Именем Ея Величества

Поединок

В тучах жаркой пыли, поднятой колёсами, нёсся княжеский возок, и кощунственный прах оседал на позолоте герба. Но погода в сём краю переменчива, тёплый дождь услужливо смывал налёт ливонской земли; геральдические фигуры блистали вновь — корона княжеская, витязи-щитоносцы, пушечные стволы, знамёна.

— Ворона, — бормотал Данилыч сквозь зубы, задрёмывая. — Ворона чёрная.

Бывало, и в глаза говорил, с кривой усмешкой. Толстуха, обжора, с гривой тёмных жирных волос — как ни учешет, всё равно выбиваются патлы. Анна, герцогиня Курляндская, племянница царя. Дочери Петра ласкались к нему, руки целовали, она — никогда. А в гости пожаловать — охотно, без церемоний, знает, где вкусно едят. Начудила недавно…

Простоволосая, в шлафроке и с ружьём… Палит по брёвнам, которые кто-то потерял на льду Невы. Весь дом перебулгачила спозаранку. Адъютанта заставила заряжать, Данилыч, поднятый с постели, вырвал у неё ружье. Рассказал Царице.

— Бесится Анна, матушка.

— Ей мужа надо.

— С ней Бирон, лошадник этот…

— Мужа надо, — отрезала самодержица. Звучало как приказ — найти супруга. Российской державе угодно.

Не находилось.

Несколько месяцев гостила курляндская вдова в Петербурге. Выпытывали у неё — может, есть женихи на примете? Нету… «Шарахаются, как от той Медузы Горгоны», — сказала она, смеясь, за обедом Дарье, приканчивая баранью ногу. Уж точно — дикобраз. «Коня я сумею объездить, мужа — не берусь», — тоже из её речей. В седле ей вольготней, чем на балу. Вся в чёрном и конь под ней чёрный — страхота! Или зуд нападает пострелять. Птиц, собак, деревья, столбы избирала мишенью. Меткостью не уступает гвардейцам, так же и в сквернословии. Облегчение невыразимое доставила отъездом своим весной. И вскоре — письмо из Митавы, письмо ошеломительное. Замуж собралась…

Слёзно просит князя, почитаемого яко отца родного, ходатайствовать перед императрицей — да изволит одобрить брак с благородным, достойным кавалером. Мориц, сын метресы Августа, короля Польши, курфюста Саксонии… «Он мне не противен». Ишь, скромница! Огнём горит, небось! Мориц, слыхать, соблазнитель великий. Откуда взялся? Кто сосватал? Данилыч отослал секретаря, попытался обдумать трезво. Баронам жених по вкусу — вот в чём суть. Привели в дом к Анне и, верно, ландтаг созывают, парламент ихний, чтобы возвести этого бродягу на трон. Ускользнёт Курляндия…

Вмиг ощутил седло под собой, саблю в руке. Остановить, пресечь наглое воровство. Видит Неразлучный… Голосом подтверждает волю свою.

— Эй, герцог, почём пирожки в Курляндии?

Со смехом, за чаркой дал деньги — поднести деликатно Августу, получить поддержку. Данилыч со смехом благодарил. Демарш отчаянный, на авось. Не вышло тогда…

Но милостива судьба, новый шанс подарила. Теперь заручиться приказом царицы — и действовать.

Екатерина лениво щипала бисквит, кормила двух рыжих щенков, резвившихся на кровати. Медленно вытерла пальцы. Читала письмо медленно, фраза «он мне не противен» рассердила её — лицемерка Анна. Потом, надломив брови, отрезала:

— Морица нельзя.

— Того и ждал от тебя. Я, если велишь…

— А Фердинанд где?

— Должно, в Данциге. Где ему быть? Поди, дряхлый сильно, оттого и занадобился Мориц.

Кивнула, разумеет, сколь сложно с Курляндией. Не хватало ещё, чтобы Фердинанд, унаследовавший трон и тотчас отрёкшийся, внезапно вернулся в Митаву. Юрод безумный, вызыватель духов… С него станется.

— Бароны, матушка, в страхе. Умрёт он — Польша себе закогтит земельку. Как выморочную… Статья есть на сей счёт в трактате каком-то. А бароны вольность берегут, и Мориц, я так сужу, с ними заодно. Сын с отцом, что кошка с собакой. Хорош папаша, пустил мальчишку без гроша по свету.

— Содом и Гоморра.

— Истинно, матушка, — отозвался князь, не вдумываясь. — Так если повелишь, я мигом. Драгун своих возьму.

— Драгун?

— Одному, что ли? Фельдмаршалу эскорт подобает. Да я для престижа только…

— Ты грубый, Александр. Гр-рубый человек-к. Это не Россия. Остермана пошлю.

— Больной он, не поедет, матушка! — И Данилыч, похолодев от ужаса, опустился на колени. — Вспомни! Воля государя… Богом заклинаю, позволь исполнить!

Смягчилась.

Распили бутылку венгерского — за исполнение желаний. Помог составить ответ Анне: весьма огорчила своим решением. Племяннице Петра негоже венчаться с господином, рождённым незаконно. Честь династии от сего пострадает. Важнее то, что через Морица — пускай он внебрачный и в ссоре с отцом — Август заимеет в Курляндии некий авантаж. Но об этом не с Анной толковать. Верховный совет, созванный на другой же день, рассмотрел казус обстоятельно. Да, вмешаться немедля, отвадить жениха. Кого предложить баронам? Екатерина сказала властно — светлейшего князя Меншикова. В запасе, на худой конец, ещё два кандидат — сын князя-епископа Любекского и любой из принцев Гессен-Гамбургских, состоящих на русской службе. Возражений не было.

Записано — ехать князю «будто ради смотру полков во осторожность от английской и датской эскадр, обретающихся в Балтийском море».

Между тем на Васильевском у хором его заголосил, залязгал сталью, распелся фанфарами, дудками военный лагерь. Драгуны чистили коней, оружие. Начищенные пуговицы, офицерские нагрудные медяшки полыхали свежо, дерзко. Княгиня Дарья зажгла все лампады в доме.

— Матерь Пречистая, неужто война?! Да куда тебе, старику! Ой, застрелят британцы!

Варвара насмешничала.

