Хинельские походы

Глава VII НА ХУТОРЕ МИХАЙЛОВСКОМ

Группенфюрер Штумм — начальник отделения гестапо Хутора Михайловского — был, по его убеждению, представителем «высшей расы». Блондин, с воловьими глазами и выхоленным мясистым лицом, он со всеми вел себя надменно и нагло. Его видели всегда в сопровождении серо-бурого пса, помеси овчарки с диким волком, который верно охранял своего господина. Штумм был грозой и палачом лагеря военнопленных. После ликвидации лагеря Штумм пытался насадить в Хуторе и вокруг него полицию, но никто из рабочих и служащих не пошел к нему, и Штумм за это мстил населению. Он поставил себе целью ликвидировать в Хуторе не только советский актив, но и каждого, кто был патриотически настроен.

Утром 23 февраля Штумм был разбужен грохотом страшной силы. Ему показалось, что в его квартире разорвалась бомба.

Он наспех оделся, схватил автомат и спустился по лестнице. За ним последовала собака. Внизу у выхода Штумм отдышался, прислушался. Снаряды рвались рядом, на главной улице. По силе разрывов Штумм определил, что артиллерийский обстрел ведется из крупнокалиберных орудий.

«Неужели десант?» — подумал он.

Прижимаясь к стене дома, Штумм добрался до угла, глянул вдоль улицы: из дверей и окон казармы выскакивали солдаты. Они были без шинелей и пилоток, а некоторые и без оружия. Пожарное депо, где расположился артиллерийский парк гарнизона, уже загорелось.

Сильным прыжком Штумм перемахнул кювет, выскочил на пустырь и, проваливаясь по колено в снег, побежал вниз, к железнодорожным составам. Но оттуда, из-под платформ с автомобилями, захлопали винтовочные выстрелы. Штумм повернул вправо, к разрушенным корпусам завода, рассчитывая отсидеться в заводских подвалах, в тех самых страшных, зловонных подвалах, где он, Штумм, уничтожал русских. Собака, взвизгивая и лая, бежала за ним.

Но тут из-за темных, полуразрушенных стен поднялись солдаты в русских шинелях и двинулись боевой цепью в сторону станции. Отблески пламени горящих казарм освещали их лица. Русские бежали с винтовками наперевес. Звонкий голос выкрикивал команду. И сотни голосов ему отвечали:

— У-р-р-ра-а-а!

Штумм шарахнулся назад и побежал к виадуку, подгоняемый запевами рикошетов.

Вырвавшись на дорогу, которая идет в Ямполь, Штумм ускорил бег, стремясь обогнать немецких солдат. В нем еще не погасла надежда пробраться в село Юрасовку, в дом своего ставленника — старосты, напялить там на себя бабью юбку, закутаться платком и незаметно, неузнанным скрыться.

За виадуком на бегущую толпу немцев обрушился со стороны Юрасовки шквал снарядов и пуль. Тучи снега взлетали над дорогой. Немцы кинулись назад. На ровной, как стол, лощине им негде было укрыться. Сбитая с толку, никем не управляемая толпа побежала к проезду под рельсами железной дороги. Штумм, поддаваясь стадному чувству, тоже бросился туда, но станковые пулеметы с Юрасовского бугра достали немцев и здесь. Штумм в отчаянии полез на крутую насыпь, и сорвавшись, полетел в обшитый досками кювет. Сбросив на ходу шинель, он вбежал в коровник и забился в темный угол.

Коровник окружили русские, крича: «Сдавайся!»

Штумм быстро сбросил мундир с приколотым к нему железным крестом, спрятал его под кормушкой, втоптал в навоз «вальтер» с кобурой, а заодно и документы. Неторопливо подняв руки, он вышел из коровника и, умышленно ломая родную речь, сказал:

— Их бин зольдат, их бин шофер, шофер, механикер.

— Врешь! Ты русский язык знаешь! — кричит человек с карабином в руках. На Штумма в упор глядят сухие, горящие ненавистью глаза.

Силы изменили Штумму. Он сел на порог коровника. Его собака бросилась на русского солдата, тот уложил ее выстрелом.

