Хроники неприкаянных душ

35

Несколько керамических горшков с цветущими растениями, поставленные у входа в больницу «Лонг-Бич», где лежали неизлечимые пациенты, свидетельствовали о слабой попытке администрации оживить обстановку. Но все равно этот комплекс невысоких зданий из белого кирпича выглядел унылым приютом беспомощных и безнадежных, откуда никого не выписывали с выздоровлением.

Уже в вестибюле ощущался характерный запах болезней и антисептиков. Уиллу сказали, что Шеклтон лежит в западном крыле, и он зашагал по тускло освещенному белому коридору, обходя посетителей и сотрудников, которые двигались очень медленно. Здесь некуда было торопиться. Даже не верилось, что в половине мили отсюда плещет волнами огромный океан.

Фрэзер приказал остановить машину у больницы и задумался. Посылать туда людей рискованно. Да и надо ли? Что хочет Пайпер? С помощью Шеклтона вернуть базу данных? Чушь. Сам Пайпер тогда рассказал, что после инцидента с «наблюдателями» купил в радиомагазине флэшку, записал на нее базу данных и спрятал где-то в Лос-Анджелесе. Теперь выяснилось, что он засунул ее в книгу в библиотеке. Шеклтон тут ни при чем.

— Он просто приехал навестить его, — усмехнулся Фрэзер. — Я в этом уверен. Ему надо убить время.

Он связался с руководителем третьей группы и спросил насчет Дейна. Тот ответил, что пилот затеял в мотеле драку и успокоился, когда ему вкатили укол и вывезли на тележке с грязным бельем. Сейчас он в самолете по пути в «зону-51», где его допросят и задержат до выяснения.

Фрэзер отправил одного «наблюдателя» за кофе и сандвичами.

На посту сестер никого не было. Уилл подождал. Наконец из комнаты отдыха вышла в накрахмаленном белом халате полная молодая женщина. В углу рта у нее прилипло что-то красное.

— Я пришел проведать Марка Шеклтона.

Она удивленно посмотрела на него. Видимо, не очень часто его здесь навещали.

— Вы родственник?

— Нет. Старый друг.

— Мы пускаем только родственников.

— Я из Нью-Йорка. Проделал большой путь.

— Не положено.

Уилл вздохнул. Такой уж сегодня день.

— Могу я поговорить с кем-нибудь из начальства?

Позвали женщину постарше, чернокожую, крепкого сложения. Но и она начала объяснять Уиллу, почему нельзя посещать больных посторонним. А затем вдруг замолчала и внимательно посмотрела на него:

— Подождите, я видела вас у него на фотографии.

— Да?

— Его единственной фотографии. Ведь Шеклтона никто не навещает. Иногда является какой-нибудь представитель властей и через минуту уходит. Вы его друг?

— Да.

— Идемте со мной. Я сделаю для вас исключение.

Уилл с трудом узнал Шеклтона. Марк высох и стал совсем маленьким, почти как ребенок. Год комы и искусственного питания превратили его в живого мертвеца с восковой кожей и острыми выпирающими костями.

Он лежал на боку. В течение дня больного переворачивали, чтобы не образовались пролежни. Глаза открыты, но затянуты пленкой. Рот тоже постоянно полуоткрыт. Из овального отверстия торчали коричневые зубы. На лысую голову напялена поношенная шапочка с символикой баскетбольной команды «Лос-Анджелес лейкерс», под которой скрывалась затянувшаяся рана. Нижняя часть до пояса у него скрывалась под простыней, а на торс невозможно было смотреть без содрогания. Такие руки и грудь Уилл видел на фотографиях узников фашистских концлагерей. При дыхании грудь Марка резко поднималась, и каждый цикл сопровождался негромким свистом. Из одного пластикового пакета питательная смесь по трубке подавалась в желудок. Другой был подсоединен к катетеру для отвода мочи.

На столике рядом с кроватью стояла фотография в рамке. Четыре однокурсника, когда-то делившие комнату в общежитии, на встрече по случаю двадцать пятой годовщины окончания Гарварда. Слева сияющий Джим Зекендорф, справа Алекс Диннерштайн, в середине Шеклтон, с вымученной улыбкой и в такой же шапочке с символикой команды, и Уилл, на голову выше остальных, спокойный и уверенный в себе.

— Дома у него нашли только эту фотографию, — пояснила сестра. — И принесли сюда, сделали доброе дело. А кто на ней остальные?

— Мы жили в колледже в одной комнате.

— Говорят, он был умный.

— Да, умный, — кивнул Уилл. — Скажите, а есть надежда, что он когда-нибудь выйдет из комы?

— Что вы! — воскликнула она. — Таким и останется. Свет включен, но Господь знает, что в доме никого нет.

Она оставила Уилла у постели. Он придвинул стул и сел, глядя в пустые глаза Марка Шеклтона, несчастного маленького человека, который заманил его в ловушку, как зайца. Затянул в свой безумный мир и насильно накормил знанием о библиотеке. Неужели все это предопределено свыше, чтобы жалкий человек замыслил испоганить жизнь Уилла и добился потрясающего успеха?

Уиллу казалось, что он ненавидит Марка Шеклтона, но теперь он не мог отыскать в себе ни единой крупицы ненависти к этому лежащему перед ним полутрупу, похожему на персонаж картины Мунка «Крик». Грустно, что все так получилось.

Уилл не стал с ним разговаривать, как иногда делают наивные посетители коматозных больных, а просто сидел и размышлял о своей жизни. О том, какие дорожки выбирал, чтобы по ним пойти, а какие нет. Задавал себе вопросы.

Неужели все решения, какие я принимал, которые влияли на жизнь других, предопределены свыше? И несу ли я ответственность за свои действия? Имеет ли смысл намечать следующий шаг, или чему положено случиться, то и случится? В таком случае, может, не надо возвращаться в лабораторию сканирования книг и проводить суматошную ночь в поисках флэшки, а с облегчением сбросить рубаху и полежать на берегу, глядя на звезды? Если я пешка на гигантской шахматной доске, то зачем суетиться.

Однако Уилл не любил пустых рассуждений. Он был человеком действия и всегда полагался на интуицию. Если был голоден, то ел. Если был сексуально возбужден, находил женщину. Если брак или просто связь не доставляли ему радости, он его разрывал. Если перед ним стояла задача, он ее выполнял. Выслеживал убийц и сажал их за решетку.

Теперь он снова был мужем. И отцом. У него замечательные жена и сын. Ему надо думать о них. И все принимаемые решения должны быть связаны с ними. Остальное его не касается. Прочь сомнения. Нужно ехать добывать флэшку. А затем ее можно будет всадить в задницу Фрэзеру.

Эта мысль его успокоила, и он почувствовал себя прежним Уиллом Пайпером.

А как же двадцать седьмой год?

Ну, до него еще далеко. А кроме того, неизвестно, наступит ли вообще конец света. За семнадцать лет можно постараться искупить грехи, совершенные почти за пять десятилетий.

А их накопилось много.

— Спасибо тебе, скотина, — сказал он Шеклтону. — Ты меня правильно вразумил.