Хозяин Спиртоносной тропы

Будилка

Барачная жизнь пришлых приисковых старателей не отличалась разнообразием. Подъем в половине шестого утра, четырнадцатичасовой рабочий день, до восьми или даже девяти часов вечера изматывал силы рабочих. Спать приходилось в мокрой, грязной одежде, в плохо отапливаемом помещении, чтобы утром опять идти на работы. И так практически каждый день от схода снега до поздних зазимков: пять с половиной — шесть месяцев. Праздников и выходных мало. Обычно это были Православные торжества: Пасха, Вознесение, Троица, Успение, Рождество Пресвятой Богородицы, Воздвижение и Покрова. Эти дни были выходными. Старателям готовился праздничный стол, где подавали свежий хлеб, копченую колбасу, перловую или гречневую кашу с тушенкой, компот из сухофруктов и сто граммов водки. В остальные дни рацион был однообразным: ржаные сухари, соленое мясо, квашеная капуста, «ржавая» рыба, желтый, или, как его еще называли старатели, «Абы не сдохли» суп из сушеной картошки и пресная каша на растительном масле. В праздничные, выходные — разгрузочные дни — мужики вспоминали, кто они есть, искали тех, для кого их создала природа.

По официальному закону, во избежание распутства с последующими физическими претензиями и поножовщиной, пришлым приводить с собой женщин и жен с детьми на прииски не разрешалось. Во-первых, им негде было жить. Во-вторых, в противоположность местным представительницам прекрасного пола, у кого были дома и семьи, у них не было достойной, хорошо оплачиваемой работы. В третьих, замужняя жена всегда имела детей, которым в хаотической круговерти добычи золота не было места для нормальной жизни, за ними некому было следить и лечить от всяких простудных и инфекционных заболеваний.

Все же некоторые предприимчивые дельцы, обычно это были десятники или смотрящие — «отцы» — приводили с собой одну, две, а то и три представительницы прекрасного пола — «мамки» — для так называемой «семейной жизни». Для них в дальнем углу барака тесом огораживался небольшой угол, где, по согласному, обоюдному договору старателей и «отцов», они принимали «сынков». Обычно это были кабачные шалавы, которым все равно, где и как зарабатывать. Таким образом, в бараке на пятьдесят человек образовывались две-три семейки, где в строгой последовательности «мамки» содержали десять-пятнадцать «сынков»: варили, обстирывали и по очереди предоставляли любовную постель. За это с каждого «сынка» взималось от двух до трех рублей в месяц: для женщин это был неплохой заработок. Администрация и горная полиция смотрела на это сквозь пальцы, так как тоже имела с этого свои проценты, а на прииске царил порядок и уравновешенные отношения не только среди барачного люда, но и с «местными».

В одном из шести старательских бараков Спасского прииска в этом году было всего две «мамки». И хотя старателям за обслуживание были повышены расценки, все равно каждому не хватало отведенного ему времени, из-за чего среди них проявлялось недовольство. Больше всех нервничал Захар Климов, по прозвищу Посошок, исполнявший роль будилки.

Будилка — лицо, в обязанности которого входило будить рабочих, нарядчик по совместительству. На приисках не было хуже должности нарядчика, неприятнее, если даже не тяжелее. Как говорили мужики, собачья должность, которая была не в почете. Он был обязан будить старателей утром перед работой, а также быть надсмотрщиком за их поведением. Поднять с нар на ноги промокших, уставших людей было нелегко. Обычно за это дело брались расторопные и находчивые парни, которые пускались на хитрости. Будилка хорошо знал, что к назначенному часу рабочие уже проснулись, но им просто лень вылезать из-под одеяла. Чтобы как-то расшевелить их, он отпускал какие-то шутки, в результате этого мужики хохотали и начинали подниматься.

Невысокого роста, сухощавый и не настолько сильный, чтобы быть авторитетом среди мужиков, но шустряк и балагур Захар получил свое прозвище не зря. Где и когда бы ни затевалась среди мужиков какая-то «благостная оказия», как то пьянка, игра в карты или дележка колбасы, ему всегда доставалось по минимуму. Сдаст Захар китайцам-спиртоносам тайно снятый со станка самородок, принесет в барак бутылку со спиртом — ему нальют меньше всех.

— Погоди, ты, будилка! Дай кружку по кругу пустить, и тебе будет на посошок! — говорил кто-то из товарищей, но много раз ему доставались только капли.

Кто-то стащит со склада копченый окорок или выменяет в золотоскупке самородок на тушенку — та же история. Садятся играть в карты — места нет. И с «мамками» та же ситуация: как подходит очередь, женщина отвергает его — устала:

— Когда деньги дашь, тогда и будет дело.

— Так я ж на той неделе рупь давал! — злился Посошок.

— Так я за твой рупь с тобой два раза была и портянки постирала, — отвечала «мамка» и на этом разговор заканчивался.

Посошок хлопал себя по карманам, но денег не было. Чтобы их иметь, надо украсть золото или продать «местным» какие-то продукты или одежду. А где их взять, если все уже давным-давно продано и пропито?

