Хозяин Спиртоносной тропы

Челнок

Никто не помнит, когда Пантелей Романович Захмырин появился на чибижекских приисках. Все, кто его знает, воспринимает как благодетеля:

— Пантелей Романович? О-о-о! Настоящий мужик. Человек слова, сказал — сделал! В долг всегда дает. Коли надо — ночью лавку откроет, не обидит.

Хотя за глаза нет-нет, да проклянут недобрым словом:

— Хмырь? Черт с горящими глазами. Коли попал в немилость — сам убирайся с приисков, иначе со свету сживет.

В этих словах была истинная правда. Черноволосый, всегда подтянутый, статный хозяин лавки был человек слова, не любил, когда его обманывали. Он — да, мог и облапошить старателей, особенно тех, кто был навеселе и желал продолжения праздника. Но если кто пытался навязать свою цену, горел черными, как выработанный шурф глазами, и шипел только ему понятные слова. Это значило, что человек попал на заметку — добра не жди.

В свои сорок пять лет Пантелей Романович утверждал, что он прямой потомок дворянских, «голубых кровей», имевших свое начало где-то в западной Европе. Однако представленный образ заставлял сомневаться, так как обличием, поведением и разговором он больше походил на уроженца Поволжья, с неизменным правилом в речи растягивать слова и подчеркивать букву «о».

Свое прозвище — Хмырь — он получил не только от фамилии, но и от актерского мастерства выражать на лице недовольную мимику, будто его только что подняли с постели. Особенно это проявлялось при приемке и взвешивании золота. Незаметно от старателя, подцепляя ловкой рукой разные для этого момента магнитики к чаше весов, Пантелей Романович пренебрежительно вытягивал губы в трубочку, морщил лоб и закатывал глаза. Из чего было понятно, что он недоволен прежней мерой песка, сказанной ему ранее:

— Ну, во-о-от! Ты говорил, что тут десять грамм. А тут — девять. Перевешивать будем?

Неизвестно, каким образом Хмырь вошел в доверие к золотопромышленникам и стал хозяином золотоскупки и торговой лавки на Спасо-Преображенском прииске. В народе бытовало мнение, что Пантелей Романович напрямую связан с «Черной оспой» и периодически дает им весточки о положении дел на приисках и спиртоносных тропах, так как сам является одним из них.

Измученные давлением и разбоями бродяг и таежных бандитов, купцы и золотопромышленники сами тайно обратились к властям, с просьбой создать негласную команду беспощадных головорезов, способных не только наводить порядок, но и оказывать помощь в охране при перевозке всяческого товара и золота. Кем, когда и из кого была собрана «Черная оспа», оставалось только догадываться. За это «отцы и родители» дикого отряда, имевшего неограниченные возможности творить суд на местах преступления, проще говоря, убивать бандитов там, где их поймали, — запросили у просителей «место под солнцем»: торговать со старателями на приисках. Куда и был приставлен Пантелей Романович золотоскупщиком.

Подобный метод применялся часто и оправдывал задуманное. «Угрюмая четверть», «Дикая конница», «Верная смерть», но, как чаще их называли, «Черная оспа», были бесстрашны, горячи и беспощадны на любое задуманное предприятие. Достоверно известно, что на караваны с золотом, охраняемые «Черной оспой», таежные разбойники практически не нападали, потому что боялись мести, которая рано или поздно все равно настигнет.

За время своей деятельности Хмырь повидал трех хозяев: золотопромышленника Петра Подсосова, который в союзе с такими же золотопромышленниками заключил тот самый негласный договор и предоставил ему место работы, братьев купцов Ильиных, а несколько лет назад прииск купили недавно разбогатевшие на поставках продуктов на прииски некто господа Руковишников и Рязанов. Однако это были фиктивные лица: настоящие хозяева жили где-то на западе, на приисках не показывались и действовали через управляющих и приказчиков.

По мере обеднения золотоносных песков прииски всегда продавались и перепродавались, но Хмырь вот уже на протяжении двадцати пяти лет оставался главным свидетелем добычи золота на Спасо-Преображенском прииске, которого, к нервному расстройству управляющего Заклепина, с каждым годом становилось всё меньше. Для глубинных разработок требовались большие вложения, на что отважится не каждый золотопромышленник. Добыча рудного золота без разведки — карточная игра, где в колоде у матери-природы все карты крапленые.

Желая разбогатеть в один день без затрат, найти тот самый душезахватывающий Золотой лог, никто из хозяев жизни не поскупится на любые действия, вплоть до смертоубийства. Вот почему по окончании старательского сезона выходившие из дремучей тайги грязные, заросшие, в драных одежах, босые, пропахшие потом и мочой бергало, становились лучшими друзьями коварных управляющих, приказчиков и золотоскупщиков. Были и такие, кто в тот час только за одно слово мог подложить под натомившегося без женского тела в тайге мужика не только жену, но и родную дочь.

Большую часть времени, когда не было работы, Хмырь где-то пропадал: уезжал в город к семье, где, как говорили очевидцы, у него был построен большой дом. Никто не видел его жену, но детей у него было четверо: два сына и две дочери. Вместо него на время отъезда за прилавком оставался родной младший брат Егор. Много времени Пантелей проводил в тайге, занимаясь охотой, хотя мало кто видел и знал, когда и куда он уезжал на вороном, похожем на закопченные стены бани по-черному, статном скакуне, всячески избегая встреч с людьми, передвигался какими-то одному ему известными тропами и направлениями. Когда наступало окончание старательского сезона, держал двери открытыми всегда. Зимой, когда на прииске наступал мертвый сезон, появлялся крайне редко, только для того, чтобы принять обоз с товаром и продуктами.

Характер у Хмыря общительный, умеет поговорить с любым, кто придет в лавку прослезиться или открыть душу. Всегда рад помочь голодному и нуждающемуся: даст продуктами или деньгами с условием, что тот отдаст золотом. Обычно после Крещения, когда у большинства старателей заканчиваются деньги, в долговой список оказываются занесенными почти все жители прииска: жить-то надо!

