Хинельские походы

Глава XX НОВОСТЕЙ — ВОРОХ

Миновали душные ночи июля, пронеслись золотые дни августа, пришел урожайный сентябрь, улетели на юг косяки пернатых гостей, и вдоль сизо-розовых опушек, над побуревшими полянами потянулась шелковистая паутина — признак погожей осени.

В борьбе против захватчиков и их прихвостней прошли три месяца в Хинельском лесу. Одни, отрезанные от Брянской лесной армии, без флангов и тыла вели мы свою малую войну на территории ближайших районов.

Несколько групп разведчиков, высланных нами в Брянский лес с донесением, не вернулись. Одни, как группа Пети-моряка и политрука Юхневича, трагически погибли при попытке прорваться к нам из Брянского леса, другие, как Фисюн или группа Инчина, пропали без вести…

Только зарева пожарищ да отдаленный, еле уловимый по утрам гул артиллерийской канонады говорили о том, что Брянская армия жива и не прекращает борьбы.

Разведчики Севского отряда ежедневно подсчитывали гробы в Середино-Буде и в Севске; солдаты и офицеры осадной армии, не овладев Брянскими лесами, гибли от партизанских пуль и подрывались на минах — количество березовых крестов вокруг Брянского леса продолжало увеличиваться.

Осадная армия имела еще достаточно сил для того, чтобы не пропускать к нам в Хинель связных и разведчиков. Мы продолжали действовать в отвоеванной нами полосе на свой страх и риск, руководствуясь указаниями партии и революционной совестью.

Много было проведено нами и дерзких налетов, и боевых операций, мелкими боевыми группами и всем отрядом, пока села всех четырех прилегающих к Хинельским лесам районов не были окончательно очищены от гитлеровских ставленников и самих оккупантов. Сельские и волостные управы отступили в районные центры, коменданты перешли сначала на «полулегальное» жительство, завели конспиративные квартиры в наиболее удаленных от Хинели селах, а потом вынуждены были и вовсе ретироваться в Севск или Глухов…

Четыре миллиона пудов хлеба, которые мечтал собрать гебитскомиссар Линдер в северной части «своего» округа, большое поголовье лошадей, скота, а также рабочая сила, предназначенная для угона в Германию, — всё это осталось на месте. Последние эсэсовские отряды были угнаны из Сумской и Курской областей на фронт, под жернова сталинградской мельницы.

Пользуясь возможностью заложить в Хинельском лесу продовольственную базу, Артем Гусаков перевез с Севского шляха все бензоцистерны и бочки, заполнил их пшеницей и закопал в земляных амбарах. Сотни мешков с мукой он затопил в заводях речки Ивотки, находя, что лучшим способом предохранения муки от сырости является хранение ее на дне реки, под водою…

Первая группа выросла и окрепла. Каждый взвод реорганизован был в роту, кавалерийская группа — в эскадрон.

Снова обзавелись артиллерией, минометами, в несколько раз увеличилось число пулеметов.

Под крылом нашего отряда вырос новый, Хомутовский отряд, которым командовал житель села Доброе Поле — Шупиков. Вырос и возмужал второй Севский отряд Михаила Коновалова. В Хинельском лесу снова насчитывалось около шестисот народных мстителей, и мы с нетерпением ожидали возвращения из Брянских лесов остальных Хинельских отрядов и снова готовились к защите отвоеванного нами края.

Из данных нашей разведки и сведений, полученных от населения, мы знали, что жандармские и полицейские формирования городов Глухова, Рыльска, Севска и Ямполя готовят соединенными силами карательную экспедицию на Хинель. Тысячный отряд противника формировался в Глухове.

Наша конная разведка неусыпно следила за этой силой. Петро Гусаков сообщил, что передовой отряд карателей, проследовав через Эсмань, занял село Муравейная. Разграбить, а потом сжечь большие села Хинель и Хвощевку, расправиться с семьями партизан в Барановке и в других селах — вот о чем мечтали собравшиеся головорезы.

Муравейная — небольшое село, расположенное в степной балке. В нем нет ни одного каменного здания, ни церкви, ни каких-либо других сооружений, на которые могла бы опереться оборона противника. Позиция во всех отношениях никудышная. Только военной безграмотностью начальника этой карательной экспедиции можно было объяснить, почему исходным положением для похода на Хинель противник избрал это место.

— Другого случая истребить этих мерзавцев нам ждать нечего! — сказал я своему комиссару после оценки полученных сведений. Анисименко, знавший местность лучше меня, был того же мнения.

— Только бы не ушли они, прежде чем успеем ударить! — высказал опасение комиссар. — А что, если сегодня же ночью напасть на них?

— Так они же не все пришли, — возразил Петро. — Нехай все эти обшарпанцы в Муравейной сберутся!

— Дело! Пусть собираются. Только как бы нам не спугнуть их?

— Да это мы зробим! — заверил Петро. — Надо чтобы они думали, будто мы в Брянский лес ушли…

Предложение Гусакова было, как всегда, дельным. Обсудив детали, мы приняли такой план действий: ночью окружить карательный отряд, под утро обрушиться на него всей мощью артиллерийского огня, выгнать в поле и там дать разгуляться нашим кавалеристам.

