Империя свободы. История ранней республики, 1789-1815

Именно такое мышление лежало в основе восторга демократов-республиканцев по поводу изобретений Роберта Фултона в области подводной войны. Фултон, который провел два десятилетия за границей в период с 1787 по 1806 год, общаясь с такими радикалами, как Томас Пейн и Джоэл Барлоу, был убежден, что подводные лодки и торпеды могут произвести революцию в военно-морской войне. Способные уничтожать военные корабли "столь новыми, столь секретными и столь неисчислимыми средствами", подводные лодки, по словам Фултона, сделают обычную морскую войну невозможной. Не зная, откуда будут исходить подводные атаки, моряки будут деморализованы, а флоты "окажутся бесполезными". Без военно-морского флота страны, в частности Великобритания, были бы вынуждены либерализовать свою торговлю и практиковать свободу морей, за которую давно выступали американцы. Это, в свою очередь, привело бы к всеобщему и вечному миру, которого жаждал каждый просвещенный человек, но особенно американцы. Фултон построил прототип подводной лодки и назвал ее "Наутилус". Хотя он знал, что его подводная лодка была всего лишь младенцем, он видел в ней "младенца-геркулеса, который одной хваткой задушит змей, отравляющих и сводящих с ума американскую конституцию".23

Фултон вернулся в Соединенные Штаты, стремясь продемонстрировать свое новое изобретение. В 1807 году он использовал одну из своих торпед, которые на самом деле были минами, чтобы взорвать бриг в нью-йоркской гавани - эксперимент, который в "Салмагунди" Вашингтона Ирвинга был осмеян как уничтожение британского флота в чучеле. Тем не менее, республиканцы были в восторге. Его друг и покровитель Джоэл Барлоу в своем обращении на Четвертое июля 1809 года заявил, что проект подводной лодки Фултона "несет в себе окончательное уничтожение морской тирании" и возможность избавить "человечество от бедствий морских войн".24

Получив такую поддержку от одного из ведущих интеллектуалов-республиканцев и опубликовав в 1810 году книгу "Торпедная война и подводные взрывы", Фултон получил приглашение выступить в Конгрессе и провести дальнейшие испытания своих подводных устройств. Республиканский конгресс, несмотря на свою репутацию скупердяя, даже выделил пять тысяч долларов на финансирование его экспериментов. Хотя у Фултона было много сомневающихся, особенно в военно-морском флоте и среди федералистов, Джефферсон только хвалил его устройства. В апреле 1810 года бывший президент сказал Фултону, что он надеется, что "торпеда может пройти весь путь, который вы ожидаете, чтобы уничтожить флот". Действительно, он желал успеха этой схеме "слишком сильно, чтобы не стать легкообращенным и не отдать ей все свои молитвы и интерес. . . . То, что тори должны быть против вас, вполне в характере, потому что это уменьшит мощь их идола, Англии". Хотя большинство экспериментов Фултона с торпедами не увенчались успехом, республиканская мечта Джефферсона о создании условий для всеобщего мира не умерла.25

Когда некоторые республиканцы призвали заменить все дипломатические миссии консулами, которые только и требовались для ведения международной торговли, иностранные наблюдатели были ошеломлены. "Они необычны, эти люди", - заявил новый российский поверенный в делах в Вашингтоне. "Они хотят коммерческих связей без политических. Однако мне кажется, что одно обязательно зависит от другого". Возможно, это было верно для старого монархического мира, но не для нового республиканского, как считали джефферсоновцы.26

Хотя Гамильтон считал Джефферсона и Мэдисона утопическими мечтателями, лидеры республиканцев не были абсолютно наивны в отношении мира. Они боялись, как писал Мэдисон в 1792 году, что "всеобщий и вечный мир... никогда не будет существовать только в воображении прозорливых философов или в груди доброжелательных энтузиастов". Тем не менее, поскольку война была не только глупой, но и злой, лидеры республиканцев все же надеялись, что прогресс разума в конце концов положит конец войне; "а если на что-то можно надеяться, - говорил Мэдисон, - то все должно быть испытано".27 Это глубокое желание избежать обычной войны, если это вообще возможно, стало движущей силой политики республиканцев на протяжении всего периода.

Республиканцы признавали, что даже республикам иногда приходится вступать в войну. Но если войны будут объявляться исключительно властью народа, и, что еще важнее, если расходы на эти войны будет нести непосредственно и исключительно то поколение, которое их объявило, то, как писал Мэдисон в 1795 году, "государство получит достаточное вознаграждение". Всех "войн по глупости" можно будет избежать, останутся лишь короткие "войны по необходимости и для обороны", да и те могут исчезнуть. "Если бы все нации последовали [этому] примеру, - говорил Мэдисон, - награда удвоилась бы для каждой, и храм Януса мог бы быть закрыт, чтобы никогда больше не открываться".28 Это был один из аспектов либеральной мечты о всеобщем мире, разделяемом просвещенными людьми во всем мире.

Однако в мире монархий республиканцы пришли к выводу, что лучшая надежда для Соединенных Штатов избежать войны - это создать некую мирную республиканскую альтернативу ей. "Война - не лучший двигатель, к которому мы можем прибегнуть, - говорил Джефферсон, - природа дала нам другой - нашу торговлю, которая, если ею правильно управлять, будет лучшим инструментом, чтобы заставить заинтересованные нации Европы относиться к нам справедливо".29 Мирное принуждение, использующее коммерческую дискриминацию против иностранных врагов и подкрепленное, в конечном счете, удержанием американской торговли, было, по словам Мэдисона, "наиболее вероятным средством достижения наших целей без войны".30 Другими словами, большинство республиканских лидеров, особенно Джефферсон и Мэдисон, верили в использование экономических санкций - то, на что и сегодня часто ссылаются как на альтернативу прямому применению военной силы.

Однако прежде чем Джефферсон попытается применить это мощное оружие против бывшей материнской страны, ему необходимо решить давнюю проблему с барбарийскими пиратами.31 В сознании Джефферсона эта проблема была связана с основной проблемой самой Англии, и эта связь заставляла его гораздо охотнее прибегать к военной силе в борьбе с Барбарийскими государствами, чем это могло бы быть в противном случае.

На самом деле, когда речь шла о продвижении американских интересов, Джефферсон был готов отбросить свои самые глубокие предрассудки. Летом 1805 года он даже рассматривал возможность заключения союза с Великобританией, чтобы показать Франции и Испании (последняя объявила войну Великобритании в декабре 1804 года), что Соединенными Штатами нельзя помыкать, особенно в вопросе о расширении американских границ Луизианы. Маловероятно, что он зашел бы так далеко. А вот с Барбарийскими государствами дело обстояло иначе. Поскольку ни он, ни Мэдисон не хотели, чтобы европейские государства воспользовались "предполагаемым отвращением этой страны к войне", лидеры республиканцев, конечно же, не собирались позволять "мелким" тиранам Северной Африки выйти сухими из воды.32

К концу XVIII века Барбарийские государства Северной Африки - Марокко, Алжир, Тунис и Триполи - утратили былую мощь в средиземноморском мире. Они больше не представляли угрозы для великих держав - Великобритании и Франции, которые просто откупались от них ежегодной данью и использовали их, чтобы избавить Средиземноморье от более мелких соперничающих торговых народов, таких как датчане или итальянские города-государства. Эти более мелкие народы, не имевшие мощного флота или ресурсов, чтобы откупаться от североафриканских пиратов, были уязвимы для захвата своих кораблей и моряков и поэтому старались оставить основную часть средиземноморской торговли великим державам. В таком уязвимом положении оказались и новые независимые Соединенные Штаты.

Пока американские торговые суда оставались колонистами Великобритании, они находились под защитой британского флага. Но с обретением независимости торговые суда Америки стали легкой добычей для этих барбарийских пиратов, или каперов, - именно такой правовой статус большинство европейцев придавали мусульманским налетчикам. (Частники получали комиссионные от своих правительств и, предположительно, нападали только на суда, принадлежащие государствам, против которых их правительства объявили войну). Британское правительство было в восторге от того, что коммерческая конкуренция со стороны Соединенных Штатов будет пресечена. "Маловероятно, что американские штаты будут вести очень свободную торговлю в Средиземном море", - заявил лорд Шеффилд в 1784 году от имени британского министерства; "ни одна из великих морских держав не будет заинтересована в том, чтобы защищать их там от Барбарийских штатов".33

В 1784 году Марокко захватило американский корабль, но не поработило его моряков; вместо этого в 1786 году оно подписало мирный договор с Соединенными Штатами, который существует до сих пор, что делает его самым долгосрочным договором в истории американской дипломатии.34 В 1785 году Алжир, подстрекаемый Великобританией, захватил два американских корабля и обратил их экипажи в рабство. Не имея никаких ресурсов, финансовых или иных, для нанесения ответного удара, Конгресс Конфедерации оставался беспомощным, возмущенный тем, что, как сообщала одна из американских газет, "британский двор потворствует этим варварам в их набегах на нашу торговлю ". Американцы были убеждены, что британское правительство преследует конечную цель сделать британские корабли "перевозчиками всего имущества, импортируемого и экспортируемого между Британией и Америкой".35 Это унижение от рук пиратов-мусульман не только способствовало желанию американцев создать в 1787 году гораздо более сильное национальное правительство, но и усилило гнев, который многие американцы испытывали по отношению к бывшей материнской стране.

На протяжении 1780-х годов Джефферсон занимал жесткую позицию в отношении Барбарийских государств. Он считал, что они настолько погрязли в исламском фатализме и тирании Османской империи, что их отсталые и ленивые общества не поддаются реформам. Он пришел к выводу, что военная сила может быть единственным способом справиться с этими мусульманскими пиратами. Предложите им торговые договоры на основе равенства и взаимности, сказал он, а если они откажутся и потребуют дань, тогда "идите на них войной".36 Джон Адамс не согласился. Он считал, что дешевле будет платить дань этим североафриканским государствам, чем вступать с ними в войну. "За годовой процент в 30 000 фунтов стерлингов, а возможно, и за 15 000 или 10 000 мы можем иметь мир, в то время как война будет топить нас ежегодно в десять раз больше". Джефферсон привел в ответ свои собственные расходы и расчеты, включая создание "флота из 150 пушек, половина из которых должна находиться в постоянном плавании", и все это указывало на преимущества войны вместо выплаты дани.37 Пока эти два министра, один в Париже, другой в Лондоне, вели дебаты о том, как лучше поступить с Барбарийскими государствами в 1780-х годах, они пришли к пониманию того, что правительство Конфедерации не в состоянии ни вступить в войну, ни платить дань.

Хотя Соединенные Штаты ратифицировали либеральный торговый договор с Марокко в 1787 году, Республика, даже в соответствии с новой федеральной конституцией, не могла так легко договориться с Алжиром. В 1793 году, прежде чем администрация Вашингтона смогла выровнять свою политику в отношении североафриканских государств и заключить с ними договоры, Алжир захватил еще одиннадцать американских кораблей и 105 моряков, которые были обращены в рабство вместе с ранее захваченными моряками. Эти захваты, наконец, побудили Конгресс к действию. В 1794 году он выделил один миллион долларов на заключение мира и выкуп американских пленников, а также еще один миллион на строительство военно-морских сил из шести фрегатов, положив начало созданию военно-морского флота США в соответствии с Конституцией.

Растущий раскол между федералистами и республиканцами в Конгрессе осложнял ситуацию. Не будучи больше частью администрации, Джефферсон придерживался несколько иной точки зрения на применение силы. На самом деле, Джефферсон всегда выступал за применение военной мощи в любых обстоятельствах. Иногда сила была оправдана, но никогда, если она приводила к расширению исполнительной власти и принесению в жертву республиканских ценностей. Он и другие республиканцы рассматривали военные действия федералистов против Алжира как уловку, направленную на усиление президентской власти за счет свободы. Конгрессмен Уильям Бранч Джайлс из Вирджинии присоединился к ряду других республиканцев, заявив, что военно-морские силы - это "очень глупая вещь", которая может привести только к большим налогам и раздутому офисному правительству европейского типа. Лучше, чем строить фрегаты за чудовищные деньги, Соединенным Штатам следует забыть о Средиземноморье и защищать американское побережье с помощью относительно недорогих канонерских лодок.38

Однако федералисты контролировали Конгресс и продолжали переговоры и строительство шести фрегатов, некоторые из которых в итоге были использованы против французов в квазивойне. В 1795 году Соединенные Штаты согласились на унизительный договор с Алжиром, который обошелся в миллион долларов в виде дани и выкупа - сумма, равная 16 процентам федеральных доходов за год. Правительство понимало, что фрегаты не будут готовы в течение нескольких лет и что страна получит больше выгоды от торговли в Средиземноморье, чем стоил мирный договор. Как только договор был ратифицирован в 1796 году, Конгресс, уверенный в том, что захватов американских кораблей больше не будет, сократил количество военных кораблей до трех. Правительство начало переговоры с Тунисом и Триполи, которые начали захватывать американские торговые суда. К концу десятилетия Соединенные Штаты заключили договоры со всеми барбарийскими государствами, но расходы были непомерно высоки - 1,25 миллиона долларов, что составляло более 20 процентов годового бюджета федерального правительства.39

К сожалению, Барбарийские государства рассматривали договоры лишь как средство получения новых дани и подарков, и угрозы и требования новых денег, а также унижения продолжались. Триполи почувствовал, что с ним не обращаются наравне с Алжиром, и в начале марта 1801 года объявил войну Соединенным Штатам и начал захватывать американские торговые суда.