Штумма повели на КП, расположенный на пригорке в Юрасовке, напротив виадука.

У меня нет времени долго заниматься разговором с этим гестаповцем.

Штумм силился купить снисхождение подобострастной улыбкой. Он даже не понимает, в чьи руки попал. Он убежден, что партизаны — это те, кого он вылавливал при помощи предателей поодиночке, что партизаны не могут иметь артиллерию и не способны драться против регулярных частей немецкой армии.

— Значит, сегодня партизаны обманули ваши ожидания, господин группенфюрер, — говорю я ему.

Я потребовал от Штумма набросать схему его замысловатого заячьего маршрута от квартиры до моего КП, чтобы установить, насколько верно и точно осуществлен план операции и как ведут себя в подобной обстановке группенфюреры. Выяснив всё это, я сказал ему, не скрывая презрения:

— Вами, бесспорно, руководил только животный страх.

И, передав группенфюрера в распоряжение Колосова, я занялся делами, от которых меня оторвал пленный.

В бинокль я отчетливо вижу картину боя. На опушке Чуйковского леса стоят гаубицы, они уже не стреляют по Хутору, а перенесли огонь на Ямпольскую дорогу, на юг, куда через поле стремятся вырваться разрозненные группы немцев.

Налево полыхает пламя: горят вагоны, стоящие на платформах автомобили и штабеля автопокрышек. Запах резины доносится на КП, клубы черной копоти застилают хутор. Это работа Сачко и его взвода. На центральной улице пылает пожарное депо, рвутся снаряды артиллерийского склада. Ворошиловцы подходят к казарме. Какой-то всадник во весь опор мчится от лесной опушки к заводоуправлению. Вглядевшись, я узнаю в нем Гудзенко. От виадука и вправо вдоль насыпи железной дороги на Ямполь всё еще перебегают одиночные фигуры немцев.

Стрельба постепенно редеет…

…К девяти утра выстрелы на Хуторе прекратились. На улицах показался народ. Гудзенко прислал мне записку:

Собрав командиров, я определил им полосы для прочёски, а сам выехал на Хутор к заводоуправлению, куда и должны были собраться после прочёски все подразделения.

Смрадный чад дымившихся на платформах автопокрышек, автомобилей и еще чего-то, что составляло военный груз нескольких составов, разносился по всему Хутору. Пылало пожарное депо — арсенал гитлеровцев. Партизаны сквозь огонь вытаскивали оттуда оружие. Вокруг депо я насчитал две пушки, десятки ручных и станковых пулеметов. Винтовки грудами лежали на улице.

Там же, во дворе депо, в специальном складе был найден большой запас мин, снарядов, патронов.

Люди толпились возле продовольственных складов и уходили оттуда с тяжелыми ношами. Жители наперебой приглашали нас к себе, подробно расспрашивали о положении на фронте. На улицах появилась молодежь, послышались смех и звуки гармоники.

Сквозь толпу к помещению деревообделочного комбината вели под конвоем гестаповца Штумма. Справа, чуть отделившись, шел сержант Колосов.

— К стенке его, гадюку, к стенке! — требовали партизаны и женщины.

Штумм хныкал, припадал на колени и до хрипоты в горле молил о пощаде.

Но его пресмыкающийся вид еще более накалял ярость толпы. Конвой был оттеснен возмущенными партизанами и населением.

— Сюда, сюда! Эсманцы лагерного волка ведут! Поймали гада! Давай его, давай!

Оскалив зубы а вращая дикими глазами, он закричал не своим голосом:

— Не убивайте!..

Разъяренная толпа на мгновенье отшатнулась. В этот миг Штумм изловчился и кошкой перепрыгнул через палисадник. Он сделал еще два-три прыжка и скрылся за углом дома.

— А-ах, сволочь!

— Держи! Ушел! Ушел!

Все кинулись в погоню. Захлопали торопливые выстрелы, а Штумм, как затравленный волк, летел вдоль домов и палисадников, сверкая голыми ногами.

Двое ворошиловцев вскочили на коней и галопом ринулись за убегающим.

