Хинельские походы

Глава II В ОТРЯДЕ

Утром чуть свет мы трое пересекли Севский шлях и глухими, еле заметными дорожками поехали через пустынное поле. Ехали долго. Курилась и шуршала поземка.

Артем вез нас в Хомутовский район Курской области. К полудню среди березовой рощи, одетой инеем, показались два ряда домиков поселка имени Крупской.

От крайнего двора отделился человек в синей милицейской шинели и, вскинув винтовку на руку, приказал остановиться.

Артем натянул вожжи. Из дома выбежал другой человек, крикнувший на ходу часовому:

— Пропускай, Козин, — то ж батько! С кем это вы, батя?

— С пополнением, — строго ответил Артем. — Веди нас, Петро, прямо до Фомича.

Часовой, в котором легко угадывался сержант-кадровик, отступил, сделав шаг в сторону, и, не спуская с меня и Николая серых пытливых глаз, держал оружие в боевой готовности.

Петро ощупывал нас насмешливыми светло-карими глазами, которые он щурил так же, как и отец, и говорил по-украински:

— А зброю, хлопци, у меня оставьте… Якщо…

Я вынул из-за борта шубы гранату. Петро тут же извлек детонатор и потребовал вывернуть карманы.

— Як ни верим, а давайте проверим, хлопцы!

Пришлось отдать и пистолет. Баранников также нехотя разоружился, вытаскивая из-за пояса металлические «бутылки».

Артем только посмеивался.

— С запасом мои хлопцы, справные, — говорил он сыну.

Разоружив нас, Петро сказал:

— Коняку, батя, у меня покинешь, а с хлопцами — вон в хату пид бляхою.

Втроем мы направились вдоль улицы. Поселок был невелик: десятка два изб, выходящих задами к лесу. Место глухое, кругом снег.

Только тут Артем объявил нам, что Фомич — это не кто иной, как товарищ Куманёк Порфирий Фомич, бывший прокурор, а теперь секретарь подпольного райкома.

— А мой Петро, — добавил он не без гордости, — тоже партейный.

Мы вошли в переднюю комнату, где сидело несколько вооруженных людей. Артем каждого назвал по имени, подал руку. О нас доложили, Артема позвали в светлицу. Вскоре он вернулся, пригласив меня войти.

В просторной комнате за маленьким, накрытым вязаной скатертью столом сидели двое в военном, бритые, при портупеях.

Один был лет тридцати, коренастый, плотный, с овальным, немного бледным лицом. Над угловатым, почти квадратным лбом стоял густой ежик темных волос. Некрупное сухощавое лицо другого было ясно и открыто. Взгляд голубых глаз спокоен.

— Секретарь райкома, — густым баритоном произнес коренастый. — Просим, товарищ капитан, садиться.

Уголки его припухших губ чуть дрогнули, большие глаза потеплели. Другой придвинул стул и звучным тенором, нараспев, будто отвечая кому-то по телефону, выговорил:

— Анисименко, командир отряда.

Он подкупающе улыбнулся, блеснул плотным рядом зубов, на высоком лбу ласточкой взлетели брови.

Я сел у стола. Выдержав паузу, Фомич осторожно спросил:

— Член партии?

— Да, коммунист.

— Вступали в армии? Партстаж?

— На Урале. С 1928 года.

— Очень хорошо. Партбилет с вами?

— Сдан в политотдел. На хранение.

Я назвал номер партийного билета и добавил все остальное, что относилось к делу.

Фомич что-то отметил в записной книжке.

— Откуда прибыли? Кто с вами? Как шли, кого и где знаете на Сумщине?

Я отвечал кратко и точно. Беседа длилась больше часа.

Фомич и Анисименко не спешили. Они живо интересовались всем, что происходило на фронте и в глубоком тылу оккупантов. Я говорил о том, что тыл врага непрочен, в глухих селах гарнизонов нет, для машин оккупантов они малодоступны из-за снега, симпатии населения всецело на стороне партизан.

— Нужна спичка, — говорил я, — горючего материала много. Но главное — это разгром немцев под Москвой. Вести об этом проникают в самые глухие углы.

