Идеализм-2005

Нижний Новгород, Горьковский автозавод.

Мы сидели в подвальном зале «Кружки» на Чистых прудах. Рома и я.

— Доехали нормально, но «хвосты» были. Еще в Москве стрем какой-то был, помнишь?

— Помню, — ответил мне Рома. — Сбросили?

— Да, — я замолчал на пару секунд, — на все сто уверен, что да.

— Откуда уверенность такая?

— Мы до вокзала не доезжали, конечно, раньше с автобуса соскочили. Все равно, когда в метро спускаемся — как чувствуем, что-то не так. Утро, и знаешь, чувствуется присутствие непонятных типов каких-то помятых. Но помятых не натурально как-то, понимаешь? С виду бомжи, но больно гладкие. Не пахнут даже. Все по стандартной схеме сделали, конечно. Когда уже из вагона выбегаем, народ расталкиваем, один, что с понтом спал на сиденье напротив — за нами ломится. Не успел. Еще три раза «хвосты» проверили. Чисто вроде все было.

— Понятно. Ну, будем надеяться.

— Да ровно все, уверен. И Лена тоже. Мы потом полдня эту улицу Янки Купалы искали. Ну, улица, где вписка. Смотрели «хвосты» все время. Чисто.

— Хорошо. Что с объектом?

— Решили заводоуправление захватывать, — я наклонился над столом, понизил голос, — самый нормальный вариант получается.

— А как с цехами? Елена Васильевна что-то с этим думала.

— Попасть тяжело, на проходных охраны много, колючка по периметру. И территория ГАЗа ну совсем огромная. Три дня ее смотрел с разных сторон, мороз пиздец был. На проходные местных можно отправить. Листовки чтобы раздавали. Ну а партийный спецназ, наверное, внутрь. По обычной схеме, прорыв.

— Ладно, тебе и Елене Васильевне видней, вы на месте были. Что там с охраной?

— Типаж «секьюрити», — проводя разведку, Лена всегда делили службы безопасности на три категории: «сторож», «охранник», «секьюрити». — Но справимся, как всегда.

— Хорошо. В общем, молодцы, — Рома откинулся на спинку стула и затянулся сигаретой, — я в вас не сомневался. А регионалов, что в Москве собрались, начнет отправлять по одному, по двое.

— У Лены и тех нижегородцев, что в курсе подготовки, все готово, чтобы встречать.

— Знаю. Что там с твоим Дарвином? Он в теме?

— Да, я говорил с ним. Сказал, что ехать в другой город придется. Только он немного нервничает. Первая акция все-таки. Родственники мозг ебут. Он им успел рассказать, что с экстремистами связался.

— Он про эту стрелу в курсе?

— Да, должен подойти.

— Ну ждем тогда.

Рома закурил еще одну.

Через пару минут в темный подвал по лестнице сбежал Дарвин. Я сидел прямо напротив входа, поэтому сразу заметил его. Он оглянулся по сторонам, я молча помахал ему рукой. Боец моего звена плюхнулся на стул рядом с Ромой.

— Здорово, Дарвин, — Рома посмотрел на нацбола из-под очков и протянул руку.

— Привет, Рома! — Дарвин ответил немного неуверенно, с глуповатой улыбкой.

— Ты у нас на акцию первый раз едешь?

— Ага.

— И как?

— Да нормально, — Дарвин потупился, — только у меня родственники в Москве, они мне звонят каждый день. Если я отвечать не буду, они моим родителям в Саранск позвонят, кипиш начнется.

— Дарвин, е-мое, придумай, блин, что-нибудь.

— Что?

— Скажи, что встретил блядь и загулял.

Дарвин замолчал, посмотрел в стол. Потом поднял голову:

— Ну не знаю, можно попробовать…

— Попробуй, только сегодня прямо. И по красоте как-то, лишнего по телефону не болтай.

— Хорошо. Я на акцию по-любому поеду. Долго акции ждал.

— Молодец, правильно.

— Я вот только думаю, может записку какую родственникам написать. Ну, на случай, если закроют.

— Пиши, Дарвин, пиши, — Рома вздохнул, — бумага все стерпит.

— Ага, — Дарвин достал из рюкзака ручку и тетрадный лист в клетку.

— Завтра тебя автобусом с ребятами из Обнинска отправим.

— Отлично, — Дарвин приободрился, — я вот уже и написал.