— Прекратить стрельбу!

Беглец повернул в поле и с удвоенной прытью пошел через глубокий снег, взбивая белые комья: не далее как в километре, за небольшим бугром, беглец видел синеватую опушку леса — свое спасение. Он мчался с поразительной быстротой.

Конники отстали.

Но с пригорка беглец увидел в лесу наши обозы и круто повернул вправо. Снова набрав скорость, он помчался в обход Хутора, по гребню бугра, обстреливаемый из сотни винтовок.

— Вот сволота! — кричали партизаны. — Неужели уйдет?

— Пулеметы к бою! — крикнул Анисименко.

В один миг на снежной косе появился станковый пулемет. Он тотчас застрочил, и видно было, как пули взбивали снег возле беглеца.

— Прибавь… Прибавь!.. Недолет, — приговаривал Сачко, корректируя огонь.

Колосов схватился за рукоять «максима», и гестаповец, взмахнув широко руками, плюхнулся на снежное поле.

К убитому побежало человек десять партизан.

Жители Хутора облегченно вздохнули. Веселье, временно прерванное, возобновилось с новой силой.

На станции партизаны грузили на подводы патронные ящики, снаряды, минометы, мины, ружья, пулеметы.

Сотрясая землю, начали рваться артиллерийские снаряды ненужного нам калибра; закачавшись, точно дерево от сильного ветра, повалилась водокачка, упала на землю и рассыпалась; рвались толовые шашки на стрелках: Хутор отмечал свою победу над гитлеровским гарнизоном.

Однако на этом операция на Хуторе Михайловском не закончилась. Немцы, узнав о происшедшем, решили проучить партизан.

Из Ямполя сообщили гебитскомиссару Линдеру, что нескольким солдатам удалось прорваться сквозь партизанские заставы в Ямполь; солдаты говорили, что в Михайловском разыгралась «трагедия», гарнизон разгромлен на́голову, военные склады и стоявшие в тупике эшелоны стали добычей партизан. Немного спустя поступили запоздалые донесения разведки. Оказалось, что еще ночью «неизвестный вооруженный отряд, передвигавшийся более чем на трехстах подводах», прошел через село Родионовку и втянулся в Неплюевский лес по дороге на Чуйковку — к Хутору Михайловскому. — Следует полагать, — добавил комендант, — что отряд шел из Хинели.

Через полчаса обер-лейтенант Герман в городе Шостке слушал приказ Линдера, передаваемый открытым текстом по телефону.

Верный долгу службы и помня директивное указание генерала Неймана, Линдер диктовал в телефонную трубку:

В Середино-Буду был передай приказ не допускать отхода партизан, в северном направлении к Брянскому лесу.

Записав приказ Линдера, Герман положил блокнот в боковой карман кителя, и через час рота Германа была уже в Свесе, в рабочем поселке, приютившемся на южной опушке Неплюевского леса.

Оставив буксующие в сугробах автомашины, Герман с двумя взводами солдат ускоренным шагом поспешил к Марчихиной Буде. Тут ему удалось посадить своих солдат в сани и быстро занять деревню Родионовку. Окруженная со всех сторон лесом, Родионовка приткнулась северной окраиной к возвышенному берегу реки Ивотки. За крутым спуском к реке сразу же начинался Четвертиновский мост — очень длинное деревянное сооружение. Лес отступал от реки метров на восемьсот, и всё болото, вытянувшееся вдоль Ивотки, представляло собою чистую белую поляну, лишенную какой-либо растительности. Мост и плотина, длиною примерно в триста метров, и ровное, покрытое снегом болото были местом, где Герман рассчитывал снять обильную жатву.

Замысел обер-лейтенанта состоял в том, чтобы пропустить через мост большую часть партизанской колонны, а затем, открыв отсечный огонь по ее хвосту, расстрелять остальных в упор, на мосту и за мостом. Было очевидно, что успех задуманного разгрома партизан зависел от дисциплины и плотности огня. Поэтому Герман, сосредоточив все свои пулеметы на опушке маленькой сосновой рощи и желая самолично управлять огнем каждого пулемета, разместился тут же на опушке.