Во второй половине дня мы затаились в небольшой лесной балке вблизи винокуренного завода. Никто, кроме нескольких разведчиков, не должен был отлучаться за линию часовых, окружавших нашу стоянку.

Отряд стоял тихим биваком, в полной боевой готовности. В центре котловины размещался эскадрон Русакова. Кони — под седлами, подпруги и трензеля опущены, стремена закинуты наверх. На косогоре дымилось несколько очагов: в подвешенных ведрах готовился обед.

День выдался сухой, ясный.

Кавалеристы, чистя оружие и ремонтируя сбрую, раскуривали самокрутки, обсуждая последние новости.

— В Глухове опять было совещание бургомистров и старост, — говорит Пузанов, — установку дали: борьбу с партизанами вести только силами полиции, а немцев да мадьяр — всех на фронт…

— Брехня! — возразил Карманов, — Одна полиция с нами не справится.

— А что? Гитлер, может быть, уже всех немцев израсходовал. Ведь столько времени под Сталинградом они толкутся! Надо же кого-то перемалывать там! — поддержал Пузанова Троицкий.

— То-то! Говорят, полицаи да жандармы десяти районов в Эсмани собрались. Может, опять на нас собираются? — спросил своих друзей Толстыкин.

— Не «может быть», а определенно на Хинель идут! — подтвердил Пузанов.

— Ну и сказал! На Хинель! Кишка тонка! — пренебрежительно заявил Мишка Карманов.

— Спросите у Ромки! Говорили нам барановские бабы: приехала это вчера ихняя разведка в Барановку…

— Ну? Соврал! Не посметь им в Барановку! — перебил Пузанов.

— Не то чтобы в самую Барановку, а так, в Барановский хутор… Вершники заехали, — поправился Карманов, — они там по хатам шарить начали. Кожухи да самовары у баб позабирали. Один глуховский полицай спрашивал: «И что у них там за Хинель? Верно, добра в ней всякого тьма… Хоть бы, дескать, глазом одним повидать…»

— Ишь, шелудивый! Хинель ему захотелось пограбить!

— А Плехотин, так этот из кожи лезет. Всю сволочь на Хинель тянет, бабы ревут…

Гусаков, потряхивая каштановым чубом, усердно точил лезвие сабли, натирал ее диким камнем. Уголки его губ чуть подрагивали, сдерживая хитрую улыбку.

На соседней полянке человек тридцать артиллеристов тянули две толстые веревки. Лейтенант Ромашкин стоял возле полковой пушки и, покачивая поднятой рукой, командовал:

— Раз, два, тяни! Раз, два, еще! Раз, два, сильно!

Канаты натягивались, как струны, и пели. Артиллеристы, напружинившись, оттягивали тело орудия. Шла заправка противооткатных цилиндров веретенным маслом:

— Стой! Так держать? Заливай! Заканчивай! Теперь опускайте, — распоряжался Ромашкин. Потом нагибался к салазкам орудия, проверял острым своим глазом работу артиллеристов.

— Плохо! Слабит компрессия!

— Накат неважный, товарищ капитан, — под большим углом возвышения и противотанковыми стрелять нельзя. Ствол не удержится… Сорвется!

— Ничего! Дальней стрельбы не требуется. Готовьте для работы шрапнелью, а противотанковую попросим у севцев. Они прикроют нас на случай, если покажутся броневики или танкетки, — сказал я артиллеристам, — главное теперь, чтоб шрапнель без отказа действовала. Попробуйте-ка на картечь!

По лесу раскатился гулкий выстрел, покрывший собой хлопок и чавкающий свист шрапнели. Стакан снаряда с воем воткнулся в отдаленную сосну. Отскочивший в заднее положение ствол медленно накатился.

«До красной линии не дошел», — отметил я про себя и сказал артиллеристам:

— Стрелять можно!

Появился встревоженный Анисименко.

— Как же с маскировкой, товарищ капитан? Ведь нас теперь за десять километров слышно!

— Ничего, Иван Евграфович, — пусть думают, что мина подорвалась. А стрелять больше не станем. Зато на душе спокойнее, когда орудие испробовано.

Мы сидим в глухой балке уже третьи сутки. Несколько партизан во главе с Романом Астаховым распространяют по моему заданию слухи о том, что отряд ушел в Брянские леса.

— Все ушли, только больные и раненые в лесу, мы за ними досматриваем, — говорят они жителям окрестных сел и вместе с бабами ругают меня и Анисименко «за трусость»…

Хинель, Хвощевка, Барановка живут в тревоге, ожидая расправы. Каратели обнаглели. Собравшись робко под Глуховом и Севском, они теперь уже стоят в пятнадцати километрах от леса. Сегодня все их силы скопились в Муравейной. По всему видно, что будут ночевать, а наутро выступят на Хинель.

— Вот когда, — вслух мечтаю я с Анисименко, — можно будет расквитаться с ними за все и собрать богатое вооружение…

Нас лихорадило от нетерпения начать поскорее разгром этого многочисленного сброда. Мы думали: «Неужели они уйдут обратно, не останутся вблизи Хинели?..»

Нужно было притупить их бдительность, дать им возможность побывать в партизанских селах — даже в Барановке.

