Хинельские походы

Глава III В ХИНЕЛЬСКОМ ЛЕСОКОМБИНАТЕ

Днем отряд Фомича прибыл в Хинельский лесокомбинат.

Это был промышленный поселок, вытянувшийся под соснами в одну прямую улицу на возвышенном берегу речки Сычевки. Улицу образовали несколько десятков стандартных четырехквартирных домиков, в которых жили семьи рабочих.

Винокуренный и пенькотрепальный заводы приютились за изгибом лесной опушки на берегу пруда, где старые высокие сосны живописно перемешались с вековыми дубами, разлапым ельником и березой.

Километрах в трех на юг от лесокомбината, в открытом поле раскинулось большое старое село Хинель, от которого и получил свое название соседний лес.

По словам старожилов, лесокомбинат был расположен в таком месте, «где один петух поет на три губернии», то есть на стыке трех областей — Орловской, Курской и Сумской.

Чтобы точнее определить наши координаты, я попросил у Дегтярева карту. Это был квадратный лист километровки с надписью вверху «Эсмань». Село Эсмань было районным центром Червонного района, где возник отряд Фомича.

Глядя на карту, я установил, что наш отряд сейчас расположен в Севском районе Орловской (ныне Брянской) области. Город Севск был удален от Хинели более чем на двадцать километров. Ближайшие от нас железнодорожные станции — Ямполь и Хутор Михайловский — находились километрах в тридцати на запад.

На карте виднелись контуры больших сел. От Севска к Глухову шла дорога — часть древнего пути из Киева на Москву. Негустая сетка полевых дорог, голубые жилки безымянных родников и речек, очень редкие горизонтали небольших возвышенностей — все это говорило мне, что местность всюду открытая, степная. Сравнительно узкая зеленая полоса на карте показывала, что Хинельские леса, начавшись почти под Севском, тянулись в западном направлении до Новгород-Северского и обрывались на левом берегу Десны. Под верхней рамкой листа обозначался широкий разлив зелени — Брянские лесные массивы, отделенные от Хинельских лесов полем, шириной до полусотни километров.

Дегтярев разместил свою группу в одном из крайних домов поселка, Соседний дом заняли Фомич и командир отряда, а далее стояли ворошиловцы — отряд капитана Гудзенко. Отряд был невелик (человек до тридцати), боевых операций еще не начинал, но вооружен был отлично. Это бросилось в глаза всем при въезде в поселок. Полковая пушка и две 122-миллиметровые гаубицы грозно уставились своими жерлами в поле, как бы заверяя нас в том, что лесокомбинат — крепость.

Гудзенко был начальником штаба артиллерийского полка одной из дивизий, выходившей в этих местах из вражеского окружения. Дивизия прорвалась на восток — в ту брешь, что прорубили для нее артиллеристы, стрелявшие до последнего снаряда. Часть орудий, оставшихся без коней, и сам капитан Гудзенко с группой офицеров и бойцов оказались вновь отрезанными от своих и вынуждены были уйти в глубь леса. Им удалось спрятать в Хинельском лесу несколько гаубиц и пушек, из которых три были вполне исправны.

В первых числах декабря в лесокомбинат приходил Путивльский партизанский отряд. Гудзенко установил с ним связь и, получив от командира путивлян, Ковпака, некоторую помощь, обосновался в лесокомбинате. Капитан комплектовал свой отряд только военнослужащими, в то время как Фомич, думая о развертывании партизанского движения, собирал в отряды и местное население.

По прибытии в лесокомбинат Фомич сразу же организовал совещание партизанских руководителей.

В середине дня в его небольшую светлую комнату пришли капитан Гудзенко, рослый блондин в кавалерийской шинели, Хохлов — командир Севского отряда, небольшого роста, с бледным бритым лицом, одетый в зимнее драповое пальто, — до войны он управлял Хинельским пенькозаводом, и эсманцы: Дегтярев, Фисюн, Анисименко, Хомутин, Халимоненко, а также секретарь подольского райкома Ямпольского района Даниил Красняк.

Фомич сидел за столом, остальные поместились вдоль стенки.

Красняк, приземистый, с широким, опаленным морозом лицом, с жгучими черными глазами, делал доклад:

— Товарищи, — начал он, — для нас в Ямпольском районе создалась очень трудная обстановка. Во многих селах — полиция, навербованная из бывших кулаков, петлюровских недобитков, уголовников всех мастей. Немцы рыщут по нашим следам. Мы потеряли почти весь свои состав, Макаренко, Гнибеда и я — вот все, что осталось от коммунистов Ямпольского района…

Члены Червонного райкома угрюмо переглянулись.