— Скок да обратно на порог. Вот схватит подагра…

— Дуры, — ворчал Данилыч, — накаркаете мне…

Запирался с адъютантом. Дал ему письма к разным лицам, деньги, подарки.

— У меня нет отца, — говорил Мориц о себе. — Я всем обязан матери и вот этой шпаге.

Черты Авроры фон Кенигсмарк, знаменитой красавицы, угадывались в нём. Выросший в изгнании, он был приучен к лишениям. Графиня говорила на шести языках, играла на клавесине, публиковала стихи. От неё он унаследовал любовь к музыке, к театру, иногда — на бивуаке — брался за перо.

Отпрыск Августа, прозванного Сильным и не отличавшегося воинским талантом и храбростью, Мориц эти качества выработал сам. Двенадцати лет он в строю, офицер-практикант, четырнадцатилетним участвовал в штурме Риги, затем сражался в Померании. Начальники хвалили его, но отец был равнодушен, награды обходили юного воина. Озлобленный, он бросил саксонскую армию. Подобно многим обездоленным, предлагал свою шпагу тому, кто склонен купить. Вступил в другую войну — во Фландрии, под знаменем Франции. В первых же стычках был замечен, повышен в чине и… проклят отцом.

Август бесновался. Сердобольные придворные подливали масла в огонь.

— Объявить вне закона… Повесить…

За голову изменника обещана мзда. Удар в спину угрожал Морицу. Он ловок, удачлив — на поле боя и в играх амурных. Людовик XV поручил ему полк мушкетёров, подарил огромный, окружённый парком, угодьями замок Шамбор.

Он мог бы написать роман о себе — приключения отважных кондотьеров, героев века, читали взахлёб. Нет, из-под пера выходили военные трактаты и наставления. Солдаты любили Морица, спесивые, бездарные вельможи ненавидели.

— Я скорее пожертвую генералом, чем гренадером, — говорил он в светской гостиной умышленно громко.

Ему не исполнилось и тридцати, когда он стал маршалом Франции. Клинок запродан, но мысль независима.

«Небольшая кучка богатых и жадных до наслаждений бездельников благоденствует за счёт массы бедняков, которые могут существовать лишь постольку, поскольку обеспечивают господам всё новые наслаждения… Разве с такими нравами римляне покорили весь мир?»

Вот куда уносит мечта — в античную древность! Отрада Морица — театр. Волшебство Мельпомены оживляет героев былого, саксонец стойко высиживал пятичасовые спектакли, неистово аплодировал. С конфетами, цветами сквозь толпу воздыхателей пробивался к Адриенне Лекуврер [149] — царице парижской сцены.

Родной дом обрёл Мориц у неё, в квартале Марэ — безалаберном, бессонном, где рядом с философом, композитором проживал шарманщик, фигляр, уличный шансонье. Дочь бедного шляпника рано сдружилась с книгой, читаны и перечитаны повествования Даниэля о Кромвеле, победителе монархии, аббата Верто о Густаве Вазе, который избавил Швецию от захватчиков и принял власть из рук народа.

Бравый, грубоватый с виду военный духовно сродни этим людям высокого мужества, благородных помыслов. Потому и пленил её… Конечно, он не создан для безмятежного семейного счастья. Да и смеет ли она — актриса — мечтать о брачном союзе с шевалье королевской крови!

— Я здесь чужой… Отец опозорил меня, но он раскается. Клянусь, я сумею отстоять свою честь.

Однажды он получил письмо, прочёл несколько раз, потом сжёг и сказал оживлённо:

— Кому-то я нужен…

В небольшом немецком герцогстве у него есть друзья. Возможно, от них зависит его будущее. Надо ехать в Варшаву, там назначено секретное свидание.

Курляндия…

Некогда процветавшая, она держала многочисленный флот, имела владения в южных морях. Остров Тобаго, богатый пряностями, сахарным тростником… Но случилось несчастье. Нашествие шведов обрушилось на страну, заглохли её гавани, мануфактуры. Подняться ей так и не удалось. Шведов уже нет, но жадные соседи — Россия, Польша, Пруссия — готовы разорвать Курляндию на части. Спасти её должен умный, храбрый правитель, свободный от политических обязательств.

На карте Адриенна увидела птицу, раскрывшую крылья, — вот-вот взлетит над морской синевой. Странные очертания, казалось, сулили удачу будущему правителю. Её Морицу… Остров Тобаго отыскался в другом полушарии — обломок Южной Америки, вынесенный рекой Ориноко.

— Привезу тебе обезьянку.

Она грустно усмехнулась. Утешать незачем. Требуется жертва. Что ж, она готова…

В те дни театралы ломились на «Беренику». Восторг и рыдания исторгала из их груди иудейская царица, любящая и самоотверженная. Тит, ставший императором Рима, не вправе жениться на иностранке, долг повелевает влюблённым расстаться.

По воле случая драма Расина сомкнулась с жизнью артистки. Собственную боль изливала она на сцене.

Из Варшавы он вернулся довольный — курляндцы зовут его. Но расходы, расходы… Надо нанять слуг, обновить гардероб. От именья Шамбор одни убытки. Вор-управляющий выгнан, новый ничуть не лучше. Где раздобыть денег? Адриенна сняла со стены и продала старинный гобелен — подарок богатого покровителя. Ей ничего не жаль для своего обожаемого рыцаря.

Что уготовано ему? Он пускается во все тяжкие, совершенно один, отец безразличен, пальцем не шевельнёт… Чем ещё она может помочь Морицу?

Пусть узнают люди…

«Невозможно, — писала она в дневнике, — не испытать предельного возмущения против отца. Его поведение настолько же возмутительно, насколько действия сына заслуживают сочувствия своим благородством посреди всяческих невзгод».

За Псковщиной началось завоёванное. Поле, где конники светлейшего настигали шведов, крепость на холме, которую он штурмовал. Ни следа войны… дома под шапками соломы большие, крепкие — не чета русским избам, колосящаяся хлебная нива стелется чистым ковром. Вот — можно же отбиться от чертополоха! Князь смотрел с завистью. Сорок тысяч расквартированного войска кормит Ливония и сама, похоже, не голодает. Обеды на станциях жирнее, постели чище, лошади упитаннее, бегут по гладкому, упругому большаку резво.