«Пусть бесчинствуют еще сутки, пусть пьянствуют и гуляют, — за все ответят сторицею!» — думали мы, беспокоясь об одном, а именно: останутся ли каратели на ночь в Муравейной? Останутся? В таком случае мы налетим на них всей силой. Кавалеристы зайдут в тыл, сделав обходный маневр на полсотни километров, и к утру остановятся под Фотевижем. Артгруппа займет позиции у барановского ветряка, который значится на карте, и это позволит определить огневую позицию и дистанцию с точностью до пятидесяти метров. С восходом солнца батарея откроет огонь по штабу карателей. Здание шкоды виднеется с ветряка на расстоянии менее трех тысяч метров. Две роты зажмут Муравейную в клещи, третья ударит в лоб, артиллерия накроет сверху. Застигнутый врасплох, лишенный укрепления, противник будет отступать вдоль шляха в сторону Эсмани и Глухова, Но там в засаде кавалеристы.

С нетерпением ждали мы вечерних сообщений о поведении противника. Сидя с комиссаром возле костра, я не знал, чем бы еще заняться: за трое суток все было рассчитано до мелочей. Время приближалось к обеду, оружие приведено в порядок. Патроны и снаряды осмотрены, боевой обоз подготовлен, артиллеристы ушли к своим очагам, Снова в нашем лагере тихо.

— Обидать, хлопцы!

— Собирайся на обед!

— Часовых смените! — слышалось то тут, то там.

Но вот где-то совсем рядом раздается громкий, радостный голос:

— Хо-хо! Привет из дому, братишки! От Брянской армии!

— Эрзя!

— Анатолий!

— Он, злючий мордвин, он, чертяку ему в боки!

— Откуда?

— Что там? Как наши? — послышались голоса из котловины.

Раздвигая кусты рыжего дубняка, появился Инчин в клеенчатом немецком плаще нараспашку. С ним Родионов и еще десятка полтора человек.

— Автоматы где взяли?

— Смотрите, они с автоматами! Новенькие! Наши, русские!

— Дай! Дай, посмотрим! Подержаться дай! — кинулись партизаны к Инчину, стиснув его со всех сторон, здоровались, передавали автоматы из рук в руки.

— Что за чудо, лейтенант?

— Как раздобыли?

— Наши, советские?

Инчин отвечал всем сразу.

— Автоматы наши, отечественные! У орловцев аэропорт в Смелиже! У них там прямое сообщение самолетами: Москва — Смелиж! Каждую ночь по десять самолетов садится!

— Ух, ты! Врешь?

— Во, заправил!

— Да ты серьезно?

— Смотри сам: автоматы-то новые? — выручал Инчина Родионов.

— А почему не указано, на каком заводе сделаны? — придирался подоспевший Кулькин.

— Э, брат, их не на заводе выделывают…

— А где же?

— Да что там! — важничал с видом знатока Родионов. — Московские девчата все равно что пирожки выпекают, — ножкой нажмет — пол-автомата готово!

— От то ж, дивчата!

— А брехать, однако, здоров ты! — заметил Родионову Козеха.

— Да что там брехать: неделю назад сделаны: гляди, сорок второго года выпуска и краской еще пахнет.

— Вот это да!

— Эх! Нам бы одну такую москвичку!

— Не москвичку, а автоматов побольше! — гудели другие.

Автоматчики наперебой рассказывали собравшимся вокруг них партизанам брянские новости.

— Не в этом дело, хлопцы! — проговорил Инчин, стараясь завладеть вниманием. — Слушай! Новостей — ворох!

Он выждал, пока все затихнут, и произнес:

— Наши ватажки в Кремле побывали, все руководство партии и правительство их приняло!

— В Москве?

— Кто? Когда? Как? — вырвалось у партизан.

— Докладывай толком да без брехни! — потребовал Козеха. Инчин повел рукой.

— Да, в самом ЦК партии побывали наши старшие товарищи! — повторил он, широким жестом приглашая собравшихся сесть. — Дед Ковпак, Кошелев, Гудзенко, Покровский, Сабуров — все были в Кремле, у Сталина были, и теперь уже возвратились в лес. Члены правительства и Политбюро беседовали с партизанами не один час. Обо всем расспрашивали, интересовались, как вооружены мы, чем питаемся, как обуты, одеты, много ли фрицев на тот свет отправили. Словом, всем — вплоть до того, что курим и пьем ли горилку.

— Он як!

— А ты как думал? Там наше положение понимают…

— Знают, о чем спрашивать!

— Командующим партизанской армией назначен Климент Ефремович Ворошилов. Сказал — как тысяч тридцать нас в Брянских лесах соберется, сам приедет руководить нами… Обещали большую помощь. На первый случай автоматов штук тысячу дали! И привет вам, партизанам и партизанкам, шлют!

Инчин вытянулся и крикнул полным голосом:

— Привет от самого правительства и от партии принимайте, товарищи партизаны!

Раздался взрыв аплодисментов, крики «ура!». Все вскочили, вскинули над головами оружие, кто-то приплясывал, летели в воздух шапки… Бросив обед, в котловину бежали со всех сторон партизаны других подразделений. Возбужденная ликующая толпа шумела, смеялась, бурлила, забыв, что находится на особо конспиративном положении.

— Тише, тише, товарищи! Прекратите шум! — спохватился дежуривший по отряду Лесненко, но его не слушали.