Президент Джефферсон пришел к власти несколькими неделями позже, очевидно, решив изменить американскую политику. "Ничто не остановит вечный рост спроса со стороны этих пиратов, - сказал он государственному секретарю Мэдисону в 1801 году, - кроме присутствия вооруженных сил, и будет экономичнее и почетнее сразу же использовать те же средства для подавления их дерзостей".40 Однако строгое толкование Джефферсоном Конституции привело к тому, что не захотел вступать в наступательные действия против пиратов без официального объявления войны Конгрессом.

Федералисты, возглавляемые Гамильтоном в прессе, воспользовались этим нежеланием и заставили республиканский Конгресс в 1802 году предоставить президенту полномочия использовать все необходимые средства для победы над триполитанскими пиратами. Но американская блокада Триполи оказалась неэффективной, главным образом потому, что фрегаты не могли маневрировать на мелководье триполитанской гавани. В то же время министр финансов Галлатин и республиканцы в Конгрессе были обеспокоены ростом расходов на содержание военно-морских сил в Средиземноморье. Они опасались возможности "увеличения налогов, вторжения правительства, соблазна наступательных войн и т. д." больше, чем барбарийских пиратов.41

Тем не менее, администрация была полна решимости действовать, пусть даже с минимальными затратами средств и с тем, что президент Джефферсон назвал "наименьшими силами, компетентными" для выполнения миссии.42 В 1803 году она назначила нового опытного командующего Средиземноморской эскадрой, коммодора Эдварда Пребла, и отправила в Средиземное море несколько небольших канонерских лодок. Прежде чем Пребл успел развернуть свои новые силы, фрегат USS Philadelphia с командой из трехсот человек под командованием двадцатидевятилетнего Уильяма Бейнбриджа был случайно выброшен на берег в гавани Триполи и был вынужден сдаться под натиском триполитанских канонерских лодок. Паша Триполи Юсеф Караманли установил свое первоначальное требование о выкупе только что захваченных американских рабов в размере 1 690 000 долларов, что превышало весь военный бюджет Соединенных Штатов.43

Военно-морские офицеры Соединенных Штатов были полны решимости что-то предпринять. 16 февраля 1804 года двадцатипятилетний лейтенант Стивен Декатур и его команда из семидесяти человек вошли в гавань Триполи под покровом темноты на замаскированном судне с намерением сжечь "Филадельфию" и тем самым предотвратить ее использование в качестве триполитанского рейдера. Поскольку американский корабль находился в глубине гавани Триполи, в окружении дюжины других вооруженных судов и под мощными батареями крепости, это была опасная, даже безрассудная миссия; но она прекрасно удалась, без единой потери американца. Эта акция, которую лорд Нельсон назвал "самым смелым и дерзким поступком эпохи", мгновенно сделала Декатура знаменитостью и вдохновила на необычайные вспышки американского патриотизма. В возрасте двадцати пяти лет Декатур стал самым молодым человеком, получившим звание капитана в военно-морской истории США.44

Ободренный этим успехом, Джефферсон отправил в Средиземное море еще более крупную эскадру под командованием старшего Пребла, Сэмюэла Баррона, с целью наказать Триполи. Экспедиция должна была быть оплачена специальным налогом на купцов, торгующих в Средиземноморье, что, по мнению федералистов, было нечестной схемой, чтобы заставить купцов Новой Англии заплатить за покупку Луизианы. По совету Уильяма Итона, бывшего армейского капитана и бывшего консула в Тунисе, правительство Соединенных Штатов разрешило заключить непрочный союз со старшим братом паши Триполи, Хаметом Караманли, который надеялся вернуть себе трон, отнятый у него младшим братом Юсефом. По словам одного историка, это была "первая тайная операция правительства США за рубежом".45

В 1805 году, пока военно-морская эскадра осаждала Триполи, Итон, имевший неоднозначный статус военно-морского агента, и брат паши Хамет отправились на запад из Египта за пятьсот миль через Ливийскую пустыню с разношерстным отрядом из пятисот греческих, албанских и арабских наемников и горстки морских пехотинцев. Их целью было соединиться с капитаном Айзеком Халлом и тремя американскими крейсерами в Дерне, стратегически важном триполитанском порту к востоку от Триполи. После успешной бомбардировки морские пехотинцы Итона и Халла взяли форт в Дерне. (Эта акция впоследствии послужила вдохновением для припева гимна морской пехоты США "К берегам Триполи"). Однако прежде чем Итон смог двинуть свои силы на Триполи, он узнал, что в июне 1805 года Тобиас Лир, генеральный консул в Алжире, подписал мирный и торговый договор с Триполи, положив конец необъявленной войне.

Итон чувствовал себя преданным правительством США, а война и ее преждевременное, по мнению Итона, окончание оказались втянуты в партийную политику. Федералисты использовали любую возможность, чтобы упрекнуть администрацию Джефферсона в нерешительности вступить в войну против Барбарийских государств без объявления войны конгрессом и в несвоевременном заключении мира. Хамет не получил свой трон обратно, но его семья, находившаяся в заложниках, была возвращена ему. Соединенные Штаты отказались платить дань Триполи, но заплатили небольшой выкуп в размере шестидесяти тысяч долларов, чтобы освободить своих заключенных моряков. Хотя циничные европейские державы преуменьшили победу Америки в этой триполитанской войне, совершенно правильно полагая, что пираты проигнорируют любой договор и вскоре снова примутся за дело, многие американцы праздновали ее как подтверждение своей политики распространения свободной торговли по всему миру и как великую победу свободы над тиранией.

В то же время многие американцы не могли игнорировать противоречие между порабощением семисот белых моряков в Барбарийских государствах и порабощением сотен тысяч чернокожих африканцев в их собственной стране. Еще в 1790 году Бенджамин Франклин сатирически высмеял это лицемерие, а поэты и драматурги сопоставляли две формы рабства в своих произведениях. Уильям Итон, уроженец Коннектикута и получивший образование в Дартмуте, сразу же увидел это противоречие по прибытии в Тунис в 1799 году в качестве американского консула. "Барбария - это ад", - записал он в своем дневнике. "И, увы, вся Америка к югу от Пенсильвании; ибо там царят угнетение, рабство и несчастье".46

Но это противостояние с Барбарийскими государствами было лишь побочным шоу; главное действо всегда было связано с отношениями Америки с Великобританией. Однако заставить британцев подписать либеральный договор о свободной торговле, подобный тому, что был заключен с Триполи, было крайне маловероятно. Как показали события 1805-1806 годов, Джефферсон не только не смог бы добиться заключения такого договора, но и не хотел этого.

Джефферсон знал, что процветающая трансатлантическая торговля французскими и испанскими колониальными товарами потребует государственной защиты, как только война между Великобританией и Францией возобновится, что и произошло в 1803 году. Поначалу Британия, казалось, более или менее охотно соглашалась на юридическую фикцию "прерванного плавания", и американская торговля продолжала процветать, даже несмотря на периодические захваты американских судов.

Внезапно летом 1805 года Королевский флот начал захватывать десятки американских торговых судов, которые полагали, что соблюдают принцип "прерванного плавания". Хотя Британия не предупреждала Соединенные Штаты об изменении политики, она уже давно собиралась ужесточить свое отношение к нейтральной перевозной торговле. В решении по делу Эссекса, принятом весной 1805 года, британский апелляционный адмиралтейский суд одобрил изменение политики и вновь ввел в действие правило 1756 года, запрещавшее нейтралам во время войны торговать в пределах торговой империи, закрытой для них в мирное время. Согласно новой доктрине "непрерывного плавания", американские купцы теперь должны были доказывать, что они действительно намеревались завершить свое плавание из воюющих портов в Соединенных Штатах; в противном случае перевозимые ими вражеские товары подлежали конфискации.

Это единственное решение подорвало прибыльную торговлю, которая велась годами с незначительными перебоями. К сентябрю 1805 года государственный секретарь Мэдисон сообщил, что американские купцы "сильно встревожены" очевидным изменением британской политики, поскольку у них "несколько миллионов имущества... на плаву, подлежащего захвату в соответствии с доктриной, которая теперь применяется". Страховые тарифы выросли в четыре раза, и американские купцы столкнулись с большими потерями. Во второй половине 1805 года купцы в Филадельфии пожаловались на более чем сотню конфискаций на сумму 500 000 долларов.47

Многие вице-адмиралтейские суды воюющих сторон, которые решали вопросы законности захватов, были удивительно беспристрастны, но не все. Некоторые из британских призовых судов в Вест-Индии были коррумпированы и некомпетентны, и многие из их решений, направленных против американских судовладельцев, были впоследствии отменены Высоким апелляционным судом Англии. Из-за этих отмененных решений фактическое число осуждений, возможно, составляло не более 10 или 20 процентов от числа конфискаций. Джеймс Монро, американский министр в Лондоне, сообщил государственному секретарю Мэдисону в сентябре 1805 года, что Британия "стремится успокоить нас, конфискуя наши суда во всех случаях, когда это возможно". Но апелляции занимали много времени, обычно четыре или пять лет, и все это время захваченные американские корабли стояли на приколе в британских портах.48

Американцев больше всего раздражало не фактическое количество конфискаций, а британское предположение, что правительство Его Величества имеет право решать, какая американская торговля должна быть разрешена или запрещена. Казалось, что это вновь низводит Америку до статуса колониального иждивенца. Это был фундаментальный вопрос, который лежал в основе неспокойных отношений Америки с Британией на протяжении всего периода европейских войн. Редактор журнала "Аврора" Уильям Дуэйн дошел до самой сути вопроса, когда в марте 1807 года спросил своих читателей: "Откажетесь ли вы от своих прав? Откажетесь ли вы от своей независимости? Готовы ли вы стать колонией Великобритании?".49

С 1790-х по 1815 год только республиканцы прославляли Декларацию независимости и поднимали тосты за ее автора - своего лидера, которого Джоэл Барлоу называл "бессмертным Джефферсоном". Однако республиканцы чтили Декларацию не за ее продвижение индивидуальных прав и равенства, как это было принято во всех политических партиях после 1815 года, а за ее осуждение британской монархии и утверждение, что новая нация заняла "отдельное и равное место... среди держав Земли" - то, что, по мнению республиканцев, англофильские федералисты не желали признавать. И действительно, в 1823 году Джефферсон все еще злорадствовал по поводу того, как федералисты обращались с Декларацией, считая ее, по его словам, "клеветой на правительство Англии... [которая] должна быть похоронена в полном забвении, чтобы пощадить чувства наших английских друзей и англоманских сограждан".50

Самой унизительной обидой для американцев, которая заставляла их казаться все еще находящимися под властью бывшей материнской страны, была британская импрегнация американских моряков - практика, которую Джон Куинси Адамс назвал "разрешенной системой похищения людей в океане".51 Британские капитаны военных кораблей часто останавливали и досматривали американские торговые суда даже в американских водах, чтобы проверить, нет ли среди моряков британских подданных. Такие действия, по мнению Джефферсона, угрожали американскому суверенитету. "Нас не сможет уважать ни Франция как нейтральную нацию, ни весь мир как независимую, - сказал он Мэдисону в 1804 году, - если мы не примем действенных мер, чтобы с любым риском поддерживать нашу власть в наших собственных гаванях".52 Фактическое число моряков, которых Британия захватила с американских кораблей за этот период войны, неизвестно, но на сайте британцы признают, что их было более трех тысяч, а американцы утверждают, что эта цифра по крайней мере вдвое больше.

Вопрос был серьезным и, похоже, не терпел компромиссов до тех пор, пока Великобритания вела борьбу с Францией не на жизнь, а на смерть. Поскольку Королевскому флоту ежегодно требовалось набирать не менее тридцати-сорока тысяч новых моряков, он в значительной степени полагался на то, чтобы впечатлять не только британских подданных в их собственных морских портах, но и тех, кто дезертировал в американский торговый флот - а таких было немало. По оценкам министра финансов Галлатина, девять тысяч из двадцати четырех тысяч моряков на американских кораблях были британскими подданными - цифра, по признанию Галлатина, "оказалась больше, чем мы предполагали".53 Поскольку Королевский флот казался единственным препятствием на пути вторжения Наполеона на Британские острова, британское правительство, естественно, стремилось вернуть этих моряков и отговорить их от дезертирства в будущем. Поэтому оно уполномочило своих морских офицеров брать на абордаж американские торговые суда и вводить в состав британского флота моряков, которые, по их мнению, являлись подданными Его Величества и не имели документов, подтверждающих, что они являются американскими гражданами.