Была у Хмыря большая слабость — тяга к женскому полу. Но не как у похотливого кобеля, который носится по улице за каждой загулявшей сучкой. Наоборот, стремление к недоступному: добиваться только той женщины или девушки, которая нравится ему, а не готова раздеться сама в складе за ведро залежалой муки. Немало было мужиков, которые давно точили на Хмыря нож или отлили пулю за то, что их сын или дочь удивительно похожи на него. В него не раз стреляли и резали, но неудачно: вероятно, в голове стрелка все же были ярки представления о последствиях за его смерть, которые обязательно последуют от «Черной оспы». Хмырь знает, что, возможно, умрет не дома, но поделать ничего не может: его кровь горяча, как кипящая смола, а молодое тело девушки слаще любого березового сока. Об этом может догадаться всякий, кто видит перемену в его лице, когда в лавку входит Нина Коваль.

События последних дней никоим образом не входили в планы Пантелея. Неожиданный приезд инженеров из Томска, внимание к Нине, оказанное одним из них, вызывали в его сознании горячую ревность. Это как понимать? Где благодарность? Все годы, как только она стала формироваться и превращаться из девочки в девушку, он давал ей леденцы, красочные нитки, бисер. А этой весной подарил стеклянную брошь. Красавица Нина, казалось, улыбалась только ему, и до главного момента оставалось ждать не так долго. Никита Стрельников не помеха: Хмырь знал, как приблизить и споить старателя, овладеть подругой, а потом пусть женится. Но горожане — шишки с другого, большого и разлапистого кедра, парни культурные и интеллигентные, а это притягивает многих девушек. Перебить их внимание цветным шелковым платком из Китая не получится.

Играя ножом, Хмырь метался по пустой золотоскупке, выплескивая негатив на деревянные стены, в которые можно было воткнуть острое жало. Сжатое в бешенстве в комок лицо не предвещало ничего хорошего. Сдавлено выкрикивая угрозы и проклятия, выбивал в полу каблуками сапог щепу из пола. Казалось, попадись сейчас на его пути Филька Утев, рассказавший ему за полкружки спирта о встречах Нины и Вениамина у реки ночью, разрезал бы тому спину на ремешки. Но тот был далеко не дурак: спрятав за пазуху бутылку с горячительной жидкостью, выскочил в дверь на улицу, будто Михаил Пегель дал ему хорошего пинка, и скрылся за складами.

Неизвестно, как долго могли продолжаться эмоциональные порывы Пантелея, если бы не увидел в окно того, кто смог его быстро образумить. Вмиг преобразившись, он посветлел, метнул кинжал за стойку: попал в полку, на которой были выставлены всякие товары. Глубоко вздохнув, с улыбкой вышел на крыльцо встречать того, кто мог рассказать больше, чем Филька Утев.

— О-о-о, Кузька-баламут! Сел на Поганку? — широко раскинув руки в приветствии, удивленно проговорил он. — Как мог?

— С чурки залез, — удивляясь необычному поведению хозяина лавки, ответил Кузя. Он, кое-как водрузив на спину седло, недавно вскарабкался на кобылу и теперь осторожно, стараясь не свалиться, ехал к Заклепину.

— Ай да Кузька! Ай, всадник! Никто Поганку не покорил, а Кузька едет. Кто помогал кобылу гонять? — продолжал расхваливать всадника, лопотал хозяин золотоскупки.

— Инженер помог.

— Инженер? С кем ты в горы ходил?

— Да, тот, что старше. Костей зовут.

— Он что, Поганку объездил сам, смерти не боится?

— Не знаю. Но кобылу прогнал — будь здоров! Всю ночь лежала, встать не могла, — поглаживая, жалел Поганку Кузя. Он и сам удивился ее перевоплощению: от вчерашней прыти не осталось следа! — Спокойная стала, как вода в кадке.

— Он что, утром ее тоже гонял? Или спит еще? — прищурил глаза Хмырь.

— Нет, уехали уже, — вздохнул Кузя.

— Куда?

— Домой, рано на заре, еще не рассвело.

— Почему уехали? — занервничал Пантелей.

— Мать в постое отказала, — разоткровенничался Кузька и вкратце рассказал о драке, произошедшей у них в ограде.

— За что Никита Веньке харю набил?

— Нинку Коваль не поделили.

— Нину? Нина там была?

— Нет, не была. Она вечером не приходила вовсе.

— Вечером? А днем?

— Не знаю, мне об этом инженеры не говорили. Вроде как и днем не была, — соврал Кузя, избегая дальнейшего допроса. В расспросах Хмыря скрывался какой-то умысел, он чувствовал и знал, да и люди говорили, что он зря ничего не делает.

— Где Заклепин? — переводя разговор на другую тему, спросил Кузя, не слезая на землю.

— Там, наверно, — махнул рукой на разработки тот с некоторым облегчением: уехали — слава Богу! О чем-то думая, стал смотреть, как Кузя поедет под горку в сторону прииска.

Молодой всадник легко тронул уздечку: лишь бы Поганка не побежала! Сам вцепился, как поползень, в гриву, стараясь не свалиться со спины. Хмырь сзади смеялся:

— Заклепина найдешь, привет передавай!

Кузьке вовсе не до смеха: осторожно спустился с горки, повернул вдоль склада. Облегченно вздохнул: теперь дорога ровная, только под конец через мосток проехать надо. За складом Поганка шарахнулась в сторону. Кузя едва не слетел на землю. За складом из крапивы вскочил пьяный Филька Утев, размахивая руками, заговорил заплетающимся языком:

— А-а-а! Вот и ты! Как умудрился кобылу между ног зажать? — захохотал над своей шуткой. — Что, вместо меня к Заклепину в халдеи? Ну-ну, давай, посмотрим, насколько тебя хватит ему задницу лизать. А мне надоело! Сам хотел уходить в забой. Не люблю я вот так, на посылках. Люблю с мужиками в одной упряжке. Да в общем тебе этого не понять, — обижено махнул рукой, — мал еще. А насчет коня-то — переспроси, пусть тебе вместо этой задрыги моего Скакунка дадут. Он тебя не подведет!..