Тон беседы нашей был задушевен и прост, секретарь райкома и Анисименко произвели на меня прекрасное впечатление.

В конце беседы Фомич сообщил, что райком имеет теперь директиву ЦК принимать в свой отряд и военнослужащих.

— До сих пор, — пояснил Анисименко, — мы переправляли их через фронт, к нашим.

— Но, товарищ капитан, — сказал Фомич после раздумья, — мы должны предупредить вас: отряд наш еще очень молод и невелик. Батальонов и рот не имеем. Поэтому — вы должны понять нас правильно — мы, как бы это сказать, не сможем предоставить вам соответствующей…

— Должности, — подсказал я и засмеялся.

— Вот именно, — улыбнулся Фомич. Анисименко поспешил добавить, что в их отряде почти все — рядовые, кроме одного-двух средних командиров.

— Но вообще, товарищ капитан, — сказал Фомич, — есть уже крупный отряд на Сумщине. Там и капитаны имеются и даже полковой комиссар. Если пожелаете, мы свяжем вас с ними… Это отряд товарища Ковпака. Хотите туда?

Я был тронут тактом и чуткостью Фомича. В обстановке, когда его отряд только что вышел из подполья, где понес тяжелые потери, когда ему остро нужны были военные люди, Фомич все же щадил мое самолюбие.

— Нет, товарищи! — от всего сердца ответил я. — Теперь у коммуниста одна должность — быть прежде всего солдатом, а батальоны, думаю, создадим сами.

— Вот это по-партийному, — вырвалось у Анисименко.

— Я ожидал этого ответа от коммуниста, — сказал Фомич. — Вы нам, Михаил Иванович, нужны.

С этих пор Фомич называл меня только по имени и отчеству. Он подал мне карандаш и бумагу для заявления.

— А что касается вашей партийности, то райком обсудит в свое время вопрос о признании вас членом партии. Пишите.

Я написал:

Анисименко провел нас в соседний дом, где были остальные партизаны. Они готовились к обеду.

— В нашем полку прибывает, хлопцы! — крикнул высокий детина, оказавшийся командиром группы.

— Дегтярев, Терентий Павлович, — сказал он просто, пожимая мою руку.

— Дегтярев, — повернулся он к Баранникову и тоже пожал ему руку.

У Дегтярева было необыкновенно смуглое красивое лицо. Его темно-карие выразительные глаза, густые брови, сросшиеся над прямым небольшим носом, курчавая голова, его могучие плечи — все это располагало к нему с первой же минуты знакомства.

«Дуб! Украинский дуб, а фамилия русская», — невольно подумалось мне.

Смешение русских с украинцами — характерное явление тех мест, где моя военная дорога переплелась с партизанскими тропами, и поэтому с первого же дня своего пребывания в отряде я начал осваиваться с украинской речью.

— Батько, займитесь хлопцами, — передал нас Дегтярев пожилому тучному партизану, который собирал вычищенную карабинку.

— Зараз! — громыхнул тот, вытирая о тряпку руки. — Зараз, товарищ капитан, — повторил он трубным голосом. — Роздягайтесь, товарищи, будемо знакомы. Я — Фисюн, Фисюн Порфирий Павлович, здравствуйте!

Мы сняли кожухи и шапки.

— Дуже добре, що до нас попали. — Фисюн хозяйски оглядывал нашу экипировку, — ничего, справна. А где зброя? Мабуть, Петро одержав?

Я объяснил что́ и как.

— Ну, тому так и быть. В разведку ему потрибно карманное оружие. А я от вас добрыми рушницами озброю. Ось, — взял он из угла комнаты ружье, — двохствольное! — И расхохотался, глядя на Николая серыми, чуть навыкате глазами.

— Бери, сынок!

Для меня Фисюн нашел старую драгунку без мушки.

— А эту — капитану.

— Спасибо, Порфирий Павлович, — сказал я, кланяясь Фисюну, — В нашем положении старая винтовка поважнее нового пистолета!

— Точно, товарищ капитан, — и вутошница надежней.

Проверяя винтовку, я посматривал на этого человека и думал:

«Не хватает седых усов, чтобы он был точной копией Тараса Бульбы».