Британцы никогда не заявляли о своем праве производить впечатление на американских граждан, но поскольку британские и американские моряки выглядели и звучали очень похоже, агрессивные британские морские офицеры часто совершали ошибки, на исправление которых могли уйти годы. Хотя Соединенные Штаты не использовали банды пресса для поставки моряков для своего флота, они никогда не отрицали право Королевского флота производить впечатление на британских моряков на американских кораблях в британских портах. Однако они отрицали право Британии подниматься на борт американских кораблей, чтобы произвести впечатление на людей в открытом море. Со своей стороны, британцы никогда не признавали право Соединенных Штатов поступать с ними так же, как они поступали с Соединенными Штатами; они никогда не признавали право американских морских офицеров подниматься на борт британских кораблей, чтобы впечатлять американских дезертиров - а их было не так уж много. Именно из-за этого несоответствия импрессинг казался американцам актом британского неоколониализма.

Проблема возникла из-за отрицания британцами права подданных Великобритании на эмиграцию и получение гражданства другой страны. Но, конечно, несмотря на мнение некоторых республиканцев о том, что "человек рождается свободным" и "может покинуть пределы Соединенных Штатов" по своему желанию, некоторые американцы, особенно в судебной системе, также не были уверены в праве американских граждан на экспатриацию.54 Однако Соединенные Штаты предлагали иммигрантам относительно легкий путь к натурализованному гражданству - как бы это ни было несовместимо с отрицанием некоторыми судьями права на экспатриацию. В результате обе страны часто заявляли об одних и тех же людях как о своих законных подданных или гражданах.55

Ни Британия, ни Соединенные Штаты не могли уступить в этом вопросе. Легко объяснить британскую потребность в сохранении импрессинга, который стал жизненно важным для безопасности Британии в ее титанической борьбе с Наполеоном. Но привязанность американцев к импрессингу не так легко объяснить. Какой бы жестокой ни была эта практика, она не угрожала национальной безопасности американцев, и потеря даже нескольких тысяч моряков не угрожала существованию их военного или торгового флота. Поскольку американцы не отрицали право англичан обыскивать американские корабли в поисках контрабандных товаров, почему, как утверждалось, они не могли разрешить поиск британских дезертиров - тем более что, как отмечал Галлатин, более трети американских моряков на самом деле были британскими подданными?

Однако для большинства американцев, хотя и не для большинства федералистов, все это не имело значения. Для большинства республиканцев импрессия оставалась самым грубым и спорным вопросом, разделявшим Соединенные Штаты и Великобританию. Она всегда была первой в списке американских жалоб на британскую практику, а ее отмена всегда была непременным условием в переговорах с Британией. Хотя после 1808 года лидеры республиканцев были склонны ставить импринтинг после нейтральных прав в качестве источника недовольства, в конце концов они сделали его самой важной из причин, по которым американцы вступили в войну в 1812 году против бывшей материнской страны.

Поскольку большинство американцев, имеющих британское происхождение, язык и внешность, никогда не могли быть уверены в своей национальной идентичности, они остро реагировали на любые попытки размыть различия между ними и британцами - то, что все чаще делали федералисты. Ежемесячная антология "Федералист" отрицала существование такого понятия, как американскость. Бенджамин Раш в 1805 году считал, что большинство федералистов в Пенсильвании, "большинство старых и богатых местных жителей", "в душе все еще англичане". Более того, Раш дошел до того, что заявил, что у американцев "нет национального характера, и как бы мы ни кичились этим, в Соединенных Штатах очень мало настоящих американцев".56

Поскольку в культуре американцев повсеместно присутствовала удушающая трансатлантическая английскость, неудивительно, что республиканцы стали рассматривать британскую импрегнацию американских моряков как яркий пример отсутствия у Америки независимости как нации. Эта практика вызывала такой гнев именно потому, что бросала в лицо американцам двусмысленную и изменчивую природу их национальной идентичности.

Поскольку летом 1805 года участились случаи принуждения моряков и захвата американских кораблей, Джефферсон перестал говорить о союзе с Британией, и сближение Америки с бывшей родиной, начавшееся десятилетием ранее с заключения договора Джея, подошло к концу. В своем военном послании Конгрессу в декабре 1805 года Джефферсон призвал к укреплению портовых городов, значительному увеличению числа канонерских лодок, строительству шести семидесятичетырехпушечных линейных кораблей, созданию резерва военно-морского ополчения и реорганизации милиции. Хотя он считал нарушение Великобританией нейтральных прав большей "чудовищностью", чем неуступчивость Испании в вопросе о границах Луизианы, он объединил их как "повреждения", которые "по своей природе должны быть устранены только силой". Если война все же начнется, он хотел, чтобы она каким-то образом привела к приобретению Флориды.57

В ответ на британские обиды Конгресс рассматривал возможность прекращения всякой торговли с бывшей родиной. Однако в итоге весной 1806 года он принял гораздо более мягкий закон о запрете импорта, отклонив при этом предложение о строительстве шести линейных кораблей. Хотя Акт о неимпорте игнорировал наиболее важные виды импорта из Британии и запрещал только те британские товары, которые американцы могли производить сами, республиканцы в Конгрессе, опасавшиеся не только тратить деньги, но и создавать военную деспотию, предпочли некий вид неимпорта строительству дорогостоящих кораблей. Кроме того, действие этой безвкусной меры должно было быть приостановлено до ноября 1806 года, что вызвало насмешливое (и пророческое) замечание Джона Рэндольфа о том, что это "законопроект о молоке и воде, порция куриного бульона, которую нужно принять через девять месяцев... слишком презренный, чтобы быть предметом рассмотрения или возбуждать чувства самого ничтожного государства в Европе".58

Этот закон о запрете импорта и приостановка его действия на девять месяцев были призваны оказать давление на британцев и дать время специальной комиссии в Британии, состоящей из американского министра в Лондоне Джеймса Монро и балтиморского адвоката и бывшего федералиста Уильяма Пинкни, чтобы добиться разрешения претензий Америки в отношении импорта и прав нейтральных сторон. Поскольку британские нарушения нейтральных прав и захваты американских кораблей напоминали ситуацию, существовавшую до заключения договора Джея, многие считали, что главной задачей Монро и Пинкни было договориться о замене этого договора, срок действия которого истек в 1803 году.

Хотя американская торговля процветала в соответствии с Договором Джея, Джефферсону и республиканцам никогда не нравился этот договор, который запрещал Соединенным Штатам принимать ответные торговые законы. Джефферсон называл его "жерновом на нашей шее" и отклонял предложения британцев продлить срок действия его торговых положений, когда они истекали. Если бы он добился своего, Монро и Пинкни были бы уполномочены заниматься только вопросами нейтральных прав, но не вопросами торговли. Джефферсон, как и многие другие республиканцы, не хотел отказываться от права страны налагать торговые санкции на Великобританию, которое она уступила по договору Джея. Однако давление со стороны Конгресса заставило Джефферсона разрешить миссии Монро-Пинкни вести переговоры по целому ряду вопросов между двумя странами, в том числе и по вопросам англо-американской торговли.59

Учитывая отношение Джефферсона к использованию экономических санкций, перспективы договора, который Монро и Пинкни отправили в США в начале 1807 года, были не очень хорошими. Поскольку в самом договоре ничего не говорилось о вымогательстве в открытом море, Джефферсон счел его неприемлемым и отказался направлять в Сенат. "По правде говоря, - якобы сказал он другу, - я не желаю заключать никакого договора с Великобританией". Но поскольку британцы пошли на уступки американцам в вопросе об импрессии, неофициально пообещав соблюдать "величайшую осторожность" при импрессии своих моряков на американские корабли и предложить "немедленную и оперативную компенсацию" любому американцу, ошибочно подвергшемуся импрессии, Джефферсон почувствовал давление, чтобы найти другие возражения против договора.60 Особенно он хотел сохранить право Соединенных Штатов на коммерческое возмездие Великобритании, чего договор был призван избежать. "Мы никогда не свяжем себе руки договором, - заявил он, - от права принятия закона о запрете импорта или невмешательства, чтобы заставить ее стать справедливой в ее интересах".61 Хотя торговые статьи давали американцам больше преимуществ, чем они имели по договору Джея, нежелание Джефферсона и многих других республиканцев отказаться от оружия коммерческой войны, вероятно, с самого начала обрекало любой договор на провал.

Когда надежды Наполеона на вторжение в Англию были разрушены победой Нельсона при Трафальгаре в октябре 1805 года, недавно коронованный французский император обратился к оружию, к которому многие американцы прибегали время от времени на протяжении десятилетий, - экономическим санкциям против Великобритании. Таким образом, Наполеон запустил то, что стало называться Континентальной системой. В серии декретов, начиная с Берлинского декрета в ноябре 1806 года, изданного через пять недель после победы над пруссаками при Йене и Ауэрштедте и установления контроля над портами на Северном и Балтийском морях, Наполеон решил, что в его силах подавить британскую экономику. Он запретил всякую торговлю с Британскими островами, приказал конфисковать все товары, прибывающие из Англии или ее колоний, даже если они принадлежат нейтралам, и подверг конфискации не только все британские корабли, но и все суда, которые причаливали к Англии или ее колониям. Англичане ответили серией приказов, объявлявших блокаду всех портов, из которых не допускались британские товары, и требовавших, чтобы нейтральные корабли, желающие торговать с этими портами, сначала останавливались в Англии и платили транзитные пошлины. В декабре 1807 года Наполеон ответил своим Миланским декретом, объявив, что любое нейтральное судно, подчиняющееся британским торговым правилам или даже позволяющее британскому поисковому отряду подняться на борт, подлежит конфискации.

В итоге все эти постановления воюющих сторон привели к тому, что вся нейтральная торговля стала незаконной и подлежала захвату той или иной державой. Хотя к 1807 году французы захватывали американские корабли в европейских портах, более высокая способность Великобритании захватывать американские суда (в 1805 и 1806 годах она грабила примерно каждое восьмое американское судно, выходившее в море) и ее унизительная практика импрессарио выглядели в глазах американцев более серьезным виновником. Действительно, многим республиканцам было трудно считать Францию таким же врагом, как и Великобританию.62

К счастью для американской торговли, экономические санкции, введенные обеими империями, никогда не были направлены на то, чтобы заморить противника голодом и заставить его подчиниться. Напротив, они представляли собой преувеличенное применение традиционных меркантилистских принципов, призванных разрушить торговлю каждой из воюющих сторон и истощить денежные запасы друг друга. Британцы, например, были рады вести торговлю с Наполеоном, пока это были британские товары на британских кораблях. Как заявил британский премьер-министр, "цель орденов заключалась не в том, чтобы уничтожить торговлю континента, а в том, чтобы заставить континент торговать с нами".63 Следовательно, нарушения и лазейки были повсюду, и торговля продолжала процветать. Тем не менее, британские и французские торговые ограничения все же имели определенные издержки. С 1803 по 1812 год Британия, Франция и их союзники захватили почти пятнадцать сотен американских кораблей, причем Британия захватила 917, а Франция - 558.64

Однако эти захватнические действия Беллигерана не нанесли американской торговле в этот период такого ущерба, какой Соединенные Штаты в итоге нанесли себе сами. В отчаянной попытке разорвать удушающий контроль Великобритании и Франции над американской торговлей Соединенные Штаты начали то, что Джефферсон назвал "откровенным и либеральным экспериментом" по "мирному принуждению" - эмбарго, запрещавшее всем американцам отправлять любые свои корабли и товары за границу.65 Пожалуй, никогда в истории торговая страна размером с Америку не участвовала в таком акте самосожжения с таким незначительным вознаграждением. Этот эксперимент не только не смог остановить злоупотребления воюющими сторонами нейтральными правами Америки, но в итоге эмбарго нанесло серьезный ущерб американской экономике и практически уничтожило джефферсоновский принцип ограниченного правительства и прав штатов.

Хотя истоки этого эксперимента с экономическими санкциями восходят к использованию экономических санкций против Великобритании в 1760-х и 1770-х годах, непосредственным толчком к эмбарго стало "дело Леопарда и Чесапика".

22 июня 1807 года американский фрегат USS Chesapeake отплыл из Норфолка, направляясь в Средиземное море в составе эскадры, отправленной для борьбы с барбарийскими пиратами. Неподалеку от Чесапикского залива пятидесятипушечный корабль HMS Leopard приказал "Чесапику" разрешить высадить абордажную партию для поиска британских дезертиров. Когда "Чесапик" отказался, "Леопард" открыл огонь по американскому кораблю, убив трех американских моряков, ранив еще восемнадцать и заставив его спустить свои флаги. Британцы взяли американский фрегат на абордаж и выдали четырех моряков за британских дезертиров, только один из которых на самом деле был британским подданным.