— …У вас стрела завтра в девять утра, метро «Сокольники», центр зала, — продолжал Рома. — Я вас там встречу, расскажу в деталях, как и что, куда ехать. В автобусе главное ведите себя хорошо. И ни слова никому.

— Ага, понял.

— Тогда до завтра. Не опаздывай.

— Не буду. До завтра, — Дарвин поднялся, остановился. И выдохнул приглушенно, — Слава Партии!

Потом быстро вышел.

Рома строго посмотрел ему в след.

— Ты уверен насчет него?

— На все сто. Один из лучших и преданнейших нацболов.

— Ну будем надеяться, — Рома закурил еще одну сигарету, — получится все в это раз, я уверен.

— Да, Рома, конечно получится.

Крупнейшим акционером Горьковского автозавода тогда был олигарх Олег Дерипаска, личный приближенный Путина. Кремлевская пропаганда заливалась байками о «поддержке отечественного производителя». И тогда же, в конце декабря 2005 года, на Горьковском автозаводе решили уволить сорок тысяч человек. У нашей московской партийной группы, которая занималась акциями прямого действия, появилась работа.

Сейчас, спустя двенадцать лет, я по-другому смотрю на социальные конфликты. Нет, мое отношение к владельцам заводов, яхт и пароходов не улучшилось, скорее наоборот. Но столкнись я с подобной ситуацией сегодня, я бы предложил иной план действий — создать на заводе подобие рабочего совета, где люди могли бы обсуждать ход общей борьбы и принимать совместные решения, развивать конфликт в наиболее радикальном направлении, вплоть до оккупации предприятия и расправ над особо жестокими начальниками и владельцами.

В январе 2006 года мне казалось, что наша успешная акция сама по себе подтолкнет десятки тысяч работяг к активным действиям. К тому же НБП укрепит влияние в рабочей среде. А это уже было немало, ведь Партии принадлежит историческая миссия уничтожения путинского государства. Так я верил.

Из Москвы в Нижний я уезжал вечером 24 января. Автобусом, там паспорт не требуют, а только фамилию спрашивают. Поэтому можно ведь хоть Васей Пупкиным представиться. Сама акция была назначена на 25‑е. В рюкзаке у меня лежали стопки листовок к акции и несколько фаеров. Карман черной полувоенной куртки приятно отягощал «удар».

В Нижний Новгород я приехал часа в два ночи. Городской транспорт начинал ходить около пяти. Как дойти пешком до вписки, я не знал. Называть адрес таксисту нельзя — как знать, кто за рулем сидит. Согреваться до утра в зале ожидания тоже варианта не было, вокзалы всегда кишат операми. А согреваться было от чего, на улице стоял мороз -25. Иного выхода, кроме трехчасовой обзорной экскурсии по городу, не имелось.

И я просто пошел, куда глаза глядят, подальше от вокзала. В одном из дворов обнаружил подъезд без кодов и домофонов. Пахло пылью и как-то тепло, усыпляюще — плесенью. Зеленые обшарпанные стены. Не холодно.

Но радость эта оказалась недолгой. Через тонкие стены хрущевки до меня доносились бормотание жильцов, возня на кухне и прочие отзвуки жизнедеятельности нижегородцев. Рассудок в теплой парадной оставался холодным: «Я сейчас залипну тут, и кто-нибудь движение на лестнице услышит. Ментов по доброй советской традиции вызовут. А у меня в рюкзаке реквизит к акции. И что я тогда скажу?»

Немного отогревшись, продолжил ночную прогулку. Из подворотни на меня с лаем выскочила стая бродячих собак. Замерзли, бедняги, да и оголодали, наверное. Вырвал из кармана «удар», направил его в сторону моих новых четвероногих приятелей, товарищей по странствиям среди каменных коробок.

«Ничего, лохматые друзья, — промелькнуло как-то в голове, — завтра акция, завтра мы прорвемся через растерянных охранников в костюмах, выгоним перепуганных менеджеров из их кабинетов. Завтра новый шаг к нашей победе. К нашей весне для брошенных и беззащитных, для оставленных на улице».

Стрелять, к счастью, не пришлось. Я попятился быстрыми шагами, и собачье стая проводила меня громким лаем. Может быть, я им действительно понравился, или признали они во мне если не своего, то и не врага хотя бы. Я очень любил стрелять из моего «удара» по продажным сурковским фанатам, видеть, как они, получив струю перца в лицо, сгибаются пополам, закрываются руками, превращаются в легкую добычу. Но моя совесть не была бы чиста, если бы мне пришлось как-то навредить четвероногим обитателям нижегородских улиц.