Фисюн тем временем трубил:

— Гей, хлопцы! Кибитуйте, що за люди з нами! От, товарищ капитан. Пишлы наши справы вгору!

«Кибитуйте», как я тут же убедился, было любимым словечком Фисюна. Смысл его зависел от интонации: в одном случае оно заменяло слово «соображайте», в другом — «действуйте», могло также означать и вопрос.

Хлопцы между тем приводили себя в порядок: одни умывались, другие кончали чистку оружия. Перед пылающей печью позвякивали рогачами хозяйки — мать с дочерью.

Минутой позже Фисюн позвал всех к столу.

— Хлопотливый ваш батько, — сказал я курившему у порога партизану со скуластым монгольским лицом, которого звали Лесненко.

— О, это партизан еще с гражданской войны! Еще с Николаем Щорсом громил Петлюру. Председателем большого колхоза был и член райкома, — с уважением отозвался Лесненко.

— Вон директор Эсманской школы — Забелин, те двое — Лущенко и Хомутин — председатели сельсоветов, а в очках — редактор районной газеты — Халимоненко, Дегтярев — уполномоченный заготовок, я — председатель сельсовета. Словом, сельский актив. Из военных же — двое: старший лейтенант Иванов и лейтенант Фильченко. Да на постах трое, только вчера прибыли.

— К сниданку, хлопцы, к сниданку! Подавай, Васильевна, — командовал Фисюн.

На двух сдвинутых столах уже дымился чугун с картошкой, шипел противень с салом. Фисюн, работая ножом, раскраивал каравай хлеба.

— Ну, вже? — оглядел он застолье, подсчитывая глазами собравшихся.

— От, вже — я тринадцатый! — довольно осклабился он и повел мохнатой седой бровью.

— Вот по маленькой бы, — мечтательно вздохнул Фисюн и придвинул к себе противень: — Я буду исты сало, а вы — хлиб та бараболю… щоб скорише було, — и принялся уплетать кусок сала.

— Зато как поедем отсюда, — отозвался в тон ему Лесненко, — так ты, Порфирий Павлыч, садись на сани без коней, а мы верхом уедем, — щоб скорише було!

Баранников прыснул.

Фисюн старался не терять нас, новичков, из виду и все приговаривал:

— Вы, хлопцы, кушайте, да брехунов не слушайте, их тут, краснобаев, богато. Вси — ударники мягкого металлу: кто по хлибу, кто по салу. Не отставайте од мене. Добре мы знаем, як вам приходилось, сами горе половником хлебали.

Фисюн ведал при отряде хозчастью. Во дворе стояли две накрытые брезентом фуры. Это были большие дощатые ящики, приспособленные для перевозки зерна, обычно называемые в колхозах бестарками. Теперь бестарки, укрепленные на дубовых подсанках, были заполнены сухарями и салом.

— Смотри, Коля, — сказал я Баранникову после обеда, — это вот, наверное, и есть те танки, о которых говорил нам Артем!

Вокруг «танков» мирно стояли кони, пережевывая овес и сено.

— Хо! Михаил Иваныч, — воскликнул Баранников, — меня ездовым к этим «танкам» определили. Это вам не то что волком бродить по степи! Теперь зададим жару непрошенным!

— Поздравляю, Коля! От всей души!.. Теперь нас не уничтожить: мы вместе с народом.

— Да уж народ что надо! Теперь ничто не страшно!

Короткий день потухал, когда весь отряд, разместившийся на семи подводах, оставил поселок имени Крупской, взяв направление на запад — к неведомой мне Хинели.

Сначала ехали малонаезженными дорогами, по-видимому, сбивались с пути. Дул холодный ветер, мела и крутилась поземка. Мы курили самосад, дымя в рукав, Лесненко правил лошадью и рассказывал:

— Да, тяжелое было время… Сначала нас, подпольщиков из Червонного района, насчитывалось человек сорок. Руководил нами Копа Василий Федорович — секретарь подпольного райкома и член обкома партии. Сразу же, как пришли немцы, все мы ушли в леса… Пока еще было тепло, жили в землянках, поддерживали связь между группами через посыльных. Потом стало невмоготу. В районе появились эсэсовцы, начали нас вылавливать. Пришлось разбиться на мелкие группы и жить так: днем — в лесу, ночью — на квартирах. Многие заболели, некоторые попали в засаду. Нашлись и маловеры — подались на восток, чтоб перейти линию фронта, а трое или четверо, так те даже, — Лесненко презрительно отмахнулся и зло сплюнул, — эти штампом немецкого коменданта партбилеты перепачкали!..

