Игры на асфальте

10

Когда Тоня открыла мне дверь и впустила в квартиру (как верная жена — лодыря-мужа… должно быть, нечто подобное пришло в голову и ей, потому что нам обоим стало неловко), Максим сидел на диванном валике верхом и увлеченно кромсал ножницами какие-то лоскутья.

— Ты зачем меня обманул? — закричал он. — Это не аквариум, а гриб, и очень вкусный.

Я с упреком посмотрел на Тоню.

— Ну, Антонина, ты даешь! И много он выпил?

— Один стакан, — сказала Тоня с удивлением. — А что такого?

— Да он же теперь обедать не будет!

— А я его уже покормила, — радостно сообщила Тоня. — По-моему, он хорошо поел.

— Хорошо! — подтвердил Максим. — Я ел холодную картошку с зеленым луком и запивал японским грибом.

«Так, Григорий, — сказал я себе, — теперь надо сделать так, чтобы мама об этом не узнала».

— И между прочим, — добавил Максим, — никто меня с ложечки не кормил.

Я, не поверив, повернулся к Тоне.

— Сам ел?

— А разве его нужно было с ложечки? — спросила Тоня. — Он же большой.

Ладно, большой так большой. Товарищ решил пустить пыль в глаза девчонке — пожалуйста. Вечером я ему это припомню.

— А что это вы тут делаете? — поинтересовался я.

— Шьем куклам платья, — ответил Максим. — Я, оказывается, иголку в нитку умею вдевать. То есть нитку в иголку.

Тоня смущенно улыбалась. А что тут смущаться? Каждый занимает детей тем, что умеет и имеет. Если бы у меня была сестрица, я все равно играл бы с ней в «воздушный бой».

Я протянул руку к Тониному лицу — она испуганно отшатнулась.

— Да ты постой, — сказал я, — у тебя нитка на губах.

Я не успел дотронуться до ее губ, Тоня вспыхнула и бросилась к зеркалу. Нет, все-таки они совсем иначе устроены: ну, что такого — нитка и нитка. Я вон без штанов сидел, и то ничего. Сразу надо ей кидаться к зеркалу: ах, стыд, ах, позор!

И тут меня как током тряхнуло.

Зеркало!

Позвольте, товарищи, а зеркало?

Я совсем не это зеркало имел в виду, у которого, смущенная, чуть пригнувшись и придирчиво себя разглядывая, стояла Тоня. Совсем не это, тускловатое, в простой черной раме.

Другое зеркало, венецианское, как говорил Женька, в богатой оправе, оно висело у Ивашкевичей при входе в гостиную. Положим, венецианским это зеркало было только в Женькином воображении — он вообще скучал от обыденных вещей и каждой безделушке придавал ранг раритета. Пластмассовую фигурку льва покрасил черной краской (технически это довольно, кстати, сложно) и уверял, что это эбеновое дерево, африканская резьба стиля «маконде». Мы с легкостью его уличили, но не сконфузили. — «Ну, копия, подумаешь!» Я намекнул ему, что и слово «маконде» он выдумал, на это Женька только высокомерно ухмыльнулся. Много лет спустя я убедился, что резьба «маконде» действительно существует: резчики племени «маконде» славятся на весь мир.

И тем не менее, венецианское или нахичеванское, это зеркало исчезло. Я точно помнил: вот дверь, вот фигура Кривоносого, одной рукой он держался за косяк, как бы нарочно заслоняя от меня пустое место на стене, с двумя голыми крюками. Я видел эти крюки — там, где всегда висело зеркало. Причем именно два крюка, не мог же я это выдумать.

И у меня в памяти всплыл давно прочитанный детектив: кто-то проезжает на поезде мимо полустанка и видит в окне чужое лицо.

Вы знаете, я обрадовался. То смутное неприятное чувство, с которым я вышел из дома Ивашкевичей, имело, оказывается, свою причину. Чужое лицо! Недаром Кривоносый так быстро отшатнулся, когда увидел, что я смотрю на него снизу, с другого двора. Но почему он открыл? Звони, дорогой, сколько влезет, рано или поздно устанешь и уберешься восвояси. А он подождал и открыл. Один, в чужой квартире, хотел проверить, кто так настойчиво рвется. Что тут плохого? Подождал и открыл. Совершенно естественно. И точно так же естественно может быть отсутствие зеркала в прихожей: возможно, его просто разбили. Или перевезли на дачу. Та же Маргарита настояла — и увезли. Ее, наверно, хлебом не корми, только дай посмотреться в зеркало на даче: не облупился ли носик, ровно ли ложится загар.

Но все же, все же… Так, Гриша Кузнецов, не волнуйся, рассуждай постепенно. Что мы имеем? Лицо в окне — раз. Нет, сначала. Маргарита куда-то торопится — раз. Лицо в окне — два. Машина у подъезда — три, с поднятым капотом — все равно три, подойдет участковый — не придерется. Дальше. Парень с чемоданом, который ужасно спешит и злится, — это четыре. Дверь Ивашкевичей открылась бесшумно, Кривоносый поставил ее на «собачку», — это пять? Нет, еще не пять, чистая гипотеза. Но допустим, Кривоносый ждет Коренастого: тот носит чемоданы, а этот их заполняет краденым. Не звонить же Коренастому всякий раз, когда он подымется. Лучше дверь держать на предохранителе: подходи — и открывай. Вот и я: вместо того чтоб звонить, потянул бы за ручку — и милости просим. Захожу в квартиру, получаю по мозгам и оказываюсь в темном чулане. Нет, еще не пять, а вот зеркало — пять, вписывается зеркало в общий ход, и говорить тут не о чем. Я не большой знаток венецианского стекла, но это зеркало мне и самому нравилось. Оно не то чтобы уж очень хорошо отражало, скорее наоборот, имелись в глубине его какие-то извивы и переливы, но то, что это было старое зеркало, сомнений не вызывало. Однако это еще не все. Кривоносый прислушивался, без сомнений, он разговаривал со мной и в то же время не со мной. Он слушал лестницу, ему совсем не было интересно, чтобы Коренастый подошел к нам во время нашего разговора и заставил меня подумать, что между ними существует какая-то связь. И когда внизу хлопнула дверь, он заговорил неестественно громко. Зачем? А затем, чтобы предупредить своего сообщника, что подниматься не следует. Тот и не поднялся, и только поэтому я не встретил его на лестнице, и «Волга» исчезла, может быть, удрала. Это вам шесть и семь: громкий голос Кривоносого и исчезновение «Волги». А не хватит ли? Не пора ли бить в колокол: «Батюшки, грабят!»

