Империя свободы. История ранней республики, 1789-1815

Но Сенат не так легко убедить в независимости президента. Он играл определенную роль в процессе назначения и ревностно оберегал свои прерогативы. Многие сенаторы просто полагали, что, поскольку они дали согласие на назначение должностных лиц исполнительной власти, они также должны были дать согласие на их смещение. Другие сенаторы, однако, опасались, что Конституция провалится из-за отсутствия исполнительной власти, и поэтому были готовы признать исключительную ответственность президента за смещение должностных лиц. Они ссылались на пример английского короля, утверждая, что президент должен обладать по крайней мере теми же полномочиями, что и английская корона. Сенат разделился по этому вопросу поровну; только после решающего голоса вице-президента Адамса он уступил право президента смещать чиновников исполнительной власти без его совета и согласия.120

Последствия столь близкого голосования были огромны: от него зависела будущая природа президентства. Действительно, как отметил Мэдисон в Палате представителей, решения Конгресса по этому вопросу об отстранении "станут постоянным изложением Конституции; а от постоянного изложения Конституции будет зависеть гений и характер всего правительства".121 Если бы Сенат мог претендовать на право утверждать смещение президентских назначенцев, чиновники исполнительной власти стали бы зависеть от воли Сената, и в Соединенных Штатах возникло бы нечто похожее на английскую систему ответственности кабинета перед парламентом.122

Никто так остро не осознавал важность создания прецедентов, как Вашингтон. "Многие вещи, которые сами по себе и в начале кажутся малозначительными, могут иметь большие и долговременные последствия, если они будут установлены в начале работы нового правительства", - предупреждал он. По его словам, лучше сделать все правильно в самом начале, чем потом пытаться что-то изменить "после того, как это подтвердится привычкой".123

Особенно его волновали отношения между президентом и Сенатом. Он представлял себе роль Сената в предоставлении советов и согласий на назначения и договоры как роль совета, аналогичную той, к которой он привык в качестве главнокомандующего, и поэтому предполагал, что большая часть советов и согласий будет даваться устно. Сенат был более неуверен в том, что будет иметь дело с президентом лично, опасаясь, что тот будет ошеломлен. Президент Вашингтон был готов признать, что назначения можно проводить в письменном виде, но он считал, что в вопросах договоров устные переговоры между Сенатом и президентом "незаменимо необходимы".124

В августе 1789 года президент обратился в Сенат, чтобы получить его совет и согласие на договор, который он заключал с южными индейскими племенами. Адамс, председательствовавший на заседании, торопливо зачитал каждый раздел договора, а затем спросил мнение сенаторов. Из-за уличного шума некоторые сенаторы не расслышали, что им зачитали, и попросили зачитать договор еще раз. Затем сенаторы начали обсуждать каждый раздел договора, при этом Вашингтон нетерпеливо поглядывал на них. Некоторые из них чувствовали себя запуганными. Наконец один из сенаторов предложил передать договор и все сопроводительные документы, которые привез с собой президент, в комитет для изучения. В Вашингтоне началось то, что сенатор Маклей назвал "жестокой яростью". В отчаянии президент воскликнул: "Это сводит на нет все цели моего приезда сюда". Он успокоился, но когда он наконец покинул зал заседаний Сената, его подслушали, сказав, что "будь он проклят, если когда-нибудь снова туда придет". Через два дня он все же попытался это сделать, но ни президенту, ни Сенату не понравилась эта личная конфронтация. Роль Сената в заключении договоров была отменена.125 Когда в 1793 году президент издал свою Прокламацию о нейтралитете, он не потрудился спросить согласия Сената и тем самым еще больше утвердил исполнительную власть в качестве доминирующего органа в ведении иностранных дел.

Самым важным министром в новой администрации был секретарь казначейства Александр Гамильтон.

Гамильтон, которому в 1789 году исполнилось тридцать четыре года, производил впечатление на всех, с кем встречался.126 Хотя его рост составлял всего пять футов семь дюймов, а телосложение - небольшое, он обладал властным характером, и к нему охотно тянулись как мужчины, так и женщины. Во многих отношениях он был прирожденным республиканцем: родившись в Вест-Индии как незаконнорожденный сын шотландского торговца ("внебрачное дитя шотландского торговца", - усмехался Джон Адамс), он не испытывал никакого интереса к монархическим притязаниям крови и семьи. Он был скорее прирожденным аристократом, чем даже Томас Джефферсон: с самого начала у него не было ни поместья, ни семьи, которые могли бы его поддержать; его гений - это все, что у него было. И какой же это был гений! Мирской французский политик и дипломат Талейран, знавший королей и императоров, относил Гамильтона к числу двух-трех великих людей эпохи.

