Хинельские походы

Глава I НА РАССВЕТЕ

Сыпучий, искристый снег, колючие звезды и луна, сверкающая холодным светом, — это было все, что видели мы с Николаем Баранниковым. Оба в длинных кожухах и наглухо завязанных ушанках, мы шли всю ночь. Голубая строчка проложенных нами следов тянулась то в одну, то в две стежки.

— Не могу больше! Выдохся! Передохнуть бы! — едва слышно произнес мой спутник и тяжело опустился на снег.

По нашим расчетам, зона, откуда были изгнаны все жители, уже кончилась, — где-то близко находятся обитаемые села, и там возможен отдых, ночлег, но мы прошли, видимо, мимо жилья, и теперь предстояло сделать привал в открытом поле.

Я огляделся. Вправо и чуть ниже белел туман.

«Река», — подумал я и сказал Баранникову:

— Вставай, у реки отдыхать будем!

Мы спустились в долину, нашли глухой овражек — он порос молодым дубняком; медно-красные листья еще цепко держались на тонких ветках. Уже начинало светать, легкий нежно-розовый пар поднимался над белоснежной долиной.

— Тут хорошо! — сказал Баранников, облегченно вздыхая.

Мы с наслаждением сели, прислонившись к глинистому обрыву. По натруженному телу разливалась истома, ныли плечи, гудели ноги.

— О-ох, и несчастливые мы, Михаил Иваныч, — сокрушался мой спутник. — Вот уже который раз, а все впустую… И полем, и по селу пытались, и опять не вышло. Аж муторно…

Более всего Николай тяготился тем, что дома не знают, какая участь постигла его в первые часы войны…

Я утешал сержанта, как мог, но на душе у меня было так же тяжело. Мои близкие эвакуировались на восток с последним эшелоном. Их жестоко бомбили, в пути уцелела лишь половина вагонов, и неизвестно было, остались ли они живы.

Что же касается нас с Баранниковым, то, как и положено пограничникам, мы встретили врага на границе… После первых схваток в ущельях Карпат, после жаркого боя за переправу на Днестре мы оказались в тылу противника…

Оставив Прикарпатье, мы продвигались вслед за наступающими войсками врага. Тяжел и опасен был путь. Не перечесть лишений, испытанных в этом походе, не выразить сердечной боли за родной край, терзаемый чужеземцами.

Мы шли необозримой степью. Шумел золотой разлив пшеницы, корни сахарной свеклы распирали могучую почву, клонились к земле шляпы подсолнухов, зрела кукуруза — урожай просился в закрома́, в кагаты, готовый щедро одарить и страну, и тружеников. Но все это, выращенное мирным трудом колхозников, любовно выпестованное девичьими руками, было окутано горьким чадом нашествия.

Пронизанные до костей ночными туманами и осенними дождями, мы шли на восток, минуя города и села, переплывали реки, брели болотами и готовы были перенести любые лишения, только бы скорее выйти к своим.

Превозмогая и голод и холод, мы твердили:

«Нет, десять тысяч раз нет. Не сдадимся! Ни за что, никогда!»

Нас охватывала ярость, когда мы слышали лающую речь врагов, когда видели отпечатки их кованой обуви на дорогах, нас мутило от вони моторов вражеских машин…

Местные жители учили нас, как обходить патрули оккупантов, указывали броды, неизвестные врагу кладки и мостики, укрывали на чердаках и в стодолах, делились с нами куском хлеба.

Но встречались и другие. Помнится — это было еще за Збручем — дом, крытый чистым цинком, хозяин из желто-блакитных[1], грубый, по-рысьи на нас глядевший. Мы зашли к нему: хотелось есть, надо было перевязать раны. Хозяин говорил с нами дерзко, вызывающе:

— Ваши деды здесь головы сложили, отцы сгнили в окопах, не уйти и вам живыми…

— Уйдем и снова вернемся! — отвечали мы.

— Больно горды! Со сброей идете… Сам в русском плену был. На Урале жил и вашу Россию знаю…

— Не знаешь! Не та Россия теперь!

— Сам из плена шел, да не по-вашему. Безоружно, смиренно. Где у хозяина неделю-две, где у солдатки… Ужом два года полз, а до Карпат добился… — Рысьи глаза его лукаво щурились. — Останьтесь у меня, поработайте с полгода, а там и с богом, дальше… А сброю сдайте.

— Не выйдет! Батраками не будем!

Мы долго шли на восток, упорно пробирались глухими дорогами и вдоль балок. Овраги и тока́ были нашим убежищем. И вот с наступлением суровой зимы оказались, наконец, в Курской степи, близ фронта.