До самой Хинели Лесненко посвящал меня в предысторию организации Эсманского отряда, говорил о том насыщенном труднейшими испытаниями времени, когда еще только нащупывались новые действенные формы и методы борьбы, цементировалась живая сила отряда, когда партизанская война находилась в периоде зарождения.

Ветер крепчал. Мы сошли с саней и, чтобы согреться, долго шагали за подводой.

Лесненко неторопливо продолжал рассказывать. Он говорил ровным, спокойным голосом, как человек, который свыкся со всем трудным и необычным, чем богата партизанская жизнь, и, слушая его, я мысленно представлял себе испытания, которые пережили эсманские коммунисты-подпольщики.

От Дегтярева и Фисюна я уже знал, что после двухмесячной подпольной деятельности партийная организация потеряла двух своих руководителей.

Пережив провалы конспиративных квартир, подпольщики вынуждены были уйти из сел, расстаться со знакомыми и родственниками.

В Крупецком лесу, близ села Комаровки, они постепенно соединились в одну группу и там узнали, то в живых осталось лишь десять человек…

Но и из этого десятка вскоре погиб секретарь райкома Копа.

Презирая страх и желая подать пример своему маленькому отряду, он поехал в разведку в сопровождении одного из своих товарищей. В селе Уланово Копа внезапно натолкнулся на отряд немцев. Началась погоня. Сидя в санях, Копа мчался вдоль села. Резвый конь, напуганный выстрелами, не чуял под собою ног…

Свистел ветер, свистели пули… Копа отстреливался до тех пор, пока дорога круто не свернула в сторону. Резким разворотом саней его вышибло в канаву. Умчалась в поле подвода. Секретарь райкома остался один. Малодушный его товарищ, не оглядываясь, нахлестывал мчавшегося вихрем скакуна…

Копа скинул с себя тулуп, расстелил его на снегу, лег и начал в упор расстреливать приближавшихся гитлеровцев. Но силы были неравны. Не хватило у секретаря райкома патронов, и его зверски растерзали гитлеровцы.

Оставшиеся девять подпольщиков решили перейти из Крупецких лесов, что на юге Червонного района, на север, ближе к Хинельским лесам, к селу Барановке. (Руководил подпольщиками уже Федор Филиппович Бондаренко.) Целый день они шли вдоль кривых опушек перелесков, пробираясь к большой дороге. В сумерках благополучно перешли Севско-Глуховский шлях, затем еще долго брели по косогорам, нащупывая засыпанные стежки и межевые дороги.

Ночь сгущалась, начался снегопад. Шли ощупью, теряя терпенье и силы. К полуночи выбрались на Барановский шлях и зашагали бодрее. Осталось спуститься с горы, перейти длинную греблю через незамерзающее болото, а там и Барановка — надежное село.

Теплые хаты и горячий ужин мерещились изголодавшимся, озябшим партизанам.

Вот и гребля. Ветер свищет, рвет, больно сечет по лицу; все идут наугад, нащупывая ногами неровный настил моста. Передние вдруг натыкаются на что-то живое.

— Фу ты, лошади!..

Кони захрапели и резко осадили назад. Густой пропитой голос рявкнул из тьмы:

— Кто там прется?

— А вы кто? — отозвался Анисименко, наскочив на переднюю повозку. Было слышно, как защелкали затворы винтовок. Партизаны насторожились. Каждый подумал, не натолкнулись ли на тех, что рыщут по всему району за ними, подпольщиками…

— Идите сюда, разберемся! — послышался из темноты хриплый голос.

— Нет, идите к нам сами, — отвечал Анисименко.

