Игры на асфальте

14

Папа не приехал: все-таки «шестнадцатого числа» и «числа шестнадцатого» — это не одно и то же. Теперь, когда с делом Кривоносого было покончено, я даже на папу обиделся: зачем было письмо посылать? Несерьезно. Хотя умом понимал — письмо было отправлено девятого, мало ли что могло произойти за эту неделю на объекте. Был случай, когда папу даже пытались подкупить, положили ему в карман сверток с деньгами: что-то он там не хотел подписать, а очень нужна была его подпись.

Поздно вечером, когда я досыта натешил Максимку вновь обретенными «Казахскими сказками» и стал потихоньку готовить его ко сну, избегая бурных игр и серьезных разговоров, вернулась с работы мама. Как всегда после «клубного дня», усталая, бледная, осунувшаяся и взвинченная одновременно, с огромным пакетом для нас — там оказалась крупная черная вишня.

— Ну как, мои скворушки? — с веселостью, которая казалась мне наигранной, спросила она. — Целый день, наверно, ссорились?

— Нет, мамочка, нет! — заверил ее Максимка.

В нитяных штопаных колготках и оранжевой фланелевой рубашке (Максимка называл ее байковой, производя это слово от «баиньки», и, если не хотел спать, категорически возражал против надевания этой рубашки, а при случае прятал ее в какой-нибудь укромный угол, чаще всего в один и тот же, за платяным шкафом), он крепко обхватил маму за ноги и не давал ей дотянуться до вешалки, чтобы пристроить плащ. Я терпеливо стоял в сторонке: Максим всегда завладевал мамой и папой в первые минуты и ни за что не уступал места мне. Вначале я сердился и спорил, потом просто молча обижался, а еще позднее не обижался и не спорил, молча принимая к сведению, что я нахожусь на втором месте и родители не считают нужным это положение исправлять. Теперь-то, сам имея детей, я понимаю, насколько был тогда несправедлив, но что «теперь», если мы говорим о «тогда»?

— Нет, мамочка, нет! Сидоров в расплавленной смоле искупался, и его сзади остригли, а его бабушка палкой дерется, а у Тони японский гриб и сто лопат в подсобке, а потом Гриша бандитов ловил, но его чуть самого…

— Максим! — строго произнес я. — Болтаешь что попало.

Братишка обернулся и, осекшись, прижмурился в ожидании, что я влеплю ему подзатыльник. А мама — мама ничего не заметила.

— Господи, что за ужасы у вас здесь творятся! — чуть механически проговорила она и, протянув руку, пристроила плащ. Вообще, выйдя на работу, она стала другой: не то что чужой, но какой-то отдаленно нежной, словно она ласкала нас издалека или писала нам нежные письма в нашем присутствии. — Стриженый Сидоров в кипящей смоле, Тоня гриппом японским болеет, да еще бандиты с лопатами…

И она, подхватив Максимку на руки, крепко прижала его к себе. Мы прошли на кухню, мама усадила нас за стол, помыла в дуршлаге вишню, высыпала в глубокую миску, поставила блюдца для косточек и строго-настрого запретила стрелять косточками друг в друга. Я принес ей папино письмо, и, пока она читала, по-детски шевеля губами, мы с Максимом всласть настрелялись друг в друга косточками.

Прочитав, мама вздохнула, бросила письмо на кухонный стол (меня больно резанул этот жест, который, как я теперь понимаю, означал лишь одно: «О господи, пишет-пишет, хоть бы скорее приехал!») и, поцеловав Макса в макушку, присела на табуретку рядом со мной.

— Так чем же вы здесь занимались?

— Играли, — коротко ответил я.

— Играли, — повторила мама. — Бедный ты мой.

Она потянулась погладить меня по голове, я отстранился, обиженный за брошенное папино письмо.

— Ершистый какой… — мама снова вздохнула.

— Мама, мы хорошо играли! — вмешался, оторвавшись от поглощения вишни, Максимка. — Еще мы с Тоней играли, она веселая, она Гришу любит.

Наверно, лицо у меня сделалось не такое каменное, как я того хотел, потому что мама засмеялась.

— Гришенька, в этом нет ничего плохого, если кто-то тебя любит, — сказала она ласково. — Это надо ценить.

— Да ну еще, — буркнул я. — Ценить! Больно мне надо. И врет он все, этот Максим.

— Не вру! Не вру! — возразил малолетний доносчик и, стрельнув косточкой, попал мне в лоб. — Она сама мне сказала!

— А как она это сказала? — с живостью спросила мама.

— Сказала, что без него она просто не может.

Терпение мое лопнуло.

— Мама, он сочиняет! — сказал я. — Ты извини, но сейчас я ему дам!

Сообразив, что перегнул палку, Максимка отшатнулся в своем высоком стульчике и закрыл нос и затылок руками. По подбородку у него тек вишневый сок. Мне стало жалко сочинителя.

— У, сюся! — сказал я и вытер ему подбородок.

А мама грустно и устало на нас смотрела.

Мне почему-то показалось, что она сейчас начнет плакать, и я поспешно спросил:

— Ну, как твоя репетиция? Все нормально?

Мама скорбно усмехнулась.

— Ай, никому это не нужно и не интересно, — проговорила она.

И в эту минуту к нам позвонили.

— Папа! — закричал я и бросился к дверям.

— Вытащите меня! — запищал Максимка, выкарабкиваясь из тесного стульчика.