Случалось так, что Захару Климову по своей работе часто приходилось бывать в горе: нарядчики вели учет проделанной работе забойщиков и откатчиков. А там, как уже упоминалось ранее, работали местные женщины. В их числе Анна Собакина и Валентина Рябова. Однажды делая обход, он увидел на повороте в рассечку небольшую аварию: Анна и Валентина, выталкивая вагонетку на конный двор, вовремя не перевели стрелку. Передние колеса вагонетки соскочили с рельсов, и теперь женщины с помощью ваги силились поставить ее на место. Они бы сделали это самостоятельно, не впервой, но подоспевший Захар помог им сделать это в один момент. Поблагодарив его, женщины погнали груз дальше, но тот на ходу улучил момент отпустить шутку:

— Толкать, это вам, девоньки, не мужика в избу затягивать!

— Ой, ли? Чего проще! Налил бражки кружку, он сам заскочит, копытами забряцает, — в тон ему ответила Анна, после чего обе рассмеялись.

— Кто ж нальет-то? Хучь бы одна што предложила, — приплясывая вокруг них, суетился Посошок.

— Это ж кому наливать-то, тебе, что ли? — поглядывая на него, съязвила Анна.

— Так, а я что? Парень хоть куда! Не только кружку бражки могу выпить, а и гвоздь забить на заборе, крылечко починить, если надо. Зовите, коли что.

— Своих плотников так хватает, что столько гвоздей нету, — уже издали дополнила Анна, и негромко добавила: — Тоже мне нашелся ухажер. Своих, вон, поселковых, коль захочешь, за неделю в окошко не залезут: зови не хочу.

— А я бы позвала, — тихо ответила Валентина, опустив глаза.

— Да ты что, Валя? Он же тебе ростом по грудь будет!

— Ну и что? Я же, Нюра еще не старая: мне всего тридцать четыре, и все без мужа. Иной раз мужика страсть как хочется.

Анна промолчала.

А Посошок будто услышал эти слова. Стал попадаться на глаза чаще, глаголил загодя приготовленные шутки, и, не скрывая, оказывал всяческое внимание Анне. Та, поняв это, дала ему «отходную»:

— На меня не надейся. У Ефима еще тело не остыло, да и из сердца вырубить не смогу до смерти, так уж люблю. Коли хочешь, вон Валентине чуб гребешком чеши, она незамужняя.

В отличие от трухи у Захара были мозги, понял, что Анна не хариус и на удочку ее не поймаешь. Надо брать то, что идет в руки само. Правда Валентина лицом схожа на лошадь, но при таком раскладе на это внимание обращать не следует. В итоге все случилось. Первая встреча Захара и Валентины произошла в романтических условиях: в пустой вагонетке, стоявшей на запасных путях в отработанной рассечке. Потом в забое на ящике из-под взрывчатки. Лишь после этого она пригласила его к себе домой.

Посошок явился, как договаривались: после полуночи, в полной темноте. Валентина ждала его у ворот, провела в дом на кухню, где был накрыт стол с отварной картошкой и солеными грибами. Дополнял праздник небольшой берестяной ковшик с выстоявшейся бражкой. Сели, выпили. При свете керосинки Валентина не казалась такой уж некрасивой. Это оживляло настроение Захара. Он сорил шутками, все более увеличивая громкость голоса. Валентина смеялась. Сначала проснулась, а может, и не спала вовсе мать Валентины, бабка Ефросинья. Переживая всевозрастающий старческий маразм, подала из-за печки голос, похожий на скрип трухлявой лесины:

— Валька, хто там с тобой? Положи его на пол, да накрой тулупом, а то замерзнет. Ко мне на сундук не ложи, у меня и так места нет.

— Ладно, спи давай, — отвечала слегка захмелевшая дочь.

Заговорили опять, постепенно повышая голоса. Бабка не замедлила напомнить о себе:

— Валька, хто там? Положи его на пол, да накрой тулупом…

— Хватит вам уже, не даете поспать! — раздался еще один голос, за ним легкие шаги: из-за занавески вышла сонная Катя.

Не ожидая увидеть мужика, она не успела прикрыть оголившиеся под большой, не по размеру, сорочкой девичьи груди. Когда увидела, отпрянула назад в комнату, накинула платье, прошла мимо:

— Пойду на сеновал спать, Кузьки все равно нет.

Этот момент был воспринят домочадцами как само собой разумеющееся действие. Но Захар уловил это совершенно по-другому. Кто бы видел, как сверкнули его глаза, почувствовал, как забилось сердце, задрожали руки, а в голову ударила кровь. Он понял, что это дочь Валентины. Увидел в ней исток девственной чистоты, никем еще не взятой плоти. Мгновенно оценил магнитные для мужских глаз налившиеся соком молодости бугорки, плавные овалы талии, тонкую шею и хрупкие, сравнимые с ветвями талины, руки. На лицо не заглядывал. Зачем смотреть, когда и так все понятно? И молниеносно загорелся желанием быть с ней, иметь ее, чего бы это ни стоило.

Когда Катя проходила мимо, он подскочил с табурета, преградил дверь:

— Ах, красавица, прости, что разбудили. Может, сядешь с нами, выпьешь?

Катя шарахнулась от него, как от страшного зверя. Оттолкнула в сторону, выскочила на улицу. Посошок с чувством сожаления сел на место, наливая в кружки:

— Что это с ней? Компанию не понимает?

— Она у меня такая: недотрога, — нараспев пояснила Валентина. — Молода еще, всего шестнадцать. Соседа Кузьку любит, с детства вместе.

Она говорила еще и еще. Потом они потушили керосинку, легли на пол, накрылись шубой, принимая друг друга. Она с трепетом и наслаждением, впитывая каждую секундочку скоротечной любви. Знала, что скоро все закончится.