Филька кричал в след что-то еще, но Кузька его не слушал, опустил уздечку и не заметил, как Поганка из шага побежала легкой трусцой. Он сначала испугался, но потом, к своему удивлению, заметил, что, привставая на стременах, улавливая шаг кобылы, ехать стало легче. Перед мостиком Поганка приостановилась, аккуратно прошла по нему, привычно направилась в конюшню.

— Куда? Трррр!.. — пытался остановить ее Кузька, но она лишь прибавила ходу. Забежала в ворота, направилась к своему стойлу, где ей всегда давали сено и овес.

— Стой! Куда прешь? — выскочил из хомутины Михаил Емельянов. Рассмотрев подслеповатыми глазами, кто едет, немало удивился: — Кузька, ты ли че ли? Как это умудрился на нее вскарабкаться?

— Я, дядь Миш, — и, с силой потянув уздечку, кое-как остановил Поганку. — Приучил немного, вроде пока не ерепенится.

— Ну-ну, молоток, — похвалив молодого наездника, покачал головой главный конюх. — А я уж хотел ехать тебя выручать. Думал, ты на ней все кости переломал. Что это у нее все паха изодраны? Сапоги с шипами? Кто научил?

— Аньжинер из Томска, чтобы не брыкалась.

— Ну-ну… коли так, давай-ка я тебе седло хорошее дам. Тебе седло маленькое надо, ты худой да щуплый. Удобнее будет.

— А что ж ты сразу не дал? — осторожно слезая с кобылы на землю, негромко проговорил Кузя.

— Дык, кто ж думал, что ты такой настырный? Заклепин велел тебя поучить немного, чтоб сговорчивей был.

— Как это поучить?

— Не знаю, как. Вроде, должен рассказать что-то, но молчишь, — скрывшись в сторожке, пробурчал через спину дядька Михаил. Долго возился там, что-то выискивая, позвал: — Иди, вот, тащи сам.

Кузя принял небольшое легкое седло, сам закрепил его на спине Поганки, подогнал под ноги стремена. Ухватившись за луку, подтянулся, тяжело залез на кобылу, поерзал в седле: удобно! Не то что раньше было.

— Хорошо ли? — осведомился Михаил.

— Как есть ладно! — сияя, отозвался Кузька.

— Вот и славно, — доставая из-за пазухи кисет и табак, покачал головой Михаил. — Поезжай с Богом! Только про старое седло Заклепину не говори. Заклепин что? Сегодня тут, а завтра нет его. А нам с гобой жить вместе. Это ить я так, по свойски тебе выдал, потому что батьку твово хорошо знал: Царствие ему небесное! — перекрестился. — А то ить, как узнает Заклепа, что я тебе выдал, погонит прочь с конюшни. А мне без лошадок никак. Люблю я с ними нянчиться. Как не будет с ними заделья, так сразу помру.

— Хорошо! Ничего не скажу, — ответил Кузька, поворачивая Поганку на выход с конного двора. Сам думал: «Какой же плохой этот Заклепин. Он что, хотел чтобы я шею свернул?»

Появление юного наездника на промышленной площадке перед засечкой произвело на присутствующих не меньшее впечатление, чем неожиданный визит хозяина прииска. Все, кто увидел его, оставили работу, обратили внимание:

— Вот те ферт! Кузька на Поганке. Как это ты сподобился ее подчинить?

Возчики, охрана, разнорабочие, находившиеся в это время на поверхности, кучей двинулись к нему, желая засвидетельствовать свое уважение:

— О как! Надо же, укротил! А мы уж думали конины свежей попробовать. Что ж ты, к нам в засечку на работы или так просто?

— Мне бы Заклепину показаться.

— Матвея Ниловича надобно? Так он в горе, ждать придется, — ответил начальник охраны Никифор Нагорный. И рабочим: — Что привстали, мужички? Кузька не лоток, золото не принесет. Давайте работать.

В ожидании управляющего Кузя отъехал в сторону, спешился, присел на чурку, стал смотреть по сторонам. Рабочие занялись своим делом: крепильщики погнали в засечку вагон с кругляком. Откатчики перекидывали в дробильный барабан добытую руду. Ревностно осматривая рабочих, охрана заняла свое место на входе.

К своему времени — 1908 год — Спасо-Преображенская засечка (штольня) на одноименном прииске имела достаточно современную технологию добычи рудного золота. Здесь уже имелась небольшая, доставленная зимой на лошадях, паровая, работающая на дровах, электростанция. За счет нее питались насосы, подающие к горным выработкам воздух и откачивающие воду, а также небольшой, около трех кубов, барабан с чугунными шарами для дробления руды на поверхности. Это была одна из немногих засечек на приисках, где руду уже выдавали небольшими, до 800 литров, вагонетками, вытягиваемыми по рельсам лошадьми. Лошади проживали тут же, в горе, в специально вырубленных отсеках, именуемых конюшнями. Их не выводили на поверхность, отчего вследствие недостатка света последние быстро становились слепыми, но тем не менее, хорошо помнили дорогу, по которой двигались. Интересен факт работоспособности этих животных: по окончании рабочей смены, фиксируемой каким-то сигналом — свистком или гудком, но более всего ударом железа о железо — они останавливались, ожидая когда их распрягут. Потом самостоятельно, без коногона уходили в конюшню, где их ждали овес, сено и вода.

Первые электростанции выдавали еще недостаточно электроэнергии, чтобы в засечку можно было провести свет: люди работали при карбидных лампах. Проходка производилась следующим образом: первый проходчик держал закрепленную на прутке шарошку с высокопрочным сплавом на головке, по мере углубления поворачивая ее. Второй бил по ней кувалдой. Через определенное время забойщики менялись. Норма проходки определялась в зависимости or прочности скального наслоения. Обычно забойщикам надо было пробить до десяти шпуров в смену, глубиной пять вершков каждый (вершок — 4,5 сантиметра). После смены в забой приходил замерщик, замеряя до миллиметра глубину шпуров. За ним взрывник закладывал в них динамит и подрывал стену. Оторванный скальник грузился в вагонетки и перевозился из засечки к барабану, где перемалывался чугунными шарами.

