Христа ради юродивый старец Паисий, рясофорный инок Киево-Печерской Лавры

IV

С принятием на себя подвига Христа ради юродства, о. Паисий резко изменил образ своей жизни. Добровольно приняв на себя вид безумного, а нередко и мнимо нравственно падшего человека, не признающего ни приличия, ни стыда, позволяющего себе иногда соблазнительные действия, — он отрекся, таким образом, от главного отличия человека от прочих земных существ, т. е. от разума. Будучи от природы человеком разумным и разрешая всякие житейские вопросы быстро, метко и рассудительно, он прикрывал их притчами и тем вовлекал наблюдателя в неудоборазрешимое недоумение. Аще кто мнится мудр быти в веце сем, буй да бывает (1 Кор. 3, 18). Таким образом поступал и о. Паисий.

Не сообразуясь с веком сим, но преобразуясь обновлением духа своего, чтобы познать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная (Рим. 12, 2), он всей своей жизнью и постоянным словом напоминал всем о высших целях жизни, всеми способами стараясь утвердить сознание грешных людей в том, что мы не имеем здесь, на земле, постоянного града, но должны искать будущего (Евр. 13, 14), достигая добрыми делами благ духовных, вечных.

Чтобы окончательно поработить плоть свою духу и распять ее, по слову Божию, со страстьми и похотьми (Гал. 5, 24), о. Паисий не только отказался от всех самых позволительных и обыкновенных для человека удобств жизни, но обрек себя на чрезвычайные нужды и лишения.

Даже самые необходимые предметы для поддержания жизни: отдых, пища, одежда, жилище — перестали служить для него предметом забот.

Как истинный странник на земле и гражданин небесного отечества, он не имел попечения ни о приюте, ни о какой-либо собственности, но с точностью осуществлял на себе слова Спасителя: не пецытеся душею вашею, что ясте, или что пиете, ни телом вашим, во что облечетеся. Не душа ли больши есть пищи, и тело одежди (Мф. 6, 25). Ищите же прежде Царствия Божия и правды его и сия вся приложатся вам (Мф. 6, 33).

В обращениях своих с людьми блаженный старался говорить, как замечено выше, притчами. Все проступки и грехи, которые провидел в глубине души собеседника, он как бы переводил на себя, на свое собственное «я». Само собой понятно, что, слушая его речи, собеседник не понимал их и только после некоторого размышления постигал значение его иносказательных слов.

Если же кто-либо называл о. Паисия «батюшкой», тому блаженный сердито замечал:

— Какой я вам батюшка?! Говори — старичок-дурачок.

— Да как же так, отец Паисий… Ведь вы монах.

— Да какой же я тебе отец, ах ты!.. «Отец наш на небесах живущий, Той промышляет и милует души наша». Не говори — отец, а говори — Прокушка, Паяций, Паисей…

Великая добродетель в жизни человека — смирение. Смирение есть признак величия духа, а гордость — отпечаток низкой души. Взгляните на смиренных, чем они были. Авраам говорил о себе: я земля и пепел; но был отцом верующих, которому, между патриархами нет равного… Давид говорил о себе: я червь, а не человек; но был порфироносным пророком, которому между царями нет равного… Апостол Павел писал о себе: я наименьший из апостолов и не достоин называться сим именем; а не он ли был одним из первоверховных? Смиренна была Пресвятая Дева Мария, глаголавшая к Ангелу: Я раба Господня, да будет Мне по слову твоему; но кто Она для всего рода человеческого? — Матерь Божия, высшая Херувим и славнейшая Серафим… А Иисус Христос разве не унижал себя? Разве не умывал ног Своим ученикам?

Ночь проводил блаж. Паисий где придется. Иногда приходил к кому-либо из братий в келью, а иногда в портняжную мастерскую или братскую баню и ложился где-либо под столом; иногда ночевал в братской хлебне на печи, а иногда на церковной паперти или просто на дворе.

Сон блаж. Паисия был необычайным. Никто не замечал его действительно спящим. Вероятно он укреплял себя дремотой где-либо в захолустье в послеобеденное время.

Бывало придет к кому-либо в 9-10 часов вечера, разденется и уляжется под столом, а через короткое время — снова оденется. Затем полежит несколько минут, обует один сапог, и широко и комично шагая выйдет на двор, чтобы не дать своему телу отдыха и покоя. По возвращении снова разденется и уляжется, но через некоторое время опять начинает облачаться в свои отребья или принимается громко плакать и молиться. С первым же ударом колокола быстро мчится в церковь на молитву. В полунощи востах исповедатися имени Твоему, Господи (Пс. 118, 62).

Одевался блаж. Паисий также весьма оригинально. Одежды своей он никогда не имел, а получая от кого-либо свиту или рясу, прежде выпачкает ее в грязь или отрежет кусок полы или рукав и, разодрав ее в нескольких местах, тогда только облачается в нее… Подрясник блаженный не особенно любил, и если таковой предлагали ему, то он указывал рукой на нищих: «Смотри, сколько солдат стоит… Им, душко, отдай»… Обыкновенно же любил носить и зимой, и летом монашескую свиту или рясу, подпоясывая ее либо куском веревки, либо отрезком суконной материи.