Он же, прижимая и вяло целуя, совершенно не думал о ней. Перед глазами была Катя. Воспаленный алкоголем разум прорабатывал коварный, дерзкий план. Он уже думал, как и когда ее добиться. Главное, как осторожно забраться на сеновал. А там — куда она денется? Задуманное хотел свершить этой же ночью, стоило подождать, когда уснет Валентина. Но та, наскучавшись по ласкам, не сомкнула глаз до рассвета.

Все же одолеваемый ужасной затеей, Посошок не отступал от задуманного. Нашел причину оставить работу днем, отпросился у десятника сбегать в поселок в лавку, купить нижнее белье. А сам за огородами, у речки, чтобы никто не видел, пробрался в ограду Собакиных и Рябовых. Думал, что пока Валентина и Анна на работе, а Катя одна, найти с ней общий язык. Как это будет выглядеть, пока что не представлял.

Катя была дома, носила с реки воду в баню. Увидев рыскающего по ограде мужика, испугалась, но, узнав временного ухажера матери, немного успокоилась:

— Что хотел?

— Да вот давеча утром ходил на двор, ключ от склада потерял, — с улыбкой, как можно спокойнее высказал давно придуманную фразу Посошок, стараясь расположить Катю к себе. А сам стрелял глазами, выискивая, где находится лестница на сеновал и как можно незаметно пройти к ней огородами.

— Где ж ты тут блудил? — поставив ведра на лавку, спросила Катя. Внимательно осматривая траву, стала помогать искать то, чего не было.

— А я ведь ключа-то сразу хватился, так как у меня там конфеты есть. Тебе хотел конфет принести, — продолжал Посошок, искоса посматривая на Катю: «А она ничего! Лицом получше, чем мать».

— Зачем это? — удивилась Катя.

— Понравилась ты мне шибко, — «затоковал глухарь заученную песню». — Как сегодня ночью увидел тебя, так и полюбилась ты мне сразу.

— Чего-о-о? — сморщившись, как от вкуса кислицы, протянула девушка. — Как это, полюбилась?

— В прямом смысле, — перешел в прямую словесную атаку новоявленный ухажер. — У меня тут, — приложив руки к груди, — под сердцем, сразу кольнуло. Никогда такого не было. Сразу понял, что ты моя. Поэтому честно говорю, что буду навовсе твой. Как тебя зовут?

Катя захохотала так, что на крыльцо из дома выскочила бабка Фрося. Посмотрев на них подслеповатыми глазами, напомнила о себе:

— Катька! Хто там с тобой? Дай ему шубу, чтобы не замерз.

Ее появление не входило в планы Захара. Думал, что все будет по-другому. А тут еще Стюра по дороге пятками шаркала, мимо проходила. Услышав Катин смех, зашла в ворота, ожидая, что ей расскажут причину веселья. Он посмотрел на нее злым взглядом, после чего продолжил нашептывать Кате, пожирая ее похотливым взглядом:

— Не смейся, я ведь с серьезными намерениями. Что тут смешного? Пусть я невысок ростом, но щедрый. Буду ждать до смерти, пока скажешь мне «да».

— Ох, уж рассмешил! — понемногу успокаиваясь, вытирая слезы, ответила Катя. — Как мамка с работы придет — сразу расскажу. Пусть тоже похохочет.

— А вот мамке говорить не надо. Нехорошо, чтобы она знала о нашей любви.

— О нашей? Это что, такая проказа, или мне послышалось? Ты что, дядя, вон с того кривого кедра свалился, или я что-то не понимаю?

— Что ты — я ж к тебе по-хорошему, а ты сразу смеяться. Нехорошо над человеческими страданиями издеваться.

— Издеваться? Ты, дядя, вообще, откуда тут появился? Так вот и шагай на выработки, не дури мне голову.

— Я пойду, но ты только мамке не говори, — послушно ответил Посошок и, перед тем как уйти, дополнил: — Так я сегодня, как стемнеет, конфеты принесу.

Подбоченившись, с язвительной улыбкой склонив голову и постукивая босой ногой по траве, Катя ждала, что он скажет еще. Но тот предпочел удалиться. Когда проходил мимо Стюры, грозно бросил:

— А ты что, коряга, приперлась? Только тебя тут не хватало!

— А ты тут что, хозяин? — нисколько не обижаясь, сдавлено спросила та.

Посошок ничего не ответил, зло хрястнул, закрывая за собой, воротами. А сам довольно подумал: «А ведь Катя не сказала, чтобы не приходить с конфетами. Значит, о чем-то думает, будет ждать».

— Здравствуй, тетка Стюра, — приветствовала соседку Катя, когда Захар вышел на улицу.

— Здорово ночевали! — тепло, по-старательски приветствовала ее та в ответ. — Что приходил-то?

— Сватался, — весело ответила девушка, подхватывая полные водой ведра. — Да только не в то корыто угодил. — И пошла в баню.

— Как знать, — задумчиво проговорила Стюра, а когда Катя вернулась, спросила. — Где Кузька-то?

— Вчера еще должен был приехать. Сегодня ждем к вечеру, — проходя мимо, ответила Катя. Стюра за ней:

— Пойду встречать!

— Кого?

— Кузьку, — мягко ступая по траве босыми ногами, ответила соседка.

— Зачем? Он и сам дорогу знает.

— Потороплю, чтоб скорее ехал. Кабы не случилось чего.

— Что может случиться?

— Всякое, — не поворачиваясь, ответила Стюра и подалась по кромке дороги.