«Я ненавижу, когда обижают слабых», — так лаконично сформулировала Лена идеологию НБП тех времен.

К началу морозного январского утра, сам не зная как, я добрел до нижегородского Сормовского района.

Сто лет назад, в декабре 1905, на улицах Сормова стояли баррикады, рабочие сражались с жандармами и казаками. Сормовское восстание, наряду с Московским, стало одним из важнейших событий первой революции в России. Несколько месяцев готовились рабочие отряды к схватке с царизмом. Революционные организации закупали оружие, кустарным способом изготовляли кинжалы, топоры, пики — все, что могло пойти в дело в уличном сражении. Сормовский токарь Париков вместе с товарищами собрал даже пушку на заводе по собственным чертежам. И действовала она вполне прилично.

13 декабря повстанцы захватили здание Московского вокзала — того самого, к которому меня доставил автобус из столицы.

Тогда повстанцы стреляли во врагов из браунингов, кидали бомбы, палили из самодельной пушки. Было правильно, так, как надо. Революция.

Утром 25 января 2006 года нижегородские работяги не готовились защищать заснеженные баррикады. Спали они, забившись в муравейники из кирпича и бетона, отогреваясь в одеялах перед раздражающим звонком будильника. Через несколько часов, когда мы выслушаем инструкции, спрячем фаера в карманы рукава, эти сонные люди будут давиться яичницей, запивать ее растворимым кофе. Торопиться на автобусные остановки, вжимаясь в дешевые вьетнамские пуховики. Горбатиться целый день на Олега Дерипаску и других вельмож. А увольнения на Горьковском заводе означали для многих конец даже такой безрадостно-рабской стабильности. «Пусть мы сядем, пусть нас убьют, но мы станем примером, мы покажем, что так жить нельзя, — думал я. — Что нужно воевать, что нужно мстить этому государству за участь, на которую оно нас обрекло — быть трусливыми быдлом перед жадными и наглыми господами».

Сормовский район Нижнего Новгорода осветили первые розовые лучи восходящего солнца. Первые ручейки пешеходов потянулись к открывшемуся метро.

На вписке я был около шести часов утра.

Позвонил в дверь. Там — движение, изучение обстановки через глазок.

— Здорово! — дежурным был Риза, нацбол из Обнинска, маленький такой азербайджанец.

— Привет! — тихо ответил я, — как у вас тут? Лена спит?

— Нет, Лена на кухне.

В одной единственной комнате на полу вповалку спали нацболы.

Я подумал тогда: «Дарвину просыпаться на полу одновременно с парой десятков других людей еще не приходилось. А засыпать в ИВС со статусом обвиняемого по уголовному делу тем более. И ничего, не переживает, видимо, сильно».

Лена пила на кухне кофе и улыбалась задумчиво.

— Привет, — поздоровался я.

— Здорово, Леха, как доехал?

— Отлично, морозно только немного было.

— Чаю хочешь? Или кофе?

— Нет, не сейчас, чуть позже.

— До подъема час, можешь позалипать немного.

— Да, может быть.

Я разобрал рюкзак, умылся. Сел на стул в кухне и прикрыл глаза. Спать не хотелось. Мне семнадцать лет, а впереди только революция и подвиги, зачем вообще спать?

«Это хорошо, то, что мы делаем. За тех бездомных собак и за тех повстанцев, что сто лет назад воевали. За мечту, за то, чего сразу не видно, но что все равно есть», — такой, наверное, была та утренняя медитация.

Мы шли на акции и в тюрьмы за нашу мистику.

Толпа нацболов устроилась на кухне, кто чай пьет, кто бомж-пакет заваривает. Утро перед акцией.

— Блять, потише давайте, — Лена наводит порядок.

— Потише, вам Лена говорит! — Риза помогает поддерживать дисциплину.

— Короче, кто готов, начинайте выдвигаться потихоньку, — продолжает а то от вашего шума соседи мусоров вызовут. Дарвин, Молдован, хватит ржать!

— Да, поняли, — отзывается виноватый голос.

— Леха, бери первую группу. Сквер ведь ты помнишь? Там встречаемся. Этих двоих забери, — заместитель командира Московского отделения показывает на провинившихся.