Большинство американцев были возмущены этим нападением на американский военный корабль. "Эта страна, - заметил президент Джефферсон, - никогда не находилась в таком возбужденном состоянии со времен битвы при Лексингтоне".66 Президент искал почетный способ мирного урегулирования нападения, но в то же время готовился к войне на случай, если она начнется. Он издал прокламацию, запрещающую всем британским военным кораблям заходить в американские порты, если только эти корабли не выполняли дипломатическую миссию или не терпели бедствие. Он отозвал все американские корабли из-за границы, укрепил оборону портов страны, рекомендовал построить больше канонерских лодок, тайно разрабатывал планы вторжения в Канаду, попросил губернаторов штатов мобилизовать сто тысяч ополченцев и созвал специальную сессию Конгресса на октябрь 1807 года. Он объявил британские корабли "врагами", с которыми следует обращаться именно так. Французские корабли, напротив, были "друзьями", которым следовало оказывать всяческую любезность.67

Тем не менее президент стремился избежать войны с Британией и не без оснований опасался, что его прокламация не удовлетворит патриотический пыл его сограждан. Он прекрасно понимал, что в 1807 году Соединенные Штаты не были готовы к войне с Британией, но если война и должна была произойти, то он предпочитал, чтобы она была направлена против недавно обретенного и нелепого союзника Англии - Испании. В августе 1807 года он сказал Мэдисону: "Наши южные оборонительные силы могут взять Флориды, добровольцы для мексиканской армии будут стекаться под наши знамена, а богатая добыча будет предложена нашим каперам для грабежа их торговли и побережья. Возможно, Куба присоединится к нашей конфедерации".68

Британское правительство тоже не хотело войны. Поскольку британское правительство никогда не заявляло о своем праве производить впечатление на нейтральные военные корабли, оно дезавуировало нападение на "Чесапик" и отозвало командующего флотом, отдавшего приказ о нападении, хотя ему было дано другое командование. Британское правительство предложило выплатить репарации и вернуть трех из четырех дезертиров, которые были американцами; четвертый, британский подданный, был без промедления повешен, что позволило британскому правительству, жаловался Мэдисон, избежать "унижения возвращения британского подданного" в Америку вместе с тремя другими моряками.69

Однако Джефферсон хотел, чтобы британцы отреклись как от нападения на Чесапик, так и от политики импрессарио в целом, и поэтому считал британский ответ "недружелюбным, гордым и суровым" и полным недомолвок.70 Поскольку он по-прежнему с глубоким подозрением относился к намерениям британцев, он не мог не приветствовать разгромные победы Наполеона над армиями возглавляемой британцами коалиции, которые оставили французского императора под полным контролем на континенте. В августе 1807 года президент сказал, что он никак не ожидал, что будет "желать успеха Буонапарте", чье принятие императорской короны раз и навсегда покончило с вымыслом о том, что Франция все еще остается республикой. Но англичане были так же "тираничны на море, как и на суше, и эта тирания затрагивает нас во всех вопросах чести или интересов, и я говорю: "Долой Англию". "Предупреждения британских федералистов о том, что Наполеон может сделать с американцами, относились к "будущему гипотетическому" злу; сейчас же, по его словам, мы испытываем на себе "определенное настоящее зло" от рук англичан.71

Это зло проявилось в ряде новых действий Великобритании. Среди них - провоцирование угроз со стороны индейцев на Северо-Западе, жестокий захват нейтрального датского флота в Копенгагене (который, казалось, сделал каждый нейтральный флот уязвимым для британской конфискации), ужесточение политики импрессарио, разрешив импрессарио на нейтральных военных кораблях и отрицая действительность документов о натурализации. Особенно унизительными казались британские пошлины на американские товары, отправляемые в Европу; они могли лишь напомнить американцам о прежних колониальных правилах, от которых, как они думали, они избавились с принятием Декларации независимости. Уильям Коббетт, раздражительный журналист-федералист, вернувшийся в Англию, чтобы стать яростным критиком Соединенных Штатов, подвел итог жесткой позиции, которую теперь занимало британское правительство: "Наша власть на волнах позволяет нам диктовать условия, на которых должны плавать корабли всех наций. . . . Ни один парус не должен быть поднят, кроме как исподтишка, без уплаты дани".72

В условиях обострения международной обстановки мало кто из республиканцев хотел открытой войны, но в то же время они стремились сделать что-то, чтобы справиться с враждебностью монархического Старого Света по отношению к нейтральной Американской республике. Республиканцы все больше беспокоились, что не только национальная независимость Америки была поставлена на карту, но и их республиканское стремление к всеобщему миру и отвращение к ужасам и расходам войны создавали ложное впечатление у европейских держав - впечатление, как выразился Джефферсон, что "наше правительство полностью придерживается квакерских принципов и подставит левую щеку, когда ударят по правой". Это впечатление, сказал он в 1806 году, "должно быть исправлено, когда появится подходящий случай, иначе мы станем грабителями всех народов".73

После того как Акт о запрете импорта 1806 года вступил в силу после длительной задержки, 18 декабря 1807 года президент объявил о новой политике, которая в итоге стала расширенной версией экономического возмездия - возможно, за исключением запрета, это самый большой пример в истории Америки, когда идеология была использована для решения вопросов государственной политики.

В своем кратком послании Конгрессу Джефферсон рекомендовал ввести эмбарго, чтобы защитить "основные ресурсы" "наших товаров, наших судов и наших моряков", которым угрожала "большая и растущая опасность... в открытом море и в других местах со стороны воюющих держав Европы".74 Хотя Джефферсон не до конца объяснил Конгрессу, почему эмбарго было необходимо, Конгресс начал действовать немедленно и за четыре дня в конце декабря 1807 года принял Закон об эмбарго, который запрещал выход всех американских кораблей в международную торговлю. Хотя закон не запрещал иностранным кораблям, в том числе британским, привозить импорт в Америку, он запрещал этим иностранным кораблям принимать американский экспорт, вынуждая их отплывать в балласте.

Это был очень странный поступок, такой же самопротиворечивый, как и сама Республиканская партия. Хотя в американских рассуждениях об уязвимости Великобритании перед экономическими санкциями всегда подчеркивалась необходимость британцев продавать свои промышленные предметы роскоши за границу, эмбарго фактически лишило британцев американского экспорта, что было гораздо менее вредно для британской экономики, чем потеря рынков для их промышленных товаров. Конечно, эмбарго сопровождалось реализацией давно приостановленного Акта о запрете импорта, но этот акт ограничивал только некоторые виды британского импорта, а не весь; под запрет попали такие товары, как ямайский ром, грубая шерсть, соль и бирмингемская фурнитура.75 На протяжении всего срока действия эмбарго американцы продолжали импортировать множество британских товаров, что составило по меньшей мере половину от того объема, который они импортировали в 1807 году, до того как республиканцы применили Закон о запрете импорта. Хотя республиканцы так и не объяснили до конца, почему Америка продолжала импортировать британские товары (причем на британских кораблях), Галлатин и другие, очевидно, считали, что федеральное правительство настолько зависело от таможенных пошлин на импорт, что прекращение всего импорта привело бы к его банкротству.

Запрет на доступ американских кораблей и товаров ко всей заморской торговле был радикальным шагом, но любопытно, что ни Джефферсон, ни республиканцы в Конгрессе не приложили особых усилий, чтобы оправдать его перед страной. Эта экстраординарная мера прошла через Конгресс быстро и без особых дебатов. Как сказал Джефферсон, выбор был ограничен: либо "война, либо эмбарго, либо ничего", а война и ничего - не совсем приемлемые альтернативы.76 Конечно, республиканские сторонники законопроекта, зная, что у них есть голоса, не прилагали особых усилий для защиты эмбарго; вместо этого они продолжали ставить вопрос. В итоге в Палате представителей проголосовали восемьдесят два против сорока четырех. По словам Джефферсона, половина оппозиции состояла из федералистов, другая половина - из последователей эксцентричного Джона Рэндольфа, который считал, что эмбарго было продиктовано Наполеоном и направлено только против Великобритании, и из "республиканцев, которые придерживались ошибочных взглядов на этот вопрос".77

Министр финансов Галлатин в кабинете министров, возможно, и не имел ошибочного мнения об эмбарго, но он определенно сомневался в нем. Поскольку он предвидел возможные последствия эмбарго - "лишения, страдания, доходы, влияние на врага, политика внутри страны, и т. д.", - он хотел, чтобы оно было временным и предназначалось только для того, чтобы отозвать американские корабли и безопасно доставить их в порт; более того, если эмбарго будет постоянным, он предпочтет вступить в войну. Возможно, благодаря своему глубокому пониманию того, как работает экономика, которое не разделяли ни Джефферсон, ни Мэдисон, он осознавал, что судьбоносные действия правительств часто приводят к непредвиденным последствиям. Он предупреждал Джефферсона, что "правительственные запреты всегда приносят больше вреда, чем было рассчитано; и не без колебаний можно сказать, что государственный деятель должен опасаться регулировать заботы отдельных людей, как будто он может делать это лучше, чем они сами".78 Это был хороший совет республиканцев, но Джефферсон его проигнорировал.

Не совсем ясно, что Джефферсон и Мэдисон, которые были архитекторами эмбарго, продумали его последствия. Хотя Мэдисон с большим энтузиазмом поддержал эту меру, Джефферсон, безусловно, разделял веру республиканцев в то, что почти все предпочтительнее войны, особенно если эта война должна вестись против сильного и мощного врага, а не против слабой Испании или мелкого барбарийского государства-изгоя. "Поскольку мы не можем противостоять британцам равной физической силой, - как позже выразился Джефферсон, - мы должны обеспечить ее другими средствами" - будь то торпеды для подводных лодок Роберта Фултона или удержание американского экспорта.79 Поскольку приказы и указы воюющих сторон ставили нейтральную американскую торговлю в безвыходное положение, он считал, что эмбарго может дать время для дипломатического урегулирования.

Вместо того чтобы президент сам объяснил стране и Конгрессу причины столь экстремального поступка, государственный секретарь Мэдисон взял на себя эту задачу в трех анонимных статьях, опубликованных в вашингтонской National Intelligencer, проадминистративной газете, через несколько дней после введения эмбарго. Эмбарго, писал Мэдисон, было "мерой мира и предосторожности", без "тени предлога, чтобы сделать его причиной войны". Это была своего рода проверка республиканского характера Америки в мире враждебных монархий. "Пусть этот пример научит мир, что наша твердость равна нашей умеренности; что, прибегнув к мере, справедливой самой по себе и адекватной ее цели, мы не уклонимся от жертв, которых честь и благо нашей нации требуют от добродетельных и верных граждан". Опираясь на свое республиканское понимание контраста политических экономик Америки и Британии, Мэдисон утверждал, что, хотя эмбарго лишит американцев некоторых "излишеств" британского производства , британцы "почувствуют недостаток в предметах первой необходимости". Америка была благословлена. Ей не пришлось выбирать, как другим пострадавшим странам, "между изящной покорностью и войной". С помощью эмбарго благосклонное провидение предоставило Америке "счастливое средство избежать и того, и другого". Этот эксперимент может даже привести к созданию торгового мира, о котором американцы мечтали со времен типового договора 1776 года. Эмбарго", - сказал Мэдисон, - "в то время как оно защищает наши основные ресурсы, будет иметь побочный эффект, заставляя все нации быть заинтересованными в изменении системы, которая вытеснила нашу торговлю за океан". Другими словами, Мэдисон, по-видимому, рассматривал эмбарго как возможность начать осуществление просвещенной мечты о преобразовании характера международных отношений.80

Хотя Джефферсон со временем стал разделять грандиозное видение Мэдисона, вначале он рассматривал эмбарго не более чем оборонительное средство для предотвращения захвата американских кораблей, грузов и моряков. "Главные цели эмбарго, - сказал он губернатору Вирджинии в марте 1808 года, - это уберечь наши корабли и моряков от опасности".81 Он считал, что эмбарго на определенный срок - "меньшее зло, чем война. Но через некоторое время оно перестанет быть таковым".82 Тем временем, однако, он полагал, что прекращение американской торговли может оказать давление на две воюющие стороны, Великобританию и Францию, чтобы договориться об "отказе от неприятных декретов". Соединенные Штаты будут готовиться к войне с той страной, которая откажется снять ограничения на американскую торговлю - хотя Джефферсон и Мэдисон прекрасно понимали, что эмбарго вредит Британии больше, чем Франции, и что именно с Британией они будут воевать, если Соединенные Штаты вступят в войну.83 Чтобы подготовиться к такой возможности войны, Конгресс выделил 4 миллиона долларов на восемь новых полков для армии США, доведя ее численность до десяти тысяч человек, новое оружие для ополчения, 188 дополнительных канонерских лодок и укрепление портов.