— Странная какая-то, — пожала плечами Катя и тут же, забыв про нее, поспешила на речку. Все мысли были заполнены ожиданием Кузи.

Стюра знала место, где Кузя не проедет мимо. Это был широкий мостик через крутой овраг за Спасским прииском. По тайге стороной тропы нет. Спускаться вниз, на дно ручья себе дороже: лошадь может переломать ноги. Да и зачем, когда есть переход? Присела на старое, поваленное дерево лицом за запад, стала ждать. А ждать она умела.

Кузя появился неожиданно: уже поздно вечером. На закате солнца выехал из-за деревьев, медленно покачиваясь в седле. Оставив своего спутника Дмитрия на Крестовоздвиженском прииске, покорял последние километры томительного пути. Устал так, что не заметил сидевшую у дороги Стюру. Даже Поганка, чувствовавшая приближение стойла, корма и отдыха, прибавившая ходу, не сразу поняла, что это человек, а не пень. Когда Стюра поднялась, шарахнулась в сторону, будто ее откатило взрывной волной. Думавший свою думу Кузя едва не слетел с ее спины, стал ругаться:

— Ты что тут народ пугаешь, будто Баба-Яга?

— Не пугаю, тебя жду, — виновато опустив руки, будто перед начальником оправдывалась Стюра.

— Что меня ждать? Думаешь, леденец тебе везу?

— Ничего не думаю. Сказать хочу.

— Случилось чего? — едва удерживая нетерпеливо рвущуюся домой Поганку, смягчился Кузя.

— Еще не случилось, но может.

— Говори точнее: опять что-то высмотрела?

— Катю береги, не то беда будет, — так же спокойно ответила Стюра и, повернувшись, ушла в ближайший пихтач.

— Эй, Стюра! Поясни толком, что за беда? — крикнул он ей вслед, но та не ответила. Растворилась в тайге, будто тень поднявшеюся в зенит солнца.

Напуганный предупреждением, Кузя поспешил домой. Думал, что что-то уже произошло, но напрасно. Увидев его, Катя выскочила за ворота, взяла Поганку под уздцы, повела в ограду. Мать вышла на крыльцо, всплеснула руками:

— Ой, горожанин наш приехал!

Тетка Валентина, подбоченившись, улыбается:

— Долго же ты был, наверно невесту нашел!

Бабушка Фрося на завалинке сидит, вытянула лицо, стучит палкой по чурке:

— Валька, кто это? Дай ему шубу!

Все так же слажено и уютно в маленьком дворике, как было несколько дней назад, когда уезжал.

Катя соскучилась больше всех: не знает, куда Кузю усадить. А сама все крутится вокруг него, лопочет, будто не виделись несколько месяцев:

— Ох, ведь! А у нас огурцы наросли, ты не поверишь, как моя лодыжка. А ты что сейчас, покушаешь или в баню? Нет, давай в баню, там вода кипит, с обеда топлю. А есть потом будешь, я суп крапивный с тушенкой наварила. Вкусный!

Повела Поганку под навес, там уже овес насыпан и трава накошена.

— Откуда овес? — снимая бродни, устало спросил Кузя.

— На конюшню бегала, дядька Мишка Емельянов дал. Говорит, пусть Поганка, покуда лето, у вас стоит. Я в ведре принесла. Сказал, если надо, еще приходи.

Мать с теткой Валентиной окружили, стали пытать:

— Как там город?

Кузька стал обстоятельно рассказывать, где был, что видел и кушал, где останавливался и прочие мелочи. Катя перебила:

— Завтра доложит. Пусть в баню идет, а то вечеряет, звезды высыпали.

Все послушались: и то верно. Перед тем, как идти, Кузя попросил Катю:

— Сумки дорожные на сеновал подними, там спать буду.

Пока мылся, Катя находилась за дверью. Сидела на чурочке, без умолку рассказывая обо всем, что случилось в его отсутствие:

— Слышал новость? Никита Стрельников позавчера Нину Коваль сватать ходил. Не знаю, когда свадьба, она вроде как отказала, но Никита настойчивый, думаю, добьется своего. А китайцев-то так и не догнали. Казаки вернулись, говорят, что по тайге разбежались, как мураши, по одному: где их искать? «Черная оспа» наперерез вышли, караулили у какой-то переправы, но они стороной прошли. Говорят, много золота с собой унесли. Следователь приехал из города, но толку мало, потому что следов нет и китайцев нет, спросить не у кого.

Немного помолчав, со смехом продолжила:

— Слышь меня или нет? Сегодня мамкин ухажер приходил, вроде как ключ потерял. Как давай мне байки рассказывать: мол, влюбился с первого раза, только я у него на уме. — Помолчала. — Жениться обещал! Говорит, все думы обо мне, будет ждать, сколько надо, покуда согласия не дам.

— А ты что? — не обращая внимания, что голый, выглянул из-за двери Кузя. Ревниво сверкнул глазами, будто хотел просверлить взглядом.

— А я что?.. — увидев его в коже, растерялась она, покраснела, отвернулась. — Я мамке сказала давеча. Она сказала, чтобы больше его ноги не было. Коли явится, со двора попрет колуном. — И успокаивая его: — Ты что думаешь, я с каким-то плюгавым бергало буду вошкаться? — Разошлась в эмоциях: — Да он мне в папки годится! Да он мне сто лет в малиннике не нужен! Да таких проходимцев в каждом бараке по сто человек, и каждый жениться готов: на два дня. Что, неправду говорю? Сколько таких случаев было? Они и сами говорят, что «опосля нас только камни и дети, а дур полно на белом свете!»