В ожидании подхода партизан обер-лейтенант измерил расстояние, назначил каждому пулемету рубежи и секторы для обстрела, проверил прицелы, а потом, не видя противника, предался обозрению ландшафта.

Прикладывая к глазам бинокль, Герман оглядывал дремлющие голубоватые дали.

И то, что открылось взору обер-лейтенанта, напомнило ему окрестности небольшого восточно-прусского городка Гросс-Скайсгирена, где он родился и провел детские годы.

Как много раз любовался он в детстве синевой лесов, уходящих к Балтийскому побережью. И как страстно мечтал владеть теми вечнозелеными хвойными лесами, которые там, у далекого Гросс-Скайсгирена, принадлежали могущественному магнату Герингу. Да, тому Герингу, который в глубине лесов под Тильзитом выстроил так называемые охотничьи дачи, оборудовал их механизированными стрелковыми тирами и содержал в них тайно от рейхстага коричневые легионы, те легионы, которые сожгли на заре гитлеровского восхождения рейхстаг и уже завоевали с фюрером почти полмира.

Объятый тишиной, Герман долго любовался сказочным нарядом лесов и, конечно же, мечтал о подвиге, который совершит он сегодня и который проложит ему путь к богатству, к славе…

И как знать, быть может, Герман надеялся втайне, что после победы над Россией фюрер вспомнит о верноподданнической службе обер-лейтенанта и наделит его в этом благодатном крае лесной дачей…

Герман любовно оглядел пышный, бодрый, ощетинившийся и сверкающий на солнце молодой сосенник. За ним возвышались могучие лапчатые ели. Далее кудрявый дубняк, за поймой Ивотки снова плотные массивы лиственной породы, а на горизонте вправо, влево и вдаль простерлась туманная синева, подпираемая бронзовыми стволами стройных сосен.

Опустив бинокль, Герман посмотрел влево. Рядом, на соседнем холме, возвышаясь над поясом молодого ельника, стояла веселая рощица из березы. Лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь покрытые наледью ветви, искрились радужными огоньками.

Лейтенант прищурился и перевел взгляд ниже, на густо зеленеющую посадку ельника, и уловил в ней чуть приметное движение. «Кто там?» — инстинктивно хватаясь за кобуру, крикнул он.

Из кустов ельника ударили пулеметной очередью. Подсеченные пулями ветки посыпались на снег. Над сверкающей поляной раздалось грозное русское ура.

Стрельба была слышна еще где-то левее, в тылу расположения засады эсэсовцев.

Как налетевший ураган гнет и выворачивает с корнем деревья, так согнул и повалил противника внезапный, решительный удар народных мстителей. Пораженные фланговым огнем и опрокинутые атакой с тыла, гитлеровцы искали спасения в глубине маленькой рощи. Неорганизованный огонь и в лесу уже не мог изменить положения. Эсэсовцы пустились бежать через поля, преследуемые прицельным огнем тех, кому они готовили засаду.

Скоротечный бой у Четвертиновки закончился, как и в Михайловском, полной победой партизан.

Обер-лейтенант Герман — чернявый, высокого роста молодой человек, с разбитым плечом, двое его офицеров и полтора десятка солдат были взяты в плен. Семь пулеметов, автоматы и винтовки, пистолеты, два миномета и нерасстрелянный запас патронов — всё это досталось нам.

В штабе Гудзенко на лесокомбинате обер лейтенант Герман рассказал о переполохе немецкого командования и организации засады. У него отобрали записную книжку с приказом гебитскомиссара Линдера и схемой-наброском засады у Четвертиновки. Все пленные были отборными головорезами, в новом, безупречно чистом обмундировании, с эмблемой карателей на нарукавных шевронах: черепом со скрещенными костями.

Герман так и не узнал, в чем заключалась «тайна» позорного его разгрома. А дело обстояло просто.