Стремясь скорей выйти из вражеского окружения, мы совершили накануне вечером еще одну попытку перейти линию фронта и нарвались в открытой степи на расставленные врагом мины… Прогремели взрывы, взвились ракеты, гитлеровцы начали бить из пулеметов и минометов… Потом все стихло.

Зарывшись с Николаем в снег, мы долго ждали товарищей, надеясь, что кто-нибудь из них остался в живых и мы снова соединимся. Лучи прожекторов скользили по голубому полю, появились белые фигуры лыжников.

Только мне и Николаю удалось уйти. Было больно за судьбу боевых друзей — надежных, испытанных, верных. Двое из них шли со мной от Карпат: Елфим Цымбалюк — смуглый, высокий брюнет, и лейтенант Синчин — белокурый мордвин, совсем еще юноша. Оба были остряки, отличные рассказчики, тот и другой с высшим образованием. Остальные — сержанты-кадровики, присоединившиеся к нам в Сумской области.

И вот опять мы с Николаем одни.

— Куда податься? — спрашивает он, силясь втиснуть большие руки в узкие рукава ветхого кожуха. — Вон зароюсь, усну тут под снегом, и поминай как звали!

— Ничего, сержант, держись, будем жить! И побеждать еще будем! — стремился я поддержать бодрый дух в Баранникове, а сам думал о том, на какой еще шаг решиться, как выйти с честью из казавшегося безвыходным положения…

Не раз думал я, что все уже кончено, что иссяк смысл жизни, и порою пробегала черная мысль: не поступить ли так, как делали слабые духом, — уйти из жизни…

И только в прошлом черпал я мужество и силы. Заброшенный в глухой овраг среди пустынных полей, я вспоминал самое дорогое и яркое в моей жизни.

Мое прошлое — это детство и юность советской эпохи, заполненные борьбой простых людей за обновление и лучшее будущее своей Родины.

На морозе, в пустынном белом поле, примостившись в овраге, припоминаю свой жизненный путь, казавшийся таким светлым и коротким до 22 июня 1941 года и столь хмурый и длинный за несколько последних военных месяцев.

Я сидел неподвижно. Розоватые снежинки беззвучно и медленно опускались, поблескивая. Не хотелось ни шевелиться, ни говорить. Тянуло ко сну, Николай как бы отодвинулся в дальний угол овражка и казался совсем маленьким. Потом он превратился в черноглазого мальчика, который спорил о чем-то со своей мамой.

Малыш забрался под елку, к Деду Морозу, и глядел оттуда знакомыми смеющимися глазами.

— Это — Славик! Мой Славик! — шепчу я.

А мать, темноглазая, с толстыми каштановыми косами, тянется к мальчику, приговаривая:

— Пойдем, мой маленький, пойдем в кроватку…

— Да это же Славик и Надя! Как я не узнал их сразу?

Я хотел улыбнуться, но лицо сковывала какая-то маска. Почувствовал, что склеены и ресницы. Я вскинул руку и очнулся от сонного забытья.

С трудом поднялся на ноги. По всему телу словно прошлись иглы. Уже было светло. Взглянув на Баранникова, я ужаснулся: его грубо высеченное лицо с крупным носом побелело и казалось каменным.

«Замерз!» — подумал я.

И, не раздумывая долго, крикнул во всю силу легких:

— Вста-ать! Смир-р-но!..

Я был убежден, что эти два слова, если только они дойдут до сознания солдата, подействуют на него магически.

Так и произошло. Николай вскочил, но тут же, не в силах выпростать из кожуха своих рук, не устоял и упал. Я помог ему подняться и начал быстро растирать снегом его лицо.

— Что вы?

— А ну, на месте бе-е-гом!..

Николай начал неуклюже топтаться.

— Сильней, скорей, локтями работай! — подгонял я сержанта, чувствуя, что согреваюсь при этом и сам. Потом мы расчистили снег и, наломав сухих веток, развели небольшой костер.

— Теперь до лета не сунься к фронту, — сказал Баранников.

«Зима только что началась, — думал я, — до весны в здешних местах еще полгода, и немыслимо все это время, когда идут решающие сражения под Москвой, ничего не делать».

— Нет, — сказал я, — лета ждать невозможно! Нужно уходить отсюда к лесам…

— Это как же? — не понял Николай. — Выходит — спиной к фронту?.. Ладно ли будет так, товарищ капитан?

Я любовно оглядел этого простого парня, честного солдата, который даже тут, в тылу у противника, боится одного: быть спиной к фронту.