От ее слов Кузьке стало немного легче. Сначала заревновал, занервничал, но по окончании общеизвестного выражения успокоился. Одевшись, вышел в предбанник:

— Хорошо, что сказала. А то меня Стюра там у моста встретила, что-то наговорила, я за тебя переживал: думал, сталось что.

— Переживал? — негромко, волнуясь от неожиданности, прошептала Катя. От Кузи еще никогда не видела ласки и не слышала приятного слова, а тут…

— Ну, да, а что, не надо было?

— Нет, как же?.. — не зная, как выразить свои эмоции, ответила она. Все же насмелилась, быстро, как белка хватает шишку, ткнулась ему губами в щеку и убежала накрывать на стол.

Поужинали на улице за столом. Кузя разомлел, расслабился после бани. Пересиливая себя от усталости, поднялся с лавки:

— Полез я спать.

— Иди, я сейчас посуду вымою, приду, посидим немножко.

Кузя на ощупь в темноте поднялся по лестнице, по памяти прошел в дальний угол, где было немного сена, на котором разложены постели. Не накрываясь одеялом, лег, нащупал в стороне дорожные сумки. Зевая, подумал: «Утром посмотрим бумаги с Катей». И через секунду уснул.

Через некоторое время пришла Катя с керосинкой в руках. Слабо улыбнувшись, накрыла его одеялом, присела рядом: «Спит. Устал, бедолага. Посижу немножко рядом, потом спать домой пойду». Опустившись, задула лампу, дождалась, когда потухнет фитиль. Положила голову Кузе на плечо: «Хорошо-то как! Соскучилась, аж внутри сердечко замирает». Вокруг спокойно и прекрасно. Слышно, как, перебивая друг друга, скрипит в ночи дергач. Под сеновалом хрустит овсом Поганка. Где-то под горой журчит речка. А через стреху в сеновале мерцают ясные чистые звезды. Слушая ночь, расслабилась, затаила дыхание, незаметно для себя стала засыпать.

Что снилось, не помнит. Ожидая Кузю, переживала, а это тоже нервная усталость. Крепок сон молодого тела, да чуток девичий слух: слышит, но не может проснуться.

Почувствовав чужой запах, заходила, захрипела внизу Поганка. По скрипучим ступенькам поднимается черная тень. Осветив лицо, чиркнула и погасла спичка. К неприкрытым коленям потянулись крепкие, трясущиеся руки.

Ощутив на себе прикосновение, Катя мгновенно очнулась:

— Кто тут?!.

— Тих… тих… тихо, девонька! — шипит грубый настойчивый голос. На хрупкое тело навалилась мужская сила. — Я это.

— А ну, уйди! — узнав Захара, пытаясь скинуть с себя, почти крикнула Катя. — Сейчас заору!

— Не надо кричать. Погодь немного, сейчас все будет хорошо!..

— Кузя! Кузя!! — тыкая рукой в одеяло, заметалась Катя. — Да проснись же!..

Не слышит Кузя, спит крепко. А упорный натиск все настойчивее. Цепкие пальцы рвут платье. Отвратительные губы ищут ее губы. Понимая, что он намного сильнее и сопротивление бесполезно, Катя закричала. Захар тут же зажал ей рот одной рукой, другой схватил за горло. Задыхаясь, она захрипела, в отчаянии продолжая колотить Кузю кулаком.

— Что тут? — наконец очнулся Кузя. Зашарил в потемках руками, выискивая сумку. Сунув руку, вытащил револьвер.

Не ожидая его, Захар подскочил, чиркнул спичкой. Потянувшись к голенищу бродней, вытащил шило. Этого было достаточно, чтобы на излете, почти не целясь, Кузя нажал на курок. Сухо, будто лопнувшая доска, треснул выстрел. Белая вспышка озарила и на мгновение ослепила всех, после чего наступила кромешная темнота. За этим раздался резкий, сдавленный крик, звук падения человеческого тела с высоты, тяжелые, бухающие шаги под сеновалом. За этим — быстрое, удаляющееся бегство Захара через посадки картошки в огороде, после чего все стихло.

Гулко ступая по доскам, резко фыркая, билась под сеновалом привязанная Поганка. Перепуганные выстрелом, лаяли соседские собаки. Из дома вышла Валентина, негромко спросила:

— Кто здесь? Захар, ты?

Ей никто не ответил. Перепуганная Катя замерла, не в силах подать голос. Напружинившись, Кузя всматривался в просвет в сеновале, ожидая увидеть появление незнакомца. Постояв на крыльце, дождавшись, когда успокоятся собаки, Валентина ушла в избу. Анна так и не проснулась, до того был крепок сон после трудового дня.

Прошло какое-то время. Кузька нашел рукой запястье Кати, прошептал:

— Ты как?

— Нормально, — чакая зубами от страха, ответила она.

— Кто это был?

— Захар, я тебе про него давеча говорила. Я его узнала, когда спичку зажег.

— Как это он сюда залез? Это что, он к тебе приходил? Он не знал, что я тут?

— Не знаю… ничего не знаю.

— Это что получается, кабы меня не было, он бы тебя?.. Ишь, падаль, шило вытащил, хотел ткнуть, — зло проговорил Кузя.