— Это, конечно, результат нашей неопытности в подпольной работе, — продолжал Красняк. — Вместо того чтобы покарать предателей и тем самым заставить всех других врагов притихнуть, мы стали прятаться от этих бандитов и не успели создать боевой группы. Фашисты истребляют не только коммунистов, — они убивают всех честных советских людей. Они создали для населения невыносимые условия жизни. Только позавчера в селе Княжичи расстреляли всех тех, кого задержали на проселочных дорогах, В каждом селе виселицы, В Марчихиной Буде петлюровец Барабан назначен комендантом и главным карателем. В настоящее время, товарищи, Ямпольский подпольный райком находится в Хинельских лесах, по сути — за пределами не только района, но и нашей области… Я прошу у вас помощи. Помогите вам разгромить предателей в Марчихиной Буде.

Красняк сделал паузу и, понизив голос, продолжал:

— Говорю не для оглашения: в Марбуде забазировано оружие. В нем судьба партизанского движения района. Там же имеется десятков пять верных людей — ядро отряда.

Красняк сел. Фомич сочувственно кивнул и тихо, но так, чтоб слышно было каждому, проговорил:

— Мое мнение, товарищи, такое: людей надо вывести из Марбуды, они будут костяком Ямпольского отряда.

— Верно! — гаркнул Фисюн и потряс прикладом своей карабинки. — Размозжу голову Барабану и поквитаюсь еще за восемнадцатый! — с жаром добавил он.

— Вы неправы, Порфирий Павлович, — возразил человек с угреватым бесцветным лицом, с воровато бегающими глазками, по фамилии Тхориков. — Выступать с оружием рано. Это будет грубым нарушением конспирации и ни к чему хорошему не приведет. На этот счет никаких указаний мы еще не получили. Когда нас оставляли для подпольной работы, то в обкоме ясно было сказано: сидеть в тылу врага и ожидать директивных указаний.

— Не слыхал такого, чтобы бездействовать, — возразил, вспыхнув, Анисименко.

— Трусливый бред, — резко проговорил Гудзенко и брезгливо поморщился.

— Я предлагаю обсудить вопрос серьезнее, — стараясь быть спокойным, сказал Дегтярев. — Нужно, само собою, помочь Красняку, это пойдет на пользу общему делу.

— А я все же считаю, Фомич, — все тем же невозмутимо сдержанным тоном проговорил Тхориков, — момент еще не настал. Мы не готовы, значит, и не имеем права рисковать подпольем. Не забывайте указания ЦК, что один партизан в тылу врага дороже сотни бойцов на фронте.

— Демагогия, — крикнул Красняк, — и трусость! Вы извращаете установки партии!

— Я еще раз заявляю, — уже возмущенно бросил Тхориков, — активно выступать рано! Нам нужно беречь каждого подпольщика как неоценимую силу.

— Та́к беречь, как ты Копу берег, — ударил о пол прикладом Фисюн.

Тхориков съежился, по его лицу скользнули синеватые тени, мышиные глазки забегали. В комнате стало шумно, Фомич поднялся, спокойно постучал по столу и, бросив пристальный взгляд в сторону Тхорикова, сказал:

— Мы обсудим поведение Тхорикова отдельно, а теперь — ближе к делу. Я думаю, товарищи, что все же настала пора перейти к следующему этапу борьбы. Надо начать активные наступательные действия. Поражение под Москвой немецко-фашистских армий — дело серьезное, великое. Отброшенные от столицы фашисты спешат построить оборону на линии Орел — Курск — Харьков. Их солдаты деморализованы, плохо одеты и вынуждены жить в открытом поле. Обстановка вокруг нас, товарищи, не столь мрачна, как кажется: под Путивлем, в сотне километров на юг отсюда, действуют отряды Ковпака и Руднева, еще южнее — кролевчане и конотопцы. На севере от Трубчевска до Брянска, по всему Брянскому лесу, организуются орловцы. Вчера мы встретились с товарищами из Хомутовки. Они приняли наш план и на днях поднимут свой отряд в Курской области. Они очистят от гитлеровцев Хомутовку.

— Мы, — Фомич тряхнул головой, повысил голос: — мы сольем все эти силы в единый партизанский край — от Конотопа до Брянска! Мы сможем создать фронт в тылу противника, протяженностью на две сотни километров!

Глаза у всех находившихся в комнате загорелись. Анисименко хотел что-то сказать, но Фисюн перебил его:

— Вот это размах большевистский!

Фомич обратился к Гудзенко:

— Что вы думаете об этом, Иларион Антонович?

— Согласен, — решительно и четко ответил Гудзенко. — Мы пересечем две важнейшие коммуникации: магистрали Киев — Харьков и Киев — Брянск.

— Дело, капитан! Хай забудут гитлеровские волки московские дороги, — одобрил Фисюн.

— Я думаю, — продолжал Гудзенко, — что мой отряд должен и впредь удерживать Хинельский лесозавод как нашу общую базу.

Гудзенко вскинул голову и поглядел на Фомича.