Послышался приглушенный говор. До партизан долетели лишь обрывки фразы:

— А я кажу — воны… по голосу добре знаю…

Прикрываясь лошадьми, партизаны неуверенно топтались на гребле. На повозках началась какая-то возня. Стало жутко, хотелось скорее броситься назад или прыгнуть в покрытое наледью болото.

— Надо бы залечь… — осторожно подсказал Терентий Дегтярев, пулеметчик группы.

А от повозки уже более решительно и властно гаркнули:

— Эй, вы! Давай сюда одного, не то из пулемета двинем!

— Ложитесь все! — вполголоса скомандовал Анисименко, а сам, стоя во весь рост, закричал: — Если вы — партизаны, идите к нам, а если — полиция, то мы — партизанский отряд! Будем бой вести с вами!..

Последние слова его потонули в грянувших выстрелах. Густая темень озарилась вспышками. Пулемет Терентия полыхнул длинным пламенем. Вслед за ним грохнули из винтовок остальные партизаны. Загорелась перестрелка, торопливая и жаркая. Обе стороны били в упор, по пламенеющим вспышкам.

— Гранатами их, сволочей, гранатами! — кричал директор Эсманской школы Забелин.

И сразу, покрывая ружейно-пулеметную стрельбу, ухнул взрыв брошенной им гранаты.

В темноте показались перевернутая повозка, высоко поднятые головы вздыбленных лошадей, вскинувшаяся фигура партизана с автоматом, призывно поднятым в правой руке.

— Вперед, товарищи! — крикнул секретарь райкома Бондаренко.

Партизаны вскочили.

— В атаку, за Родину, за мно-о-ой!!!

Все бросились за ним. Навстречу грянул из темноты залп, еще один; засвистали, зазвенели, ударившись о что-то металлическое, пули, но залп не мог уже остановить партизан, увлекаемых секретарем райкома.

Послышался треск свернутого дышла и ломающихся мостовых перил: это перепуганные лошади ринулись в болото.

— Ур-р-а! — неистово кричали голоса возле повозки. Партизаны на ходу стреляли по убегающим теням. Разгоряченные, злые, они преследовали противника, пока кто-то не крикнул:

— Стой, товарищи, — мы ж их побили!

Стрельба так же внезапно оборвалась, как и возникла. Партизаны бегом возвращались к мосту, с брезгливостью обходя валявшиеся трупы полицаев. Ветер по-прежнему хлестал по гребле колючей крупкой, но уже никто не обращал на это внимания.

Наступило шумное торжество.

— Не выдержали!

— У-ух, паразы, не кибитуете! Не меньше как два десятка от девяти коммунистов драпанули! — кричал Фисюн, вытаскивая лошадей из болота.

— Двое пленных! Из глуховских полицаев! — прокричал кто-то.

В это время из-за моста раздался отчаянный крик:

— Сю-да, това-а-риши, ско-ре-е!

Партизаны тесно обступили повозку, на которой укладывали Бондаренко. Без стона и жалоб, он тяжело дышал, хрипя и булькая простреленной грудью.

Это омрачило победу. Трофеи, захваченные партизанами — повозки, шесть лошадей, винтовки, даже станковый пулемет, отказавший гитлеровцам в стрельбе, уже никого не радовали…

В Барановке решили не останавливаться. Сменив трофейные повозки на сани-розвальни, партизаны помчались полями к глухому поселку на краю Курской области. Они увозили с собой умирающего Бондаренко.

Вьюга выла и бесновалась. Мчались сани. Восемь взрослых мужчин, подавленные горем, голодные и разбитые усталостью, молча плакали…

Еще злее неистовствовала вьюга перед утром, когда достигли, наконец, поселка имени Крупской, затерянного среди урочищ и сугробов.

Бондаренко положили в просторной избе. Врача не нашлось. Кто как умел останавливали кровотечение.

В горячечном жару Бондаренко судорожно рвался, звал в атаку, кричал. С рассветом, осунувшийся и пожелтевший, он пришел в сознание. Превозмогая боль и напрягая последние силы, сказал:

— Фомич… я — кончен… не утешайте… Оставляю райком на вас… Жалко… Задание партии не успел… — и закашлялся кровью.

— Душно, света… света!..