В шестнадцать лет Гамильтон устроился клерком в купеческую фирму на острове Сент-Круа. Но он жаждал вырваться из своего "проклятого" положения - в идеале на войну, где он мог бы рискнуть жизнью и завоевать честь. Купцы и друзья в Сент-Круа заметили выдающиеся способности мальчика и в 1772 году спонсировали его обучение в подготовительной школе в Нью-Джерси, а затем в Королевском колледже (позже Колумбийском). Еще будучи студентом колледжа, он написал несколько блестящих революционных памфлетов и вскоре оказался в гуще войны, о которой так мечтал. Он участвовал в отступлении армии Вашингтона через Нью-Джерси и настолько впечатлил Вашингтона, что главнокомандующий пригласил молодого капитана присоединиться к его штабу в качестве адъютанта в звании подполковника. У него было то, что один из его вест-индских спонсоров назвал "похвальным стремлением к совершенству", и больше, чем большинство молодых людей того времени, он хотел славы и известности, которые приходят благодаря военному героизму.127 Не раз он шел на смерть на поле боя и рисковал так, что другие офицеры качали головами от его безрассудной храбрости. В 1781 году он заявил Вашингтону, что сложит с себя полномочия, если ему не дадут командование. Под таким давлением Вашингтон уступил и назначил его командиром батальона, а затем бригады в Йорк-Тауне в октябре 1781 года. Гамильтон уговорил себя возглавить крупную штыковую атаку на британские редуты, и он максимально использовал предоставленную ему возможность проявить галантность, оказавшись первым над редутом. Атака была успешной, и хотя семь французских и американских солдат были убиты и пятнадцать ранены, Гамильтон вышел из боя невредимым.128

Поскольку он вырос в Вест-Индии и приехал на североамериканский континент подростком, у Гамильтона не было той эмоциональной привязанности к определенной колонии или штату, которая была у большинства других основателей. Он, естественно, мыслил в масштабах страны и с самого начала революции сосредоточил свое внимание на правительстве Соединенных Штатов. В 1781-1782 годах он написал серию замечательных работ о путях укрепления Конфедерации. В 1782 году Нью-Йорк избрал его, в возрасте двадцати семи лет, одним из своих представителей в Конгрессе. Там он познакомился с Джеймсом Мэдисоном, и началось плодотворное сотрудничество в деле укрепления национального правительства. Это сотрудничество привело к тому, что в начале 1780-х годов попытки расширить полномочия Конфедерации зашли в тупик и привели к Конвенту в Аннаполисе в 1786 году, затем к Филадельфийскому конвенту в 1787 году и, наконец, к написанию "Федералистских работ" в поддержку Конституции. Когда Гамильтон стал министром финансов, у него были все основания полагать, что это сотрудничество между ним и Мэдисоном, лидером федералистов в Палате представителей, продолжится.

Однако в конечном итоге представление Гамильтона о том, каким должно быть федеральное правительство, отличалось от представления Мэдисона. Вместо бескорыстного судебного государства Мэдисона Гамильтон представлял себе Соединенные Штаты как великую могущественную нацию, подобную Великобритании и другим государствам современной Европы, возглавляемую энергичным правительством и предназначенную, как он говорил, "для достижения великих целей".129 На посту министра финансов Гамильтон находился в идеальном положении для реализации своего представления о том, какими должны стать Соединенные Штаты. Словно подражая знаменитому британскому премьер-министру и первому лорду казначейства сэру Роберту Уолполу, который успешно создавал британское государство в первые десятилетия XVIII века, Гамильтон видел себя своего рода премьер-министром при монархическом президентстве Вашингтона. Иногда он даже говорил о "моей администрации". Поскольку он считал, что "большинство важных мер любого правительства связано с казначейством", он чувствовал себя вправе вмешиваться в дела других департаментов и брать на себя ведущую роль в организации и управлении правительством.130

В отличие от Джефферсона как главы Государственного департамента и Нокса как главы Военного департамента, Гамильтон как секретарь казначейства обладал необычайной степенью власти и независимости. Вашингтон относился к Джефферсону и Ноксу только как к советникам и часто сам принимал непосредственное участие в ведении иностранных дел и военных вопросов. Но к Гамильтону он относился по-другому - в основном потому, что считал, что Министерство финансов по Конституции отличается от других департаментов. Когда в 1789 году Конгресс создал Государственный и Военный департаменты, он просто объявил, что секретари должны выполнять такие обязанности, какие потребует президент. Однако, создавая Министерство финансов, он не упомянул президента и вместо этого потребовал, чтобы секретарь отчитывался непосредственно перед Конгрессом. Не желая посягать на власть Конгресса, Вашингтон, таким образом, предоставил Гамильтону гораздо большую свободу действий в управлении казначейством, чем другим секретарям.131