И вот Рига — каменное порождение этой ухоженной, хлебной земли, издали глядеть — глыба сплошная, непроницаемая и непокорённая. Война отполыхала и забыта. Отмылась Рига от гари, от крови, от моровой язвы, нигде ни осыпи кирпичной, ни пробоины, ни башни, усечённой снарядом. Позолота на Домской кирхе, пожалуй, богаче прежней, и, фу-ты, как размалёваны гешефты пивоваров, рестораторов, цирюльников, мясников, как зазывают аршинные, крючковатые немецкие буквы… Воля, полная воля торговому человеку.

Лошади зафыркали, попятились — под самыми мордами прошмыгнул мальчишка в белом фартуке, с батареей кружек на подносе. Ловко сумел пронести. Кружила, мотала улица, обдавая то дымком харчевни, то сладким, ореховым запахом из пекарни, потом, из сумерек каменного лабиринта вывела в ясный день, в тишину. Дальше не сунется Франц или Ганс с пивом своим, свято чтут дистанцию между собой и властью.

Пушки, штыки часовых. Когда-то латники Ливонского ордена, основатели замка, держали город в страхе, затем шведы и наместники ломали и достраивали, стремясь понадёжней укрыться в донжоне [150], в каземате, в подземелье, нимало при этом не думая о пропорциях. И получилось уродство, несуразное нагроможденье зданий: тут бастион выступает, там канцелярия торчит углом, либо казарма. Нет, неугоден князю замок, а главное — хозяин его неприятен. Сам-то не выйдет, поди…

Но оказалось — губернатор Репнин опасно занемог, уже неделя как не встаёт с кровати. Просит навестить. Безусый прапорщик сообщил печальную весть оробело, будто виноватый.

— Веди к нему! — сказал светлейший резко, ощутив какую-то свою вину.

Злорадствовать над немощным противником несвойственно Дажлычу, и взирает он на него с искренним состраданием. Коротышка фельдмаршал, исхудавший, жёлтый, лежал на огромной постели по-детски беспомощный, устремив к потолку молящие глаза.

— Скорей бы… забрал Господь…

— Что ты! Медицина тут, чай, премудрая.

Помолчали.

— Домой бы мне… Напоследок…

— Так за чем дело стало? Езжай! Хочешь, отпущу сейчас, именем государыни.

— Поздно уж… Не доеду. Далеко ведь Москва-то… Нет, здесь уж Бог судил… На чужой сторонке.

— Пошто так? Наша теперь.

— Да на кой ляд она нам? — И голос больного отвердел. — Зачем мы сюда пришли? Есть Питер, есть Ревель, вот и довольно бы, Александр Данилыч, с лихвой довольно. Своя изба валится, а лезем к соседу, когда у самих, у самих…

— Странно слышать от тебя, Аникита Иваныч. От старого воина… Это болезнь твоя говорит…

— У самих-то сколь не пахано, не сеяно, — продолжал Репнин, мотая головой и морщась, будто сгоняя муху.

— На том свет стоит. Не нами заведено… — Раздражение мешало Данилычу говорить связно. — Да нешто был хоть один век без войны? Кругом зависть… С Курляндией каково, знаешь?

— Слыхал я… То забота не губернаторская. Офицер твой там… Обскажет тебе…

Покои, отведённые князю в замке, — окнами на Двину. Три мельницы, шеренгой, словно в Голландии, машут крыльями на том берегу — курляндском. Мачты причала, сочная листва садов, серые пятна крыш.

Горохов промучил ожиданием два дня. Привыкший сохранять вид бравый, беспечальный при любых обстоятельствах, выпалил почти с торжеством:

— Саксонца выбрали.

Положил на стол кошели с ефимками — увы, лишь малая часть потрачена и, верно, зря. Один барон соблазнился, обещал в российских интересах стараться.

— Государство с полушку, а гонора-то, гонора… Никого не признают над собой. Фердинанд молчит, поляки тоже пока…

— Зашумят, Горошек… А герцогиня наша? Спит с Морицем?

— Плоть едина, батя. Как стемнеет, он к ней. Всякий стыд откинули.

— Таланту, стало быть, отставка?

— Бирону? Носа не кажет.

— Разобрало же Анну! Что за сласть в саксонце? Вот оно как с бабами, Горошек. Никогда не знаешь… Говорил ты с ней? Получила она письмо от царицы?

— Про это не поминала. Я спросил — угодно светлейшей герцогине принять его светлость князя? Нет, говорит, незачем ему беспокоиться, я сама к нему еду. Завтра же… С тем меня и отослала.

Что ж, добро пожаловать…

Погода испортилась, всю ночь барабанил дождь. Дороги размыло, шестёрка коней целый день волокла по ухабам, по лужам тяжёлую карету. Данилыч, услышав трубу форейтора, спустился с крыльца и подивился — к чему сей парад? Комья грязи облепили герцогский герб, золочёную сбрую.

— Гряди, гряди, голубица! Для милого дружка семь вёрст не околица. Верно?

Шутить не настроена. Сошла, не коснувшись поданной руки, следом выскочили два пажа, два румяных херувима в красных кафтанцах, понесли шлейф.

— Голодная небось. Битте! Через порок да за пирог…

— Премного благодарна.

Скорым шагом прошла в гостиную, села. Тяжёлая неприязнь в лице.

— Провещись, касатушка!

Нет, напрасны усилия исторгнуть хотя бы намёк на улыбку. Чужеземная гостья явилась, немецкая герцогиня. Забудь, что нянчил её, малолетнюю, шлёпал по мягкому месту, уча уму-разуму. Что неделями пила и ела у тебя, докучала болтовнёй пьяной, капризами да несносной стрельбой.

— Я в надежде была на вашу светлость. Писала вам… Видать, обманулась. Милости ждать от вас…

Голос её дрогнул.

— Дурости ты от меня хочешь, — отрезал князь. — Я нашей державе не враг.

— Я, что ли, враждебна?

— А ты рассуди, кому Курляндию даришь? Законный твой Мориц, незаконный — это пустое… Кровь Августа. Сын ему не дорог, так Курляндия, кусок-то жирный. Неужели толковать тебе надо, пресветлая? Великий государь определил — быть сей земле в империи Российской. Ты не полячка, не немка. Дочь царя Ивана…

При последних словах Анна надменно вздёрнула голоду, быстрыми, нервными движениями подобрала платье, будто собиралась встать и уйти.