Кровать подвинули к окну, за которым бесновалась вьюга.

— Верю, товарищи… — надорванно и тихо шептал Бондаренко, — встанут тысячи… Поднимутся наши люди… Все поднимутся… Вернется, придет Красная Армия… Когда победите, не забудьте… моих… маленьких…

И сердце его остановилось.

— Плакали мы, товарищ капитан, как Федор Филиппович скончался… Никогда не забуду его слов: «Верю: встанут тысячи, вернется, придет наша Красная Армия…»

Потрясены были мы этой потерей. Слишком уж частой гостьей стала смерть в подпольном райкоме. Пять товарищей унесла она за короткое время. Двое попали в лапы гестаповцев…

Лесненко умолк.

Ветер крутил морозную пыль, скрипели полозья саней, туго стучали копыта коней и быстро-быстро неслись под тусклой луной тучи.

Неслись а мы навстречу грозной неизвестности.

Дорога в Хинель лежала через Барановку, и наш отряд остановился часа на два в крайних избах.

Небольшое, дворов в сто пятьдесят, село спало в тяжком оцепенении. На людях лежала печать траура.

Лишь вчера утром к Барановке подкатило вдруг около двадцати санных упряжек и резкий, рыкающий голос натуженно заорал:

— Р-р-раус!

С повозок тотчас сорвалась вооруженная орава солдат. Вскидывая на ходу винтовки, немцы и полицаи кинулись к хатам. Захлопали выстрелы, жалобно и тонко запели пули… Сквозь стрельбу и густую брань послышались разноголосые угрожающие выкрики:

— Показывай!

— Что молчишь?

— У кого были? Куда ушли?

— Ах, не зн-наешь?

…И хрясь, хрясь. В воздухе мелькали кулаки, приклады…

Старика Лущенко, инвалида гражданской войны, захватили посреди улицы. Он тяжело шел, прихрамывая на приставную деревянную ногу.

— Не знаю, — кричал возмущенный старик, — не знаю ни партизан, ни вас, кто вы такие, озверелые!

— Ага, сговорились, мать вашу… — И над инвалидом замахнулись оружием.

Пятясь назад, старик упал в снег. Но его продолжали избивать, топтали ногами, били по лицу, по голове.

Бросив старика, полицаи схватили соседку Сергея, молодую женщину — Анастасию Павлюкову. Она гневно плюнула в пьяные морды насильников, и ее на месте убили.

Выплевывая на снег вышибленные зубы и глядя на яркие пятна крови, барановцы понуро молчали. Их начали загонять в клуню.

— Выдавайте коммунистов или казним всех! — хрипели пьяные каратели.

Тревога охватила все село. Люди метались по улицам и от двора к двору, пытаясь куда-нибудь скрыться, прятали теплые вещи; выпускали из хлевов скот и птицу; кто сумел, скрылся в Барановской роще.

Мишка Карманов влетел в первую же минуту к Сергею Пузанову.

— Сережка, немцы на улице! Бежим! Говорил, надо подаваться к Хинели!

Пузанов схватил кожух, шапку и, одеваясь на ходу, бросился на огород, к яру. Там, в бурьянах, в глубоком снегу, друзья остановились. Бежать через поле днем они не решались. Слышно было, как хлопали на улицах выстрелы.

Парни долго выжидали, не уберутся ли из села гитлеровцы. Когда возле клуни затрещали автоматы, они не выдержали. Сергей сорвался с места и, широко шагая, наладился вдоль яра. Мишка последовал за ним, но вскоре с огородов донеслось:

— Хальт! Ком, ком! — и немец, показавшийся над яром, выстрелил.

В то же время из-за сарая выбежал полицай в длиннополом, не по росту, пальто и в немецкой пилотке. Он повелительно крикнул:

— Назад! Бегом!

Сергей и Мишка остановились. Полицай подбежал к ним и, тыча стволом в Карманова, спросил:

— Тебе сколько лет?

— Семнадцать, — ответил Мишка.

— А тебе?

— Двадцать два, — ответил Пузанов.

— Женат?

— Женатый…

— Вот и дурак, что удираешь… Женатые, самостоятельные нам нужны…

— Кому это — вам? — спросил недоверчиво Сергей.