Это наращивание военной мощи создало болезненные проблемы для конгрессменов-республиканцев, которые поклялись никогда не голосовать за увеличение армии в мирное время. Джон Рэндольф призывал повременить и высмеивал своих коллег за их непоследовательность и противоречия. "У нас достаточно военно-морского флота, чтобы заманить нас в ловушку войны", - шутил он, - "чтобы втянуть нас в трудности, но не провести через них". Правительство строило канонерские лодки для защиты гаваней и возводило в гаванях форты для защиты канонерских лодок. Восемь новых полков, казалось, не имели никакой цели - кроме как "повод для введения налогов, которые разоряли тех, кто их вводил в общественном мнении". Если ожидалась война, то, по словам Рэндольфа, эмбарго вообще не имело смысла. Оно якобы предназначалось для мира, "по крайней мере, именно такие аргументы приводились в его пользу - что оно избавит от всех расходов на армии; что ежегодные миллионы, которые в противном случае пришлось бы выбрасывать на армии, будут сэкономлены; что нам следует держаться поближе друг к другу, и никакой опасности не будет". Эмбарго, которое Рэндольф называл великой американской черепахой, втягивающей голову, системой "выхода из любого соревнования, ухода с арены, полета из ямы", было, по его словам, совершенно несовместимо с наращиванием войск и строительством флотов. "Если ожидается война, вы должны поднять эмбарго, вооружить свои торговые суда и бороться за торговлю и доходы так хорошо, как только можете".84

В итоге давние опасения республиканцев по поводу постоянных армий и милитаризованного правительства привели к тому, что они назвали свою меру "актом о создании на время дополнительных вооруженных сил".85 На самом деле этот акт был больше, чем многие республиканцы хотели или ожидали. Конечно, принять закон - это одно, а реализовать его - совсем другое, и за время президентства Джефферсона армия так и не достигла утвержденной численности. Как следствие, британское правительство вряд ли могло проникнуться большим уважением к той военной силе, которую собирали американцы.

В то же время Конгресс принимал законы, закрывающие лазейки в эмбарго, в том числе требовал залог от судов, участвующих в каботажной торговле, и запрещал вывозить товары из страны как по суше, так и по морю - что свидетельствовало о том, что эта политика становилась чем-то большим, чем оборонительное средство для защиты захвата судов и моряков. Система дала течь повсюду, но особенно на границах с Канадой в районе Мэна и озера Шамплейн. В итоге министерство финансов Галлатина, которое управляло эмбарго, получило право использовать вооруженные корабли для обыска и задержания судов, подозреваемых в нарушении эмбарго, особенно тех, которые занимались прибрежной торговлей. Ранее существовавшие льготы были отменены, требовались новые лицензии и облигации, а суда, получившие лицензию, должны были грузиться под надзором чиновников налогового управления. В период своего расцвета британская навигационная система, регулировавшая торговлю колоний XVIII века, никогда не была столь обременительной.

В конце концов Джефферсону пришлось объявить пограничный район Канады и Нью-Йорка мятежным, и он приказал всем гражданским и военным офицерам подавить мятежников. "Я считаю столь важным подавить эти дерзкие действия и заставить преступников почувствовать последствия того, что люди осмелились силой противостоять закону, - сказал он губернатору Нью-Йорка, - что для достижения этой цели не следует жалеть никаких усилий".86 Гамильтон не смог бы выразиться лучше. Используя вооруженную силу для обеспечения соблюдения эмбарго, в том числе посылая часть регулярной армии, Джефферсон нарушал все свои убеждения о минимальном правительстве. То, что он так поступил, говорит о том, насколько важным стало для него эмбарго в тот период, который он назвал "веком несчастий, которому история народов не знает аналогов "87.87

В апреле 1808 года Конгресс уполномочил президента снять эмбарго против одной или обеих воюющих сторон, если, по мнению президента, одна из них приостановит военные действия на время перерыва в работе Конгресса.

Летом и осенью 1808 года Джефферсон, растерянный и порой отчаявшийся, начал подчеркивать экспериментальный характер эмбарго - что это была проба мирного принуждения. Возможно, под влиянием Мэдисона эмбарго стало не столько оборонительной и защитной мерой, сколько наступательной и принудительной, чтобы заставить воюющие стороны отменить свои торговые ограничения. Действительно, Джефферсон теперь рассматривал его как средство "уморить голодом наших врагов", под которыми он подразумевал британцев.88

Похоже, Джефферсон имел преувеличенное представление о международном влиянии Америки. Например, он продолжал думать, что сможет использовать европейскую войну для приобретения Флорид. Когда летом 1808 года он узнал о проблемах Наполеона с Испанией, он сказал своему военно-морскому секретарю Роберту Смиту из Мэриленда, что это может быть подходящим моментом для Соединенных Штатов, чтобы завладеть "нашей территорией, принадлежащей Испании, и еще столько же, что может послужить надлежащим возмездием за ее растраты". Несколько месяцев спустя он подумал, что если Наполеон добьется успеха в Испании, то французский император будет так рад, что Америка будет вести нейтральную торговлю с испанскими колониями, что отменит большинство своих ограничительных декретов, "возможно, с Флоридами в придачу".89

Учитывая, что Джефферсон все больше убеждался в том, что проводится грандиозный эксперимент по мирному принуждению, ставки не могли быть выше, и он неизбежно стал одержим идеей его осуществления. Он не потерпел бы никаких нарушений, и, как он сказал, "я считаю, что коммерция, только ради прибыли, ничто, если она сопряжена с опасностью нанести ущерб целям эмбарго".90 Он считал, что реальные потребности американских граждан не должны становиться "прикрытием для преступлений против своей страны, которые беспринципные авантюристы имеют привычку совершать".91

Федералисты Новой Англии были в ярости. Поскольку на их регион выпало основное бремя принудительных мер, они призывали к сопротивлению и гражданскому неповиновению. Республиканский священник Уильям Бентли из Салема, штат Массачусетс, был поражен тем, что несколько бостонских газет "решительно выступили против нашей собственной страны в пользу британцев".92 Летом и осенью 1808 года несколько городов Новой Англии завалили президента петициями с требованием приостановить эмбарго, причем настолько, что Джефферсон позже вспоминал, что "почувствовал, как основы правительства сотрясаются у меня под ногами от голосов жителей Новой Англии" 93.93 Города жаловались на то, что их корабли простаивают в гаванях, а тысячи моряков, работников доков и других занятых в сфере торговли людей остаются без работы. Жители маленького приграничного городка Сент-Олбанс, штат Вермонт, заявили президенту, что не понимают, как прекращение торговли с Канадой может помочь Соединенным Штатам, если от этого пострадают жители Сент-Олбанса. "Обмен излишков своей продукции на многие удобства и даже предметы первой необходимости", - сказали они, - это то, чем занимаются жители города; это источник их повседневного существования.94

Коммерческие потери были значительными. В первый год действия эмбарго флот Массачусетса, составлявший почти 40 % всего тоннажа страны, потерял более 15 миллионов долларов только на фрахте, что равнялось всему доходу федерального правительства в 1806 году. В течение 1808 года американский экспорт сократился почти на 80 % (со 103 343 000 до 22 431 000 долларов), а импорт - почти на 60 % (со 144 740 000 до 58 101 000 долларов).95 Основной спад экспорта пришелся на последние три четверти 1808 года, когда ужесточение эмбарго стало неуклонно набирать силу.

О том, насколько идеология превалировала над коммерческими интересами, свидетельствует тот факт, что республиканские законодательные органы территорий Миссисипи и Орлеана поддерживали эмбарго даже тогда, когда юго-западные хлопковые плантаторы несли серьезные убытки. Стоимость экспорта из Нового Орлеана и Мобила стремительно упала и вернулась к уровню, существовавшему до введения эмбарго, только в 1815 году. Палата представителей территории Миссисипи сообщила Конгрессу, что "наша продукция лежит в амбарах непроданной и непригодной для продажи". И все же, как добропорядочные республиканцы, большинство хлопковых плантаторов винили в своем бедственном положении Британию и Европу, а не администрацию Джефферсона.96

Хотя чиновники администрации, возможно, преувеличивали масштабы контрабанды, они были полны решимости еще больше ужесточить систему. Конгресс призвал закрыть все порты для вооруженных судов Франции и Великобритании и запретить весь импорт из обеих воюющих сторон. Летом 1808 года Галлатин сказал президенту, что "Конгресс должен либо наделить исполнительную власть самыми произвольными полномочиями и достаточной силой, чтобы привести эмбарго в действие, либо вообще отказаться от него".97 Столкнувшись с таким выбором, администрация решила еще более жестко обеспечить соблюдение эмбарго, и в начале января 1809 года Конгресс принял, а Джефферсон подписал чрезвычайно драконовский закон о его соблюдении.

Этот закон закрывал все дополнительные лазейки и предоставлял президенту чрезвычайные полномочия по поимке и наказанию любых нарушителей, включая полномочия, которые явно противоречили положениям Четвертой поправки об обыске и изъятии. Почти ничего нельзя было погрузить на суда или перевезти в океанской торговле без разрешения или лицензии, обычно подкрепленной крупным залогом; федеральные власти получили огромную свободу действий в принятии решений о том, кому разрешать торговлю. "Это были регулятивные полномочия поразительной широты и административное усмотрение захватывающего дух масштаба", - заключает современный историк административного права.98 Правительство Соединенных Штатов фактически воевало с собственным народом, особенно с жителями Массачусетса, чье противодействие эмбарго, по словам Джефферсона, "было почти равносильно бунту и измене".99 Со своей стороны, "народ Массачусетса, - заявил сенат штата, - не захочет добровольно стать жертвой бесплодного эксперимента".100

Эмбарго оживило судьбу федералистской партии в Новой Англии, Нью-Йорке и Мэриленде, но не настолько, как ожидали федералисты . К 1808 году, например, из четырнадцати конгрессменов-федералистов, которых Юг направил в Вашингтон в 1800 году, осталось семь.101 Тем не менее, федералисты дразнили республиканцев лицемерием и непоследовательностью и высмеивали притязания джефферсоновцев на ограниченное правительство и их прежние страхи перед исполнительной властью. По мере того как партии меняли свои традиционные позиции, все переворачивалось с ног на голову. Законодательное собрание Массачусетса осудило принудительные меры как "несправедливые, деспотичные, неконституционные и не имеющие юридической силы для граждан этого штата". В формулировках, напоминающих резолюции Вирджинии и Кентукки 1798 года, губернатор Коннектикута заявил, что законодательные органы штатов имеют право и обязаны "поставить свой защитный щит между правом и свободой народа и предполагаемой властью общего правительства".102 В ответ республиканцы выступили с защитой своих действий в стиле Гамильтона. Они не пытались установить военную деспотию, заявил сенатор Уильям Бранч Джайлс из Вирджинии; напротив, они просто искали средства, "необходимые и надлежащие для осуществления великой национальной и конституционной цели... и таким образом предпринять последнее усилие для сохранения мира в стране".103

Давление в пользу отмены эмбарго нарастало, особенно среди конгрессменов-республиканцев с северо-востока. Когда единство республиканской партии, поддерживавшей эмбарго более года, окончательно распалось, Конгресс проголосовал за прекращение этого либерального эксперимента по мирному принуждению.

Оба лидера республиканцев, Джефферсон и Мэдисон, были против отмены эмбарго; они считали, что еще несколько месяцев принуждения могли бы заставить Великобританию ослабить свои торговые ограничения.104 Оба республиканских лидера считали, что была упущена прекрасная возможность научить мир новому способу разрешения международных конфликтов. "Никогда прежде не было такой ситуации в мире, при которой подобные усилия, предпринятые нами, не обеспечили бы нам мир", - сетовал Джефферсон. "И, вероятно, никогда больше не будет". Он был полон сожаления, что этот грандиозный и просвещенный эксперимент провалился; он был "сделан по мотивам, которые должно одобрить все человечество".105

Эмбарго было отменено 4 марта 1809 года, в день вступления в должность нового президента Джеймса Мэдисона. Вместо него Конгресс ввел режим невмешательства с Великобританией и Францией, то есть сохранил эмбарго с этими двумя странами, но разрешил торговлю со всеми остальными государствами. В то же время он уполномочил нового президента возобновить торговлю с той страной, которая прекратила нарушение нейтральных прав Америки. Три года спустя президент Мэдисон призвал объявить войну Великобритании; но поскольку республиканцы все еще возглавляли Конгресс и президентский корпус, это была война, подобной которой не было.

18

.