Прошло еще несколько минут, прежде чем водворился порядок, и Инчин уже более спокойно сообщил партизанам, что Ковпаку и Сабурову присвоено звание Героя Советского Союза, Гудзенко получил орден Ленина и звание подполковника. Покровский и Кошелев награждены «Красным Знаменем», обоим звание майора присвоено.

— А вас, товарищ капитан, — сказал мне Инчин, — на майора представили! Утверждение не за горами.

И спросил у присутствующих:

— Ведь сто́ит, хлопцы?

— Сто́ит! — громыхнула поляна.

— Поздравляем, товарищ капитан, поздравляем!

Партизаны аплодировали.

— Пакет вчера получил — и вот вручаю в полной сохранности, — Инчин протянул мне небольшой запечатанный конверт.

— Вчера? — переспросил Анисименко. — Да как же вы шли, какой дорогой?

— Прямо через Чуйковку, товарищ комиссар! Партизанские стёжки прямей стали! — смеясь, отвечал Инчин. — Ночью Чуйковку на таран взяли! Из автоматов в упор ударили — и через все село с триумфом прошли, — собака не тявкнула. Противник даже пулеметы нам оставил. Замучились: два станкача на себе тащили. А вот и остальная почта…

Он высыпал из мешка газеты, листовки, обращения.

Истомленный зноем путник не так бросается к роднику, как мы набросились на газеты… «Правда», «Красная звезда», «Комсомольская правда», «Известия»… Целых три месяца не бывала в наших руках советская газета!

Грязные листки, выпускаемые фашистской прессой для населения оккупированных районов, наполнены были провокацией, клеветой, глупостью, бессовестным обманом. Никто из нас не мог без отвращения прочесть и строчки в этих листках.

И вот перед нами наши газеты! Мы слышим голос большевистской партии! Голос нашей печати! Газеты свежие. Передовицы зовут советский народ к героизму на фронте, в забое, в цехе, на колхозном поле. «Всё для фронта, все для победы над гитлеровскими захватчиками!» Колхозники вносят пожертвования на танковые колонны, на самолеты.

Мы рассматриваем фото забойщика — комсомолки Леоновой. Бывшая продавщица магазина, стройная и красивая, она стоит с гордо вскинутой головой, держа отбойный молоток, будто пулемет, на маленьком плече, за ней, как батарея за артиллеристом, — копер шахты. На другом фото — девушка в серой шинели — это фельдшер Клавдия Лыткина: она спасла шестьсот раненых!

Я слушал лейтенанта Инчина и одновременно читал. Рябило в глазах. Со страниц газет кричали огненные призывы:

Газеты мигом разлетелись по ротам и взводам. Все забыли про обед, Рассматривали и читали про себя, читали вслух. Многие просили оторвать половину, четвертку, чтобы самим поскорее прочесть о жизни на Большой земле.

Читали от «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» до номеров телефонов на последней странице. Среди газет нашлась и брошюра с первомайским приказом Народного Комиссара Обороны. С глубоким вниманием и радостью читали мы слова товарища Сталина:

Анисименко сделал паузу, посмотрел сияющими глазами в суровые лица партизан.

— Можем! Можем! — подтвердили партизаны.

— И будем бить! — твердо заявил Козеха.

— А что же про нас в приказе сказано? — спросил Петро.

— Не спеши, по порядку! Верховный Главнокомандующий нам первое место после армии отводит. Вот, слушай, как тут сказано:

— Уже теперь не то что патронов, — себя не пожалеем! Покажем им!

— До полного истребления! — повторяли слова приказа партизаны.

— Эх, Михаил Иванович! — взволнованно говорил мне Баранников. — Дошла партизанская славушка до Кремля!

— Дошла, Коля! Теперь дело на широкую ногу встанет!

Я вскрыл, наконец, пакет. Там находился приказ: немедленно привести всех людей в Брянские леса для выполнения особо важного задания. В конверте находилась и записка Фомича, адресованная мне.

— Ну как, комиссар? — спросил я Анисименко, когда он познакомился с приказом и запиской.

— Давайте на прощанье вдарим! У хлопцев руки чешутся! — ответил Анисименко.

— Ты прав, Иван Евграфович: нельзя оставить головорезов в районе, совесть загрызет нас, надо «вдарить», чтоб чертям тошно стало!

Вечером на взмыленном коне прибыл Роман Астахов.

— Разведал, — доложил он. — Стоят в Муравейной. Не менее восьмисот бандюков. Насилуют и грабят. У моей матери последний кожух забрали. Бабы клянут вас, на чем свет стоит… Мы им такую баланду заправили, что вся Барановка взвыла… Твердят; «Покинули одних, в Хинели никого нет, что с нами будет?» Многие разбежались по другим селам. Паника. Ударить надо. Сегодня же, — сказал Роман, угадывая наше решение.

…После полуночи тревожно спавшие жители Хинели увидели конный отряд Гусакова. Он прошел быстро, тихо, без остановок.

— Ага, — говорила одна соседка другой, — значит, неправда, что Гусак ушел!

Через два часа проследовала через село в таком же строгом порядке пешая колонна. Шествие ее замыкали четверки спаренных коней под артиллерией.

— Ой, страсти, бой будет! — шептались высунувшиеся из ворот женщины.

— И куда вы? Там их сила-силенная!.. — тревожно говорили сестры и жены бойцам.