— Не чаю я… не чаю худого от короля Августа… Он нам завсегда приятен.

— Приятность в амурах бывает.

Дёрнулась как от ожога.

— Кушать изволишь?

— Утруждать вашу светлость не смею. У меня тут свой кухмистер в Риге.

— Твоя воля…

— Хоть в этом вольна. Горек мне твой хлеб.

— Напрасно. Я зла на тебя не имею. А Морица мы не допустим. Мало ли что выбран… Митава Санкт-Петербургу не указ… Интерес короны нашей…

— Твой интерес, твой! — выдохнула Анна глухо, с ненавистью.

И полилось… Известно, куда метит его светлость, всей Митаве известно, да не бывать тому. Трясёт он толстым кошельком, думает — соблазнил, продадут бароны свою вольность. Не купит и не запугает, хоть сто тысяч войска приведёт. Фердинанд своё слово скажет, и другие суверены вступятся, не дадут в обиду Курляндию.

Решительно встала. Князь проводил до экипажа молча, вернулся к столу, к остывшему фазану.

— Пропали мы, — сказал он, криво усмехаясь, Горохову. — Герцогиня нам войну объявила.

Однако надо отписать Екатерине. Любопытствует ведь самодержица. Признаться, что поругались? Скажет — худой он дипломат, худое начало миссии. Огорчится царица. Разумнее успокаивать её и вельмож, реляции слать утешительные, дабы не вмешивались.

Мол, убедил Анну. Согласилась — только светлейший князь сумеет защитить её права на угодья и деревни, если же другой кто сядет на трон, «то она не может знать, ласково ль поступать с ней будет».

Горохов под диктовку господина своего записал и тотчас с курьером отправил.

Проворный Горошек всё припас для выезда — парадная карета князя обновлена, начищена, смазана, из губернаторских лошадей отобрана шестёрка резвых буланых красавцев.

Глазей, Курляндия!

Четыре часа с лишком колыхалась за оконцем зелёная равнина. Окроплённая дождём, она празднично искрилась, как только сквозь пелену облаков проливалось солнце. Наконец за гребнем леса поднялся митавский донжон — главная башня замка-крепости, заложенного ещё первыми Кетлерами. Узкие прорези окон в серой, обглоданной временем каменной толще щурились высокомерно. Услышать оттуда музыку в честь своей особы светлейший не чаял. Блеснула река. Часовые на мосту — в шлемах и латах по старой моде — оторопело впустили незваного, неведомого вельможу и сопровождающих — эскадрон драгун.

Строения города — невысокие, скромнее рижских — подступали к стенам древнего оплота, огибали его. Вползали выше по склону и расступались, давая место обширному парку. Экипаж повернул, покатил по береговому настилу, ветви плакучей ивы хлестнули по верху.

— Приехали, батя!

Дом двухэтажный, кирпичный, с садом, снят у купца за немалый куш — скупиться князь не велел, важен престиж. Драгунам отведена казарма. По брачному договору Анны с безвременно почившим Фридрихом Курляндия состоит с Россией в военном союзе — войску, стало быть, доступ свободный.

Передохнуть бы с дороги, да некогда. Слуги ещё потрошили чемоданы, разносили по покоям вещи, а Данилыч уже расположился в кабинете купца. Повесил икону, парсуны Петра и царицы, взял книгу из шкафа, наудачу раскрыл. Мог не спешить. Горохов ввёл Бестужева [151] — посла России.

Отвесив поклон — нарочито усердный, как показалось светлейшему, — он скользнул взглядом по книге, и губы его задрожали, сдерживая улыбку. Ловок сорокалетний бонвиван, при разных дворах возрос, извертелся. Неприятен надушённый франт, боярский отродыш. Вся фамилия — завистники, злопыхатели.

— Садитесь, — сказал князь сухо. — Государыня гневается. Скверно тут…

Потом попенял — прискорбно, что посол не помешал избранию Морица. Урон ведь нанесён державе. Дипломат, печалясь в унисон, клялся — ничего он не мог поделать с баронами, просил отложить ландтаг, чтобы запросить Петербург, — отказались.

— По высочайшему рескрипту, милостивый государь, вы подчиняетесь мне. Внушите им… Пускай соберутся ещё, пускай наше мнение послушают, без этого я отсюда не уеду…

Наперво, с наивящим старанием посол должен предлагать его — светлейшего князя. Такова монаршая воля. А второй кандидат, из принцев Гамбургских, — про запас, на самый худой конец. Поначалу и называть-то не след.

Бестужев внимал прилежно, сплетая пухлые, розовые пальцы с красными ногтями. А внизу, в конторе купца, превращённой в приёмную, где ещё витал дух затхлых гроссбухов, ожидал аудиенции фон Сакен, президент ландтага.

Высокий, тощий, с маленькой головой, барон поздоровался сдержанно, шевелил сивыми усами хмуро. Примешивая к немецким словам французские, выразил плезир — Курляндия-де польщена визитом знаменитого принца, прославленного шевалье.

— Но не скрою, радость была бы полной, если бы не воинская сила, сопровождающая вашу светлость. Возникли различные, весьма неприятные толки.

— Багатель [152], — бросил князь, офранцузив свою речь. Пустяки, мол, всего-то эскадрон, свита фельдмаршала. И добавил как бы вскользь, но твёрдо:

— Полк квартирует в Риге.

— Отрицательное отношение её величества к Мор… к графу Саксонскому нас удивляет. Мы полагали… учитывая альянс России с его отцом…

Нервным жестом распушил усы, напомнил — граф избран единогласно собранием правомочным, голосовали депутаты всех сорока кирхшпилей, сиречь церковных приходов. Потом руки барона, жёлтые от табака, потянули усы книзу и застыли, — выслушал неподвижно ультиматум грозного гостя. Хорошо, он объявит дворянству волю императрицы.

— Прошу позволить мне, экселенц. Я сам намерен говорить с депутатами.

— Отлично. Мы лучше поймём друг друга.

— Надеюсь, экселенц.

