Игры на асфальте

25

Уже на площадке мы с Максом поняли, что папа приехал: от нашей квартиры пахло железнодорожным коксом и другими городами, папа всегда привозил этот запах с собой. Мы зазвонили как сумасшедшие, хотя у меня были ключи, но пока их достанешь!

На пороге Макс подпрыгнул, чуть не выскочив из своего дождевика, папа подхватил его на руки, и мне, как это всегда случалось, пришлось топтаться в отдалении.

— Ну почему, ну почему ты вчера не приехал? — повторял Максим, взяв папу обеими руками за колючие щеки и поворачивая его лицо к себе.

— Да потому, что я приехал сегодня! — смеясь, отвечал папа. — Или ты хотел, чтобы я сегодня не приезжал?

— Нет, я хочу, чтобы ты приезжал каждый день!

— Ну, тогда мне каждый день и уезжать придется.

Я терпеливо ждал: первые минуты, я уже говорил, всегда принадлежали Максимке, и только потом, когда папа предлагал ему заглянуть в чемодан, Макс слезал с его рук и принимался выкапывать из чемодана подарки. На сей раз это оказались игрушки из желтой, сухо звенящей глины, обожженные, но не раскрашенные: паровозик с лихой пузатой трубой, автомобиль с раскоряченными колесами, матерый танк, вот только дуло у него откололось в дороге. Малыш есть малыш, игрушками он у нас не был избалован, и через пять минут, скинув свой дождевик, он уже с увлечением возил эту глиняную технику по полу. Тогда мы с папой и поздоровались.

— Здравствуй, Григорий.

— Здравствуй, папа.

Он похудел и вроде стал поменьше ростом, пощуплее в плечах, лицо его потемнело от дорожной небритости и осунулось.

— Что-то мне глаза твои не нравятся, — сказал папа. — Тебя никто не обижал?

— Ну, что ты, — ответил я.

В юности нам кажется, что взрослые легко удовлетворяются такими ответами, и привыкаем этим пользоваться, даже любя: гораздо проще ведь отмахнуться, чем объяснять. «Ай, мелочи все это, там-потом разберемся». При этом нам невдомек, что «там-потом» может никогда и не наступить. А взрослые просто не хотят быть навязчивыми («Делись, ну, сейчас же делись!»). И тоже ждут этого самого «там-потом», с горечью осознавая, как истекает отпущенное время общения.

— Достается тебе? — помолчав, спросил папа.

— Да нет, мы с Максом ладим, — опять отмахнулся я и для верности обратился к братишке: — Верно, Макс?

— Верно, — отвечал Максимка, ползая у наших ног и даже не поднимая головы.

У этого человека была счастливая особенность: ему нравилось все, что ему дарили.

А на папе был потертый на рукавах и на лацканах какой-то мальчишеский пиджачок, совсем не дорожный — напротив, самый что ни на есть парадный, поскольку другого, лучшего, у него не было. «Самоделкин…» Это пренебрежение к своему внешнему виду казалось мне неправильным: зачем же ронять себя в глазах людей, которые встречают по одежке? Ты пренебрегаешь собой — и другие будут относиться к тебе с пренебрежением. Время от времени я с горестным недоумением задумывался: неужели его боятся там, на объектах, в этом-то пиджачке? Нет, я буду жить не так, я буду жить совсем по-другому.

Мне папа привез игольчатую авторучку — чудо техники по тем временам. «Лучше бы пиджак себе купил», — подумал я и тут же бросился ее заправлять, но оказалось, что она уже заправлена зелеными чернилами и пишет ровно и гладко. Почему, собственно, зелеными? А почему некрашеные игрушки? Наш папа просто не мог допустить, чтобы эта великолепная ручка писала фиолетовыми, чтобы Максимкины игрушки были ординарно раскрашены… Такой уж он был человек.

— Ну, готтентоты, — сказал папа, — теперь объясняйте мне, где это вы шастали под дождем.

— Мы в гостиницу ездили, — быстро ответил Максимка, не считаясь с моим старшинством.

Он сидел на полу у моих ног, и я спрятал за спину руки — так велико было искушение стукнуть его по макушке.

— Так, — сказал папа и сел на мою тахту, — отличная новость. Ну, выкладывайте, что у вас за дела в гостинице.

Видимо, Максимка уловил мое, мягко говоря, неодобрение. Он поднял голову, укоризненно посмотрел на меня («Эх ты!») и, демонстративно дудя, покатил свой паровозик на кухню.

По логике ситуации я должен был немедленно рассказать обо всем папе. Но чем он мне мог помочь? Я точно знал: он сразу же отправится к участковому Можаеву, а Можаеву вовсе не улыбается открывать на своем участке «дело о пропавших клипсах», и что я от этого выиграю? Мне будет строго-настрого запрещено продолжать розыски, и я навсегда останусь в глазах стольких людей бездарным вралем. Нет, этого я не мог допустить, тем более что в голове моей начал смутно просвечивать новый план… Воображаю, как замахали бы руками на меня взрослые, если бы я рассказал им об этом плане.

А папа терпеливо ждал.

— Ну, — негромко сказал он после паузы, — случилось что-нибудь? Говори, не бойся.

Я стоял у своего стола вполоборота к нему и делал вид, что поглощен созерцанием подаренной самописки. Вот она, логика взрослых: ну почему сразу «случилось»?

— Да нет, — небрежно ответил я, — тут к Ивашкевичам приехал один из Ленинграда, Рита к нему в гостиницу ездила, ну и мы заодно прокатились.