— Тихо, — прижавшись к нему, прошептала Катя. — Вдруг он тут, под сеновалом стоит?

— Пусть только сунется! — громко проговорил он. Позвал: — Эй, ты, как тебя? Хошь еще между глаз получить? Лезь сюда!

Тишина. Собаки отбрехались. Поганка успокоилась: значит, нет никого.

— А что это было? — после некоторого молчания едва слышно спросила Катя. — Что такое треснуло, ружье, что ли? Откуда у тебя ружье? У вас же нет ружья. Ты в него стрелял? А если ты его убил?..

— Это не ружье. Так себе, потом покажу. Только ты никому не говори. Зажги керосинку.

— Боюсь. Вдруг он тут?

— А как домой пойдешь?

— Не пойду, пока не рассветет.

Замолчали, не смея пошевелиться. Каждый думал о своем. Катя еще переживала шок от произошедшего: неужели все это случилось с ними? Кузя, как в каком-то кошмарном сне, грел ладонями холодный револьвер: а вдруг и правда убил, и он лежит там, под сеновалом? Сидели долго. Незаметно друг для друга прижались плечами: хорошо, тепло, не хочется ни о чем думать. Все же Кузю усталость свалила — накрывшись, лег на сено.

— Ложись рядом, что, так до утра будешь сидеть? — спросил он перед тем, как уснуть.

Повернувшись спиной, она робко приютилась сбоку. Он наоборот, прижался к ней, накинул одеяло, положил руку на талию. Она хотела убрать ее, но не посмела. Пригревшись, как котенок, затаив дыхание, притихла, переживая минуты приятного томления, так и не сомкнув глаз до полного рассвета.

Утро приближалось медленно. В прореху сеновала подступил мутный, серый рассвет. Загустившийся туман залил непроглядным молоком огород, сенокосный луг, подступающий к поскотине лес. Несмотря на это, прославляя существующий мир вокруг, слышался праздный гомон пернатой братии. Собирая к себе молодых птенцов, тянула заунывную песню иволга. Будто сдирая с сухого дерева кору, скрипел козодой. Порхая над речкой, несли протяжную трель трясогузки. Усевшись на коньке сеновала, тонко капала отрывистую трель пестрая мухоловка. Перебивая друг друга, горланили петухи. На конном дворе всхрапывали лошади. Хрустела овсом Поганка. Шумела говорливая речка. Пахло росой, скошенной травой, влажным деревом, цветущей картошкой. С востока, подгоняемая солнцем, осторожно дышала робкая прохлада: первый признак подступающей осени.

Приподнявшись, Катя посмотрел на Кузю: храпит, приоткрыв рот. Осторожно вылезла из-под одеяла, встала, посмотрела на лестницу: пусто. Тихо переставляя босые ноги по скрипучим ступенькам, спустилась вниз. Во дворе тоже никого. Ворота в огород распахнуты настежь. Видно, как Захар, затаптывая ботву, бежал по картошке в дальний угол к забору. Она не пошла по его следам — страшно, вдруг он где-то там, в кустах? В голову пришла обескураживающая мысль: «Вот я сейчас пойду домой, а он вернется, пока Кузя спит? Нет уж, лучше полезу обратно. Не буду спать, пока он не проснется».

Забравшись на сеновал, прилегла рядом с Кузей, прижалась спиной, согрелась и незаметно задремала. Сквозь сон слышала, как встали мать и тетка Анна, не дожидаясь удара колокола, пошли на работу. Потом, отмеряя начало смены, недолго звенело железо. Поселок ожил. Где-то громко разговаривали рабочие, коногоны покрикивали на коней, завелась паровая электростанция: начался обычный трудовой день прииска.

Несмотря на усталость, Кузя проснулся рано. Вставая, потревожил Катю. Та поднялась, поправляя волосы, спустилась с сеновала. Он за ней. Ступая босыми ногами по мокрой от росы траве, на некоторое время разошлись по своим делам. Вернувшись, по очереди умылись дождевой водой из кадки. Она стала растоплять на улице печь, чтобы разогреть завтрак. Он, наклонившись, осмотрел следы ночного гостя.

— Туда, по картошке убежал, — направляя его в нужную сторону, махнула рукой Катя.

— Откуда знаешь?

— Всю ботву как сохатый повалил. Еще по грядам, где лук и морковка, наследил.

Кузя хотел идти за ним сразу, потом, сообразив, слазил на сеновал: сунул за пазуху револьвер. Осторожно ступая, зашагал по четким отпечаткам сапог Захара. Катя последовала за ним. Тщательно высматривая каждый метр, подошли к забору из поперечно закрепленных от скота жердей. Здесь он перелазил на ту сторону из огорода. На верхней жердине четко отпечаталось бурое пятно — кровь.

— Ой, мамочки! — со страхом оглядываясь, всплеснула руками Катя. — Что это?

— Тихо ты, — побледнел Кузька, чувствуя, как тело наполнилось мхом, а в ушах зазвенело: попал. До этого момента воспринимал все, как некую забаву, подобную той, как он на Тараске стрелял не в бандитов, а в грязь, а сейчас понял, что все серьезно.

— Это что, кровь?

— Нет, корова послед скинула, — неудачно пошутил он, плохо соображая, что делать: идти по следам или созвать народ?

— Ой, Кузька, ты, наверное, его убил, — опускаясь на колени, побледнела Катя. — Грех-то какой!