— Понял. Риза, пошли. Кто еще с хавкой и чаем закончил, тоже сюда, в прихожую подтягивайтесь.

— Да, идем!

Восемь нацболов, парни и девушки, быстро натягивают куртки.

— Как выйдем, сразу на две группы делимся. Я с ними, — показываю на Дарвина и Молдована, — Риза, ты с остальными. Нас из виду не упускайте.

— Понял, — кивает маленький азербайджанец.

— Мы ж не хотели, мы не специально, — Серега Молдован продолжает извиняться.

— Да все нормально. Пошли, пошли.

Мы спускаемся в январский мороз.

— Леша, хватит под Рому Попкова косить, — язвит вновь повеселевший Дарвин, — ты уже давно жестикулируешь как он, а теперь и походку начал копировать.

— Давай не говори дохуя.

— Да я все, молчу.

Пробирающий до костей январский ветер прекращает разговоры.

Пока ждем на веранде в сквере остальных, замерзаем окончательно, так, что пальцы ног не чувствуются. Всей толпой согреваемся подпрыгиваниями. На улице — ни души, от кого скрываться?

— Прорываться сейчас заебись, там тепло, — говорит Риза.

— Да скоро уже…

— Ухи, мои ухи мерзлые, — Молдован прыгает и растирает мочки ушей. Мы хохочем над ним.

Подтягиваются Лена и все остальные — одной толпой. В руках у Ильи из Кемерово две баклажки синего «Очаково».

— Мы тут бухаем типа, — поясняет он.

— Легенда подводит, сейчас даже морж ебанутый на улице бухать не станет, — смеется Риза.

— Это да.

— ГАЗ, Горьковский автозавод, — Лена начинает последний инструктаж, — все ведь знают? Хорошо. Дерипаска увольняет сорок тысяч рабочих, это вы в курсе уже. По делу. Захватываем заводоуправление. Прорыв через охрану, и на второй этаж. Там закрепляетесь. Листовки, фаера, вот матюгальник. Текст листовки надо прочитать. Леха, матюгальник ты возьмешь?

— Да, — засовываю мегафон в рюкзак.

— Разбирайте фаера с листовками. Пропускной пункт там серьезный довольно, кто покрепче, встаньте в конце, отбиваться придется.

— Мы пойдем, — Молдован и еще три крепких регионала поднимают руки.

— Замечательно.

— Сходу там охрану как-нибудь отвлеките — и на прорыв. Леха, ты знаешь.

— Знаю.

Лена отходит в сторону, созванивается с разведкой.

— Все, выдвигайтесь. Так же, группами. Там, на месте — ориентируйтесь на Леху, как он начинает идти, все подтягиваетесь. Леха, ты командуешь там, внутри.

— Ясно.

— Все тогда. Удачи, — Лена молчит пару секунд, — Да, Смерть!

— Да, Смерть!

Через полчаса мы стоим напротив бело-оранжевого здания в стиле хай-тек. Рядом со мной Дарвин. Неподалеку, под высокими декоративными елями ждут остальные партийцы. Журналисты какого-то телеканала распаковывают камеру.

— Пора! — подхожу к Ризе. Он и три девушки из его группы идут вслед за мной и Дарвином ко входу.

Остальные полтора десятка быстро к нам подтягиваются. Теперь мы — плотно построенный отряд, готовый к слаженным действиям. Кто нас остановит?

Дергаю на себя дверь.

«Смелость, смелость и еще раз смелость, и Франция будет спасена», — говорил якобинец Дантон. Смелость и полная невозмутимость. Делай свое дело.

Быстрыми шагами подхожу к турникету-вертушке. В стеклянной будке сидят два секьюрити. Бритые затылки, костюмы, как у Джеймса Бонда.

— Куда? — булькает вопросительно один из них.

— На экскурсию.

— Не положено, — Джеймс Бонд чешет репу.

— На не положено хуй наложено, слыхал?

Перепрыгиваю под носом у охранника через турникет и бегу по лестнице на второй этаж. Нацболы несутся за мной. Замыкающие оттесняют пришедшую в себя службу безопасности.

Группируемся на втором этаже. Внизу — крики в рации.

— Туда! — показываю дорогу.

Бежим по коридору к окнам.

Большой холл. В креслах вертят головами переполошенные сотрудники заводоуправления ГАЗ, упитанные типы в брюках и накрахмаленных рубашках.