Усы барона, длинные, холёные, прячут нечто недосказанное. В памяти вдруг возник Мазепа. Раздражение против президента, против упрямых курляндцев возрастало. Да что толковать! Пора от слов перейти к делу.

— Дорога из ваших кирхшпилей не дальняя. Сколько надо на сборы?

— Сейчас сенокос в разгаре.

— Неделя, экселенц! Хватит, я думаю. И хочу, чтобы вы доняли, экселенц, Её Величество своё отношение к господину Морицу не переменит.

По утрам его светлость просыпался в широкой и мягкой купеческой постели. За окном трепетала листва, солнечные блики бродили по зелёной обивке стены. Зажигались медные буквы на дубовых таблицах, коими густо увешал каморы хозяин, видимо, склонный пофилософствовать. «Родной дом все беды врачует». Сентенция часто притягивала взгляд. Что правда, то правда.

С улицы доносилось тарахтенье повозок, пробегал, дуя в рожок, глашатай, выкрикивал новости, приказы бургомистра. Данилыч услышал своё имя, но ничего больше о себе в клокочущей скороговорке уразуметь не смог.

Иногда в стороне замка раздавались ружейные выстрелы — то Анна предавалась излюбленному занятию, истребляла, бездельница, невинных птах. Однажды русской песней оттуда потешили — женские голоса звенели не больно стройно, но громко, да с визгом и топотом. Сказывал Горохов — Анна привезла челядинок с полсотни, — и банщицы есть, ворожея, шутиха и ещё одна баба, которая по-коровьему мычит, по-овечьи блеет, словом, всем животным подражает бесподобно.

Бирона след простыл — убрался в свою деревню. О нём князь наслышан — умом недалёк, неотесан, зато первый наездник в герцогстве, токмо в лошадях понимает толк. Ненавидит чёрный цвет, и посему при дворе Анны он под запретом. Нрав у Бирона властный. Имеет жену, которая послушно пребывает в домашнем уединении, он же безотлучно при герцогине. И вот — уничтожен молодым соперником… Почёл за благо удалиться.

Мориц не попадается на глаза, да князь и не жаждет встречи. Мало что выбран… Невелик персонаж в сей комедии — о чём говорить с ним, что решать? Ну, если напросится… Однако какой смысл? Свататься, что ли, придёт, будто к отцу невесты? Смехота! Или права свои заявлять? Так не коронован ещё и не обвенчан…

Напросился всё же…

Светлейший хорошо помнил мальчишку, который гордо носил мундир офицера, саксонского союзника. Хоть и отвергнутый отцом, всё же был на примете у государя и не раз обласкан. Теперь противник… Глянув в зеркало, Данилыч обтянул кафтан, приосанился, вид придал себе неприступный. Жёсткие подбирал слова, дабы осадить наглого претендента. Узнал Морица немедля. Рослый, плечистый вояка, вошёл строевым шагом, взмахивая крупными, длинными руками, улыбнулся открыто, даже беспечно.

— Никак я не мог вообразить, мой принц, что моя кандидатура неугодна её величеству.

Сказал легко, подавив смешок, будто речь идёт о происшествии не столь огорчительном, сколь курьёзном.

— И вы предприняли, господин маршал Франции, дальнюю поездку. Боюсь, напрасно.

Да, маршал Франции, чужак, появление коего в этой части Европы странно, неуместно. Так следует его величать. Понял, наверно… Но не смутился.

— Я выбран законно. Остальное в воле Божьей.

— Есть ещё Фердинанд. Бароны не спросили его. Посудите сами, господин маршал, можно ли ваше избрание считать окончательным!

— О, нет, конечно. Я не так глуп. Как это у вас… Попытка не пытка.

Выговорил по-русски, с озорством. Улыбка того мальчишки… Проще стало с ним. Князь усмехнулся, но смягчиться себе не разрешил.

— Теряете время здесь.

— Почему же? Городок неплох, я отдыхаю душой. Провинция, конечно. Мне не хватает театра. Первым долгом, мой принц, я позаботился бы о театре, ибо какое же государство без него. Вообще, очень много, при разумном правлении, можно создать полезного.

— Увы, майн герр, не все от нас зависит, — молвил князь поучающе, силясь придать сей максиме смысл расширительный. Мориц уловил, отозвался с живостью.

— От вас очень много, мой принц. В моём деле. Но вы мне не поможете.

— Не помогу.

— Да, у вас есть свои расчёты.

— Есть, майн герр.

— Ну вот, мы по крайней мере откровенны. Итак, соглашение между нами исключено. Что остаётся? Дуэль, — и Мориц расхохотался. — Восхитительный спектакль, не правда ли? На всю Европу, мой принц.

— Позвольте, граф, существует другой способ решать споры! Допустим, некая сумма денег, которая возместила бы вам…

— Вы предлагаете отступного?

— Подумайте!

— О, вы готовы потратиться? У вас-то, мой принц, простите, не больше шансов стать герцогом Курляндии.

— Увидим.

— Если уж мне Курляндия не суждена Богом, то… действительно, ретироваться с пустыми руками будет досадно. Знаете что? Пусть платит тот, кто выиграет корону! Сто тысяч экю. Много? По-моему, справедливо. Целое герцогство…

— Давайте без шуток, граф! Я сегодня же вручаю вам деньги, и вы немедленно уезжаете. Согласны?

— Извините, я не привык отступать так скоро. Игра ведь не окончена.

— Как вам угодно…

Утомил навязчивый претендент. Голова разболелась от пустопорожнего препирательства.

Между тем герцог Фердинанд, гданьский отшельник, нарушил молчание. И ему не угоден Мориц. Предпочёл бы видеть на курляндском престоле племянника ландграфа Гессе-Кассельского.

— Дальняя родня, — пояснил Бестужев. — А из Варшавы агент пишет мне…

Король Август тайно сочувствует сыну, голоса не подаёт, ибо должен считаться с поляками. Сейм же явно против Морица, выборы считает незаконными.

— Баронам уже известно. Пришли в замешательство. Паче же боятся вас, ваша светлость.