— А насчет Лемешовки, Иларион Антонович? — спросил Фомич у Гудзенко.

В селе Лемешовке (оно находилось всего лишь в семи километрах от лесокомбината) еще с осени стоял довольно большой, человек в двести, гарнизон немцев. Он появился там в противовес собравшимся в лесу ворошиловцам и севцам.

— Лемешовку очищу! Только поменьше разговоров об этом, — сказал Гудзенко, расправив широкие плечи и строго взглянув на Тхорикова.

Поднялся Хохлов и скромно заявил, что у него имеется до двух десятков партизан, с которыми он расположился в доме лесника, в середине Хинельского леса.

— Вам, товарищ Хохлов, пора уже выйти из лесниковой хаты и действовать в селах, в сторону Середино-Буды и Севска, — мягко сказал Хохлову Фомич. — Я думаю также, что вам следует разведать, что творится в Брянском лесу, в Суземске, и установить связь с товарищами орловцами.

— Это я сделаю, товарищи, — поспешил заверить командир севцев.

— А сегодня, — Фомич встал из-за стола, — мы поможем Ямпольскому райкому очистить от петлюровских последышей Марчихину Буду.

— Поможем, — подхватил воодушевленно Анисименко.

— Помогу, — прогудел Гудзенко.

Фомич, довольный результатами совещания, светло и душевно улыбался.

Падали крупные хлопья снега. Большое, широко раскинувшееся украинское село Марчихина Буда еще не просыпалось.

Десятка полтора эсманцев, под руководством Красняка и Гнибеды, рассыпавшись в боевую цепь, идут крадучись, пересекая сады и огороды. Идем на первое партизанское дело. Рядом со мной — Баранников и старший сержант Колосов, исхудавший от голода парень. Он только сегодня пришел в отряд, а до этого, после побега из лагеря пленных, устроенного немцами в Хуторе Михайловском, скрывался в Марчихиной Буде.

— Вот она, хата, — шепчет Колосов. — Тут живет бабка, что меня скрывала от Барабана… Днем непременно побываю…

Мы продвигаемся по глубокому снегу вдоль огорода, держа в руках винтовки. Группа ворошиловцев идет правее нас.

Скоро становится виден силуэт церкви, расположенной в центре села. Занять церковь без шума и не дать противнику использовать ее как опорный пункт — такова наша задача.

Несмотря на глубокий снег, мы движемся быстро.

Все яснее проступает силуэт колокольни.

Колосов и Баранников идут справа и слева от меня, — стреляные солдаты, они вслушиваются в каждое мое слово и понимают даже с намека.

Тишина. Кажется, что в селе не осталось ничего живого. Не слышно даже лая собак. Две тысячи дворов, заваленные снегом, окутанные темнотой, молчат.

— Пароль не забыли? — спрашиваю товарищей.

— Знаем! «Куда идешь?» — говорить надо.

— А отзыв?

— «В лес», — шепчут оба.

Внезапно лечу в какую-то яму. Николаи тоже проваливается. С трудом выбираюсь из ямы и на ходу прочищаю затвор, чтобы не заморозить, Баранников уже выбрался и дует на свой затвор.

— Картофельная яма, — поясняет Колосов.

— Не дыши на затвор, обледенеет, — предупреждаю Николая.

Легкие хлопья снега оседают на ресницах, тают на лице. Идем, почти как на ночных учениях, уверенно, молчаливо, без страха. Каждую секунду мы готовы встретить врага ударом. Нам не страшно, потому что мы вооруженный отряд, и каждый знает, что ему делать.

В памяти осталось то невыразимое словом чувство, с каким мы ходили на глазах у врагов по улицам и дорогам. «Эй!» — кому-то крикнули за спиной, а кажется, что тебе. Вот показывают куда-то рукой, а ты думаешь — на тебя. Идут позади — чудится погоня… Спрашивают: «Кто такой?» — Думаешь: «Опознали». Грянул выстрел где-то, и кажется — это в тебя.

Все это испытано и пережито каждым, кто оставался в тылу врага. А сегодня — начало мести. Кровь за кровь!

Вот и главная улица. Мы пересекаем ее, спешим к церкви. Вот касаемся ее холодных кирпичных стен. Видно, что ее начали строить, но так и оставили, не окончив. В оконных проемах чернеющая пустота — ни рам, ни решеток, оттуда тянет холодом. Еще мгновенье, и мы внутри здания, на кучах битого кирпича.

Там — разведчики Подкопаев и Козин. Из церкви видим площадь, левей — широкую улицу; вдоль нее — сад, в нем — приземистую постройку.

— Это казарма. Дом деревянный, — шепчет Козин. — Они там. Все точно разведано…

Через площадь бежит к нам Дегтярев, за ним — Лесненко и другие. Ворошиловцы продвигаются правее, обходя и сад, и церковь.