Порою сам себе удивляешься: столько мелких и быстрых расчетиков происходит в голове почти мгновенно. Я не успел даже осознать, что я произнес, а уже почувствовал, что сказалось именно то, что мне было нужно. Я рассчитывал на то, что наш папа к чужим делам нелюбопытен, он удовлетворится одной-единственной фразой, а Максим, если его не расспрашивать, сам рассказывать не станет. Да и кто поверит его лепету о диверсантах, которых мы с ним якобы ловили? И потом — простите, а разве я кого-нибудь обманываю? Просто не хочу попусту волновать.

И вот с этой-то последней, не сразу явившейся, мотивировкой и оформилась окончательно моя ложь. Разумеется, я и раньше обманывал папу по мелочам, но тут была именно настоящая ложь: он меня спрашивал, а я говорил ему заведомую неправду.

Папа взглянул на меня, и, наверное, что-то в моем спокойном лице ему не понравилось.

— И больше ничего? — спросил он, одновременно покачивая отрицательно головой.

Так, я много раз замечал, делают бесхитростные люди, когда хотят получить отрицательный ответ.

— Больше ничего, — ответил я, иезуитски вздохнув.

И тут в дверях детской, как олицетворенная совесть, появился маленький разгневанный Макс.

— Неправда! — закричал он, весь покраснев и протянув в мою сторону руку с зажатым в ней глиняным паровозом. — Папа, это неправда! Гриша видел! Он не хочет говорить, он видел этого диверсанта!

Прищурясь, папа посмотрел на меня — косая челка, чуть седоватая, падала на его высокий загорелый лоб, — и в голове у меня почему-то мелькнуло: нет, боятся его на объектах, боятся. Но это были взрослые, практические, а потому простые дела, я представлялся себе «объектом» куда более сложным.

«Не хочу никого волновать», — повторил я себе и, усмехаясь, выдержал папин взгляд.

— Это я нарочно придумал, — сказал я после недолгого молчания. — Чтобы Максу было интереснее жить…

Макс растерянно посмотрел на меня, потом на папу, потом опять на меня. Он не удивился моему кощунственному заявлению — он опешил. То, что я сказал, не укладывалось у него в голове — и все. Малыши, как мне кажется, вообще неспособны удивляться, если что не так — они недоумевают. Постояв на пороге, Макс подошел к папе и протянул ему паровозик, а в другой руке — глиняное колесо.

— Приделай, — сказал он спокойно и деловито, как будто и не кричал минуту назад.

— Игры у тебя… — неодобрительно заметил мне папа и взял у Максимки игрушку. — Ночью ребенок спать не будет…

— Буду, — не глядя на меня, заверил его Максим. — Мне иногда такие страшные сны присниваются — а я все равно сплю. Смотрю и сплю.

Я еще не понимал тогда, что мой авторитет в Максовых глазах дал первую гигантскую трещину, и это уже трудно поправить. Я упивался своей маленькой (если так можно выразиться) победой, как Колобок, который ушел и от бабушки, и от дедушки, не подозревая, что от лисы ему так просто не уйти.

Поздно вечером я лежал в постели с томиком Конан Дойла из «Библиотеки приключений» (в те времена, чтобы стать обладателем этого сокровища, совсем не обязательно было вступать в какое-нибудь общество озеленения Москвы) и с наслаждением перечитывал страницу, а точнее, всего несколько строчек, которые были сейчас чрезвычайно важны для меня: «Я вижу, вы приехали с юго-запада…» — «Да, из Хоршема». — «Смесь глины и мела на носках ваших ботинок очень характерна для этих мест».

Вообще-то я не очень люблю Шерлока Холмса: он неприятен мне не столько тем, что он напыщен и хвастлив (хотя и это тоже), сколько тем, что автор играет с ним в поддавки, а он этим беззастенчиво пользуется и третирует Ватсона, которому давным-давно следовало с Холмсом расплеваться. Если уж грязь на ботинках, так непременно из этого района, а не из другого, хотя есть тысячи возможностей испачкать ботинки грязью того же юго-запада, даже не побывав там: в метро, например, тебе оттопчет ноги человек с юго-запада, вот и весь разговор. И все же, все же: ботинки Кривоносого были покрыты беловатым налетом, и мне хорошо было известно, как появляется этот налет. Он появляется, когда небрежно смываешь водой налипшую на ботинки глину… Я представлял себе ехидненькое лицо сентябрьского Женьки, его ухмылочку («Ну, как вы там… все с Маргаритой обследовали?») — и торжествующе улыбался в темноте.

А еще краем уха я слышал, как на кухне разговаривают родители. Мама пришла с работы взволнованная и окрыленная: прошла генеральная репетиция, сам товарищ Евсиков на ней присутствовал и с большой похвалой отозвался о мамином пении.

— И в каком же платье ты будешь выступать? — с озабоченностью, которая представлялась мне напускною, говорил отец. — Надо бы сшить новое, специальное…

Я представлял себе это специальное платье: ритуальную одежду, расшитую дешевыми блестками, как на тех пожилых матронах, которые поют в фойе кинотеатра «Форум». Мне очень не хотелось, чтобы у моей мамы было такое платье.

— Ай, оставь, ведь тебе же все равно! — небрежно и в то же время досадливо говорила мама, и чувствовалось, что она мечтает о «специальном» платье, в котором будет похожа на жрицу. — Все вы эгоисты, полный дом черствых требовательных мужиков…

— Вот увидишь, как эти черствые мужики будут хлопать тебе на концерте! — отвечал отец. — А почему ты дома никогда не поешь?

— В доме хватит одного певуна, — смеясь, говорила мама.

И под эту полушутливую перебранку я безмятежно заснул. А с чего мне, собственно, было тревожиться? Взрослые тоже имеют право играть в свои игры…