Добыча рудного золота была примитивной, трудоемкой и не всегда продуктивной. Следуя по золотой жиле в горе, рабочие могли в один день потерять ее, так как та могла уйти в любую сторону или кончиться. А следовательно, не получить достойную заработную плату, которой бы хватило до следующего сезона. Преимущество рабочих мест в засечке предоставлялось местному населению, так как работы в ней производились в любое время года. В засечке, или, как ее еще называли, в горе широко применялся женский труд. Приблизительно половину работы — откатку руды в вагонетках, зачистку забоя лопатой, откачку воды и прочие вспомогательные дела — совершали женщины. Это объяснялось не только нехваткой мужских рук, но и тем, что им платили в два, а то и в три раза меньше, чем мужчинам, несмотря на то, что рабочая смена длилась двенадцать, а то и четырнадцать часов.

Ждать пришлось недолго. Видимо, кто-то передал по засечке Заклепину, что его ждут, и тот не замедлил выйти. Увидев Кузьку, управляющий оторопело уставился на него, не веря своим по-рачьи выпученным глазам. Первые его слова были непонятными:

— Так быстро?

— Что быстро? — поднимаясь с чурки, шагнув навстречу, переспросил Кузя.

— Это хорошо! Очень хорошо! — немного нервничая, засуетился Заклепин. Он не ожидал, что пацан быстро освоит навык общения с дурной кобылой, сразу решил попробовать Кузю в деле. — Вот ты-то мне позарез как нужен. Дело есть. Надо срочно бумагу деловую увезти управляющему на Крестовоздвиженский прииск. Знаешь, где находится? Да, туда, вниз по реке. Хорошо, что был там. А контору видел? Нет? Ну, спросишь там у кого-нибудь, покажут. Так вот… — Присел на чурку, достал из кожаной сумки на боку бумагу, карандаш, стал писать. — Есть там такой управляющий Василий Коробков. Передашь ему вот это письмо, пусть прочитает и тут же ниже отпишет ответ. Заберешь ентот документ и назад ко мне возвертайся, я буду ждать. Вот это тебе мое первое поручение. Все понял?

— Как не понять? Понял, — важно выпятил грудь Кузя, принимая бумагу. Скомкал ее, запихал за пазуху.

— Ты как изволишь с письменами обращаться? — рассердился Заклепин. — Разве так можно с документами работать? Это тебе что, картошка?

— А что такого? — не понимая, что сделал, вынул листок Кузька.

— Любая бумага — это ценность! — ткнув пальцем в небо, зашипел управляющий. — А слово на ней может быть дороже любого самородка, понимать надо. Знаешь, сколько трагедий было из-за вот таких вестовых, кто с пренебрежением относился к деловым бумагам?

Лекция затянулась минут на десять. За это время Заклепин коснулся времен Клеопатры, не забыл упомянуть свитки древних римлян, вспомнил Петра Первого и Екатерину Вторую, в итоге остановился на поддельном документе вестового Вологуева из Петропавловского прииска.

Тот случай, произошедший два года назад, знала вся старательская округа. Возвращаясь из уездного города, Петька Вологуев заглянул на пасеку к деду Трофиму Мурзину: у него как раз поспела медовуха. Очнувшись от хмельного угара к утру следующего дня, увидев разложенную на столе, залепленную медом бумагу, а на ней размытые чернила — пришел в ужас. Вспомнил, что всю ночь с дедом планировал промывку золота на новом станке, который был представлен чертежом. Петьке грозило жестокое наказание.

Дед Трофим на это отреагировал хладнокровно. Начерпав в кружечки оставшейся в бочонке гущи, предложил переписать текст, так как у снохи «был неплохой почерк и шибкое стремление к грамоте». Сказано — налито! Позвали сноху Ольгу, у той как раз в этот день отелилась корова. Не выспавшись в ожидании приплода, та думала туго. Да и мысли были о кормилице и о телке, поэтому изложение на бумаге получилось однобокое. Косо посматривая на «размедованный» оригинал, Ольга изложила такую эпопею, что позавидовал бы любой ветеринар, но не приисковая администрация. Вместо слова станок написала стакан, вязать — взять, принять — подать, в сумме — всунуть, вращать — кричать, дробить — рубить, лудить — удалить, промывать — прорезать, дробить — кормить. И вот что у нее в итоге получилось:

«Прежде чемца телка принять, нада карову поднять. Взясть стакан масла, всунуть сзади, чтоба не мучицца. Всунуть руку до локтя, вращать, малицца «Мать Пресвятая Богородица, помоги!» Вынуть галаву, а патомака самаго, атрубить тапаром пупавину, завязасть. Апасля такоже всунуть руку до локтя, оторвать паслед, закапать за паскотиной от сглаза. Телка малозевам паить, карову чатыре раза доить». И подписалась: вместо Подсосов — Подосвиноков.

Так как запись документа производилась продолжительное время, и дед с Петром успели поесть гущи ложками, по окончании заседания проверять содержимое было некому. Дед Трофим решил, «что и так будет ладно». После чего сунул бумагу Петьке в сумку, усадил на коня и отправил в сторону Петропавловского прииска.

Прочитав Ольгину петицию, управляющий сразу понял, где и кем была написана бумага. В ярости набил Петьке морду и выгнал с челноков. Забавный случай имел продолжение среди старателей. Обсуждая и дополняя красками события, те долго смеялись над непутевым курьером, к которому тут же присохло липкое прозвище — ветеринар. Работая в шурфах, Петька не раз слышал за собой колкие реплики мужиков за спиной:

— А вот тут у нас ветеринар трудится!

— Как ветеринар? Что он там, в яме делает? Ему бы с животными возиться надо, — с удивлением спрашивал новый человек.

— Так он у нас проштрафился. Телка у коровы через рога принял.

Закончив лекцию, Заклепин смягчился:

— На вот тебе мою полевую сумку. — Снял перекинутую через плечо планшетку, показал, как правильно надо укладывать бумагу, отдал Кузьке. — Береги ее и бумаги тако же!