— Фронт сейчас всюду, сержант Баранников, — сказал я. — А мы не медведи, чтобы лезть на рогатину.

Я вынул из кармана листовку, подобранную неделю назад в поле. Политуправление фронта обращалось в ней ко всем оставшимся в тылу врага с призывом переходить фронт или присоединяться к партизанам.

— Возьми, прочитай, сержант, еще раз.

— Где же они — партизаны? — сказал Баранников, читая листовку. — Отмахали мы тысячу, а то и больше верст — и ни одного не видели.

— Значит, плохо смотрели, да и шли мы степным краем, а вот недалеко Брянские леса, там они наверняка действуют.

— А если и там не найдем? — спросил, недоверчиво улыбаясь, Николай.

— Не найдем партизан, — найдутся люди, которых мы сделаем партизанами. Согласен, что ли?

Баранников рассмеялся:

— Вот на это согласен! Только, ой, незнакомо для меня это дело! Может быть, неподходящий я для этого!

— Очень даже подходящий. Тебе на роду написано быть партизаном!

О партизанах Брянских лесов я слышал мимоходом от местных жителей на Сумщине, а более подробно — от одного старика, который приютил нас на двое суток, когда мы шли к Курску. Звали этого старика Артемом, а по фамилии — Гусаковым, Он жил на небольшом выселке, как раз на меже между Сумской и Курской областями. Он принял нас как родных, подарил Николаю кожух своей жены, сказав при этом: «Не жалей для добрых людей, стара́я, обойдешься моим, а хлопцам далекая дорога». Мне Артем дал рукавицы, теплые носки, табаку.

Полмесяца назад Артем возвратился из Щигров. Там он под расписку оставил колхозный скот и вернулся домой. Но от Курска он уже шел по территории, захваченной оккупантами. Линию фронта перешел без особых трудностей.

— А прочной линии еще и нет, — уверял Артем, — фашисты пока укрепились по селам, я обходил их полями, шел скоро. Земля сухая: ни снегу, ни грязи. Не хотел оставить Никифоровну одну у врагов.

Артем уверил нас, что перейти фронт на этом участке — дело нехитрое. Он многих направлял туда. С его слов я записал точный маршрут.

Но все оказалось сложнее, чем мы предполагали. Под Москвой и Тулой фашисты наткнулись на непреодолимое сопротивление наших войск. Там перемалывали их солдат так быстро, что командование не успевало подвозить пополнение. Наконец, их армии были наголову разбиты и отброшены мощным контрударом советских войск на сотни километров. Во избежание катастрофы немецкое командование поспешило перейти к позиционной обороне, усилило бдительность в тылах и на фронте, ввело свирепые законы, запрещающие передвижение жителей от одного села к другому. А тут наступила зима, она еще более усложнила нашу задачу, и все это привело к тому, что мы теперь вынуждены были обращаться за помощью к тому же Артему Гусакову.

Расстояние от истоков Сейма до шляха Севск — Глухов, где жил Гусаков, нам удалось пройти легко и быстро.

Уже тут, в каких-нибудь ста километрах от линии фронта, тыл оккупантов был оголенным и слабым. Многие глухие села, гнездившиеся вдоль оврагов и балок, наполненных снегом, были свободны от гарнизонов противника.

Население открыто проклинало грабителей, резало скот, прятало под снегом зерно, муку и пожитки. Ребятишек, одетых в рванье, да голые стены — вот что увидели мы в те дни… А еще так недавно хлебосольно и весело было в богатых курских избах.

К исходу третьих суток мы перешли Глуховский шлях и оказались в деревне Выселки-Святище, у Гусакова.

Он не удивился нашему приходу, спокойно сказал:

— Не прошли, и не дивно. Дают им туляки да сибиряки жару… Слава богу, побили! Ночевал у меня вчера один фриц, с обоза при бомбежке утек, все бросил и конячек покинул. Стоит наша Москва нерушимо, не взять им ее! А сколько их пораненых, мороженых? Весь Глухов и Рыльск забиты ими. Да и то, правду сказать, в соломенных чоботах по нашим местам не сунься.

Артем весело засмеялся.

— Да вы раздевайтесь, хлопцы! Вот Никифоровна вече́рять нам приготовит. Притомились, поди, крепко!

В соседней комнатке у стола сидела молодица. Она держала на руках ребенка. Он еще не совсем твердо стоял на пухлых ножках и все тянулся к лампе. Золотисто-бледный свет падал на красивое лицо женщины, на ее пышные волосы. Занятая ребенком, она ни кого и ничего не замечала.