В домике лесника, в так называемой Четвертиновской даче, которая стояла среди сосен, сразу за мостом, еще с вечера дежурил мой наблюдательный пост. Предполагая, что фашисты устроят засады против нас в столь опасном месте, как четвертиновская переправа, я оставил там Гусакова, Пузанова и Коршка да еще местного партизана из ямпольцев — лесника, хозяина Четвертиновской дачи. Жена лесника уехала гостить к матери в Родионовку, там и ночевала.

Рота Германа еще только собирала подводы в Марбуде, а мы уже получили первое донесение с Четвертиновской дачи.

Не доехав двух километров до Четвертиновки, мы остановили в лесу обозы. Вызвали лесника, который знал здесь каждый куст и каждое дерево. Это он, лесник, и его жена организовали контрудар по засаде обер-лейтенанта войск СС Германа, они и были той «тайной», которая предопределила гибель фашистов.

Забрав трофеи, мы уже без особых мер предосторожности быстро поехали в Хинель.

— Теперь гульнуть надо. Да так, чтобы Хинельскому лесу любо было! — воодушевляясь, сказал Сачко, когда показались дома лесокомбината.

— Заслуженно, — согласился Гудзенко, — отметим сегодня день Красной Армии как полагается, по-русски!

— Отметить следует, и есть чем, — заверили меня Митрофанов, командир третьего взвода, и Ромашкин. Они молча похлопали по корзине, из которой торчали бутылочные головки.

Нас ждали с нетерпением.

Лесокомбинат сиял электрическими огнями, когда мы подъезжали к нему. Все население высыпало на улицу. Все знали, что операция удалась, добыты богатые трофеи, захвачены в плен эсэсовцы и что во всех отрядах готовятся вечеринки.

Возле моста, на возвышенном берегу Сычевки, пылали костры, озарявшие могучие стволы сосен. Это Фисюн «смалил» кабанов. Восемь рослых парней держали на жердях огромные свиные туши, высокое пламя слизывало шерсть. Потрескивала щетина. У соседних костров грели воду, которой ошпаривали опаленные туши, потом скребли их большими ножами, после чего протирали начисто жгутами из свежей соломы. Немного далее на снегу ярко желтели готовые свиные туши.

— Принимайте трофеи, Порфирий Павлович, — говорю я Фисюну.

— За́раз, капитан, зроблю хлопцам вечерю; наготуем холодец и подадим сало, а трофеи командир сам примет.

Анисименко встретил меня на улице, поздравил с успехом и сообщил, что у Фомича идет совещание с гостями — подпольщиками из Хомутовского, а также северных районов Сумщины. Передав командиру отряда обоз и новых партизан, я отправился на квартиру, Дегтярев ждал меня, и я видел, что он страдал не столько от ангины, сколько от того, что не участвовал в таком важном деле.

— С праздником, комиссар, — поздравил я Дегтярева и вручил ему изящный «вальтер» и документы Штумма. — Подарок от сержанта Колосова, а это вот — от нас с Николаем.

Я положил перед ним несколько пачек сигар, трофейный бинокль и часы.

— Спасибо. Поздравляю и вас! Какой замечательный день, а я лежу, и вся душа изболелась, — выдавливал он хриплым голосом. — Потери большие в группе?

— Все живы, Терентий Павлович. Все! — радостно произнес вошедший Баранников, — Ранен Ромашкин в ногу, Михаила Ивановича царапнуло, да меня в руку садануло, а ворошиловцы не то трех, не то двух потеряли… Но зато немчуре досталось! Косили их хлестко: будто снопов в поле наложили…

Дегтярев повеселел. Он закурил сигару и, щуря глаза от дыма, спросил:

— Как же это вас ранило?

— В Юрасовке, Терентий Павлович, когда она уже была занята нами, я допустил неосмотрительность, — приступил я к рассказу, направляя трофейную бритву. — Позиции для станковых пулеметов выбирал… Со мной Гнибеда, командир ямпольцев. Он, видишь ли, увлек меня в поле, заверил, что где-то совсем рядом «дуже гарный горб, с якого Михайловская станция як на ладони». Идем без дозоров, и вдруг впереди подвода. Патруль немецкий. Кричит: «Хальт! Пароль». Я только успел крикнуть: «Ложись!» и рванул за рукоять десятизарядку. А место ровное, голое, снег ветром согнан. Ни кювета, ни дерева… «Огонь! Огонь!» — кричу я Гнибеде и первым стреляю в подводу.