Война 1812 года

Война 1812 года - самая странная война в американской истории. Это была самостоятельная война, но также и война внутри войны, часть большой войны между Великобританией и Францией, которая продолжалась с тех пор, как Национальный конвент Франции объявил войну Великобритании в феврале 1793 года. Хотя общие потери американцев в войне были относительно невелики - 6 765 человек, что намного меньше за все два с половиной года войны, чем убитых и раненых в одном из многочисленных сражений Наполеона, - тем не менее это была одна из самых важных войн в истории Америки. По словам философа аграрного республиканизма Джона Тейлора из Вирджинии, это была "метафизическая война, война не ради завоевания, не ради обороны, не ради спорта", а скорее "война за честь, как у греков против Трои", война, которая, однако, "может закончиться разрушением последнего эксперимента в... свободном правительстве".1

В 1812 году Соединенные Штаты заявили всему миру, что объявили войну Великобритании исключительно из-за того, что англичане навязывали им американских моряков и нарушали морские права Америки. Однако, на первый взгляд, эти претензии едва ли были достаточным основанием для войны, особенно для войны, к которой Соединенные Штаты были совершенно не готовы. В 1812 году армия США состояла из менее чем семи тысяч регулярных войск. Военно-морской флот насчитывал всего шестнадцать кораблей, не считая десятков канонерских лодок. С такими скудными силами Соединенные Штаты противостояли противнику, обладавшему регулярной армией численностью почти в четверть миллиона человек и самым мощным в мире военно-морским флотом, насчитывавшим тысячу боевых кораблей, более шестисот из которых находились в строю.

Однако президент Джеймс Мэдисон был абсолютно уверен в успехе. Действительно, сразу после объявления войны Конгрессом Мэдисон лично посетил все департаменты правительства, чего раньше никогда не делал, по словам контролера казначейства Ричарда Раша, юного сына Бенджамина Раша. Президент, который, предположительно, ненавидел войну, выступил с ободряющей речью всех "в манере, - сказал Раш, - достойной маленького главнокомандующего, в его маленькой круглой шляпе и с огромной кокардой".2

От начала и до конца война казалась такой же нелепой, как и ее миниатюрный главнокомандующий с его огромной кокардой, символом военного духа. Британцы, против которых Соединенные Штаты объявили войну в июне 1812 года, не ожидали войны и не хотели ее. Фактически, как раз в тот момент, когда Америка объявила войну в июне 1812 года, британское правительство отменило приказы Совета, разрешающие захват американских кораблей и принуждение американских моряков, которые, предположительно, стали основной причиной войны - однако слишком поздно, чтобы американцы узнали о действиях британцев и отменили уже принятые решения. Оказалось, что многие американцы тоже не хотели вступать в войну; более того, лидеры правящей Республиканской партии были преданы идее установления всеобщего мира и провели предыдущее десятилетие, отчаянно пытаясь избежать войны. Тем не менее именно Республиканская партия, которая больше всего ненавидела войну и все, что она влекла за собой в виде налогов, долгов и исполнительной власти, втянула страну в войну, и некоторые республиканцы сделали это с энтузиазмом.

Голосование за войну в Конгрессе (в Палате представителей семьдесят девять голосов против сорока девяти, а в Сенате - девятнадцать против тринадцати, самое близкое голосование за объявление войны в истории Америки) было особенно загадочным. Конгрессмены, проголосовавшие за войну, в подавляющем большинстве представляли те регионы страны, Юг и Запад, которые были наиболее удалены от океанских перевозок и наименее вовлечены в судоходство, а значит, наименее затронуты нарушениями морских прав и захватом судов, которые и послужили причиной объявления войны. В то же время конгрессмены, выступавшие против войны, представляли ту часть страны, Новую Англию, которая больше всего пострадала от британской импрессии американских моряков и британских нарушений морских прав Америки.

Возможно, приток новых членов объясняет решение Конгресса вступить в войну.3 В 1810 году в Палату представителей на 142 места были избраны 63 новых конгрессмена. В двенадцатом Конгрессе было много молодых "ястребов войны", таких как Генри Клей из Кентукки, Феликс Грюнди из Теннесси и Джон К. Кэлхун из Южной Каролины, которые стремились принять решительные меры против Великобритании. Однако, поскольку многие из "Ястребов войны" были выходцами с Запада, совершенно непонятно, почему они должны были так беспокоиться о морских правах нации. Представители Огайо, Кентукки и Теннесси отдали больше голосов за войну (девять), чем представители штатов Новой Англии - Нью-Гэмпшира, Вермонта, Род-Айленда и Коннектикута. Фактически конгрессмены Новой Англии проголосовали против войны двадцатью голосами против двенадцати, и большинство из двенадцати голосов за войну в Новой Англии принадлежали конгрессменам, представлявшим приграничные районы Нью-Гэмпшир и Вермонт.

Этот парадокс поддержки Западом войны, которая якобы велась за морские права, заставил историков в начале XX века копать под декларируемыми целями войны в поисках скрытых интересов Запада. Они утверждали, что Запад поддержал войну, потому что жаждал земли и стремился к аннексии Канады. Другие уточняли эту интерпретацию, утверждая, что Запад был менее заинтересован в земле, чем в устранении британского влияния на индейцев на Северо-Западе. Еще одни утверждали, что низкие цены на зерно вызвали недовольство Запада британской блокадой континентальных рынков Америки.

Но поскольку Запад имел всего десять голосов в Палате представителей, он не мог сам по себе побудить страну к войне. Почти половина (тридцать девять) из семидесяти девяти голосов за войну была отдана южноатлантическими штатами от Мэриленда до Джорджии. Такая поддержка войны со стороны южан заставила других историков предположить негласный альянс между западниками, которые хотели получить Канаду, и южанами, которые положили глаз на Флориду. Однако Пенсильвания, которая, предположительно, мало интересовалась Западом или Флоридой, отдала шестнадцать голосов за войну - больше всех штатов.4

Хотя голосование за войну может оставаться загадкой для некоторых историков, ясно одно: война была в значительной степени партийным вопросом, : большинство республиканцев были за войну, а все федералисты - против. По сути, война стала логическим следствием дипломатии республиканцев с 1805 года. Уже в феврале 1809 года избранный президент Мэдисон заявил об этом американскому министру в Лондоне Уильяму Пинкни. Если Америка отменит эмбарго, а британские распоряжения останутся в силе, сказал Мэдисон, "война неизбежна".5 Он считал, что война неизбежна, потому что импринтинг и права нейтралитета стали символизировать то, чего он и другие республиканцы больше всего хотели от Британии - безоговорочного признания суверенитета и независимости страны.

ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ ЛЕТ НАЗАД МЭДИСОН был подготовлен к президентству, пожалуй, как никто другой в стране. Всю свою взрослую жизнь он так или иначе занимался государственной службой. Он был одной из главных сил, способствовавших созыву Филадельфийского конвента в 1787 году, и составил Виргинский план, который стал рабочей моделью Конституции. Он был соавтором "Федералиста", безусловно, самой важной работы по политической теории в американской истории. Он был лидером и самым важным членом Палаты представителей в начале работы нового правительства в 1789 году. Более чем кто-либо другой он был ответственен за принятие Билля о правах в Конгрессе. Он был одним из основателей Республиканской партии и занимал пост государственного секретаря на протяжении всех восьми лет президентства Джефферсона.

Однако, несмотря на весь опыт Мэдисона, он казался потрясенным перспективой стать президентом. Когда в своей робкой инаугурационной речи он в обычной манере упомянул о своей "непригодности" для этого высокого поста, он, похоже, имел в виду именно это. Он был самым нехаризматичным президентом из всех, кого страна когда-либо видела. Три его предшественника подходили для королевской должности гораздо лучше, чем он. Они либо были виртуальными королевскими особами, как Вашингтон, либо пытались стать королевскими особами, как Адамс, либо добивались господства, будучи антикоролевским народным президентом, как Джефферсон. Мэдисон не был ни одним из них; он не был создан для командования. Ему не хватало ни присутствия, ни статности его прославленных предшественников; более того, как заметил один наблюдатель, во время светских приемов в Белом доме, "будучи столь низкого роста, он подвергался опасности быть сбитым с толпы плебеев, и его толкали и пихали, как обычного гражданина".6

Мэдисон мог быть общительным в небольших мужских компаниях, где любил рассказывать пикантные истории, но в больших смешанных группах он был застенчив, скован и неловок - "самое необщительное существо на свете", по словам одной из наблюдательниц. Поэтому его общительная жена Долли, которую один английский дипломат охарактеризовал как "некультурную и любящую посплетничать", обычно доминировала на их светских раутах.7 Когда Мэдисон проводил официальные обеды в качестве президента, Долли, крупная женщина, которая была карликовой по сравнению с мужем, садилась во главе стола, а личный секретарь Мэдисона - у подножия. Сам Мэдисон сидел посередине и таким образом был избавлен от необходимости присматривать за гостями и контролировать ход беседы. Но Долли была настолько встревожена тем, что, по ее мнению, Мэдисону не уделялось должного внимания, что организовала исполнение песни "Слава вождю" на государственных приемах, чтобы пробудить в людях должное уважение, когда ее муж входил в комнату. Будучи блестящей вашингтонской хозяйкой, Долли Мэдисон, "президентша", как ее называли, создала публичный образ, который соперничал с образом ее мужа, который был старше ее на семнадцать лет. Ее социальные навыки и энергия побудили десятки конгрессменов взять с собой в столицу своих жен, чего они не делали во время президентства Джефферсона.

Благодаря своей замкнутости и ограниченным представлениям о президентстве Мэдисон никогда не мог контролировать Республиканскую партию в той степени, в какой это делал Джефферсон. Он полностью принял республиканский принцип уважения исполнительной власти к народным представителям в Конгрессе, но не приложил необходимых усилий для управления законодательной властью, как это сделал Джефферсон. Он не смог, как заметил один республиканец из Пенсильвании, "приковать людей к своему сердцу, как это делал его предшественник".8

Поскольку к 1808 году республиканская фракция Конгресса четко контролировала выдвижение кандидата в президенты от партии, она пришла к выводу, что президент в какой-то мере является ее креатурой. По мере того как Конгресс накапливал власть, уходящую от исполнительной власти, он стремился объединиться в комитеты, чтобы инициировать и контролировать политику. Но развитие системы комитетов лишь еще больше раздробило правительство на противоборствующие группы интересов. Таким образом, Мэдисон столкнулся с буйным Конгрессом и расколотой Республиканской партией, различные фракции которой выступали против его президентства. Пытаясь добиться единства среди республиканцев, президент позволил своим критикам отказать ему в выборе доверенного союзника, Альберта Галлатина, на пост государственного секретаря. Вместо этого он был вынужден назначить на этот важный пост Роберта Смита, ничем не выдающегося секретаря военно-морского флота в кабинете Джефферсона и человека, совершенно непригодного для должности госсекретаря.

В итоге Мэдисон получил кабинет, значительно более слабый, чем у любого из его предшественников-президентов. Кабинет Мэдисона, как заметил Джон Рэндольф со свойственной ему ядовитой проницательностью, "представляет собой новое зрелище в мире, разделенный сам против себя, и самая смертельная вражда бушует между его главными членами - что может произойти из этого, кроме путаницы, бед и разорения?"9

Новый президент сразу же столкнулся с проблемой прекращения эмбарго, которое он хотел сохранить. Вместо него Конгресс принял Акт о невмешательстве 1809 года, который открывал торговлю с остальным миром, но запрещал ее с Великобританией и Францией; он также уполномочивал президента возобновить торговлю с любой воюющей стороной, которая отменяла свои торговые ограничения и признавала нейтральные права Америки. С возобновлением торговли с остальным миром открылись широкие возможности для обхода запрета на торговлю с воюющими сторонами, и многие американские корабли отплывали якобы в нейтральные порты, чтобы в итоге оказаться в Великобритании. Поскольку британский контроль над морями не позволял многим американским купцам отправляться во Францию, Акт о невмешательстве фактически благоприятствовал Британии, а не Франции, и Мэдисон оказался в полной растерянности: как он мог принудить Британию к принятию акта, который на самом деле был выгоден бывшей материнской стране? Британия отреагировала на Акт о невмешательстве, издав в апреле 1809 года новые приказы, которые в какой-то мере удовлетворили жалобы американцев, хотя британское правительство всегда неохотно признавало, что идет на какие-либо уступки.

К сожалению, британский министр в Вашингтоне Дэвид М. Эрскин уже достиг соглашения с правительством Мэдисона, которое не совпадало с мнением британского министерства в Лондоне. Эрскин проигнорировал несколько ключевых инструкций своего правительства, которое, узнав о соглашении, дезавуировало его, включая одну инструкцию, гласившую, что, открывая американскую торговлю с Британией, Соединенные Штаты должны позволить британскому флоту обеспечивать соблюдение американского запрета на торговлю с Францией - унизительное неоколониальное условие, которое Мэдисон категорически отверг. Эти две страны не могли быть более далеки друг от друга. В то время как Америка хотела свободной нейтральной торговли с обеими воюющими сторонами, Британия хотела иметь нейтральные Соединенные Штаты, которые помогли бы ей победить Наполеона.10

Обманутый Эрскином в том, что Великобритания отменит свои торговые ограничения, президент Мэдисон в апреле 1809 года объявил, что торговля с бывшей страной-матерью теперь открыта. Когда летом 1809 года Соединенные Штаты узнали, что британское правительство отозвало Эрскина и отказалось от своего соглашения, у страны не осталось другого выбора, кроме как вновь ввести режим невмешательства с Великобританией. Когда министр финансов Галлатин пожаловался, что закон о невмешательстве наносит ущерб пошлинам от торговли и создает дефицит федерального бюджета, Конгресс был вынужден вывернуть свою политику наизнанку и вновь открыть торговлю с воюющими сторонами.