Когда над Лемешовским лесом покраснело небо, головная застава уже проходила Барановку, а батарея занимала позиции у ветряка.

На барановской гребле наше походное охранение столкнулось с противником. Затрещали выстрелы. Послышалось несколько разрывов, взвились трассирующие пули, вспыхнули ракеты.

Прошло несколько томительных секунд, и вдруг застучали десятки пулеметов. На бугре, за греблей засверкали частые вспышки выстрелов. Над селом запели пули.

Я стоял у ветряка, на своем командном пункте. Примчался связной. Резко осадив коня, он доложил:

— Идут колонной! Застава вплотную наткнулась и залегла… Командир спрашивает, что делать.

Случилось то, о чем мы и не думали. Трое суток отрабатывали мельчайшие подробности наступления, казалось, готовы были к любой случайности. Но получился не наступательный, а встречный бой. Каратели также шли на Хинель и были в полной боевой готовности…

В памяти воскресают положения и требования военной школы: «Встречный бой выигрывает тот, кто захватит инициативу, кто первым откроет артиллерийский огонь, кто раньше развернется к бою».

Я вырвал из планшетки карту и воткнул иглу циркуля в ветряк; другой иголкой продырявил высоту за греблей и передал команду на батарею:

— Дистанция тысяча сто! По дороге на Фотевиж! Шрапнелью, беглым!..

— Огонь! Огонь! Огонь!!! — командуют Ромашкин и Юферов, Ветряк озаряется вспышками. Грянули почти одновременно и пушка и полковой миномет.

За южной окраиной Барановки, там, где треск пулеметов уже превратился в сплошной вой, взорвалась мина, озарив на секунду тесную походную колонну и обозы.

С подсасывающим воем несутся шрапнельные пули.

— Не жалеть снарядов против угнетателей нашей Родины, — повторяет Родионов, загоняя все новые и новые снаряды в казенник орудия. Минометчики и артиллеристы перешли на прицельное поражение. Шрапнельные разрывы накрывают противника уже над бугром. Черные фонтаны земли встают после взрывов тяжелых мин над расстроенной колонной противника.

Каратели опрокинуты… Бегут назад… Справа в туманной лощине, где-то там, в тылах противника, застучали пулеметы. Левая лощина ответила тем же. Это роты Буянова и Прощакова вступают в дело.

— Прекратить огонь! — кричу я на батарею.

Мне ясно, что в лощинах наши роты расстреливают убегающих полицаев. Уже видно, как, нахлестывая коней и прячась за густыми рядами еще не обмолоченных копен, показались кони и фигуры людей.

— Связной второй роты! — зову я.

— Есть связной! — отвечает тот сияя.

— Передать командиру: поднять роту и преследовать вдоль шляха на Фотевиж, до встречи с Гусаком!

— Есть до встречи с Гусаком! — повторяет связной и исчезает.

Наказав артиллеристам и хозяйственному взводу окопаться у ветряка, я мчусь со своим коноводом вдоль Барановки, мимо горящей хаты. Ее никто не тушит: село кажется вымершим. Мы летим туда, где только что кипел ближний бой и теперь раздаются лишь отдельные выстрелы.

В лощине, у моста, мой конь шарахается в сторону и боязливо обходит бьющуюся в судорогах лошадь. Съехавшее к животу седло мокнет в луже крови.

— Чей? Наш или вражий?

— Чужой! — отвечает коновод, и мы, пришпорив озирающихся коней, скачем на бугор, терпко пахнущий пороховой гарью. Там рассыпались по полю бойцы из роты Сачко и автоматчики Инчина. Партизаны собирают трофеи. Ловят перепуганных лошадей. На повозках пулеметы, минометы, ящики с патронами. Многочисленный обоз брошен. Ездовые разбежались; покинутые без присмотра кони сцепились повозками, ржут, пугливо озираясь на выстрелы. Разливается пулеметная дробь в лощинах.

Принюхиваясь, мой конь неторопливо пробирается по шляху, усыпанному брошенным оружием, повозками, кожухами, портянками, обувью.

…После того как раздался над Барановкой гром нашей артиллерии, Гусаков и его конники пережили много тревожных минут. Всем казалось, что нужно немедленно сорваться с занятой на огородах Фотевижа позиции и лететь сломя голову туда, где ухают разрывы, выручать товарищей.

Частая стрельба артиллерии, непрерывный огонь пулеметов, рой трассирующих пуль не над Муравейной, а над Барановкой терзали сердца конников.

— Неладно там, Петро, — тревожно говорит Баранников. — Дай рвану я, враз все узнаю!

— Почекай, Коля, в такое пекло скакать — только для глупой погибели! Да и не твое дело в связных быть, командовать взводом своим тебе надо.

— Нечего чекать! Ехать надо, и точка! Всем барановским ясно, что бой в нашем селе, Вон хата загорелась! Что мы тут высидим? И партизан перебьют и хаты наши спалят! — кипел Карманов.

— А ты не пыли, Миша, да подрасти трошки! От, бачь, як грюкнуло! Узнаёшь наших артиллеристов? Вон як точно бьют! — успокаивал товарищей Петро, наблюдая за разрывом 122-миллиметровой мины.

— И чтобы все вы, хлопцы, наперед знали, — отрываясь от бинокля, пояснял Гусаков: — як понадобится капитану наша подмога, он кинет над ветряком три красные ракеты!