— Эх вы, забубенные головушки, разве можно так рисковать! — перебил меня Терентий.

— Да, беспечно вышло, ты прав. Слева от меня Баранников, он замахивается гранатой, но в это время немцы дают пулеметную очередь, — у меня сорвало шапку, Я прижался к земле. Снова очередь, и комья земли бьют меня по лицу. Больно ударило в подбородок… Потом ранило Баранникова. «Стреляй из автомата!» — кричу Гнибеде, а тот жмется ко мне и говорит:

— Не стреляет, чертяка, замерз!

Я еще выпустил очередь, потом вставил последний магазин… Счастье, что фашисты отошли, завидев, должно быть, наши отряды. Остался от них убитый конь да заклиненный пулемет на подводе.

— Как думаешь, комиссар, красота нужна партизану или он и так хорош? — спрашиваю я, рассматривая себя в зеркало. — У меня, брат ты мой, на подбородке ямочка будет!

— Вы всё шутите, Михаил Иванович! — оживило Баранников. — А я вот думаю, что Суворов правду сказал: пуля — дура! И как она вас ударила? Вы ведь лежали в то время?

— Для рикошетов закон не существует! Думаю, что от удара о дорогу получился один рикошет, а от моего подбородка — другой! И смерть только шмелем пропела! А вот шапке досталось… И пробита, и растрепана. Меняемся, что ли, Коля?

Николай засмеялся:

— Да вы с Терентием Павловичем поменяйтесь, а моя вам мала.

— А комиссар, что же, клочья носить будет, что ли?

— А на что им шапка? У них на голове словно черная овчина, вся кольцами повитая.

Мы смеемся.

— Я, Михаил Иванович, как поправлюсь, новую вам шапку оборудую, барашковую, знаете, такую — чапаевку? Мастер один есть, так он для вас сделает! — утешал меня Баранников.

Дегтярев укоризненно качает головой.

Покончив с туалетом и оставив Дегтяреву список трофеев, я вышел во двор. На небе мерцали крупные звезды. С той стороны, где жили ворошиловцы и ямпольцы, доносились песни, из квартир третьего взвода — звуки гармоники. Я направился туда на ужин.

В приоткрытую дверь я увидел Коршка, Пузанова, Троицкого и кое-кого из молодых кадровиков. Они с любопытством разбирали трофейный пулемет. Он был заклинен ударом пули, но Кулькин уже успел устранить вмятину на кожухе и теперь показывал партизанам, как с ним следует обращаться.

Коршок, склонившись курчавой головой над магазинами, тыкал пальцем в какую-то часть.

— Что это за барабанчики?

— Там металлические ленты с патронами, — пояснил Кулькин, — а вставляются они вот так.

Он показал, как вставляются ленты.

Коршок, напряженно сдвинув брови и выпятив по-детски губы, внимательно следил за движениями Кулькина.

— Тебе с ним не справиться, — смеясь говорит Кулькин Коршку, — тяжел для тебя. Пулемет этот у них универсалом зовется: он и ручной и станковый. Только тяжелый очень, втрое тяжелее нашего ДП. Му́ка с ним одна!

— Все равно справлюсь! — упорствовал Коршок.

— Его хоть на дно моря пусти, он и там пулеметчиком будет, — похлопал Коршка по плечу Пузанов.

На кухне гремели рогачи и сковородки, звенела посуда. Хозяйка и две соседки готовили ужин. Шестнадцатилетняя дочь ее челноком моталась из кухни в столовую и обратно. Увидев меня, улыбнулась серыми лучистыми глазами.

— Здравствуйте. Раздевайтесь… Белецкая Нина, — и смело подала маленькую руку. Помолчав, сказала: — Я хочу сестрой быть, товарищ капитан. Примете меня? Справлюсь, честное комсомольское! Не верите? — Она вскинула густые и длинные ресницы. — Я уже и экзамены сдала. Вон посмотрите, как я вашего Баранникова перевязала.