Политика республиканцев всегда была поставлена перед дилеммой. Если правительство ограничивало торговлю с Британией, чего хотели Мэдисон и другие республиканцы, оно теряло значительные доходы от пошлин на импорт. При такой потере доходов правительство было бы вынуждено повышать налоги или занимать деньги, чего не хотел ни один республиканец. В качестве выхода из этой дилеммы Мэдисон сначала пытался принять старомодный навигационный закон, Билль № 1 Мейкона (по имени конгрессмена Натаниэля Мейкона из Северной Каролины), который позволял британским и французским товарам входить в американские порты при условии, что они будут перевозиться на американских кораблях. Когда маловероятное сочетание республиканских диссидентов, желавших войны, и федералистов, опасавшихся ее, провалило этот законопроект, все еще сильно разделенный Конгресс принял в мае 1810 года билль Мейкона № 2. Этот законопроект вновь открывал торговлю как с Великобританией, так и с Францией, с положением о том, что если одна из воюющих сторон отменит свои ограничения на нейтральную торговлю, Соединенные Штаты через девяносто дней восстановят невмешательство против другой. Мэдисону, который жаждал восстановления эмбарго, законопроект не понравился; хотя он и был назван в его честь, даже Мейкон проголосовал против него. Поскольку торговля с Британией процветала, многие республиканцы, как жаловался один конгрессмен, считали, что новая политика просто предлагает "честь и характер этой нации тому, кто больше заплатит".11

Единственная надежда Мэдисона на эту неудобную политику заключалась в том, что ее предвзятость в пользу Британии может вдохновить Наполеона на снятие ограничений на американскую торговлю, которые к 1810 году приводили к захвату американских кораблей и товаров больше французами, чем британцами. Таким образом, президент был готов благосклонно принять двусмысленную ноту министра иностранных дел Франции герцога Кадоре, опубликованную летом 1810 года, в которой говорилось, что Наполеон отменит свои декреты после 1 ноября 1810 года, но только при условии, что Соединенные Штаты сначала восстановят свои запреты на британскую торговлю. Поскольку эта условная декларация фактически не выполняла положений билля № 2 Мейкона, письмо Кадора, как его называли, вызвало много споров: федералисты осудили его как обман, а самые яростные республиканцы приветствовали его как покаяние Франции за нарушение американских прав.

Как ни двусмысленно было письмо Кадора, его оказалось достаточно для Мэдисона, который стремился выйти из неловкого положения. 2 ноября 1810 года он публично заявил, что Франция выполнила требования Мейконского билля и что если Британия не отменит свои приказы в совете в течение следующих девяноста дней, то 2 февраля 1811 года невмешательство Британии будет восстановлено. Председатель Верховного суда Маршалл не мог поверить в происходящее и заявил, что заявление президента о том, что Франция отменила свои указы, было "одним из самых поразительных случаев национального легковерия... которые можно найти в политической истории".12 Хотя Мэдисон прекрасно понимал двусмысленный характер письма Кадора, он чувствовал, что должен ухватиться за возможность оказать давление на британцев, чтобы заставить их хоть как-то ослабить свои торговые ограничения. Во всяком случае, ему не терпелось возобновить политику торговых санкций против Великобритании, о которой он мечтал со времен Революции.

Однако Мэдисон столкнулся с республиканской партией в Конгрессе, которая распадалась на части, и образовавшиеся фракции постоянно угрожали объединиться в оппозицию к администрации. Это были "Старые республиканцы 98-го года", или "Квиды", во главе с Джоном Рэндольфом; сторонники нью-йоркца Джорджа Клинтона и его племянника ДеВитта Клинтона, который оспаривал у Мэдисона президентское кресло; и "Невидимки" в Сенате, возглавляемые Уильямом Бранчем Джайлсом из Виргинии и Сэмюэлем Смитом из Мэриленда, братом государственного секретаря Роберта Смита. Растущая неосмотрительность Роберта Смита наконец дала Мэдисону возможность уволить его из кабинета и назначить госсекретарем своего старого противника и соратника по Виргинии Джеймса Монро. Но оппозиционная семья Смитов из Мэриленда только усилила разброд в рядах республиканцев. Джефферсон настолько испугался беспорядка, что призвал к единству. "Если мы расколемся по людям и мерам, если не будем действовать фалангой, - сказал он журналисту-республиканцу Уильяму Дуэйну весной 1811 года, - я не буду говорить "наша партия", этот термин ложный и унизительный, но наша нация будет уничтожена. Ибо республиканцы - это и есть нация".13

Вопрос о том, действительно ли американцы, не говоря уже о республиканцах, являются нацией, был открытым. Были ли Соединенные Штаты независимой нацией, подобно другим нациям с ярко выраженным и своеобразным племенным характером? Могли ли американцы создать свою отдельную идентичность, только воюя и убивая британцев, с которыми они были культурно родственны и которых так сильно напоминали?

В июле 1811 года Мэдисон призвал Конгресс собраться на раннюю сессию в ноябре, чтобы подготовить страну к войне, которая казалась единственной альтернативой в случае провала коммерческих санкций. Несмотря на письмо Кадоре, Наполеон продолжал проводить в жизнь свои различные декреты, согласно которым все нейтральные суда, доставлявшие товары из Великобритании на континент, подлежали конфискации. Но французский император конфисковал только некоторые американские корабли, а не все, надеясь таким образом создать достаточное замешательство, чтобы помешать британцам отменить свои собственные торговые ограничения, которые они всегда оправдывали как акты возмездия, которые будут действовать только до тех пор, пока действует наполеоновская Континентальная система.

В феврале 1811 года Конгресс принял новый закон о неимпорте, который не допускал британские корабли и товары в Америку, но разрешал американским кораблям и товарам отправляться в Англию. В то же время закон требовал, чтобы американские суды принимали прокламацию президента как неопровержимое доказательство того, что Франция действительно отменила свои декреты - странное условие, свидетельствующее о широко распространенных сомнениях в том, что Наполеон ведет себя честно. На самом деле, заявлял Джон Куинси Адамс со своего поста в Санкт-Петербурге, поведение Наполеона было настолько откровенно обманчивым, что "прозревал слепой".14 Когда британское правительство заявило, что оно не убеждено в том, что Франция отказалась от Континентальной системы, и что поэтому оно ни в коем случае не будет ослаблять свои собственные торговые ограничения, политика Мэдисона потерпела крах. У Соединенных Штатов не было иного выбора, кроме войны, кроме как сложить руки в знак капитуляции.

Хотя некоторые предполагали, что Соединенным Штатам, возможно, придется воевать с обеими воюющими сторонами одновременно в так называемой "трехсторонней войне", было практически невозможно представить себе, что республиканцы вступят в войну против Франции. Хотя Мэдисон был хорошо осведомлен о "зверствах французского правительства", навязывающего свои "хищнические эдикты", он, как и Джефферсон, всегда считал, "что первородный грех против нейтралов лежит на Г.Б.".15

Республиканцам казалось, что революция 1776 года все еще продолжается. Соединенные Штаты пытались утвердиться в качестве независимой суверенной республики в мире, а Британия, в большей степени, чем Франция, казалось, отрицала эту суверенную независимость. Как сказал один конгрессмен в 1810 году, "народ не подчинится колонизации и не откажется от своей независимости".16 Даже к британским уступкам теперь относились с подозрением. Когда в мае 1812 года британское правительство предложило предоставить американцам равную долю от десяти тысяч лицензий, которые оно выдавало купцам, торгующим с континентом, Мэдисон отверг это предложение как унижающее американский суверенитет. Больше всего республиканцев тревожило квислингоподобное поведение федералистов Новой Англии, которые бесконечно преследовали республиканцев за их робость и непоследовательность, поддерживая при этом дальнейшие связи и торговлю с Великобританией. Как в 1797-1798 годах федералисты обвиняли республиканцев в большей лояльности к Франции, чем к Америке, так и теперь республиканцы обвиняли федералистов в пособничестве бывшей материнской стране. Как в 1797-1798 годах федералисты считали, что республиканцы пытаются перенести в Америку якобинскую Французскую революцию, так и теперь республиканцы считали, что федералисты стремятся обратить вспять результаты не только джефферсоновской революции 1800 года, но и революции 1776 года. В глазах многих республиканцев эта угроза отмены революции федералистами и распада Союза казалась реальной, возможно, более реальной, чем угроза вторжения французов для федералистов в 1797-1798 годах.

Федералисты Новой Англии постоянно беспокоились о том, что их политическое положение ухудшается, даже когда непопулярная политика торгового принуждения администрации давала им ложные надежды на возвращение власти. К 1809 году многие жители Массачусетса надеялись, что их штат защитит их от махинаций республиканцев в Вашингтоне. Некоторые даже заговорили о выходе Новой Англии из состава Союза. Страх и неприязнь к республиканцам и тому, что они представляли собой в плане распространения демократической политики, заставили многих федералистов переосмыслить значение разрыва Америки с Великобританией. По сравнению с католической Францией или атеистическими революционерами этой страны Британия все больше казалась, по словам Тимоти Пикеринга, "страной наших предков и страной, которой мы обязаны всеми институтами, дорогими для свободных людей".17

Поскольку большинство американцев с тревогой пытались утвердить свою национальную идентичность, подобные англофильские настроения могли быть неверно истолкованы и использованы против федералистов. Лидер федералистов в Палате представителей Джозайя Куинси слишком остро осознавал, какие ошибки совершают многие его коллеги, исповедуя эмоциональную привязанность к Великобритании. Подобные признания не только "не делали чести их патриотизму", но и "бесконечно снижали их рассудительность". Правда в том, - сказал он в 1812 году, - что англичане смотрят на нас как на чужую нацию, и мы должны смотреть на них в том же свете".18

Столкнувшись с наполеоновской тиранией и демократическими волнениями у себя под ногами, федералисты Новой Англии с трудом сдерживали свою привязанность к Англии, которая казалась им скалой стабильности в революционном мире, сошедшем с ума. Именно поэтому их оппоненты-республиканцы, , такие как Джозеф Варнум, конгрессмен-республиканец от Массачусетса и спикер Палаты представителей в 1810 году, считали, что не могут доверять федералистам, даже в случае Варнума - выходцам из его собственного штата. Варнум "уже давно был убежден, - говорил он коллеге в марте 1810 года, - что в нашей стране существует партия, преисполненная решимости сделать все, что в их силах, чтобы подорвать принципы нашего счастливого правительства и установить на его руинах монархию; и чтобы заручиться помощью Джи-Би в осуществлении своей гнусной цели, они поступили к ней на службу и будут всеми силами оправдывать и поддерживать любые меры, которые она может предпринять против нации". Республиканцы считали, что установить самостоятельную идентичность Америки как нации достаточно сложно без того, чтобы большая часть общества жаждала воссоединиться с "чужой нацией, чья смертельная ненависть преследует нас с того самого дня, когда Америка заявила, что будет свободной".19

Поскольку многие лидеры республиканцев придерживались подобных взглядов, война в их сознании становилась как второй войной за независимость, так и защитой республиканства как такового. В этом смысле федералисты способствовали тому, что республиканцы перешли к войне; они заставили многих республиканцев почувствовать, что Союз не только в опасности, но и дальнейшее колебание - говорить о войне и ничего не делать - стало невозможным. Некоторые федералисты, например Александр Л. Хэнсон из Мэриленда, даже приветствовали возможность войны, будучи уверенными в том, что республиканцы будут вести ее так плохо, что дискредитируют их партию и вернут федералистов к власти.20

Республиканцы приводили множество причин, по которым они считали себя вынужденными начать войну, в основном это было связано со спасением республиканства и чести нации; но в конечном итоге они были вынуждены вступить в войну, потому что их внешняя политика не оставляла им альтернативы. Америка вела своеобразную войну - торговую - с Великобританией и Францией с 1806 года. Фактические боевые действия 1812 года стали лишь неизбежным следствием провала "мирного принуждения". Уилсон Кэри Николас из Вирджинии обозначил эту проблему еще в 1810 году. Провал "всех способов принуждения, кроме войны", сказал он Джефферсону, теперь оставлял мало возможностей для выбора. "Мы исчерпали все возможные средства для сохранения мира. Мы пытались вести переговоры до тех пор, пока не стало позорно думать об их возобновлении, а торговые ограничения действовали в ущерб нам самим. Остается только война или покорность". Принимая решение между этими альтернативами, Николас, как и многие другие республиканцы, не мог "колебаться ни минуты". К июню 1812 года необходимость войны с Великобританией, как заявил государственный секретарь Джеймс Монро, стала неотвратимой. "Мы так долго занимались мелкими сделками в виде эмбарго, невмешательства и отказа от импорта с угрозами войны и т. д., что британское правительство нам не поверило. Мы должны действительно начать войну, прежде чем намерение ее начать будет признано здесь или за границей".21