— Мы из НБП, — информирую сытый офисный планктон, — у нас тут акция против увольнения рабочих, если хотите, можете идти.

— Позовите кто-нибудь охрану, — выскакивают из кресла самый борзый менеджер.

— Дядя, успокойся, охрана скоро придет.

— Сергей, Сергей, не лезь, — тянет менеджера за руку женщина лет тридцати в серой юбке, — пусть они себе.

— Говорят тебе, не лезь, ебта, — повторяет ему Риза.

Через распахнутые окна летят листовки. Кто-то срывает жалюзи, они с грохотом приземляются внизу. Горят фаера. «Не думай долго, олигарха в Волгу!», «Дерипаска — людоед!» — гремит над Нижним. Вокруг журналистов собирается приличная толпа зрителей. Я сажусь на подоконник и читаю обращение Партии к рабочим.

Менеджеров ни одного уже на рабочем месте нет. Нацболы, отчаянные, злые, оглядываются по сторонам.

— Там, на первом этаже, движение какое-то начинается, — Риза дергает меня за рукав.

— Да, ОМОН приехал, вон два пазика остановились.

— Сейчас начнется? Прием?

— Начнется, конечно, — и уже громче, — нацболы, сцепляемся!

— Да, Смерть! Да, Смерть! — потолок и стены холла в заводоуправлении звонко отражают партийное приветствие.

ОМОНовцы в камуфляже и с дубинками в руках, несуразные серые менты, местные Джеймсы Бонды — вся эта кодла несется на нас по коридору.

— Лежать, блять, не двигаться!

— Да, Смерть!

— Вы че, бля? Лежать нахуй!

Прямо передо мной оказывается ОМОНовец. Его левая рука хватает меня за воротник куртки. В правой — дубинка. Удар, удар. Я на полу.

Акции начинаются и проходят по-разному, но финал всегда одинаковый, отличия незначительны. Сцепка с товарищами, мусора в камуфляже и мусора в штатском, дубинки, наручники, кровь на ковре или паркете, растяжка вдоль стены.

И убежденность, что новый шаг к восстанию, к революции — сделан. А значит жертвы эти незначительные — оправданы.

— Смотреть только вниз, блять! — прием продолжается. Нас вытаскивают по одному на улицу, рассаживают на полу ОМОНовского автобуса. И пиздят уже там.

По некой иронии такие же автобусы, пазики, возили в России трупы на кладбище. ОМОН — как особое кладбищенское ведомство. Если ты вдруг увидел свет, контора уже в пути.

Мы сидим на полу и едем в царство мглы. Над нами — злые полубожества в камуфляже с дубинками в руках.

— Это все ты организовал! — ФСБшник орет мне в лицо.

— Я не хочу с вами разговаривать.

— Охуел? Мы хотим!

Откуда-то сбоку прилетает колено. Я лечу со стула на пол: «Ну вот, как всегда…».

Весь вечер просидел в отдельной камере. «Делюгу, что ль, завели, — думал, — мы там все-таки жалюзи оторвали и еще что-то сломали, так что хуй знает. Дерипаска может материальный ущерб какой предъявил».

Было уже за полночь, когда железная дверь с лязгом и скрипом открылась.

— Выходи!

— Куда? На допрос не пойду, тащите, блять, меня.

— Иди давай, сейчас увидишь, куда. Все ему расскажи!

Мусор повел меня по коридору, потом по лестнице. На первом этаже сидели Дарвин и Риза. Я сразу все понял. Остались иногородние, те, кому нет восемнадцати. А значит, нас ждал детский спецприемник.

Среди ментов выделялась толстая тетка в штатском. Ясно, местная инспекторша по делам несовершеннолетних.

Я как-то обреченно попробовал вступить в переговоры.

— Здравствуйте!

— А, и ты. Тебя еще сегодня не видела. Ты, как и эти двое, никаких объяснений не даешь?

— Я с вами не об этом поговорить хотел. А о том, почему мы тут сидим.

— Как это так почему? — инспекторша превратилась в курицу-наседку, испуганную чем-то. — А порядок как же? Вы иногородние. Вас родители должны забирать. Да вы еще к тому же эти, как их там, экстремисты.

— Так есть же взрослые, которые могут обязательства подписать, что час домой сопроводят. Все официально, с нотариусом.

— Знаю я ваших взрослых. Такие же экстремисты. Так что сиди и помалкивай!

— Мразь, — тихо, шепотом.

