вымачивают. Глы-бо-о-кая! А с возами и не думайте!.. Коней загу́бите! Выпрягайте их! Поклажу — в лодки, коней — вброд, а санки сушиться до будущей зимы ставьте.

По реке, кружась, неслись мшистые пни, копны сена, доски — пожива ловких багорщиков, скользивших по желтому разливу воды на «душегубках».

Деревня Герасимовка встретила нас празднично. Мы отправили сюда с Десны около шестисот возов продовольствия и фуража. Сытая и бродившая, как на опаре, Герасимовка шумела. В избах дрожала и пучилась кислая барда.

«Московки» были нарядно одеты, обходительны.

Фисюн чувствовал себя богачом.

— Дывысь, капитан, — сказал он, указывая на скирды сена и амбары, переполненные зерном, — теперь я управляющий «Заготзерна»! Все люди в селе и хлопцы в отряде во как сыты! — Он приложил ребро ладони к своему горлу. — Переживем распутицу! Хай не думают фашисты, что мы тут бедуем. А силы накопим — опять драться в Хинели будем. Так что готовься, капитан, к сражению!

Загрузка...