Возможно, война принесет пользу. Некоторые предсказывали, что она уничтожит партии и объединит страну. "Различие между федералистами и республиканцами исчезнет, - заявил Феликс Гранди в мае 1812 года, - объединенная энергия народа будет приведена в действие; вопрос будет стоять так: вы за свою страну или против нее?"22 Некоторые республиканцы даже стали рассматривать войну как необходимый восстановительный акт - как средство очищения американцев от их денежной жадности и кажущейся ненасытной любви к коммерции и зарабатыванию денег. Они надеялись, что война с Англией освежит национальный характер, уменьшит чрезмерный эгоизм людей и возродит республиканство23.23 "Война, - писал в 1811 году предприимчивый балтиморский журналист Хезекия Найлс, - очистит политическую атмосферу. . . . Все общественные добродетели будут облагорожены и освящены; и мы снова увидим во главе дел граждан, которые могут соперничать с бессмертными людьми 1776 года". Когда конгрессмену из Мэриленда сказали, что война может быть дорогой, он ответил с негодованием. "Что такое деньги?" - сказал он. "Что такое все наше имущество по сравнению с нашей честью и свободой?" Американцы должны отбросить свои партийные разногласия и заботу о прибыли, призывали редакторы газеты Richmond Enquirer. "Забудьте о себе, - говорили они, - и подумайте об Америке".24

Поскольку республиканцы считали, что война - это угроза республиканским принципам, какая бы война ни велась, она должна была отличаться от войн, которые знал Старый Свет. Как отметил в самом начале министр финансов Альберт Галлатин, республиканцы должны были вести войну, не способствуя "порокам, неотделимым от нее... долгам, вечному налогообложению, военным учреждениям и другим развращающим или антиреспубликанским привычкам и институтам".25

Хотя республиканцы в Конгрессе знали, что вооруженные силы страны не готовы ни к каким боевым действиям, их, тем не менее, гораздо больше волновала угроза, которую американские военные могут представлять для Соединенных Штатов, чем для Великобритании. Армии и флоты, по словам Джона Тейлора из Каролины, "служат только для возбуждения войн, растраты денег и распространения коррупции".26 Таким образом, республиканцы готовились к войне самым любопытным и несерьезным образом. Они укрепили армию и флот в 1807 году, но в 1810 году задумались, действительно ли им нужны эти военные усиления, хотя возможность войны все еще витала в воздухе.27 Поскольку армии и флоты стоят денег, их укрепление означало новые налоги, а это не то, за что голосовали добропорядочные республиканцы.

Весной 1810 года республиканский конгресс, столкнувшись с дилеммой повышения налогов, решил вместо этого обсудить возможность сокращения всех дорогостоящих вооруженных сил. Джон Тейлор из Южной Каролины (не путать с виргинским Джоном Тейлором из Каролины) хотел значительно сократить армию и законсервировать весь флот, за исключением тех судов, которые использовались для перевозки депеш. Поскольку страна фактически не находилась в состоянии войны, говорил конгрессмен Ричард М. Джонсон из Кентукки, в армии не было необходимости. "Пока вы их не используете, армия и флот в мирное время являются двигателями угнетения". Однако уже на следующем дыхании Джонсон, в соответствии со своей ястребиной репутацией, был готов вступить в войну одновременно против Британии и Франции. Его коллега из Кентукки, Сэмюэл Макки, заявил, что "даже если бы война была несомненной, было бы совершенно излишне держать наготове это учреждение". "Для защиты от иностранного врага" он предпочитал ополчение - гражданских солдат, "выносливых сынов страны" - развращенным отбросам регулярной армии. "Разве какой-нибудь джентльмен согласится отдать защиту всего, что ему дорого, людям, которые коротают свои дни в лагерях и в самой роскошной праздности и пороке?" Что касается военно-морского флота, то какая у него может быть цель? Поскольку он никогда не сможет быть достаточно большим, чтобы противостоять британскому флоту, лучше, чтобы у Соединенных Штатов его вообще не было. Поскольку существование военных учреждений только порождало войны, которые, в свою очередь, усиливали исполнительную власть, Макки хотел сократить американские вооруженные силы так резко, как только мог. Конгрессмен Мейкон заявил, что армию нельзя просто сократить, ее следует упразднить. Но Конгресс не хотел заходить так далеко и с перевесом два к одному проголосовал лишь за сокращение армии и флота, но не за их полную ликвидацию.28

Однако после того, как в 1810 году в двенадцатый Конгресс было избрано больше "ястребов войны", разговоры о войне становились все более и более распространенными. Тем не менее республиканцы в Конгрессе по-прежнему не желали признавать последствия вступления в войну, поэтому они медлили и спорили.

Наконец, в январе 1812 года Конгресс добавил двадцать пять тысяч регулярных войск к десяти тысячам, утвержденным ранее. Кроме того, он предусмотрел создание пятидесяти тысяч добровольцев на один год, причем назначать офицеров-добровольцев должны были штаты, а не национальное правительство; а в апреле 1812 года он уполномочил президента призвать сто тысяч ополченцев, которые должны были служить в течение шести месяцев. Но попытки классифицировать ополченцев по возрасту и вооружить их упирались в ревность штатов. Некоторые конгрессмены даже возражали против фразы "ополчение Соединенных Штатов"; по их мнению, это было "ополчение нескольких штатов", пока оно не было призвано на службу Соединенным Штатам.29 Поскольку ополченцы (а среди них были и добровольцы) не могли легально служить за границей, возникли сомнения относительно планов правительства по вторжению в Канаду в качестве средства давления на Великобританию.

По крайней мере, Конгресс проголосовал за создание армии, а вот с флотом дело обстояло иначе. Законопроект о строительстве двенадцати линейных кораблей и двадцати фрегатов натолкнулся на жесткую оппозицию. Конгрессмен Адам Сейберт из Пенсильвании предсказывал, что такое увеличение флота приведет к самым ужасным последствиям. В отличие от армии, флот не будет расформирован по окончании войны и, таким образом, как "постоянное военно-морское учреждение", может "стать мощным двигателем в руках амбициозной исполнительной власти". Мало того, что флот был дорогостоящим, он мог привести к импрессингу и военно-морской повинности. "Если Соединенные Штаты решат увеличить свой флот, чтобы соперничать с европейскими, государственный долг станет постоянным; прямые налоги будут увеличены; нищих в стране станет больше; нация станет банкротом; и, боюсь, - заключил Сейберт, - трагедия закончится революцией".30

Учитывая столь плачевные результаты, неудивительно, что республиканский Конгресс в конце января 1812 года окончательно решил, что Соединенным Штатам не нужен флот для ведения надвигающейся войны. Палата представителей шестьдесят двумя голосами против пятидесяти девяти отклонила предложение о строительстве двенадцати линейных кораблей и двадцати четырех фрегатов. Натаниэль Макон из Северной Каролины был лишь одним из многих республиканцев, которые в первые месяцы 1812 года голосовали против всех попыток вооружить и подготовить флот, выступали против всех усилий по укреплению Военного министерства, отвергали все повышения налогов, но в июне 1812 года проголосовали за войну.31

После долгих раздумий над проблемой оплаты войны Конгресс наконец согласился на некоторое повышение налогов, но только при условии, что они вступят в силу после объявления войны. Президент почувствовал облегчение от того, что республиканцы в Конгрессе наконец-то "смирились с дозой налогов". Это самое сильное доказательство, - сказал он Джефферсону в марте 1812 года, - что они не собираются уклоняться от борьбы, к которой их подталкивает безумное поведение Г.Б.".32 Налоги покрыли бы лишь часть расходов на войну; остальное пришлось бы брать в долг. Конечно, в 1811 году, даже когда война казалась все более вероятной, республиканцы уничтожили Банк Соединенных Штатов, который, как знали некоторые, был лучшим инструментом для заимствования денег и финансирования войны. Неспособность вновь учредить БУС оказалась губительной для военных действий.

В других отношениях правительство тоже было плохо подготовлено к войне, в том числе и потому, что многие не верили, что ему придется воевать. Многие конгрессмены хотели уехать домой на весенние каникулы 1812 года. Когда в перерыве было отказано, многие из них все равно уехали, что затруднило сбор кворума в конгрессе, даже когда страна, предположительно, двигалась к войне. Уже в мае 1812 года британский министр в Вашингтоне был в полном замешательстве относительно того, что замышляют республиканцы, настолько неоднозначными были сигналы. Могла ли страна начать войну, когда ее военное министерство, состоящее только из секретаря и дюжины неопытных клерков, было так хаотично дезорганизовано? Не имея генерального штаба, военный секретарь напрямую общался с отдельными генералами и выступал в роли генерального квартирмейстера армии. Соединенные Штаты, - жаловался военный секретарь Уильям Юстис, - представляют собой "редкое явление", когда страна вступает в войну с армией, лишенной штабной поддержки.33 В апреле 1812 года многие республиканцы выступили против законопроекта, предусматривающего создание двух помощников военного секретаря, хотя это было предложено президентом. Некоторые республиканцы считали, что такие дополнительные должности вбивают клин в тиранию исполнительной власти. Но с помощью федералистов законопроект удалось протащить.

Наконец, 1 июня 1812 года президент Мэдисон обратился к Конгрессу со своим военным посланием. В нем он остановился исключительно на импрессии Британией моряков с американских кораблей и на злоупотреблении ею правами американского нейтралитета - двух вопросах для республиканцев, которые наиболее вопиющим образом нарушали суверенную независимость Соединенных Штатов. Действительно, сказал Мэдисон, ссылаясь на зловещую фразу британского Декларативного акта 1766 года, недавние агрессии Великобритании против американского судоходства основывались не на чем ином, как на их "претензии регулировать нашу внешнюю торговлю во всех случаях, какие бы ни были". По сути, сказал президент, Великобритания уже находилась "в состоянии войны против Соединенных Штатов".34 18 июня Мэдисон подписал объявление войны в Конгрессе, которое с энтузиазмом поддержали многие республиканцы, в течение предыдущих шести месяцев голосовавшие против всех попыток подготовиться к войне.

Хотя на бумаге Конгресс создал армию, на самом деле накануне войны она состояла из 6 744 человек, разбросанных по всей стране в двадцати трех различных фортах и постах. В Нью-Йорке, например, было менее трети людей, необходимых для защиты его гавани.35 Генералы, отвечавшие за руководство армией, не впечатляли. Хотя шестидесятиоднолетний Генри Дирборн был выдающимся ветераном Революционной войны и бывшим военным секретарем в кабинете Джефферсона, он больше интересовался политикой, чем военным делом, и не желал принимать командование. Тем не менее "Бабуля", как его стали называть в войсках, был назначен старшим генерал-майором, ответственным как за командование Северным департаментом, так и за разработку первоначальных планов вторжения в Канаду. Пятидесятидевятилетний Уильям Халл участвовал в Революционной войне, но перенес инсульт, и его лучшие времена остались позади. Поскольку он был губернатором территории Мичиган и единственным кандидатом на командование на этой территории, его назначили бригадным генералом, возглавлявшим Северо-Западный департамент, который был отдельным от Дирборна. Не лучше обстояли дела и у младших офицеров. В армии было всего двадцать девять полевых офицеров (полковников и майоров), многие из которых были либо некомпетентны, либо слишком стары для активной службы. Уинфилд Скотт, двадцатишестилетний недавно назначенный подполковник, был энергичным и блестящим исключением. Он считал, что большинство его сослуживцев - "подкаблучники, иждивенцы, разложившиеся джентльмены... совершенно непригодные ни для каких военных целей".36

После долгих препирательств между Конгрессом и президентом по поводу назначения новых офицеров, Мэдисон к концу года выдал комиссии более чем одиннадцати сотням человек, 15 процентов из которых сразу же отказались от них, а еще 8 процентов подали в отставку после нескольких месяцев службы. К ноябрю 1812 года, через десять месяцев после того, как Конгресс разрешил увеличить регулярную армию на двадцать пять тысяч человек, было набрано всего 9 823 человека, что было неудивительно, поскольку офицеры по набору зачастую не могли предложить новобранцам даже приличную форму и пару обуви. К концу 1812 года настоящей армии почти не существовало. Лишь немногие роты были в полном составе, и лишь немногие рекруты имели хоть какую-то боевую подготовку.