Очисти прежде, говорит один старец, внутреннее, так и внешнее чисто будет… А если внутренняя нечистота царствует в душе твоей, то как бы ты не одевался, она сделает нечистым и внешнее, и ты будешь похож на повапленный гроб… К сожалению, современные люди не признают этого. Тратя тысячи на ненужные наряды и украшения, нередко проходят без внимания мимо нищего. Так ли учил нас Христос? Он, глава наш, Свет всему миру, Истина и Живот, лежал в яслях, а мы утопаем в мягких одрах. Он орошался в молитве кровавым потом, а мы обливаемся дорогими благовониями… Кровавые капли падали на Его грудь, а мы украшаем ее дорогим жемчугом… На главе его был терновый венец, а мы главу свою украшаем драгоценными уборами… Он был наг, а мы одеваемся в пышные одежды… О, жалкое наше тщеславие!..

На скудной волосами голове блаж. Паисий носил широкую повязку на подобие главотяжца (убруса). Но повязка эта была неимоверно грязна и издавала неприятный запах. Указывая кому-либо из молодых клирошан на свою лысину, блаж. Паисий растирал на ней ладонью свою слюну и, посыпая песком, шутливо приговаривал:

— Лысинка-с… Дурость… Это меня девушки в молодости любили… От того у меня и лысинка… Эге-ге, и я в свое время был тоже красивый… 15 лет на клиросе пел…

На ногах о. Паисия были дырявые валенки или без подошв сапоги, а в руках неизменно носил он железную палку с изогнутой рукояткой, обмотанной тряпкой и закрепленной проволокой. Ею он подпирался, а когда была не нужна — носил под мышкой.

Ходил блаж. Паисий весьма оригинально: ступал широко, как маршируют солдаты, и, как бы измеряя величину места, равномерно расставлял ноги. Изредка для странности, он не шел по тротуару или посредине дороги, а медленно крался около самых стен, шагая через водосточные трубы или пролезая под ними внизу.

Рук своих блаженный, по-видимому, никогда не умывал. Если же кто-либо обращал на его руки пытливое внимание, тому о. Паисий замечал:

— Вымыть? Руки хочешь вымыть? Эге! Они от того коростой заболеют…

Белья о. Паисий почти не носил, а если и надевал когда рубаху, то не менял ее, пока не изорвется, отчего разводились в ней насекомые, причинявшие телу его нестерпимые мучения… Не выдерживая подчас такой мучительной пытки, о. Паисий горестно восклицал:

— Ах, вы, заели меня, проклятые!..

И с этими словами бежал в портняжную мастерскую, где скинув свою рубаху, начинал ее разглаживать горячим утюгом, истребляя таким образом своих назойливых мучителей-насекомых.

— Вишь как измялась рубашечка-то! И ночку, и день ведь ношу! Вот мы ее и обновим, и выгладим… Да-с…

А то прибежал однажды к послушнику N, ухватил со стола нож и кричит:

— Душко! Три скорее спину, три!

Послушник беспрекословно повинуется и начинает тереть спину тупым концом ножа, а блаж. Паисий еще пуще кричит:

— Три, душечка, лучше, сильнее! Острым концом три!

— Мочи нет, батюшка… Кожа начинает слазить, кровь идет!

Многие из иноков, удостаивавшиеся принимать блаженного Паисия на ночлег, давали ему для подстилки какую-либо одежду, но ни одно насекомое не переходило туда с одежды о. Паисия. Даже сам блаженный, принимая от хозяина келии покрывало и замечая на лице приютившего смущение, старался его утешить:

— Не бойся, душечка… Мои зверьки к тебе не перейдут…

Однако, несмотря на это, многие брезговали принимать блаженного к себе в келию, но он к таким заходил как-нибудь случайно в отсутствие хозяина-гордеца и умышленно ложился на его кровать.

— Возвращаюсь я с послушания в келию, — рассказывал один послушник из клирошан С. Б., глядь, о. Паисий на кровати лежит и почесывается. Полежав немного, он поднялся и ушел… Взглянул я на свою постель, а на ней насекомых — видимо-невидимо. Что делать? Принялся вытряхивать их на дворе. «Ну, думаю, не придешь ты больше ко мне! С этого раза всегда келию на ключ запирать буду». Как сказал, так и сделал. Выхожу на другой день на послушание, а о. Паисий навстречу: «Пустите, душечка, переночевать»… Что делать? С великим смущением в душе даю ему ключ. Возвращаюсь после утрени домой и вижу: постель вся разбросана, а блаженный возле стола сидит и что-то бормочет. Злость меня разобрала. Ухватился я за матрац, чтобы на двор его выбросить, а о. Паисий как закричит: «Не смей бросать, гордец! Ложись спать, ни одна тебя более не укусит». И действительно так: стал я со свечой в руках постель осматривать — ни одного насекомого не видно. Все бесследно исчезли.