— Ясно. Раньше времени срываться — только дело портить, — спокойно заявил Роман Астахов. — Не для того я трое суток перевязанным мотался да баб обманывал! Надо сидеть и ждать команды!

Роман тоже был уроженец Барановки. Несмотря на свой маленький рост и молодость, он отличался отчаянной смелостью и хладнокровием и успел завоевать уважение всех конников. Дерзостью он был схож с Гусаковым, но их отличал характер: Роман говорил мало, редко смеялся, был сух и суров, меж тем как свойствами Петра были общительность и юмор.

— Эй, эй, коноводы! Ховай в яр коней! Покличем вас, як треба буде! — кричал Петро на партизан, которые вышли из своего убежища и при свете поднявшегося солнца четко выделялись на горизонте.

От шляха, где на краю поля Гусаков спрятал в подсолнухах пулемет, брызнул сноп огня.

— По ком это Толстыкин сыпанул? — спросил Пузанов.

Пулемет выпустил очередь, потом вторую, третью. К нему присоединился другой пулемет, который стоял впереди конников, справа от дороги. Почти разом с ним длинными очередями заработал третий.

Пробежав несколько шагов вперед, конники увидели, что по шляху, из-за пригорка накатывалась на них орава пеших и верховых жандармов. Они перемешивались с повозками, до отказа набитыми людьми.

Три пулемета дружно гремели, свинцовым ливнем поливая колонну. Не ожидая встречного огня, она сбилась в кучу, испуганно кружась на месте. Наконец, туловище ее резко раздвоилось и потекло направо и налево от дороги.

— Коноводы, сюда! По коням, хлопцы! Рубите сволочь! — яростно крикнул Гусаков, вскакивая в седло и бросаясь наперерез уходящим.

— В атаку-у, за мно-ой! — кричал, перекосив рот, Баранников. Он вытянулся свечой, клинок его сабли раскаленной иглой устремился к розовому небу, белый конь нетерпеливо рванулся, и весь взвод, подобно стреле, понесся над стерней.

Талахадзе осадил коня и, впившись горящими черными глазами в расчлененную колонну карателей, описал своей шашкой горизонтальный полукруг и ринулся со своим взводом в обход направо.

Роман Астахов с места поднял вороного в карьер и в несколько прыжков обогнал Гусакова. Взмахнув нагайкой, он полетел по полю черным дьяволом за двумя в зеленых френчах, что скакали далеко вправо, отделившись от бегущей колонны.

Роман еще раз взмахнул нагайкой, и его конь распластался в стремительном беге. Автомат черкнул очередью; задний всадник, взмахнув руками, упал на шею коня. Вспыхнула вторая очередь — конь беглеца отскочил в сторону; седок, не удержавшись, свалился на землю.

Роман настигает переднего всадника. Нахлестывая коня и поминутно оглядываясь, тот отстреливается, но пули его летят то высоко над головой, то впиваются в землю.

Вдруг Роман, качнувшись, ухватился за левый бок, сдавил его и, пришпорив коня, снова нацелился автоматом. Видно, как из ствола плещут огненные струйки: одна, три, ряд коротких. Скакун беглеца осел на передние ноги и рухнул через голову. Всадник стремительно и ловко соскочил с коня, но Роман уже настиг его и целится, чтобы убить. Но тот порывисто вскакивает и сдергивает Романа с седла. Падая, Роман хватает противника за горло, и оба они катятся по земле живым клубком.

Гусаков спешит на помощь. Он уже возле зеленого френча. Клинок, блеснув, опустился. Гусаков вынимает из кармана убитого документы.

— Майор Кон, военный комендант… — говорит Гусаков. — Эге! Да это старый знакомый!

Роман показывает Гусакову на свой пояс. Запасной диск испорчен. Комендант прострелил магазин. Пуля пробила крышку и впрессовалась в окне приемника. Роман развинчивает диск, извлекает уцелевшие патроны, вкладывает их в основной магазин автомата.

— Нет худа без добра, Рома! — говорит Петро. — Не прострели он диск, быть бы пуле в животе. Жить тебе теперь, хлопче, долго!

Они идут обратно, ведя в поводу коней, подходят к тому, кто был подстрелен первым: убитый лежит на спине, оскалив зубы. Всмотревшись в него, Гусаков говорит:

— Так я и думал — Плехотин…

— Падаль, — сухо роняет Роман и, сплюнув, отходит.

Кавэскадрон рассыпался по голым полям, выскочил на Севско-Глуховский шлях, сверкая клинками и оглашая степь выстрелами. Рубили, топтали, гнали до Эсмани, до Сального, вытаскивали полицаев из-под снопов, и только к половине дня, обремененные захваченным оружием, собрались конники к Барановке.

На бугре появился Анисименко. Он все время был при первой роте. Окинув взглядом богатые трофеи, широкое поле и шлях, усеянный трупами врага, Анисименко повернулся лицом к Барановке и задумчиво проговорил:

— Вот она, товарищ капитан, гребля, где десять месяцев назад принял я боевое крещение!

Он показал вниз, на заболоченную речку, где только что закончилась боевая схватка с противником.