Страх причиной или упрямство — собрались не все, лишь шестнадцать седых голов серебрились в ратуше, в косых лучаx солнца. Они скупо проникали сквозь узкие окна, не нарушая прохлады под сводами зала в жаркий июльский день, и некая враждебность, будто струившаяся в воздухе, перехватывала дыхание.

— Я пригласил вас, господа…

Рука на эфесе шпаги, твёрдо. Тон взял фельдмаршальский, почти приказной. Её величество поручила заявить — никаких уступок она не сделает, Морица не признает и крайне возмущена тем, что шляхетство здешнее оказывает ему покровительство. Надлежит выдворить сего искателя, учинишь ландтаг и обсудить предложение её величества. Милостивая императрица не иное что преследует, как безопасность и процветание Курляндии. Упрочив союз с Россией, она получит неодолимую защиту.

— Если я не услышу от вас согласия, господа, значит, вы оказываете противность её величеству. Разрываете союз между нами. Вынуждаете меня применить меры чрезвычайные, по силе моих полномочий…

Фразы, давно выученные, отработанные с парламентариями, с дипломатами. После каждой томящая пауза — фельдмаршал переводил дух, оглядывал сурово сидящих.

— Грозите нам Сибирью? — Старик фон Сакен приподнялся, багровея, выкрикнул и схватился за сердце.

— Не имею такого намерения, господа, видит Бог. От вашей политики зависит.

Поникли седые головы. Фон Сакен тяжело, гулко дышал. Князь заговорил мягче.

— Наша мудрая государыня… Всей Европе известная ревнительница просвещения… Особливо благосклонна к здешним землям, уважает свято дворянские вольности… Так же и я… Во мне, господа, вы всегда найдёте друга…

И довольно с них. Теперь удалиться. Не снимая руки со шпаги, выразил надежду на благополучный исход. Коротко, величаво кивнул, прощаясь. Лестное, ласкающее чувство — его боятся. Никто ведь не посмел перебить, кроме президента. Покорны, значит?

Но нет, к удивлению князя, стоят на своём. Гонора-то набрались! С чего бы это? Может, англичане поощряют, курсирующие в балтийских водах… Бестужев вечером рассказал — от созыва ландтага уклоняются, дворянам объявят только о желании царицы созвать оный. Прежняя резолюция, мол, неизменна. Князю Меншикову герцогом Курляндии быть не можно, ибо он иноверец, а другие кандидаты её величества слишком молоды. Отвергнут и протеже Фердинанда.

Вцепились же в Морица!

А казалось, были напуганы… Вот оно как, в тихом-то омуте! Царица в надежде, письма победные приносит ей почта из Митавы. Извещает её нижайший раб и верный слуга, что вразумил баронов, ландтаг назначили. Выходит, обманывал… Ну, отступать поздно.

Светлейший поздно лёг почивать — рассуждал при плотно закрытых дверях с Гороховым.

— Подозреваю, гадит мне Бестужев.

Наперсник того же мнения.

— Лживый он человек, батя. С Анной любезничает, с саксонцем. В карты играет с ним. Бароны вокруг вьются. Шептался вчера с одним…

— Кончать надо, Горошек, кончать. Я завтра отсюда трогаюсь, в Риге буду. Ты здесь нюхай, чем пахнет. Спросят — отвечай: принц, мол, войско формирует, ждите! Драгун подниму, дивизию фон Бока… И так столь канителились!

— Война, батя?

— Начнут стрелять, так уж не спустим.

— Одумаются, чай…

Развернули карту. Горохов провёл ногтём черту — путь вторжения. Ноготь пересёк зелёный разлив лесов и остановился на прогалине цвета зреющей нивы.

— Гляди, батя! Тут как раз вотчина фон Сакена… Пшеница-то колосится, чуешь? Привести полк — и битте, экселенц, ваше поле нам для экзерсиса годится. Как начнут солдаты топтать, барон и лапки кверху, капут Курляндии!

— Дельно, Горошек!

Восторг и преданность в глазах наперсника. Кто ближе его, не считая домашних? Никто! Одна отрада, одна опора средь злобы и зависти. Поистине единственный есть способ обрести настоящего помощника — это воспитать с детства, точно так, как великий государь взрастил своего камрата.

— Время, Горошек, время! По-тихому и быстро, главное — быстро, пока не помешали…

Позволенья просить ни к чему — царица вряд ли благословит. От военной акции остерегала… Угадать бы, что ей Бестужев плетёт… Благоприятства от него быть не может. И курляндцы пишут, небось жалуются…

Что посоветовал бы Неразлучный? Разрубить сей узел! Захватить Курляндию, захватить не мешкая и — рапорт в Петербург. Победителей не казнят.

Опасения светлейшего подтвердились. Екатерина осведомлена, в Риге он застал её послание.

«Вы их принудили держать новый ландтаг, но мы не знаем, будет ли то к пользе наших интересов, ибо и Польша за то на нас может озлобиться».

Рекомендует совещаться с дипломатами — они-де лучше знают состояние дел. Обидно… Последние строки послания убийственны — упадок сил причинили и удушье. Пора ему восвояси… Предпочитает владычица иметь его в Петербурге. «И здесь есть вам не без нужды для советов о некоторых новых и важных делах». Подсахарила пилюлю…

Коварный недруг рисуется князю во дворце рядом с Екатериной, макающей кусок бисквита в венгерское. Кто же? Перебирая вельмож, его светлость приходит в пущее расстройство — в груди словно камень. Ответить бы… Курляндия у ног твоих, присягнула русскому герцогу, прими же под скипетр свой сие прибавление к Российской империи!

Кликнул ведь Горохова, диктовать собрался. Впал в исступление. Спасибо ему — дал успокоительное, уложил в постель. Спас от конфуза…

Поход со дня на день откладывался. Драгунские лошади оказались вдруг недокормлены, отощали. И виновного не найти — в магазинах иссякли запасы корма. Кавалерии столько, вишь, не ждали… Дивизия фон Бока, рассыпанная по летним квартирам, стягивается лениво, и терпенья уже не стало торопить немца — пыжится, каблуками бьёт, изъявляя покорность, а толку-то… Приказ ему ох как не по душе! Отвратительное бессилие чувствует фельдмаршал. Сдаётся, ноги в трясине вязнут, башмаки пудовые, топь засасывает всё глубже.