— Племянница Аня, — негромко проговорил Артем. — Муж в первых боях загинул, а она вот осталась с малюткой, да и не знает покоя, все пристают. Сбежала к нам из села, скрывается.

Артем махнул рукой а грустно добавил:

— У каждого свое горе.

За те десять дней, что прошли со дня нашего знакомства, Артем заметно изменился. Узкое правильное лицо его вытянулось еще больше, впалые щеки заросли темно-рыжей щетиной. Но карие глаза, часто щурившиеся под густыми бровями, по-прежнему смотрели проницательно.

Артем заправил вторую керосиновую лампу: на дворе уже совсем стемнело. От неяркого, плоского язычка пламени все предметы в комнате словно подернулись легким желтоватым туманом. Неподалеку от меня стоила этажерка с книгами и какими-то вещами, а на ее верхней полке я увидел фотографию молодого большеглазого человека с открытым, мужественным лицом. Я чуть привстал, чтобы лучше разглядеть черты незнакомца. Артем заметил мое движение и кашлянул. Я поймал его взгляд: он был также устремлен на эту фотографию. И, может быть, для того, чтобы отвлечь меня от этого снимка и избежать расспросов, Артем поспешно закурил, а затем протянул кисет и мне.

— Выручайте нас, Артем Михайлович, — сказал я, поблагодарив старика. — Подскажите, как найти партизан.

— Так их и искать нечего… — он погасил спичку. — Вчерашней ночью по шляху проехали. Много. И пешие, и вершники, и на санях танки везли.

Я рассмеялся.

— Ей-богу, не брешу! — засмеялся и Артем, — Так люди говорили, кажут, сани велики, а на них танки брезентом накрытые. Во как!

— Вы, конечно, знаете, как попасть к ним? — спросил я.

— Люди скажут, — неопределенно ответил Артем, прищурившись.

— Артем Михайлович, далеко ли до них? Отвезите нас к ним, помогите!

Артем задумался:

— Хлопцы вы добрые, только… Каратели появились: в Барановке людей постреляли, на дорогах прохожих убивают…

— Вот потому-то, Артем Михайлович, и просим. На подводе удобнее, — возьмем пилу, топоры, будто по дрова едем, — уговаривал я старика.

— Так-то оно так, — тянул он, — да ведь нарвемся на карателей, а у вас в карманах тяжелым чем-то постукивает. Вот в чем дело, — он поглядел на меня и, отведя взгляд, начал чесать свой затылок.

— Ну, это не так уж худо, — буркнул молчавший до этого Николай. — Нарвутся — взорвутся!

— Вот это любо! — с жаром произнес Артем. — У меня Петро такой же! — и осекся. Я заметил, что взгляд его при этом скользнул по фотографии, стоявшей на этажерке.

Никифоровна, укоризненно покачав головой, погрозила мужу пальцем.

— И чего ты, старый, раскудахтался!..

Она поставила на стол подогретый борщ, нарезанное кусочками сало. Смутившийся на минуту Артем крякнул и махнул рукой.

— Да чего уж таиться! Гулять так гулять! Бей, баба, в борщ целое яйцо. Ставь горилку!

Никифоровна достала из-под припечка бутыль, наполненную желтоватой жидкостью, Артем налил стакан. Запах «бураковки» загулял по горнице.

— Гонят теперь люди бураковую вовсю, а кабанов поприрезали — хай ему черт, а не сахар и сало, — ругала Никифоровна захватчиков, — кушайте на здоровье, гости.

Когда все уселись за стол, Артем протянул мне стакан:

— Начнем со старших!

— Старший здесь вы, Артем Михайлович, — деликатно заметил я.

Артем рассмеялся:

— Я только унтер, да и то старорежимной армии, а вот вам пора уже и открыться!.. На то дело, что подбиваете меня, старого, я запросто не пойду. Какой чин имеете?

Николай одобрительно осклабился: старик явно был ему по сердцу. Потом, пристально глядя на меня, он степенно выговорил:

— Михайло Иваныч, если судить по чину, — капитан.

— Что я, Никифоровна, говорил? Старого солдата не проведешь! — торжествуя, проговорил Артем. — Выпьемте, товарищ капитан и товарищ сержант, за наших военных и… не сомневайтесь: до партизан доставлю. Петро мой давно там!

Баранников даже подскочил:

— Значит, партизаном?

— А как же?

Николай выпил и с чувством, глубоко вздохнув, произнес:

— Ух, и на хороших людей мы угодили!

Он обхватил сухую голову Артема и крепко поцеловал его в губы.

Дородная Никифоровна и Аня смеялись, глядя на изрядно захмелевшего Баранникова.