Кузя бережно принял ее, перекинув ремешок через голову, вдруг почувствовал себя значимой фигурой. «Ничего себе, — подумал он, покраснев, — это что, я теперь как-никак есть самый главный после Заклепина? Вот это да! Надо немедля мимо дома проехать, пусть Катюха посмотрит!» Сел на коня, направил Поганку по мосту через речку, а дальше переулком к дому. Кто ему на пути встречаются, удивленно смотрят:

— Кузя, ты что ли? Тебя и не узнать! Кто это тебе такую депешу под бумаги дал?

Тот важно сопит носом:

— На работу Заклепин определил, без меня никак!

Неторопливо подъехал к ограде, направил кобылу в открытые ворота. Навстречу Катя выскочила, увидела сумку, остановилась с приоткрытым ртом:

— Тебя что, уже по заданию направили? Что в сумке? Бумаги какие? Давай почитаем!

— Ты что, девка? — пробасил он. — Там у меня важные документы, разглашению не подлежат. Дай что в дорогу перекусить. Заклепин на Крестовоздвиженский прииск направил, вернусь не скоро.

— Он как! — покачала головой Катя, заскочила домой, вынесла пару картошек в мундире да горсть сухарей, завернула в чистую тряпку, протянула ему.

Кузя бережно положил еду за пазуху, не говоря ни слова, выехал за ворота. А самого раздирает любопытство: что на бумаге написано? Ведь Катька умеет кое-как читать, узнали бы, зачем Заклепин его отправил. Хотел было вернуться, но передумал, решил, что прежде с Крестовоздвиженского прииска назад сначала домой заедет, а уж потом к Заклепину.

До места назначения верст пять по грязной, в кочках и лужах дороге. Мужики стараются ее подделать, подсыпают камнями, а сверху песком, чтобы на телегах было лучше ездить. Да это мало помогает: после схода снега весной и проливных дождей осенью она опять превращается в сжиженную массу, где проехать тяжело. Тем не менее движение по ней в это время года активное. В обоих направлениях идут люди, движутся конные повозки со всевозможным грузом, коногоны завозят на прииски продукты. На Кузьку мало кто обращает внимание: мало ли юнцов проезжает мимо? В лучшем случае кто-то из знакомых махнет головой в знак приветствия и опять уставит взгляд под ноги: не споткнуться бы да не завалиться лицом в грязь на смех курам!

Вон впереди из-за поворота показался всадник. Неторопливо приближаясь, замедлил ход, поздоровался. Вздрогнув от звонкого голоса, Кузька поднял голову. Перед ним на бурой, цвета коры кедра лошади сидит девчонка приблизительно его возраста. Дорожные куртка и штаны куплены в магазине. На ногах — походные сапожки. На голове обыкновенная тряпичная шапочка с беличьим хвостиком для форсу. По спине колотит небольшая русая коса. Через плечо перекинута точно такая же, как у Кузи, сумка для бумаг. Посмотрела на него строгим взглядом, усмехнулась:

— Челнок, что ли? Что-то я тебя раньше не видела.

— Челнок, — осматривая ее с ног до головы, остановил Поганку он.

— Давно ездишь?

— Неделю уже, — соврал Кузя, набивая себе цену.

— Ой, врешь ведь! — с иронией скривила губы та. — Верно, вчера утром первый раз верхом сел.

— Почему так думаешь?

— Сразу видно, ноги не по стременам. Завтра не то что верхом, пехом не сможешь пройти, все паха сотрешь.

— Вот еще, знахарка мне нашлась! — покраснев от последних слов, поднял нос Кузька. — Сам знаю, как ехать надо.

— Ну-ну, — склонив голову, засмеялась та. — Посмотрим на перегоне, как на четвереньках ползать будешь. Звать-то как?

Кузька игнорировал ее вопрос, тронул поводья. Та, повернувшись к нему, смотрела, как он уезжает, вдогонку крикнула:

— Не взлягивай, все одно обратиться придется. У нас, челночников, так: помогать друг другу надо. — И уехала, припустив кобылу легкой рысью.

Не останавливаясь, Кузька повернулся, посмотрел ей вслед, с досады запустил в космы пальцы: «Надо же! Тоже челночница. Надо было познакомиться, может, когда в дороге пригодится, чем-нибудь поможет. А другой внутренний голос оскалился собакой: — Да и хрен с ней. Тоже мне важная птица-коряга. Много тут таких знатоков проезжает!»

Добравшись до Крестовоздвиженского прииска, прежде чем ехать к разработкам, Кузька свернул к небольшому, больше похожему на сарай домику. Здесь жила их дальняя родственница — тетка Порунья. Когда они с отцом проходили мимо, всегда навещали ее. Старая старательница вот уже три года как похоронила мужа, сын и три дочери давно обзавелись семьями и жили на соседних приисках. Ей было чуть больше пятидесяти лет. Всю свою жизнь она прожила здесь от рождения, никуда из Чибижека не выходила и помирать «вскорости собиралась тут вон, у забора на кладбище», которое находилось у нее за огородом: Крестовоздвиженский прииск назывался по одноименному месту — воздвигать кресты, или хоронить. Как скоро она отойдет в мир иной, тетка никому не говорила, потому что не знала сама. К своей живучей по характеру натуре Порунья была всегда больная:

— Ох, детонька, старость подошла, — всякий раз жаловалась она Кузьке. — Не могу ступать на ноги, суставы подагрой исщербило. Спину шурфы согнули, не знаю, как в гроб класть будут. А руки нитку в иголку вдеть не могут. Как жить дальше?

К своей немощности Порунья без чьей-либо помощи засаживала огород картошкой, репой, луком, морковью, огурцами и всем, что только росло в этом глухом таежном уголке. Осенью после листопада заготавливала силками рябчиков на зиму. А когда был урожай ореха, лазила по кедрам не хуже молодого парня. При всем этом тетка знала любое малейшее передвижение на прииске: кто куда пошел, кто сколько намыл золота, кто кого отлупил, кто с кем шухарит и у кого от кого вскорости будет ребенок. О своих наблюдениях Порунья мало кому распространялась, только куме и сватье. Ну а те, соответственно, докладывали дальше. По понятным причинам ее недолюбливали, но не настолько, чтобы не приветствовать при встрече или отвернуться вовсе.