Нина приоткрыла дверь в комнату, где находились собравшиеся гости. Они заразительно хохотали.

— О-го-го-го! Ей-бо! Ладно брешешь!

Я остался возле полуоткрытой двери. В комнате сидели — кто за столом, кто на кровати: командир взвода лейтенант Сачко, Петро Гусаков, командир 1-го взвода Прощаков и Баранников. Лесненко устроился на подоконнике.

Баранников, откашлявшись после смеха, говорит:

— Ну, давай дальше!

Сачко, взъерошив свой чуб, вполголоса продолжает:

— Живу я день, живу два, приглядываюсь: паскудная же она какая. До тошноты… и старше меня лет на тридцать!.. Пока у меня рожа-то перевязана была, кое-как сходило, а как повязку снял, стала глядеть такими глазами, что сил нету. Я и сяк и так… Говорю, болен, Кузьмовна, я… А она лезет… Втюрилась, как кошка… А староста и говорит: «Вот тебе невеста!»

— Ой, горечко!

— Ха-ха-ха! — снова захохотали гости.

Сачко затянулся, выпустил синее кольцо дыма, повернулся к свету. Мне хорошо видно его красивое смуглое лицо, яркие с хитринкой глаза, крепкие белые зубы, копну темных волос, ветвистый шрам от угла рта до уха.

Сачко был в армии помощником командира роты, участвовал в боях под Новгород-Северским, где и получил тяжелое ранение.

— Ну, а спали як же? — нетерпеливо допытывается Гусаков.

— Спали на одной кровати, — продолжал Сачко. — Она с краю, а я у стенки, спиной к ней. Она то ручкой за шею, то за голову, то еще как и говорит: «Чего же отвернулся?» Я выкручиваюсь, кажу — контужен. Только на левом боку спать могу… «Так ты, — говорит, — переходи сюда, на мое место…» А там, кажу я, совсем с кровати свалиться могу. Поняла она мою политику. Укорять стала. И борщ со сметаной вспомнила, и самогон, и жареного куренка, которым угощала. И старосте пожаловалась: «Лежит как пень. Не пригорнет до себя». А я думаю: «Чертяка бы тебя, стару ведьму, пригорнул!»

Тут пан староста як почнет кричать: «Ты, каже, для чего дивчину позоришь? Почему законным порядком не оженишься?» Аж посинел весь от злости. «К венцу, — кричит, — собирайся, к попу! В церкву!..»

— Ох-хо-хо!

— Кумедия!

— Ну и добрый же ты бр-р-ре-хун, Сачко, ей-богу!

— Ну, а к нам как попал? — давясь от смеха, спросил Николай.

— А просто. Не успел хозяин попа позвать, как до него прискакал соседний староста и каже: «Беда! В Хинели партизаны!» Ну, я за кожух — и поминай как звали!

— И с Кузьмовной не распростился? Не поблагодарил?..

Не дослушав его уморительного рассказа, я вышел из комнаты и направился в столовую. Там по-хозяйски встретил меня чувствовавший себя героем дня лейтенант Ромашкин, Немецкая пуля повредила ему на ноге два пальца. Припадая на обутую в калошу ногу, Ромашкин дружески обнял меня и ввел в комнату.

— Внимание, внимание, Тринадцатая армия! — воскликнул он. — Слушайте! Товарищ капитан, Михаил Иванович пожаловал!

Мужские и женские голоса встретили меня приветственными возгласами:

— Просим! Просим!.. Сюда, товарищ капитан, к нам!

— А мы думали, что вы у ворошиловцев гостить будете, — вот хорошо, что пришли? — сказал командир третьего взвода Митрофанов, — язык его уже заплетался.

— У вас что-то уж здорово роскошно, — заметил я, оглядывая богатое убранство стола.

— Товарищ капитан, не подумайте, что самовольно: Порфирий Павлович разрешил. Вот он сам здесь.

— За хорошую работу хлопцам дозволено по большой! — прогудел Фисюн, сидевший в углу с Анисименко.

— Но вы, кажется, уже начали, — сказал я, садясь за стол.