— А что, надо было, чтобы он меня и тебя шилом проткнул? Так лучше было бы? Ты домой ступай, а я пойду, пройду по следам. Может, ничего страшного, утек.

— Я с тобой!

— Куда со мной? А вдруг он за кустами лежит? — нащупав холодную рукоятку нагана, проговорил Кузя. Сам подумал: «Если бросится, буду стрелять».

Сделал несколько шагов вперед — Катя за ним.

— Куда идешь?

— Не пущу одного!

— Ладно уж, — зная ее характер, согласился он. — Только чуток сзади, чтобы в засаду не попасть.

Пошли. Сначала по покосу, потом по коровьей тропинке через кусты. На чистом плотном месте ничего не видно, обильная роса съела все следы. Но когда вошли в густой таволожник, кровь появилась вновь. Ее было много. Справа на листиках и прутьях, где бежал Захар, были четкие вкрапления, которые нельзя спутать ни с чем.

— Кузька, давай вернемся, народ позовем, — взмолилась Катя. — Ты же видишь, что не так все просто.

— Цыц, ты, баба! — сурово ответил он. — Я тебя с собой не звал. Хочешь — возвертайся. Но про меня ни слова не говори. Поняла?

Катя молча пошла за ним дальше.

За узкой, извилистой тропинкой — опять покосы. Здесь Захар заметался по поляне, как заяц, вероятно, выискивая, куда бежать дальше. Впереди, на границе поляны и леса, высокий кедр. Под ним — стоянка косарей. Кузя не сомневался, что он там остановится. Так и было: на мягкой подстилке из скошенной травы опять бурое пятно. Здесь Захар долго сидел, поэтому сено пропиталось насквозь, до того обильным было кровотечение. Кузя понял, что рана серьезная, и он далеко не уйдет. Будет лучше вернуться, рассказать все, как было, начальнику горной полиции, а там уж что будет. Конечно, револьвер придется отдать, но ничего не поделаешь. Неизвестно, как еще все обернется, кабы хуже не было.

— Пошли назад, — потянул Кузя Катю в сторону дома. — Тут без следствия не обойтись.

— Вот и правильно! Вот и я так же говорю, — облегченно вздохнув, запрыгала козой вокруг него Катя. — Недаром я сейчас молитву от врагов читала.

Искоса посмотрев на нее, Кузя усмехнулся. Он, как и Катя, верил в Бога, но знал, чтобы повернуть назад, не надо было выпрашивать у Всевышнего помощи. Кузя понимал, что сейчас для разрешения проблемы нужны взрослые люди.

Вернувшись домой, к своему удивлению увидели Стюру. Она никогда не приходила к ним в столь ранний час, обычно это было не раньше обеда и то по какому-то случаю. Сейчас же, будто ожидая их, сидела на крыльце дома, о чем-то мило беседуя с бабкой Фросей. Та рассказывала ей, как в далекой молодости она жила у помещика. Увидев Кузю и Катю, Стюра поднялась, сделала шаг навстречу. Перед тем, как заговорить с Кузей, глубоко посмотрела ему в глаза, будто хотела вывернуть из него всю правду, потом удостоила подобным взглядом Катю и лишь после этого спросила:

— Что было сегодня ночью?

Кузя хотел игнорировать ее вопрос, противился мыслями: что ни свет ни заря пришла? Но после повторного взгляда вдруг почувствовал, что ему надо выговориться, поведать происшествие не кому-то другому, а именно ей. Подобное ощущала и Катя, иначе как объяснить то рвение, с каким она стала объяснять в мелочах, как Захар стал приставать к ней, но Кузя защитил ее, потому что тот достал шило. Когда она ненадолго замолчала, Кузя с каким-то непонятным, неконтролируемым рвением продолжил рассказ о том, как выстрелил в Посошка, как они ходили по его следам и видели кровь.

Внимательно выслушав их, Стюра еще раз пронзила их своим взглядом, монотонным голосом наговаривая:

— Никуда не уходите, будьте дома. И никому не говорите, что с вами сегодня было. Я скоро приду.

Потом, будто была у себя дома, зашла в сарай, взяла лопату и кайлу, пошла через огород в ту сторону, откуда недавно вернулись Кузя и Катя.

Далее все было, как в монотонном, заторможенном состоянии. Они занимались своими делами: Катя готовила завтрак, Кузя напоил и накормил Поганку. Потом позавтракали, стали разбирать дорожные сумки. Бумаги, что предназначались Заклепину, были испещрены цифрами и условными знаками, даже умевшая читать Катя в них не могла разобраться.

Пакет для Пантелея Захмырина не был запечатан, проверили и его. В нем вообще ничего не понятно: какая-то схема и небольшая, из двух цветов — зеленого и красного — тряпочка, более походившая на носовой платочек. Положив все на место, как было, стали ждать, когда явится Стюра.

Прошло немного времени. На вороном игривом мерине подъехал Пантелей. Спросив разрешения, не слезая с седла, нагнулся, открыл щеколду ворот, очутился в ограде:

— Кузька, здорово ночевали! Как дела, как здоровье? — спрыгнув на землю, протянул руку. — Мне сказали что вчера еще приехал. Почему сразу не заехал? Может, пакет не довез?

— Довез, все, как ты просил, — качая головой, ответил Кузя. — И ответ тоже привез.

— Привез? Ай, молодец! Вот спасибо! — довольно суетился Хмырь, а когда получил послание, тут же посмотрел, что в нем было. Сначала улыбнулся, потом стал серьезным: — Ах, Кузька! Добрые вести! На тебе за работу! — положил на стол рубль, вскочил на коня и умчался прочь.