Едва Кузька остановился около покосившихся ворот, Порунья выбежала из-за угла бани по-черному с крынкой в руках. Так было всегда, когда кто-то из родных и не только заглядывал к ней, отчего складывалось мнение, что она ждала гостей со вчерашнего вечера.

— Ой ли, племянничек Кузенька? А я гляжу, кто это на кобыле к дому воротит? — запела бесконечную песню без гармошки Порунья. — Так и есть, что приснилась собака. Не ошиблась, знала, что кто-то с вашего улуса ко мне явится. Все ноченьку не спала, думала, кто? А это ты оказался. Где это ты такого конька раздобыл? Челноком устроился? Хорошее дело. Все как-никак копейка, мамке помощь. Без отца-то тяжело вам сейчас, — перекрестилась: — Царствие Небесное!

Пока Кузя привязывал к забору кобылу, сбегала в огород за огурцами:

— А ты заходи в избенку-то, счас тебя покормлю. У меня картошка есть вареная, правда, прошлогодняя, ну да все равно еда. Вон позавчера у соседки молока выпросила, как раз кстати.

Сославшись на дорогу, Кузя отказался от угощения: некогда, ехать надо. Сам спросил, не знает ли она, кто та девчонка, что проскакала давеча навстречу ему?

— Дашка-то? — в удивлении округлила глаза Порунья. — Как не знать? Это дочка управляющего Коробкова. — В любопытстве прищурила глаза. — А что, случилось что, али понравилась?

— Да нет, вот на дороге нашел, — показал Кузя старый гвоздь, который подобрал перед тем как заехать сюда. — Может, от ее подковы…

— Какой же это ее гвоздь? Да этим гвоздем я забор заколачивала. Ты смотри-ка — нашелся! А я его в позапрошлом году потеряла. Нет, у Коробковых не такие гвозди. У них свой кузнец, Степан, по-своему кует. А это — Федот Ухарев вытягивал, уж я его почерк знаю. Так что, племянничек, твои заботы напрасны. Коли хочешь с ней разговор иметь, надо не так сделать.

— Ничего я от нее не хочу, — насупился Кузя.

— Надо, вон, платочек ей показать, — настаивала Порунья. Заскочила в избу, вынесла цветастый лоскуток, подала ему: — Скажи, мол, не ты обронила давеча? Она заинтересуется, будет у вас разговор.

— Да не хочу я с ней разговаривать! — засобирался Кузя. — Лучше расскажи, как в контору проехать, меня Заклепин отправил к Коробкову.

Порунья махнула рукой на другую сторону речки, где велись старательские разработки:

— Там найдешь, — сунула ему в карман тряпочку, с хитрой улыбкой дополнила: — А лоскуток-то возьми, пригодится!

Кузька не стал противиться, сел на Поганку, махнул тетке на прощание, поехал в указанном направлении. По дороге еще раз спросил какую-то женщину, где находится здание управления прииском. Та с испуганными глазами указала на бревенчатую избу неподалеку, быстро пробежала мимо.

У конторы столпотворение. Человек сто рабочих с кирками, лопатами, топорами и другим горным инструментом выкрикивают ругательства, кому-то угрожают. Пятеро полицейских на лошадях успокаивают их, но все бесполезно.

— Догнать узкоглазых! Задушить желтомордых! Запустили козлов в свой огород. Говорили, не надо было брать их на работы. Теперь ищи ветра в поле! — кричат старатели, показывая увесистые кулаки недалекой горе.

Кузька подъехал к одному из полицейских, спросил, как найти управляющего. Тот хмуро посмотрел на него, кивнул головой на двери, но предупредил:

— Там, но ему сейчас некогда, — показал пальцем. — Возле коновязи подожди.

Кузька отъехал, спешился, стал слушать, о чем говорят мужики. Оказалось, что сегодня ночью китайцы убили двоих русских и сбросили в отработанный шурф. Неизвестно, как долго они бы там пролежали, если бы не женщина-коногон, потерявшая своего коня. Выискивая его, она заглянула в плохо прикрытую яму, думая, что он туда провалился, увидела убитых и подняла тревогу. Сбежавшиеся мужики подняли тела, сразу предположили, чьих это рук дело: незадолго до этого с китайцами назревал конфликт. Схватив кто что мог, бросились в китайский барак, но тех и след простыл. Понимая, что им за это будет, те рано поутру покинули прииск, прихватив с собой из караульного помещения не вывезенное за последний месяц приисковое золото.

Труд рабочих из Китая на Чибижекских приисках применялся достаточно широко. Хозяева намеренно набирали дешевую рабочую силу, так как неприхотливые китайцы просили меньше, хотя воровали как все. Большими партиями по сто и двести человек весной они приходили по известным им издавна золотоносным тропам, нанимаясь на любые работы. А ранней осенью, получив расчет, пока Саянские хребты не завалило снегом, уходили обратно. Так продолжалось долгие годы, потому что это было выгодно хозяину и администрации приисков, но не русским рабочим. Занимая самые продуктивные рабочие места, китайцы вытесняли местное население.

В добавление к этому излишне охочие на женщин представители Поднебесной оказывали активное внимание старательским женам, что не нравилось их мужьям. Среди тех и других бывали частые драки, иногда доходившие до смертоубийства. Одна из таких стычек произошла пять дней назад. Из разговора Кузя понял, что некто Колодкин застал свою жену с китайцем. Та говорила, что тот ее изнасиловал, и это «положило горячую картошку под хвост коня». Между сторонами возникла настоящая битва. Дерущихся не могли разнять ни охрана прииска, ни казаки, прибывшие на Крестовоздвиженский прииск по вызову управляющего. Да в общем-то они и не пытались противодействовать конфликту, так как в толпе могли попасть под горячую руку дерущихся.