— Нам! Кого видишь! Мы, брат, по душам поговорить приехали… Хочешь, на службу примем? — И полицай, пытаясь казаться своим, предложил: — Кури, хлопцы!

— Я не курю, — буркнул Сергей.

— И я тоже, — соврал Мишка.

— Э-э, да я вижу: вы — тоже волки с зубами! — И, зло прищурившись, передразнил: — Не ку-р-р-ю-у… Недоноски паршивые… — Затем, вскинув автомат, прошипел: — Марш в клуню!

На улице конвоируемых обогнала подвода. Двое полицаев везли на подсанках железную бочку, как видно, с бензином.

Возле клуни толпились жандармы. Они держались особняком и лишь изредка отвешивали «образцовые» удары прикладом, вталкивая людей в клуню.

Втянув головы в плечи, друзья готовились принять неизбежные удары.

— Марш-марш! — зарычал немец и замахнулся. Парни метнулись к дверям и, нырнув под ноги односельчан, очутились посреди клуни…

— Меня гад-гитлеровец достал прикладом! — яростно и глухо сказал Пузанов.

Мишке видно было, как побагровели от злобы лицо и шея Пузанова.

— А мне по затылку досталось от полицая, — сообщил Мишка. — Что будем делать?

Сергей еще злей выругался. Горячо дыша в Мишкино ухо, он говорил:

— Только бы вырваться… не таких фонарей навешаем. Они еще узнают барановцев… Буду их руками душить! Зубами грызть! Только бы… не сдохнуть сейчас в этом сарае…

Протиснувшись между людьми в угол, Сергей нашел в клуне своих — мать, жену, тетку.

В это время открылась дверь клуни, и рябой верзила с ярко-рыжим чубом, зачесанным на выбитый глаз, размахивая немецким автоматом, заорал, обращаясь к людям:

— Пах-х-аны!.. После моей речи всякие слова — утиль! Известно нам: скрываются меж вами коммунисты и партизаны. — Он оглянулся на посиневших и хмурых жандармов. Те одобрительно закивали головами: ё-ё!

— Или вы укажете их нам, или все вы… — Тут чубатый перечислил матерей и богов, каких знал. — Или… все вы — сволочи! — сорвавшись на визгливых нотах, добавил: — Никто отсюда живым не выйдет!..

Рябой уставился свирепым бычьим глазом на перепуганных людей.

— Н-н-ну… — скрипнул он зубами и щелкнул затвором.

Люди молчали, пронизывая карателей ненавидящими глазами…

— Со мной — в молчанку играть? — еще злее прохрипел одноглазый и, подскочив, ударил кованым сапогом колхозного завхоза Троицкого.

Передние ряды отшатнулись, люди ахнули.

— Хватай их! — дико заорал одноглазый.

Полицаи кинулись в клуню, замахиваясь прикладами и пиная людей. Выхватив человек двадцать мужчин, они погнали их на бугор, стреляя и матюкаясь.

Клуню снова закрыли и подперли снаружи чем-то тяжелым.

— Чего они задумали, разбойники? — прошептала жена Сергея и припала к нему, дрожа всем телом.

— Перестань! Что всем, то и нам будет! — мрачно ответил Сергей.

Но когда на бугре, за клуней, дрогнул морозный воздух от винтовочного залпа и на снег упали расстрелянные, мать Сергея засуетилась:

— Сереженька, голубок мой… Приютись под стенку. Мы на тебя сядем… Укроем. Может, спасем. А стрелять будут, изверги, так пусть уже меня, старуху, первую…

От дверей кто-то с ужасом выдохнул два слова, которые, как электрический ток, пронизали каждого:

— Бензин подвозят!..

Толпа сжалась, замерла. В напряженной тишине глядели в светлые щели дверей и стенок клуни десятки остановившихся глаз.

— Топоры бы иметь… под полою, а теперь — поздно… — вполголоса простонал Троицкий…

И как эхо передалось это слово многими:

— Поздно… поздно…

Послышались рыкающие раздраженные голоса. Было видно, как немцы били прикладами двух полицейских.