— Что-о-о?

— Что что? Что слышали.

Мусор вынес из дежурки какие-то бумаги. Инспекторша их быстро подмахнула.

На нас надели наручники.

— В машину этих! — распорядился капитан из дежурки.

Из организатора захвата заводоуправления ГАЗ я превратился в малолетнего преступника. Приключения в Нижнем Новгороде продолжались.

Привезли в спецприемник. Всех троих посадили в одну камеру. «Хата», даже по тюремным меркам, была совсем сиротской. На полу только три железные койки стояли.

— Начальник, а параша? — Риза начал вживаться в роль сидельца.

— В конце коридора. Ночью не выпускаем. Утра жди.

— Вы нам куртки наши верните, тут холодно, — вмешался я в разговор.

— Не положено.

— Так тут температура под ноль сейчас.

— Слушай, ты! Нам похуй. Ты не на курорте. Сиди и не выебывайся. Дверь захлопнулась. Наступила темнота.

— Пацаны, — предложил я, — давайте с мусорами дипломатично держаться, не орать там матом на них. А то они нас рассадят по разным камерам, а так, втроем, весело ведь.

— Да, дело, — Дарвин выразил одобрение. — Пусть мусора только сами не выебываются.

— Ну выебываться мы им не дадим, конечно, особенно Риза. Так ведь?

— А то! Веселый такой выезд получился. Не начнем же мы теперь мусоров ебаных слушаться.

— Нет, Риза, не начнем, — ответил Дарвин.

— Ладно, я спать. Спокойной ночи, пацаны.

— Спокойной ночи, Леха.

— Посмотрим что и как завтра.

— Да, посмотрим…

Я свернулся калачиком под тонким одеялом и быстро заснул.

Утром выяснились еще подробности охуительные.

— Подъем, — рявкнул мусор, с грохотом открывая железную дверь, — в туалет по одному.

Я побрел по коридору в сопровождении мента. Размышлял спросонья: «Этот ебанат смотреть будет, как я ссу, что ли?»

Ебанат смотреть не стал, а остался снаружи. Но стоял прямо под дверью.

Через пятнадцать минут старшой снова пришел командовать:

— Давайте на завтрак. В столовую!

Мы лениво вывалились из камеры.

— Руки за спину возьмите! И идите шеренгой!

— Бля, че за дурдом, — Дарвин вздохнул, — шеренгой, блять.

Но дурдом только начинался.

За столами сидели еще человек тридцать несовершеннолетних преступников. Большинство — бездомные, судя по виду. В жизни им определенно приходилось труднее, чем нам.

Мы поставили перед собой тарелки с мерзкой и холодной кашей, собирались уже начать ее точить, за неимением ничего лучшего. Но тут в дверь ввалился усатый тип в погонах. Заключенная молодежь вскочила:

— Здрав-ствуй-те!

Тип остановился и окинул всех взглядом. Потом произнес лениво и снисходительно:

— Приятного аппетита.

— Спа-си-бо! — опять хором.

И сели.

— Ебаный в рот, — прокомментировал я, — ничего себе заведение.

— Даже не знаю, что тут сказать, — отозвался со слабой улыбкой Дарвин.

— Попали, пацаны, — заключил веселый Риза, — ладно кормят вот этим — он кивнул на тарелку, — но чтоб вслух благодарить…

Мы засмеялись.

После завтрака — опять камера. Четыре стены, три шконки.

— Днем спать запрещено, — прорычал мент.

Дверь в камеру он оставил открытой, закрыл только железную решетку.

— Давайте в лесенку играть, что ли, отжиматься, — предложил Дарвин, — делать нечего, а от физкультуры здоровья прибавляется.

— Да тут и температура такая, что пар изо рта идет, — ответил я ему, — так что отжимания вообще в тему.

— С пяти сразу начнем?

— Да, с пяти. До двадцати и обратно. Можно отдыхать между подходами.

Когда Риза делал свою двадцатку, заявился молодой мусор.

— Полы не хотите в коридоре помыть? — лениво спросил он, дыша перегаром.

— Не, мы политические, — ответил азербайджанец, поднимаясь. — Убирать там или чистить че-то, — не будем.

— Хуй с вами, с мудаками.

И ушел.

Через пару минут по коридору с тряпкой носился кто-то из беспризорников.

— Шамиль Басаев крут. Только он тут настоящий революционер остался, — Дарвин завел после физкультуры вдохновленную Пашей пропаганду исламского терроризма.