Крестовоздвиженская бойня 1908 года закончилась поражением китайцев, так как их было гораздо меньше, всего сто человек, русских — около трехсот. Едва загорелась вспышка противостояния, из соседних приисков тут же набежали мужики на помощь своим товарищам. Их интерес заключался не только в идейных, но и финансовых интересах. На Крестовоздвиженском прииске была самая высокая, 920 проба россыпного золота во всем южном округе. А это сказывалось не только на заработной плате, превышавшей итоговый расчет на других приисках почти в два раза, но и на сравнительно легкой добыче путем водяной пушки. Ко всему прочему, за прииском, расположенном на пятнадцати гектарах стесненной горами долины, гулял ореол таинственности. Сколько бы старатели ни вымывали здесь золота, его не убывало. Будто мать-земля выталкивала из глубины на поверхность то, что было скоплено за миллионы лет. И за это стоило бороться!

Приисковая битва продолжалась до первой крови. Когда одному китайцу проломили кайлой голову и тот забился в предсмертной агонии, стороны разбежались сами. Но это не было провозглашением мира. Все понимали, что это только начало конфликта, и чем ближе быстро подступающая осень, тем острее взрывные отношения.

Так и случилось, но гораздо раньше, чем это предполагала администрация. Убийство двух старателей — не сломанный пополам черенок от лопаты. Буря гнева и возмущения металась над сжавшейся, притихшей тайгой. Грозные проклятия в адрес желтомордых проходимцев кликали беду.

— Догнать! Убить! Разорвать на портянки! Повесить, как мочалок, на каждом кедре! — орали мужики, размахивая кулаками. — Что стоим, как бараны? Пока мы тут, они уже третий перевал перешли! Где управляющий? Почему в погоню народ не собирает? Вызвать «Черную оспу!» — В сторону охраны: — А вы что морды воротите? За что вам жалованье платят? У-у-у, тугодумы! На наших шеях сидите…

Казаки, к которым были обращены последние слова, спокойно курили в сторонке, не вступая в общую перепалку. Ждали команды десятника: как скажет, так и будет. Но на оскорбления зарвавшегося рыжего мужичка прореагировали неоднозначно.

— А ну, хайло-то прикрой! А то счас плеткой меж лопаток осеку! — выправился в седле статный казак с лихо заломленным на затылок картузом.

— Что будет-то? — не унимался рыжик, чувствуя за собой защиту. Рядом с ним плечом к плечу сплотились еще мужики, шагнули к коновязи.

Казак неторопливо поворотил коня навстречу им. Подъехав на расстоянии вытянутой руки, вдруг неожиданно выхватил шашку и мелькнувшим взмахом срезал с головы рыжего косматый клок волос. Толпа вмиг умолкла, обратив на них изумленное внимание. А казак, вложив клинок в ножны, как есть склонился с седла до самой земли, поднял срезанную прядь, отдал мужику:

— На вот, прикрой плешину-то, а то застудишь дурную башку. Что каравай не зря едим — боле доказывать не буду. Покажу всему народу, какого цвета у тебя мозги! — и так же спокойно отвернувшись, возвратился к своим.

Общее молчание длилось недолго. Не смея больше противоречить казакам, старатели зароптали на приисковую администрацию:

— Где они там? Сколько можно ждать далее? Дело стоит, китайцы бегут!

Наконец-то из избы на крыльцо вышли управляющий Коробков, урядник Раскатов, казачий десятник Карабаев. За ними, подталкивая и теснясь, друг за другом появились приказчики и охранники.

— Тихо! — подняв руку, успокоил мужиков Коробков. — Не все сразу и не обо всем. Дайте сначала слово сказать.

— Покуда мы тут будем рассусоливать, китайцев уже с собаками не догнать! — крикнул кто-то. — Прикажите казакам в погоню!

— Сколько золота пропало? — в тон ему крикнул другой.

— Тих-х-хо!!! — не опуская руки, как сохатый заревел управляющий, а когда наступила тишина, заговорил: — Мною уже даны общие распоряжения. Конный отряд Карабаева уже отправляется в дорогу. По поводу «Черной оспы»: такоже с курьером уже уехал запрос за их помощью. Думаю, по мере возможности они прибудут сюда или выйдут наперерез китайцам по реке Кизиру. Если кто-то из присутствующих желает присоединиться к карабаевцам, это будет только приветствоваться. Для каждого будет предоставлена лошадь с седлом, запас продуктов. По возвращении и при удачной поимке беглецов однодневный отдых, среднее жалование с учетом проведенного в горах времени и триста граммов спирта. Все меня услышали? Желающие участвовать в погоне — подходите к десятнику для записи.

Закончив речь, Коробков вернулся в контору администрации. Толпа загудела, как деревья под налетевшим ветром. Человек десять старателей вышли из общей массы, подошли к Карабаеву, наперебой заговорили:

— Меня запиши!.. И я пойду. А оружие какое давать будете?

— Какое тебе оружие? — усмехнулся десятник, посмотрев на молодого парня, задавшего последний вопрос.

— Чтоб стреляло.

— Ишь ты, такого не имеем права давать. У нас карабины и шашки просто так не даются, сначала кровью омываются.

— Хох ты! Так что же это получается, я должен на китайцев с голыми руками идти? Ну уж нет! Ищите другого барана, я лучше смену отработаю! — возвращаясь к мужиками, усмехнулся проситель.

— Так тебя шибко никто не зовет! — склонил голову Карабаев, записывая на листочек тех, кто хотел выдвинуться в поход.

В общем-то, десятник был доволен, что с ними едут не так много добровольцев. Он отлично знал, что подавляющая масса приисковых старателей — жители городов и крестьяне из деревень, знающие тайгу по страшилкам, в которых за каждым кедром сидит бандит или медведь. С такими дилетантами мороки еще больше, чем они принесут помощи: надо постоянно следить, чтобы не потерялись, или еще того важнее, не подвели в необходимую минуту. Каждый из рабочих знал, что лазить по горам — не вспахать поле под овес, хотя и в этом деле тоже нужен свой навык. Некоторые из них, добравшись до приисков в общей компании по дороге, вообще не имели понятия, как растут кедровые шишки или цветет малина.