— Точно, товарищ капитан, точно! А вот познакомьтесь, — Елена Павловна. Это моя… Мы вместе решили быть. Она лечила и укрывала меня у матери в Демьяновке. Мы подружились, — Митрофанов засмеялся. — Она из Прибалтики, в отпуск приехала, войной тут застигнута. Муж тоже военный, погиб в первые же дни…

— Она партизанка? — спросил я.

— Нет, только погостить приехала.

Молодая женщина в темном, цвета бордо, хорошо сшитом платье подала руку и, чуть опустив глаза, сказала:

— Лена… Рада случаю…

Я сел возле нее слева, Сачко поспешил подсесть к женщине с другой стороны. Моя новая знакомая невнятно произнесла:

— Рада случаю познакомиться, но… признаться… немножко робею…

Я уловил в ее глазах насмешливый огонек, говоривший скорее о том, что она как раз не из робких.

— Я не кусаюсь, — сказал я.

— Мой Сеня, — она поглядела на Митрофанова, — не раз говорил мне о своем строгом, бессердечном командире, — продолжала она, потупившись.

— Почему бессердечном?

— Как же, вы запретили ему ходить на блины к демьяновской теще. Скажите, капитан: строгость — это неизбежное зло и у партизан?

— Дисциплина.

— Но ведь партизаны все-таки не армия!

— Вы ошибаетесь, партизаны — это тоже армия, — сухо сказал я.

Митрофанов, вооруженный штопором, тем временем откупоривал бутылки, срывая золотистую фольгу с горлышек. Хозяйка дома и Нина ставили на стол жаркое, капусту, ветчину. Фисюн наполнял стаканы. Он тоже был навеселе. Его большие серые глаза слезились.

— Хлопцы, — говорил он, — сидайте вси. Проходьте за стол. Выпьем все разом за дело народное. За армию нашу рабоче-крестьянскую.

Все поднялись и чокнулись, кто-то крикнул «ура!». Все выпили и приступили к закуске.

Елена игриво и кокетливо посмотрела на Сачко. Поправив высокую прическу, она спросила:

— Вы не боитесь женщин?

Сачко хитро мигнул Бродскому и, смеясь, ответил:

— Ой, як припомню Кузьмовну, страшно робится!

Бродский и Лесненко расхохотались.

— А вы? — Елена обернулась ко мне.

Ромашкин, успевший захмелеть, объявил во всеуслышание:

— Я восхищен Еленой Павловной! Это обворожительная женщина! Она будет врачом в отряде!

Я с удивлением посмотрел на свою соседку.

— Вы — врач? Нам нужны врачи, как воздух!

— В отряд идти я не могу, — решительно заявила Елена. — Как врач я нужна армии, фронту…

— Странно и непонятно, — сказал я.

Перед концом ужина появился гармонист, в далеком углу кто-то умоляющим голосом просил:

— Ниночка… душка… один вальсок!

Я вышел во двор. Пахнуло лесной свежестью. В черном голубом небе горели лучистые звезды. В конце улицы, там, где расположился Ямпольский отряд, звенели наковальни: ездовые собрали местных кузнецов, и они ковали коней.

В квартире Гудзенко сняла люстра. Там тоже веселились. Я направился к его дому. Окна всех квартир поселка были освещены, на улице и по дворам слышался оживленный говор, группы партизан стояли тут и там, попыхивая цигарками, слышались смех и шутки. Люди радовались близкой весне, своей силе.

На улице появился обоз, впереди ехал всадник.

— Кто едет? — не различая лица верхового, окликнул я.

— Анащенков! — с важностью ответил боец, узнав меня по голосу. — Везу снаряды.

Вася остановился и не без гордости заявил:

— Сейчас около тридцати возов да до обеда привезли двадцать, а считая от начала, не менее двух с половиной тысяч доставили!

Лемешовские жители вот уже вторую неделю перевозили содержимое анащенковых складов. Сам Анащенков, разъезжая на своем мохнатом меринке, руководил этим делом.

— Да, партизаны — тоже армия, — вслух произнес я, вспомнив Елену Павловну.