И вот снова щелчок от матушки-царицы. Дивизию фон Бока двигать в Курляндию запрещает.

Не знает князь, что весь вельможный Петербург озабочен событиями в герцогстве. Остерман огласил жалобу Морица. «Что сказала бы российская императрица, если бы подобным образом вздумали поступить с народом, находящимся под её властью? Состояние Европы таково, что малая искра может произвесть всеобщий пожар.» Вице-канцлер, вершитель иностранной политики, всегда бывший в аккорде с Меншиковым, теперь не находит ему оправдания. Порицают его голштинцы, Верховный тайный совет требует отозвать.

Обеспокоена и Варшава.

Светлейший ещё понукал и стращал баронов, гоняя курьеров из Риги в Митаву, когда следующее послание императрицы легло перед ним. Удар сокрушающий нанесла матушка. Не советы, не уговоры и назидания — строжайший приказ.

Девятнадцатым июля помечен рескрипт — чёрная дата в судьбе князя, поражение едва ли не тяжелейшее. Корона герцога, к которой он, казалось, уже прикоснулся, уже примерял, — неужели она потеряна? Достанется другому… Привиделся Мориц, провожающий его с улыбкой презрения, торжества.

— Поплачешь у меня, паскуда!

Горохов мог бы напомнить светлейшему, что шансы саксонца ничтожны, ему скорее всего предстоит фиаско. — И тем самым утишить ярость. Нет, преданный оруженосец воспылал тем же негодованием. Уехать, но сперва отомстить… Вдвоём, наперебой, начали изобретать наказания — изощрённые и неосуществимые. Хоть и незаконный сын, но ведь королевский, союзника Августа…

— Выведем его на границу, Горошек, и адью, дуй, не оглядывайся! Пинка хорошего бы дать…

Резиденция Морица — на окраине замкового парка, двухэтажный особняк, обнесённый высокой каменной оградой, — охраняется денно и нощно часовыми. Визиты к невесте претендент совершает пешком или в портшезе, слуг при нём двое, вооружённых пистолетами и шпагами. Если устроить засаду в зарослях, у дороги, навалиться дружно, — опомниться не успеет.

— Пойди, Горошек, прикинь!

Парк открыт для всех и редко бывает безлюден. Немцы аккуратны, чертовски аккуратны, нету чащоб, бурелома, негде спрятаться. Зря шатался там адъютант, переодетый бюргером. Тьфу, будто языком вылизано!

— Шуметь — так на весь кирхшпиль, — решил светлейший. — Запомнит нас Митава.

Драгуны обучены драться и спешившись, есть и пехота, несколько сот солдат, против саксонца и его наймитов. Сколько их? Человек шестьдесят-семьдесят, не больше. Правда, позиция у них на возвышенности, в зданиях, выгодная. Допустят ли до штурма? Фельдмаршал, распоряжаясь, ворчал досадливо:

— Белый флаг выкинут, бродяги.

Но Мориц каким-то образом узнал, что его противник презрел политесы и взялся за оружие. Друзья-бароны помогли, пополнив маленький гарнизон. Светлейшему докладывали об этом, он отмахивался, ибо переставал рассуждать здраво, жил и действовал в лихорадочном, злом, ослепляющем возбуждении. Начал трезветь, лишь когда солдаты его, сунувшиеся к ограде, оказались под шквалом пуль.

Отступили с потерями. Горохов прибежал, держа продырявленную шляпу. Обомлел, увидев глаза патрона, налитые бешенством.

— Артиллерию надо…

Безумным показался князь в тот миг, потому и нашёл Горошек мужество возразить.

— Батя… А если убьём Морица…

Дошло не сразу. Перестрелка ещё шла, на крышу сторожки, превращённой в командный пункт, падали ветки, сбитые пулями. Лопаты, сваленные в углу, были весьма кстати. Копать позиции для пушек. Значит, форменная осада.

— Пропади он пропадом, мать его…

Однако затяжная военная акция вовсе не входила в план. Ещё менее — гибель саксонца. Князь схватил лопату, сквернословя, крушил ею кирпичный пол.

— Нельзя здесь копать, батя, не наше тут. Не наша земля…

Растерянный, оглушённый пальбой и неслыханным потоком ругани, адъютант бормотал, что приходило в голову, пятился от благодетеля, шагнувшего к нему с поднятой лопатой, и вдруг с громадным облегчением услышал:

— Домой, Горошек!

Как ни горько было, дал отбой. Спешно похоронили убитых, поместили раненых в лазарет и снялись на другой же день, прочь из проклятой Митавы, скорее прочь!

Мориц с места не сдвинулся. Своевольство Курляндии по-прежнему чинит беспокойство её соседям.

Снова заседает польский сейм. В помощь послу Бестужеву в Варшаву отправлен Ягужинский. С ним тяжёлый, окованный железом ларец с червонцами. В списке российских кандидатов Меншикова нет — царица вычеркнула. Вместо него принц Любекский, племянник голштинца. Червонцы тают, не принося эффекта. Паны, стуча каблуками и саблями, отвергают всех претендентов. Конец герцогству! Как только умрёт Фердинанд, Курляндия станет воеводством Речи Посполитой.

Звали на сейм Морица — на суд, по сути. Не явился, чем ещё более возмутил панов. Вынесли приговор заочно — «считать узурпатором, разбойником, которого каждый вправе безнаказанно умертвить». Досталось и королю от разгневанных ораторов — двуличен-де, бесчестную ведёт игру, тайно потворствует сыну.

Две короны у Августа, польскую удержать особенно трудно. Мгновенно сменив милость на опалу, родитель отправил к Морицу эмиссара с наказом — покинуть Курляндию немедленно. Строптивец ответил вежливо, с достоинством.

«Я уже не принадлежу себе и не могу отказаться от данного мною слова. Я был единодушно избран этим знаменитым дворянством…»

Соперник его посрамлён, бароны восхваляют славного рыцаря, поборника независимости. А светлейший стремительно, ни с кем не простясь, покинул поле своего поражения. В Риге задержался — чёрные флаги, герольды [153] извещали о смерти губернатора Репнина. Можно ли было не отдать последний долг? Потом до Ревеля звучал в ушах похоронный плач оркестра.