К тому же, бежать за китайцами — это все равно, что попасть под обвал в штольне: то ли ты выживешь, то ли умрешь в одну секунду. Это только на первый взгляд китайцы маленькие ростом, неуклюжи в движениях и не имеют при себе стрелкового оружия. Каждый из них отлично владеет ножом и превосходно метает палкой дротики, на расстоянии двадцати шагов легко попадает в глаз. Так что последнее обещание Коробкова об «однодневном отдыхе после возращения, средней зарплате за проведенное в горах время и триста граммах спирта» были восприняты мужиками настороженно.

Тем не менее, через короткий срок в тайгу выехал небольшой конный отряд из пятнадцати казаков, одного десятка полицейских и приисковой охраны, а также десятка старателей, все же решившихся на погоню. Остальные разошлись по своим рабочим местам.

Наконец-то Кузе представилась возможность обратиться к Коробкову. Дождавшись той минуты, когда он выйдет на крыльцо в сопровождении приказчиков, подскочил к нему, преградил дорогу.

— Чего тебе? — угрюмо оценив его суровым взглядом, спросил управляющий.

— Письмо привез от Заклепина, — важно доставая из сумки бумагу, ответил тот.

— Челнок, что ли? Чегой-то я тебя раньше тут не видел. — И, бегло прочитав строчки, уже проговорил по поводу содержимого текста: — Нашел время! Тут вон, золото уперли… — и сунул бумагу ему обратно. — Скажи на словах, некогда, потом сам отпишу и с челноком ответ отправлю. — И перед тем, как проститься, внимательно посмотрел на Кузю. — Уж не Ефима ли Собакина сын?

— Да, — негромко ответил Кузя.

— Ну-ну, значит, Матвей Нилыч тебя к себе приблизил. — И вспомнил. — А я ить к нему давеча Дарью отправил. По дороге не встречалась?

— Видел.

— Хорошо. Как поедешь сейчас, где по пути попадется, вели, чтоб быстрее верталась, — и ушел впереди всех, зацепив за спиной руки.

Кузька с трудом взобрался на Поганку. К своему большому неудовольствию почувствовал, что, пока дожидался Коробкова, место, па котором сидел в седле, ужасно заболело. Даже более того, заныло, будто из пахов кто-то вытягивал кузнечными клещами жилы. Все же стараясь не падать духом, неторопливо поехал домой, хотя каждая кочка доставляла неудобство и боль.

К тетке Порунье не заехал, хотя она отчаянно махала руками:

— Кузька, что на прииске сталось? Никак, с китайцами золото не поделили?

Тот отмахнулся — некогда, в следующий раз загляну.

В перелеске между приисками увидел на грязи отпечатки ступней босых ног, которые ни с какими другими нельзя спутать: впереди неторопливой походкой шествовала Стюра. Он быстро догнал ее, прикрикнул, чтобы уступила дорогу. Стюра послушно отошла в сторону, сцепив руки за спиной, подождала, когда он поравняется, душевно приветствовала его:

— Здравствуй, Кузя! Будешь моим сыном?

— Нет, — заученной фразой ответил он, ограждая себя от дальнейшего разговора: надоела как соленая черемша к весне. То замуж, то ребенка хочет: одно слово — юродивая.

Какое-то время шли рядом: он подгонял, она едва поспевала следом. Сколько было можно, Стюра рассказывала ему о своих похождениях, где была, что видела на Крестовоздвиженском прииске. Потом вдруг сделала такой вывод, что он едва не свалился с Поганки:

— А ить китайцы золото не брали, пустые ушли.

— Ты откуда знаешь?

— Видела, как они из барака уходили.

— Ну и что? Может, они его в тайге припрятали? Кто ж тогда людей убил?

— Это не китайцы. Я за ними до второго перевала шла, они пустые были.

Кузя пытался узнать что-то еще, но Стюра зациклилась, выдыхая как корова при потугах: «Это не китайцы!» Так и не добившись ничего путного, Кузька прекратил расспросы. Заметил впереди Дашу Коробкову. Забыв о Стюре, выпрямился в седле, остановился:

— Тебе тятя велел домой ехать.

— Сама знаю, — с доброй улыбкой ответила она, легко покачиваясь в седле.

— Это не ты потеряла? — не зная, как продолжить разговор, вспомнил он о платочке тетки Поруньи. Достав его из внутреннего кармана, протянул ей: — На дороге после тебя нашел.

— Может, и я, — ответила она, что-то хотела сказать, но ее перебила Стюра.

— Это тетки Поруньи платок, я у нее сколько раз его видела, — выдохнула она, переминаясь с ноги на ногу.

— Куда шла? — оборвал ее Кузька, давая понять, чтобы не мешала.

— Домой, — посмотрев на него, просто ответила она.

— Так вот и шагай дальше, пока копыта брякают. Не мешай другим разговаривать! — грубым голосом проговорил он.

Стюра молча опустила голову, согнув спину, пошла дальше. Было слышно, как захлюпала носом — обиделась.

— Фу, какой ты грубый! Нельзя так со старшими разговаривать, тем более с теми… — недовольно посмотрев на него, проговорила Даша и, ткнув лошадь сапожками в бока, поехала дальше.

Не зная, что сказать, Кузя покраснел, тронул уздечку: разговора не получилось.

Злой на Стюру и на всех на свете, а особенно на себя, направил Поганку домой. Заехал в ограду, кое-как слез на землю. Услышав его, из огорода вышла Катя, заботливо спросила:

— Что так долго? Устал?

Кузя хотел что-то съязвить, но, посмотрев в ее добрые глаза, обмяк. Тяжело опустившись на чурку, вытащил из сумки бумагу:

— На-ка вот, почитай, что писано.

Та удивленно посмотрела на него, принимая листок, оглянулась по сторонам:

— Ты же сказал, что тут важные документы.

— Черт с ними, никому не скажем, — негромко ответил он.

Присев рядом на ступеньки крыльца, Катя какое-то время рассматривала броский почерк, потом по буквам стала разбирать слона. Чтобы сложить все воедино и понять смысл содержимого, ушло много времени. Тем не менее, это стоило того, чтобы в итоге, поняв, что изложено, долго смеяться над секретным документом:

«Васька-кум, здорово ночевали! Жду тебя — поспела брага. Моя кикимора уехала на неделю в город. Вези Любку и Фроську, поедем на Павловскую заимку. Заклепа».