— Нет, эсеры круче были, — возразил я, — ближе нам.

— Эсеров сейчас нет, а Басаев есть.

— Вопрос не в том, есть или нет, а в том, есть ли для тебя.

— Как это?

— Ну как сказать. Вот Ивана Каляева нет, но он меня вдохновляет и всегда будет вдохновлять. Он есть для меня, хотя я его никогда не видел. Вообще это нормально, воевать за то, чего нет сейчас и чего сам не видел.

— Блин, ты о чем?

— Помнишь же Настю из СКМ?[16] Она живет же на севере Москвы, на «Владыкино». Я когда с ней встречался, то пропускал закрытие метро, если у нее задерживался. И шел домой через всю Москву. Часам к пяти утра добирался пешком до «Курской», а оттуда уже по прямой ехал на первом поезде. Приятные прогулки, в общем. Только знаешь, что я думал. Быть как эсеры, воевать и погибнуть на войне за революцию, это же круче всего. Лучше любых там отношений. Это прямо как будто видения у меня теми ночами были. Эсеров нет, но я их видел, почти как тебя сейчас.

— Леша, ты чего-то загнул, — Дарвин нахмурился, — Басаева Путин боится. Надо объединяться с теми, кого Путин боится. То есть сейчас, не сто лет назад, как ты говоришь, а сейчас, только Басаев остается.

— Ну, у нас самих все впереди еще. Ты не веришь?

— Верю, Леха.

Я действительно так думал, что все еще впереди, и что мы, нацболы, будем кидать бомбы, как Каляев.

На побелке мы выцарапали крупными, во всю стену, буквами: «Да, Смерть!»

Вечером менты посадили в соседнюю камеру совсем еще молодую девушку. Ей лет пятнадцать с виду было.

— Это проститутка местная малолетняя, — с гаденькими ухмылками пояснили мусора.

Через день нас повезли на суд продлять срок содержания в слецприемнике. В «газели» с нами ехали несколько дюжих ОМОНовцев. За окном шел снег, засыпал лед на Волге, красный Нижегородский кремль. Мы приехали сюда, в этот город, навели шороха. Теперь с ОМОНом катаемся.

Суд стал локальным событием. Пришли журналисты. ФСБшники притащили «вещдоки» — флаги, отобранные мусорами на акции, древки, листовки. Хотя формально все это никакого отношения к делу не имело.

Все закончилось быстро. Жирная тетка в мантии продлила срок содержания до тридцати суток, или пока родители не заберут. Также с ОМОНом поехали обратно.

Но теперь государство решило активно вмешиваться в нашу арестантскую жизнь. Нас сразу рассадили по трем разным камерам. Встречаться мы теперь могли только в столовой.

— Пришли утром ФСБшники, вывели в отдельный кабинет, дали пиздюлей, — рассказал Дарвин в обед на следующий день, — хотели, чтобы подписал бумагу о сотрудничестве.

— Не подписал?

— Бля, Леха, не смешно.

— Не смешно, — я задумался на пару секунд. — Может, вскроемся?

— Или голодовка?

— Вот голодовка — хуйня, — вмешался Риза.

— Да, лучше вскрываться, — одобрил Дарвин.

— Давайте, короче, так — если еще что-нибудь такое повторяется, разбиваем прямо тут, в столовой, что-нибудь, и вскрываемся, — я высказал мое окончательное решение.

— Придется, хули делать.

— Согласен, надо вскрываться, — кивнул маленький азербайджанец.

Мы посмотрели друг на друга и улыбнулись: «Вы у нас, бляди, еще напляшетесь».

— Эй, вы, трое, — на горизонте нарисовался мусор, — давайте по камерам. Вскрываться не пришлось. Ни Дарвин, ни я не были сиротами, мы выросли в обычных российских семьях. Надо признать, что при массе патологий семья гарантирует ряд юридических преимуществ. Ни меня, ни моего друга на несколько месяцев в нижегородском спецприемнике родственники оставлять не намеревались.

Дарвина родители забрали на следующий день после того разговора. Еще через сутки за мной приехала моя матушка. Ризу азербайджанская родня тоже в беде не оставила.

В первых числах февраля я вновь был в Москве. Массовых увольнений на Горьковском автозаводе так в том году и не произошло. Наша ли это заслуга — не знаю. Но короткий срок в неволе того, конечно, стоил.