— Крепитесь, братцы! Бензин у них по дороге вытек. Глядите: везли бочку пробкой книзу. Пьяные… Теперь их за это в приклады взяли…

— Идут!

Все разом отхлынули: дверь широко раскрылась. Один из полицаев, дыша самогонным перегаром, проговорил, указывая на бугор:

— Будете запираться, все на свалку пойдете! Приказано объявить решение начальника жандармерии: вы — скот и мусор. Сто барановок расстреляем, но сто первую вышколим, проучим… А сейчас отвечайте мне: Паршкова Дарья здесь?

Дарья, молодая женщина, известная как связная подпольного райкома, дрогнула. Но ее заслонили другие.

— Не тикни…

— Я спрашиваю: Паршкова Дарья тут?

Но барановцы снова молчали… Грохнул выстрел, с крыши свалился ком снега. Женский голос выкрикнул:

— О боже!

Снова появился рябой. Он отшвырнул пьяного полицая в сторону, и человек семь вошло в клуню.

Грубо расталкивая людей и оглядывая каждого, рябой склонился над матерью Пузанова:

— На чем сидишь, паханша? — толкнул он стволом винтовки старушку.

— Я старая, сынок, больная, — залепетала перепуганная Пузанова.

— Я вылечу! — рыкнул полицай и отшвырнул старушку.

Сергей невольно приподнялся.

— Ты чего, партизанская морда, ховаешься?

Побелевший Сергей не знал, что ответить одноглазому.

Тетка Пузанова, разбитная и находчивая женщина, заголосила:

— И-и-и, Христос с вами! Какой он партизан? Это Сережа! Да он только из тюрьмы воротился…

— Из кичмана?

Полицейский кольнул острым глазом.

— В каких местах припухал?

Сознание вернулось к Сергею. Он действительно был осужден за драку с товарищами и отбывал принудительные работы.

— В Бутырках… и в Архангельских лагерях, — врал Сергей.

— А погорел на чем? — переспросил рябой, прожигая одиноким глазом.

— За револьвер засыпался… Судили на всю катушку… — отвечал Сергей жаргоном уголовников, сообразив, с кем имеет дело.

— Так ты, выходит, и взаправду — из работяг? А под подолами прячешься… Эх ты!.. Кури, друг по жизни! — И одноглазый протянул Сергею серебряную «протабашницу».

Сергей опустился на обрубок дерева и, скрутив неумелыми, трясущимися пальцами цигарку, прикурил, глубоко затягиваясь, хотя и не был курящим.

После расправы на бугре в селе начался повальный грабеж. Загорелось несколько хат. Пьяная банда карателей разбрелась по селу, а когда стемнело, поспешила удрать из Барановки, оставив людей в клуне.

Ночью барановцы разошлись по своим ограбленным, выстуженным хатам. Никому не спалось. Сергей и Мишка отогревались в теткиной хате. Пришли к ним и другие дружки — сын завхоза Троицкого и Володя Шашков из соседней деревни Муравейной. Комсомолия совещалась в эту ночь: как быть, где искать помощи, куда податься?..

— Их не найдем, конечно, в Барановском лесу, — говорил убежденно Сергей.

— Почему же конечно?

— Уж будь покоен! Ушли далеко!

— А я еще с осени кое-что знаю… — многозначительно сообщил Карманов.

Он втайне надеялся, что приведет друзей прямо к партизанам в землянку, на которую натолкнулся однажды в Барановской роще и, догадавшись, что землянка — база Фомича, никому не говорил об этом.

— Вот уйдем в лес — и все тут…

— А если жандармы там? — возразил Сергей. — Я с ними лично познакомился… Чтоб им…

— Ну так что?

— Никто теперь в лесу запросто не бывает, — поучительно заметил Сергей, и друзья еще крепче задумались.

Приехавший отряд выручил барановскую молодежь. Фомич тут же принял решение — выкопать из земли оружие и боеприпасы, забазированные райкомом на огороде Артема Гусакова, И еще до рассвета Петро, сопровождаемый Кармановым, Шашковым и тремя братьями Пузановыми, привез в Барановку тридцать винтовок, ящики с патронами и ручными гранатами.