— Тогда нас мало было. Не более десятка, и бандиты смело по этим местам ходили. Тут секретаря райкома партии мы потеряли…

— Знаю, Иван Евграфович! И, более того, помню, что говорил он, умирая…

— Не забыл, Иван Евграфович, — перебил меня подошедший Лесненко, — помнишь, как храбр-р-ро ты тогда нами командовал?..

Лесненко прищурился, в глазах его блеснул насмешливый огонек. Анисименко смущенно улыбнулся.

— Смело, да неумело… До смехоты неумно, — ответил он. — Считал я в то время; тот командир бесстрашен, что грудь свою под пули подставил. Стою в полный рост и кричу глупо: «Если вы партизаны, идите сюда, а если полицаи, то мы — партизанский отряд и бой вести будем с вами…» Каково?

Анисименко махнул рукой, как бы отметая этим жестом прежнюю свою неопытность. Мы добродушно расхохотались.

— Школа, товарищ парторг, хорошая школа для всех нас эти Хинельские походы! — воодушевленно продолжал Анисименко. — Больше чем школа, товарищи. Для меня Хинельские походы — академия. Будто три жизни прожито мною за один этот минувший год!

— Выходит, товарищ капитан, девяносто лет теперь вам считать надо, — рассмеялся Лесненко.

А я совершенно серьезно ответил ему русской пословицей:

— Не тот, други мои, живет больше, кто живет дольше!.. Умудряют же солдата не годы, а боевые походы…

— Но помню я и другое, — Анисименко пристально и тепло поглядел на меня своими глубокими синими глазами: — помню, как в первый час нашего знакомства хорошо вы сказали, товарищ капитан: «А батальоны, думаю, организуем сами…»

Анисименко взял меня под руку. Мы не спеша спустились с бугра, перешли через греблю, дважды обагренную своей и вражьей кровью, остановились на Барановской улице.

Барановка ликовала… Кожухи, самовары, подушки, рушники — все, что было унесено карателями, возвратилось на свое место.

Партизаны сбрасывали с трофейных возов на зеленую улицу домашний скарб жителей.

Автоматчики, держа свое оружие на груди, с важностью расхаживали по улицам Барановки и Фотевижа, показывая людям автоматы — подарки, полученные три дня назад из Москвы, от самого Ворошилова!

— Где ты такую новую штуку добыл? — спросил старик Коршка.

— Москва прислала, — с гордостью ответил Коршок деду.

Старик склонил седую голову над автоматом, разбирая вычеканенный на металле год изготовления: «Тысяча девятьсот сорок второй», и наставительно сказал:

— Ну, коль Москва, так знай, хлопчина, против кого пользовать будешь этот подарок!

Отпраздновав победу над карателями, отряд на следующее утро покинул Хинель. С нами уходили партизаны-хомутовцы. Они уводили с собой стариков-родителей, детей и жен, бежавших из своих сел от карателей.

К вечеру следующего дня мы подошли к селу Дорошовка. Неплюевские леса окончились. Предстоял переход по́ля и фронта осадной армии. В ожидании ночи отряд расположился на опушке дубовой рощи.

Инчин развернул карту.

— Налево — Новгород-Северский, направо — Севск, а между ними мы, — сказал он. — Какие памятные места!..

Подумав, Инчин продекламировал:

— Продолжай, — прилично, и даже очень кстати, — заметил я.

— Всего «Слова» не помню, — ответил Инчин.

— Читай, что помнишь, — сказал Анисименко.

— Так то ж про наши места написано! — обрадованно воскликнул Петро. — Кто написал?

— Еще, лейтенант, еще об Игоре, — просили лежавшие на лужайке артиллеристы.

— Спой арию Игоря!

Но Инчин, подчеркнув синим карандашом опорные пункты противника на карте, декламировал уже другое:

— И того меньше, — поправляли Инчина артиллеристы, — втрое меньше!

— Пушкиным сказано — пятнадцать сотен, — пояснил он артиллеристам.

— Где? В каком месте сказано, лейтенант?

— В Хинельском лесу!

— Смеешься! Над Пушкиным нельзя смеяться!

— Ну вот еще, смеяться! Так и сказано у него: «В лесу под Севском»; не веришь, — прочти драму о Годунове, там словами ляха и такое говорится: «Когда б ты был при сабле, дерзкий пленник, то я тебя, — Инчин потряс плеткой, — вот этим бы смирил!»

— И вовсе не этим, а саблей угрожал лях русскому, — уточнил Ромашкин.

— Наш брат русак без сабли обойдется: не хочешь ли вот этого? — Инчин поднял над головой кукиш.

Все захохотали.

— Напичкан ты, брат, классиками от макушки до пяток, — серьезно заметил Бродский Инчину. — Филологический окончил, наверное.

— Физико-математический. Готовился быть деканом, а стал, как видишь, партизаном…

От Дорошовки мы двинулись строго на север.

В головном охранении отряда шел со своей ротой Сачко.

Сухая прохладная погода и долгая ночь, ровный песчаный грунт под ногами — все это способствовало выполнению нашей задачи, и тридцатикилометровый марш до станции Победа на этот раз не казался трудным.

Еще затемно, когда нас коснулось влажное дыхание реки и колонна приближалась к станции Победа — единственному месту прохода мимо опорных пунктов противника, — вдруг началась артиллерийская стрельба.

Мы оказались в зоне осадной армии. Стреляли окопавшиеся в селах Красичке и Жихове гарнизоны противника.