В те времена квартир отдельных было еще немного: немудрено, что на каждой площадке дома Ивашкевичей — исключая пятый этаж — висело по нескольку почтовых ящиков, Москва не успела еще широко расселиться. Но городских легенд о тайнах отдельных квартир я слышал немало. Странное бульканье в платяном шкафу, где при проверке оказалось висящим обезглавленное туловище, из которого в эмалированный тазик капала кровь… Таинственные папиросы, которыми пришелец, якобы оценщик, окуривал хозяев, после чего они погружались в полуобморочное состояние и бессловесно наблюдали, как оценщик бесплатно выносит мебель… Запрятанные в стену фамильные клады, за которыми являются потомки белоэмигрантов… А были еще и странные «попрыгунчики» в белых балахонах с диванными пружинами, привязанными к ногам: они доскакивали до любого этажа (что мне всегда представлялось сомнительным) и безжалостно «ограбляли». «Попрыгунчики» принадлежали еще к довоенному эпосу, но Женька Ивашкевич рассказывал мне, что они будто бы до сих пор свирепствуют в городе Житомире.

Я не очень-то верил во все эти легенды, но слышал их — этого было достаточно. И вот, пожалуйста, носом к носу столкнулся с живым грабителем. По логике вещей, Кривоносый должен был пристукнуть меня тут же, на лестнице, но он этого почему-то не сделал — возможно, потому, что у каждого уголовника свой почерк, и тот, кто работал домушником, принципиально не мог пойти на «мокрое дело».

Это с одной стороны. А с другой — я понимал, что стыдно бежать на улицу и звать на помощь постового милиционера: все мои «пункты» находились на уровне домысла. И особенно слабая связь имелась между первым и вторым: «Маргарита куда-то торопится» — «лицо мелькает в окне». Ну, Маргарита побывала в городе, торопилась, и что же? Почему, как следствие этого, в окне ее комнаты появилось лицо? Ключ обронила? Нелепо даже для детектива. Маргарита спешила на какую-то важную встречу, специально с дачи приехала. А в это самое время какой-то жулик прикидывался ее дальним родственником из Вологды. Почему-то длинное лицо Кривоносого увязалось у меня со словом «Вологда», мне даже стало казаться, что он это слово в беседе со мной произнес и очень при этом окал. «Сам-то я здесь проездом, из Вологды, переночевал — и в дорогу». Зачем он это мне, незнакомому мальчишке, вообще говорил? От смущения, чтобы оправдать свое неожиданное появление? Как-то я не заметил, чтоб Кривоносый смущался.

Тут я заметил, что Тоня давно уже отвернулась от зеркала и смотрит на меня во все глаза.

— Гриша, ты что? — проговорила она. — Зачем ты так делаешь?

Понятия не имею, что я такого делал особенного, но Максимка тоже бросил ножницы и беспокойно глядел на меня.

— Ты видел Риту? — с непонятной мне интонацией, в которой слышался вопрос и одновременно виделся утвердительный кивок, спросила меня Тоня.

— При чем тут Рита? — сердито отозвался я.

— Наверно, Ивашкевич повесился, — серьезно сказал Максимка, и Тоня засмеялась.

Я подошел к Максимке и щелкнул его по лбу.

— Не говори глупостей! Второй раз уже распускаешь язык.

И Максимка заплакал. Правда, при Тоне он постеснялся гудеть, он плакал вполголоса, но слезы так и покатились горохом.

— Зачем ты его бьешь по голове? — спросила Тоня. — Мы платья для кукол шьем, а ты пришел какой-то странный…

— И все испортил, — всхлипывая, добавил Максим. — Помешался на своих Ивашкевичах!

Пол был забросан тряпочками, на столе лежали вырезанные из картона куклы, их лица Тоня нарисовала по-девчачьи: огромные мохнатые глаза, губки бантиком, нос — две точки, африканские кудри.

Мне стало жалко братишку и Тоню.

— Ребятки, — сказал я, гладя Максимку по голове, — простите меня, пожалуйста. Вы хорошо тут без меня играете, побудьте еще полчаса!

— А ты куда? — вытирая ладошкой слезы, спросил Максимка. — Опять к Ивашкевичам?

— Да… Надо кое-что выяснить.

Я подошел к дверям, потоптался, Тоня и Максимка молчали.

— Да, кстати. — Я протянул Тоне ключ. — Если я задержусь, отведи Максимку домой и почитай ему книжку, он тебе сам скажет — какую.

— Я с тобой, — сказал Максимка и начал слезать с дивана, но Тоня его остановила.

— Ничего, ничего, Гриша скоро вернется, — проговорила она не слишком уверенно.

И взяла у меня ключ.