Дегтярев устанавливает пулемет в оконном проеме, наводит его на казарму, — до нее не более сотни метров.

— Сейчас, после ракеты, ударим, — говорит он мне, — продвигайтесь вдоль улицы садом, обойдите казарму слева. Там Барабан с гитлеровцами.

Мы выбегаем из церкви, пробираемся к погребу в саду, что по пути к казарме. Слева, совсем рядом, улица. Мы перелезаем через забор. Напоминаю наказ Красняка:

— На улицах бить всех, кто вооружен и не знает пароля!

Хлопает выстрел ракетницы. Яркий свет разливается над казармой. Правее загрохотали винтовочные выстрелы, донесся сильный стук в ворота или же в ставни дома и яростный голос:

— Отпирай, параза!!!

Дегтярев ударил из пулемета по закрытым ставням казармы. Оттуда выскакивают суетливые темные фигуры, они разбегаются по саду и держат путь прямо на церковь.

Мы бросились к погребу и там залегли: Баранников с Колосовым — за правым углом, я — за левым. И вижу: трое бегут по широкой улице к церкви.

Передернув затвор драгунки, я кричу им:

— Куда идешь?

Они не отзываются. Я снова выкрикнул пароль. Они вскинули винтовки.

Еще миг, и я стреляю.

Один упал, двое повернули назад, но были тоже настигнуты пулями и упали.

Колосов и Баранников тем временем стреляют в сторону сада. Правее и позади что-то горит, площадь ярко освещена. Прижатые к земле огнем противника и своим — из церкви, мы лежим в снегу возле погреба. Обстреливаем тех, кто суетливо перебегает по саду.

Вскоре все стихло. Взвилась красная ракета. Отбой. На площади появились партизаны. Я подбежал к тому, которого сшиб первым выстрелом. Раскинув руки, он лежит посреди улицы — длинный, большой, в короткой шубе, в башлыке, в руке новенькая десятизарядка, за поясом обрез.

Я заглянул ему в лицо, освещенное ярким пламенем горящего погреба. Казалось, он еще жив и глядит на меня.

«Желто-блакитный! — мгновенно опознал я его. — Тот, которого встретили на Тернопольщине, в Прикарпатье…»

В ту же минуту я отбросил эту мысль: слишком нелепа была она. Как мог он очутиться тут, на Сумщине? Однако я продолжал всматриваться в это посеревшее лицо, казавшееся столь знакомым. Не верилось, чтоб судьба опять столкнула меня с этим человеком.

«Неужели это тот самый, кто издевался над нами там — за рекой Збручем, когда заходили к нему перевязать раны?»

— Как ты попал сюда? — вырвалось у меня. Но он молчал. В остановившихся рысьих глазах отражалось пламя горящей постройки.

— Неужели он? — спросил я подошедшего Баранникова.

— Он! — подтвердил Николай.

— Снимай патронташи, ищи у него документы, сержант.

Через минуту я перелистываю засаленный паспорт. Он оказался польским. На первой странице витиевато, с писарским шиком выведена фамилия: Б а р а б а н.

Значит Барабан врал, уверяя нас, что был в русском плену. В действительности он здешний житель, удравший за границу с награбленными ценностями. Там он и завел свое кулацкое хозяйство.

Я взял обрез Барабана и подумал: «Зачем ему еще обрез?.. Да! Он не очень-то верил в десятизарядную русскую винтовку! Она была для него новинкой. Он привык к оружию бандита — к обрезу. Все ясно».

— Смотрите, — сказал я моим товарищам, — как неровно, должно быть рашпилем, спилен ствол. Делал это, конечно, он сам. И сколько злобы кипело в нем против советских людей, когда он занимался этой работой! Как отполирована шейка приклада! Это оттого, что он носил обрез под полой, — двадцать лет носил: на обрезе стоит год изготовления его — девятьсот восемнадцатый.

К нам подошел Фисюн. Он пристально и долго глядел на убитого, потом сказал:

— Он, зараза! Барабан! Мой старый враг. Ярый петлюровец, атаман банды… За мной охотился в восемнадцатом, потом ушел в панскую Польшу. Матерого волка свалил ты, капитан, — спасибо!

— И тебе, Порфирий Павлович, спасибо!

Я возвратил Фисюну драгунку без мушки. Теперь у меня своя, десятизарядная.

— Николай, — сказал я Баранникову, — подбери и те винтовки, что лежат на улице, а «утошницу» бате отдай. Он «озброит» другого ездового.

Фисюн захохотал.

— Согласен, из моей каптерки все пойдет в дело!

— Итак, Порфирий Павлович, — обратился я к Фисюну, — не столь уж малы трофеи на этом участке боя; а как у вас?

— Откапывают уже, — ответил Фисюн. — Будет у Красняка оружие!