В многобашенном городе эстляндцев другая музыка достигла слуха — дудка боцмана пиликала на английском корабле. Стоит на рейде мирно, орудия зачехлены.

Три дня провёл князь в своём доме, слушал доклады военных. Жалоб на гостей, хоть и незваных, нет. Пришлось принять королевского вице-адмирала и отдать визит. Словно в тумане промелькнул он, холодновато-учтивый, пропахший диковинным, пряным, щекочущим ноздри табаком. От сего и от пустых политесов чуть не тошнило.

Наскоро осмотрел крепость, собственную загородную мызу. Остаток пути, мучимый нетерпеньем, одолел за два дня. В Петербурге, не заезжая домой, — прямиком к царице.

Было шесть часов вечера. Екатерина обедала. К столу звать не изволила, заставила ждать. Гневается… Сидел с видом оскорблённым, на расспросы вельмож отвечал коротко:

— Палки просят курляндцы.

Негодует самодержица, — сказали ему. Вчера приехала Анна, слёзно просила за себя и за Морица, а светлейшего честила такой немецкой бранью, которой от женских особ не слыхивали. У Бирона, верно, набралась, на конюшне…

Что ж, будет ненастье, будет и вёдро. В монаршие покои князь вбежал задыхаясь.

— Слава те, Господи! — воскликнул он обрадованно. — Здорова… Я на крыльях летел, с дороги к тебе прямо, не пивши, не евши… Сорвала меня… Думаю, что приключилось? Всякое ведь в голову лезет, все мы под Богом ходим…

Екатерина, отяжелевшая после обильных яств, грузно вдавилась в диван, молчала. Презрительная улыбка, чуть тронувшая её губы, исчезла, лицо окаменело. Данилыч понял, что допустил фальшивую ноту.

— Сорвала меня, — повторил он горестно. — Пошто? Мне бы побыть ещё, уладил бы, довольна была бы…

— Ты грубый человек, Александр.

Отчеканила резко, отвела взгляд куда-то в сторону, будто к некоему свидетелю.

— Матушка! Наплели тебе…

— Грубый, грубый… Это стыд, большой стыд. Я вся красная за тебя.

— Да полно! Я с баронами по-хорошему. Обещали мне… Бестужев напортил.

Обязан был стараться за кандидата её величества, так нет — зависть помешала, спесь боярская. Смутил, лукавый, дворян речами, посеял шатость в умах. И Анна тоже…

— Дивизия Бока готова была. Двинуть бы для внушения… Пошто запретила? Теперь, полагать надо, поляки ворвутся. Ворвутся, матушка, как пить дать.

— Это я не позволю.

Приподнялась рывком, затем вдруг обмякла. Данилыч увидел синие жилки, почерк Бахуса, выступившие на щеках. Складки у рта углубились, второй подбородок стал заметнее. Стареет амазонка, удержится ли в седле? Данилыч прекратил атаку, продолжал спокойнее:

— Я, если кого против шерсти… Твой престиж, матушка, оборонял. Державы нашей…

— Герцог Курляндии…

Смерила взором, брови насмешливо надломились. Протянула руку, поманила нечто без слов. Лакомство своё… Серебряная корзинка с конфетами мерцала на поставце у стены, Данилыч вскочил, подал.

— Репнин приказал долго жить. Слыхала? Рига твоя без тебя скучает. Я упредил — её величество непременно хочет быть. Ликуют старосты, уж закатят тебе бал-фейерверк. И Ревель глаза проглядел — что же не едет её величество, забыла свой Катриненталь! А цветов там, а сад-то вымахал… Насчёт англичан не тревожься, шалостей нет, смирные. Пил я с ними за твоё здравие. Ну, коли нагадят, проучим. Пушек на берегу добавлено, войска хватит.

— Ах, Катриненталь!

Унеслась в прошлое. Пётр был ласков, весел, сажал в её честь деревья, катал под парусом. Счастливые были дни. Весьма кстати сообразил Данилыч напомнить. Просветлела лицом и на прощанье, дозволив руку поцеловать, обнадёжила:

— Добудем Курляндию.

«Мне стало известно, что Ваша Светлость 30 июля возвратились из Митавы, и я спешу…»

Кавалер Лини, таинственный доброхот. Всё выстерегает заговорщиков, если верить ему… Всё сулит привезти в Петербург и выдать на расправу. Деньги, конечно, истратил, на дорогу нет ни гроша. Старая песня…

Ещё письмо из Брюсселя, от банкира Стефано. Спрашивает, как быть с кавалером, помогать ли ему впредь. Волков — обер-секретарь светлейшего — близоруко тычет носом в бумагу, утробно ворчит:

— Мошенник он, батюшка.

— В прорву сыплем, Волчок.

Отказать, коли так, и дело с концом. Почему же не хватает духу? Уже год как кормит ловкач обещаньями. Нашёл благодетеля… На диво медлительны злодеи, нанятые убить царицу. Наверняка враньё… Однако странную власть возымел лукавец. Жаль его, что ли? Чем-то привлекает как будто… Про Митаву разнюхал — вот ведь диво. Неужто в газетах расписано? Выведал, может, у моряков… Князь поёжился, обнаружив столь пристальное за собой наблюдение, потом хохотнул смущённо.

— Расход не ахти, Волчок. В Писании сказано — дающему воздастся стократ. Так ведь?

Ответить банкиру — пусть уделит несколько сот злотых. Безделица — из сотен тысяч, поступающих ежегодно за проданное сало, кожи, коноплю, лён, зерно. Выдавать кавалеру на пропитание, не слишком обильно, порциями. И сообщать о нём.

Имени настоящего и то ведь не знаем. Точно ли итальянец? Какого же роду-племени, имеет ли поместье? Скрытен псевдоним, на расспросы Стефано отвечал уклончиво, шутками. Адрес три раза сменил. Хозяева квартир одно твердят — обитал господин Лини, католик, исправно посещал мессу. Жаловался на высокую плату, нашёл, надо думать, пристанище более дешёвое. Существенно в донесениях Стефано, пожалуй, одно:

«Шевалье весьма комильфо, исключительно хорошо воспитанный и образованный, владеет разными языками, по-видимому, изрядно путешествовал, поразил меня множеством всяких сведений об иноземных дворах».

Много ли таких в России?