— Да не надо мне денег, я же так, по пути, — отказался было Кузя, но его уже не было.

— Тебе что, простофиля, денег не надо? — преодолевая заторможенное состояние, одернула его за рукав Катя. — У самого, вон, рубахи хорошей нет, а отказываешься. Дают — бери. Не дают — тоже бери.

— Где это ты так научилась говорить? — удивился Кузя, но Катя, медленно взяла деньги со стола, отвернувшись, положила их на груди под халат.

— Пусть у меня будут, я их тете Ане отдам, а то ты, как в прошлый раз, деду Мирону на опохмелку всучишь. А он, сам знаешь, долги не ворочает.

Немного погодя на телеге явился конюх дядька Михаил Емельянов. Привязав коня у ворот, сильно хромая вошел к ним:

— Здорово ночевали! — Увидел бабку Фросю, приподнял картуз: — И тебе, старая, по ночам хорошо спать под тулупом.

Присев на чурку, потянулся за кисетом, забил трубочку махоркой, закурил:

— Тебя Заклепин заждался, меня отправил. Думали, ты позавчерась явишься.

— Не успел. Пока туда, сюда, вот время и пролетело, — меланхолично ответил Кузя.

— Ты что такой деревянный? — обратив внимание на его разговор, удивленно спросил конюх. — Устал, что ли? Или заболел? А может, — хитро прищурив глаза, — молодая попутчица приставала?

— Устал, — соврал Кузя.

— Оно и видно, сам не свой. Что ж, давай бумаги, Заклепину передам. А про тебя скажу, мол, растележился с дороги. Но завтра с утречка будь, так Заклепин велел.

Кузя передал документы, снова сел на свое место на крыльце. Михаил сунул их за пазуху, пыхнув еще несколько раз табаком, выбил трубочку. Тяжело поднявшись, уехал в контору.

— Кстати, хотела спросить тебя, почему так долго ехал? — обиженно, с промокшими от слез глазами спросила Катя. — Эта твоя подорожная подружка смутила еще на один день остаться?

— Какая подружка? — не сразу сообразив, о ком идет речь, тяжело посмотрел на нее Кузя.

— С кем ты в город ездил.

— Ничего она меня не смутила. Говорю же, дела были.

— Ага, дела. Я видела, как она на тебя смотрела. Наверное, где-то в кустах целовались?

— Дура! — рассердился Кузя, топнув ногой.

Катя заплакала, ушла в огород. Кузя, как подстреленный ворон, облокотившись на стену плечом, опустил голову. И без того плохое настроение было испорчено до предела. Он вдруг вспомнил Дашу: как она там, выздоровела ли? События прошедшей ночи затмили яркие краски их общения. Он вспоминал ее часто, когда они возвращались с Дмитрием на прииск, но встреча со Стюрой у мостка стерла все краски. Переживая за Катю, он забыл о Даше. И только сейчас вспомнил, что обещал отправить с Дмитрием противовоспалительные травы. А он должен уехать назад сегодня утром.

Сетуя на себя, медленно встал: тысячелистник, пижма и зверобой висят в сенях. Сухая малина в берестяной торбе. Но Дмитрия уже не догнать. От досады полез на сеновал, чтобы никого не видеть и не слышать. Ткнулся головой в подушку, накрывшись одеялом, забылся. Хотел уснуть, но не спалось. Все думы были со Стюрой: почему так долго? Что там делает?

Прошло много времени. Кузе казалось, что кончился день. Слышал, как из огорода пришла Катя, загремела посудой на печи, начала готовить обед. Нехотя поднявшись, он вылез из-под одеяла: «Пойду, помогу ей воды наносить». Спустившись, удивился: солнце было еще не так высоко. Взяв ведра и коромысло, пошел к реке. Казалось, Катя даже не заметила его участия.

Возвращаясь от реки, услышал в ограде крики: возмущенно кричала бабка Фрося. Ей противоречил голос Кати. Поспешив домой, увидел стоявшую возле сарая Стюру. В руках испачканные свежей землей лопата и кайла. Одежда в глине. От завалинки, грозно размахивая палкой, к ней подступает бабка Фрося:

— Ты посмотри-ка: баба у нас всю картошку выкопала!

Катя успокаивает ее, кое-как отобрала палку, завела домой. Стюра опустила голову, что-то сдавлено бормочет себе под нос. Кузя прислушался, узнал слова молитвы: «Отче наш, да святится имя твое…»

Дождался, когда она скажет последние слова, спросил:

— Что там?

— Что там? — не сразу поняв его, переспросила она.

— Захар где?

— Ушел, — сдавлено ответила Стюра, прямо посмотрев ему в глаза так, будто молния ударила в голову.

Кузя приложил к вискам ладони, присел в коленях. Вышла Катя. Стюра метнула на нее точно такой же взгляд, и та вскрикнула от боли.

— Куда ушел? Зачем ушел? — едва справившись с приступом, спросил Кузя.

— Совсем ушел с прииска. Не вернется больше, — глухо, будто подвела итог, ответила та и, сгорбившись, будто под тяжким грехом, неторопливо подалась прочь.

Переживая стресс от боли, Кузя и Катя какое-то время смотрели друг на друга, стараясь понять смысл ее слов. Но так ничего не сообразив, разошлись по своим местам. Он залез на сеновал, Катя проследовала в дом.