В первую минуту мне показалось, что артогнем накрыт наш передовой отряд. Но Сачко ничего тревожного не сообщал, канонада продолжала греметь, гулко раскатываясь по лесу, и казалось, что это стреляют по всему фронту осадной армии.

Я отвел колонну с полотна железной дороги в лес и направился к передовому отряду.

Сачко лежал в голове своей колонны, возле обрушенного в речонку моста.

— Что тут? — спросил я его и вдруг поскользнулся. Кусок разорванной фермы покатился вниз, гремя о камни. Из-за речки, от станции Победа понеслись к нам сверкающие трассы.

— Станкач, — шепнул Сачко и пригнул меня к полотну дороги, — ложитесь!

Пулемет выпустил несколько очередей и, не получив ответа, замолчал.

— От чертяка им в бо́ки! — выругался Сачко. — Справа батарея, слева батарея, а впереди засаду выставили. Куда подаваться?

Подаваться, действительно, некуда было. Проход между селами Красичка и Жихово не превышал и трех километров. Ломиться куда-либо в сторону от станции — означало неминуемое столкновение с укрепившимся гарнизоном, что никак не входило в наши планы.

— Придется прорываться атакой, — ответил я командиру роты. — А пока что не мешало бы захватить «языка». Надо разобраться в обстановке.

Через несколько минут трое лазутчиков во главе с Колосовым пошли за «языком». Пользуясь темнотой и туманом, они направились в обход и, перейдя вброд речку и болотистый луг, подползли к пулеметному гнезду. Здесь лазутчики услыхали приглушенные голоса: разговаривали по-русски.

— Так и есть: от песка заедает. Говорил тебе, не труси песком над пулеметом.

— Да я не трусил! — оправдывался другой голос. — Только перекос устранил, для того и крышку короба поднимал.

— Перекос, перекос! Вечно у тебя перекосы, Дремать на посту не надо, вот что!

— Полицаи! — шепнул своим спутникам Колосов. — Продвинемся еще немного.

Лазутчики поползли во фланг пулемету. Чистый песчаный грунт, насыпанный когда-то для строительства служебных путей станции, благоприятствовал передвижению. Прошло несколько томительных минут. Хотя солнце должно было вот-вот взойти, над станцией еще стоял густой туман. У пулемета продолжалась какая-то возня.

— А вода где? — послышался недовольный голос. — Ведь ты без воды стрелял! Принеси сейчас же воды! А ты ленты остальные с КП тащи! Чего стоишь, впервой, что ли?

Две тени метнулись в разные стороны и исчезли.

— Теперь пора, — шепнул Колосов. — Ты, Жучкин, заходи от реки, будто воду несешь, а мы с Покамистовым со стороны КП. Да смелее! Только один полицаи возле пулемета остался!

Подойдя к пулеметному гнезду, Колосов схватил за глотку полицая, склонившегося над пулеметом. Тот вцепился зубами в его руку.

— Ах ты, полицейская шкура! Кусаться?

В это время подоспевший Жучкин ударил пулеметчика в переносицу. Тот обмяк, Покамистов подхватил полицая за ноги.

— Теперь назад! — шепнул Колосов, продолжая держать «языка» за шею. Волоча свою добычу по песку, они бросились прямо к речке, но рослый и сильный пленник царапался, бился, задерживая движение.

— Вот зараза! Задушу! — хрипел Колосов.

Жучкин, вырвав пулемет из гнезда, волочил его одной рукой за хобот, а в другой тащил две коробки с лентами. Отбежав шагов на пятьдесят, лазутчики остановились.

— Здоров верзила! — шумно выдохнул Колосов. — Если будешь сопротивляться, — пристрелю!

Это подействовало. Верзила перестал сопротивляться.

— Дайте дыхнуть, — еле выдавил он, вращая белками. Колосов разжал пальцы.

— Дыши, дрянь!

В этот момент кто-то произнес:

— Товарищ командир, где вы?

— Рятуйте! Тут я! — крикнул пленник. — Меня схватили! И пулемет.

Колосов снова сдавил ему горло.

— Говори толком: кто ты? Мы партизаны.

— Так и я…

— Чей? Какого отряда?

— Кульбаки, з Глуховского. Тут застава наша. На своих напали, — обрадовался «язык».

— Фу, чёрт! А кусаешься ты, брат, похлеще полицая! — И высвободил шею пулеметчика.

— Ну, ты ж не обижайся, — весело заговорил Жучкин. — Мы из Хинели идем, злые. Хорошо, что так кончилось… А то и душу мог бы отдать ни за понюшку табака…

— А пулемет отдайте. Наверное, опять песком засорили.

— Бери. Да не лови в другой раз раззяву! — насмешливо проговорил Покамистов, отпуская «языка».

Вскоре состоялась встреча с начальником заставы. От него мы узнали, что сегодня весь партизанский край перешел в наступление. Штурмуют повсюду, чтобы отвлечь на себя немецкие войска и оказать этим помощь Брянскому фронту. Эту директиву дал всем партизанским отрядам член Военного Совета фронта, он же секретарь Орловского обкома партии товарищ Матвеев.

Отряды Ковпака штурмовали противника на участке Жихово — Голубовка, в то время как Сабуров с Фомичом вели наступление на Знобь-Новгородскую.