Но первой у дверей оказалась мама. Она открыла, на площадке был полумрак, и я из-за маминой спины сначала не разглядел, кто там стоит, и не понял, почему мама произнесла что-то вроде короткого и удивленного «О!»

— Здравствуйте, — сказала, переступая порог, Тоня.

Мне показалось, что линолеум задымился у меня под ногами. Если бы я мог прожечь собою пол и провалиться до первого этажа, я бы это непременно сделал. Ну что за люди эти девчонки! Они как будто для того и родились, чтобы ставить всех в дурацкое положение.

Тоня посмотрела на маму и с какой-то болезненной настойчивостью в голосе сказала:

— Мне надо с Гришей поговорить.

Как будто раньше ей в этом отказывали.

— Конечно, конечно, — ответила мама и, чуть заметно покачав головой, пошла на кухню к Максимке. Я понял так, что эта смелость и ей не понравилась.

— Ну, что такое? — зловещим шепотом проговорил я.

На Тоне поверх платья была шерстяная вязаная кофта пасмурного цвета с обвисшими полами, скорее всего, тети Капина.

— Ты знаешь, Гриша, — тоже шепотом отозвалась Тоня, — я тут сходила к девочкам из школы, они мне дали телефон Ивашкевичей дачи… Они туда в прошлое воскресенье ездили. Ты бы позвонил Рите по тому делу, мало ли что…

Тут только мне пришло в голову, что Тоня потому отослала маму на кухню, что держала слово, данное мне, слово о неразглашении тайны. Другого пути у нее не было.

— А почему, собственно, Рите? — тупо задумавшись, спросил я.

Тоня взглянула на меня и ничего не ответила.

«Ах, ах, у нас все фигуры умолчания, — подумал я. — Ты хочешь послушать, как я разговариваю с Маргаритой? Не будет этого, но позвонить на дачу — идея в целом хорошая. Да, позвонить — и подвести черту».

— Мама, я выйду на десять минут, — сказал я через плечо, — позвонить надо.

— Сходи, сходи, погуляй, — как бы не слыша глагола «позвонить» (а может быть, и в самом деле не слышала? Люди вообще слышат лишь то, что хотят… и что могут), согласилась мама, — только недолго.

— Позвоню и вернусь, — упрямо повторил я.

И мы с Тоней пошли на улицу. Спускались по лестнице молча, я впереди, Тоня сзади. И только когда вышли в сумрачный двор, Тоня спросила:

— Ты рассердился, что я пришла?

— Нет, ну что ты! — развязно, как опереточный актер, ответил я.

Именно как опереточный: после этого ответа можно было распевать комические куплеты. А кстати, вы замечали, что актеры на театральной сцене вообще разговаривают такими преувеличенно бодрыми высокими голосами, как будто им холодно? Особенно это заметно, когда на сцене изображается солнечный день. И чем активнее они показывают, что им чертовски жарко, тем крепче уверенность, что на самом-то деле они мерзнут.

А вечер был теплый, сырой и беззвездный, асфальтовые наши просторы пахли обильной росой, того и гляди, что во всех углах гулко заквакают битумные и гудроновые лягушки.

— Скажи, — спросил я Тоню, идя к подворотне, — а почему ты считаешь, что надо говорить с Маргаритой?

Я, собственно, хотел спросить о другом: действительно ли Тоня сказала Максимке, что не может без меня жить? Но вот — не получилось.

В ожидании ответа я обернулся, и Тоня, шедшая сзади, оказалась со мною лицом к лицу.

— А потому, — сказала она, глядя мне в глаза (в темноте это так нетрудно), — а потому, что… может быть, Рита тогда была дома.

— Когда тогда? — Я силился понять, но не мог.

— Ну тогда…

Фраза, которую Тоня собиралась произнести, была для нее синтаксически сложновата и не так-то просто проговаривалась.

— Когда ты этого человека увидел.

Я опешил.

— Какого человека?

— Ну, этого, в квартире, в дверях.

Синтаксис синтаксисом, но смысл того, что Тоня силилась сказать, оказался сложноват как раз для меня.

— Постой… — пробормотал я, попятившись. — Ты хочешь сказать, что в то время, как тот тип выглядывал на площадку, Маргарита тоже была у себя?

Тоня не ответила, только пожала плечами. Очень неприятно, когда пожимают плечами в полутьме. Я стоял совершенно ошарашенный: мне такой расклад не приходил в голову. Да полно, Маркиз, так ли уж не приходил? А что ж ты стучал в ту дверь кулаками и ногами… Или собирался стучать, задумав операцию «Тянитолкай»?

— Да, но… — проговорил я — и осекся.

Какое счастье, что было темно и Тоня не могла разглядеть выражение моего лица, хотя и пыталась, глядя на меня во все глаза.

— Да ты бы видела этого типа, — сказал я как можно более снисходительно, — это ж кошмарный старик, лет за тридцать.

Тоня молчала, по-прежнему глядя на меня, и мне стало казаться, что взгляд у нее укоризненный: эх ты, притвориться — и то не можешь как следует.

— Ну, тогда звони ей сама, — рассердился я.

— Нет, — покачав головой, ответила Тоня. — Ты с Женей дружишь, а я с Ритой — нет.

— Ну, и буду говорить с Женькой.

— А он сегодня в городе не был.

В логике ей нельзя было отказать.