Воздержание о. Паисия также было изумительное. Пища и питие, как бы не составляли для него необходимой потребности для поддержания жизни. Изнуренное тяжелыми подвигами, но сияющее чистотой души лицо его свидетельствовало о сугубом воздержании. И поистине он мог воскликнуть с пророком Давидом: Быша слезы моя мне хлеб день и нощь (Пс. 41, 4).

Когда же блаж. Паисий чувствовал потребность поддержать плоть пищей, то приходил в братскую трапезу и питался остатками от братского стола. При этом он все то, что давали ему, смешивал в общую гущу и, размешав хорошенько, кушал. Остальное же складывал в жестяную кружку или маленький горшочек, который часто носил при себе, или же в рукавицу и прятал «про запас» в никому не ведомое место, и потом, когда вся эта смесь делалась от времени настоящей отравой, блаж. Паисий, ничтоже сумняшеся, принимался ею «подкреплять» себя.

— Что вы делаете, о. Паисий! Ведь это отрава, смерть, — с брезгливостью предупреждали старца свидетели этой удручающей сцены.

Но блаженный невозмутимо отвечал:

— Отрава… Г! Хорошо вы, душечко, молодой… желудочек у вас крепкий… А я, душечко, старичок… Кашица то моя в горшочке перебродила, перегорела, — не станет теперь в животике перекисать… Облегчение, знаете ли, облегчение…

И как бы ничего не чувствуя, продолжал свое дело.

Когда блаж. Паисий заходил к кому-либо из братий утром и хозяин келии в тайном восторге от такого посещения предлагал гостю стакан чаю, он никогда не отказывался и с важностью усаживался за стол. Но действия, с которыми совершал он это «чаепитие», навсегда отбивали у хозяина охоту к дальнейшему приглашению, ибо он примешивал в свой чай все, что только попадало под руку — и грязную воду, и селедку, и прочие подобные снадобья.

Не побрезгуй, читатель, представляя себе эту необычайную картину трапезы и чаепития. Такие люди, как блаж. Паисий, необычайны. Они, по слову Спасителя, аще и что смертное испиют, не вредит им (Мк. 16, 18). Впрочем, быть может, и для блаженного Паисия эта необыкновенная пища и питие были так же сладки, как и князю Изяславу была сладка трапеза у преподобного Феодосия; ибо всякая пища освящается словом Божиим и молитвой (1 Тим. 4, 5).

Стужа, непогода, мороз и зной не представляли для о. Паисия никакого значения. С удивительным терпением переносил он в своем ветхом рубище и трескучие морозы, и палящие лучи знойного солнца, и проливные летние дожди. Иногда же зимой, в добавок еще и умышленно, он садился где-либо на кучу снега и обрасывался им кругом. Если же прохожие с удивлением останавливались поглазеть на это зрелище, блаж. Паисий, весело барахтаясь в снегу, шутливо приговаривал:

— Ишь ты, как хорошо! Как мягко! Совсем, как в перинах московских…

Были факты и изумительнее. Стоял месяц январь. На дворе был лютый мороз. Вьюга бушевала всю ночь и нанесла кругом Великой лаврской церкви высокие сугробы снега. Сторож этой церкви, монах Вениамин, делая по окончании утрени обход церкви с целью указать богомольцам путь к гостинице, наткнулся позади церкви на какой-то темный, занесенный снегом предмет. Недоумевая что бы это было, о. Вениамин из любопытства тронул «предмет» ногой, «предмет» зашевелился. Оказалось, это стоял на коленях блаженный Паисий, до половины занесенный снегом, и втайне молился Богу.

— Боже мой! — вскрикнул о. Вениамин, — что вы здесь делаете? Ведь вы можете окоченеть…

А блаженный в ответ сердитым баритоном:

— Ступай-ка, братец, своей дорогой… Не мешай мне молиться…

И схватившись с места, удалился бегом в более укромный уголок.

Иногда ночью, в лютый мороз, видели о. Паисия молящимся на типографском дворе. Бурная вьюга пронизывала его до мозга костей, жестокий мороз беспощадно леденил его полубосые ноги, но блаженный как будто не чувствовал ничего этого.

Постигая мысленными очами бесконечное величие Божие и молитвенно беседуя со святыми Его Ангелами, — блаженный всем умом и чувствами незримо витал в сладостных видениях небесного, и земные страдания бледнели и исчезали перед ним, как исчезает воздушное облако под напором шумного ветра… Всем существом своим уносясь в горние обители, он с пламенным усердием в тайне умолял Бога о наших грехах. И только небесная луна, бледно освещавшая облик подвижника, была немой свидетельницей его молитвенных слез и воздыханий…