Ободренный таким образом, Гамильтон даже начал вмешиваться в законодательную деятельность Конгресса. Действительно, одной из причин, по которой Палата представителей в первых конгрессах обходилась без постоянных комитетов, было то, что вскоре она стала полагаться на глав исполнительных ведомств, в частности на секретаря казначейства, при подготовке большинства своих законопроектов. В конце июля 1789 года Палата представителей учредила Комитет путей и средств для консультирования по финансовым вопросам, а 2 сентября 1789 года был создан Департамент казначейства. 11 сентября Александр Гамильтон был назначен секретарем казначейства, а шесть дней спустя Палата представителей распустила свой Комитет по путям и средствам, заявив, что будет полагаться на Гамильтона в своих финансовых вопросах. Конгресс мог бы с таким же успехом отправиться домой, - жаловался в 1791 году страдающий диспепсией Уильям Маклей, - мистер Гамильтон всемогущ и не терпит неудач ни в чем, за что бы он ни брался".132 Только в 1795 году, после отставки Гамильтона из Министерства финансов, Палата представителей вновь учредила Комитет по путям и средствам.

Поскольку оппозиционные группы в Британии традиционно считали казначейство важным источником политической коррупции, некоторые члены Первого конгресса относились к новому секретарю казначейства с подозрением - и не без оснований: его возможности для злоупотребления покровительством и влиянием были огромны. Казначейство было самым крупным ведомством: несколько десятков сотрудников в казначейском управлении и более двух тысяч таможенных чиновников, налоговых агентов и почтмейстеров, разбросанных по всей стране.133 В 1789 году секретарь казначейства состоял из тридцати девяти человек в центральном офисе, включая шесть главных офицеров, тридцать одного клерка и двух посыльных; к 1792 году их число выросло до девяноста. Для сравнения, другие департаменты были крошечными: в самом начале государственный секретарь имел четырех клерков и одного посыльного, военный секретарь - только трех клерков, а генеральный прокурор - ни одного, поскольку еще не существовало Министерства юстиции.

Однако по современным европейским меркам штат штаб-квартиры казначейства был мизерным и отличался республиканской простотой. Французский посетитель офиса казначейства в 1794 году был поражен, обнаружив, что секретарь обслуживается только одним грубо одетым слугой, сидящим за простым сосновым столом, покрытым зеленым сукном, его записи лежат на самодельных дощатых полках, в "министерском офисе", обстановка которого не могла стоить больше десяти долларов - везде "спартанские обычаи".134

Став министром финансов, Гамильтон вознамерился сделать для американских финансов то, что в начале XVIII века сделало английское монархическое правительство, заложив основу для стабильности и торгового господства Англии. Хотя Гамильтон отрицал свою принадлежность к монархистам, Гувернер Моррис позже вспоминал, что Гамильтон "по принципу был противником республиканского и приверженцем монархического правительства".135 Во время своей пятичасовой речи на Конституционном конвенте Гамильтон заявил, что британское правительство - "лучшее в мире" и что "он сильно сомневается, что в Америке будет действовать что-либо, отличное от него".136 Как бы ни менялись его настроения между монархией и республиканством, монархическое правительство Англии, безусловно, было образцом для его финансовой программы в 1790-х гг. Как никто другой из американцев, он рассматривал опыт Англии XVIII в. как предметный урок для США и намеренно стремился повторить великие достижения Англии в области политической экономии и государственной политики.

К восемнадцатому веку Англия вышла из хаоса и гражданских войн семнадцатого столетия, в результате которых был убит один король и свергнут другой, и стала доминирующей политической и торговой державой в мире. То, что этот маленький остров на северной окраине Европы с населением, составляющим треть населения континентальной Франции, смог создать величайшую и богатейшую империю со времен падения Рима, стало чудом эпохи. Английское "военно-фискальное" государство XVIII века, по меткому выражению историка Джона Брюэра, могло мобилизовать богатство и вести войну так, как ни одно другое государство в истории. Его централизованное управление опиралось на бюрократическую способность приобретать и использовать знания, и оно развило необычайную способность облагать налогами и брать взаймы у своих подданных, не приводя их к обнищанию.137

Гамильтон считал, что секрет успеха Англии заключался в ее системе накопительного долга, банковской структуре и рынке государственных ценных бумаг. Пытаясь повторить английский опыт, Гамильтон шел наперекор нескольким поколениям ожесточенной интеллектуальной оппозиции коммерциализации британского общества и коррупции в британской политике. Большинство английских писателей того века - будь то знаменитые сатирики тори, такие как Александр Поуп и Джонатан Свифт, или малоизвестные радикальные публицисты виги, такие как Джон Тренчард и Томас Гордон, - выражали глубокую враждебность к большим социальным, экономическим и политическим изменениям, происходившим в Англии XVIII века. Эти критики считали, что всеобщая коммерциализация английской жизни, включая рост торговых компаний, банков, фондовых рынков, спекулянтов и новых состоятельных людей, подорвала традиционные ценности и грозила Англии разорением. Монархия и ее приспешники использовали покровительство, государственный долг и Банк Англии для развращения общества, включая Палату общин, и для создания исполнительной бюрократии за счет народных свобод, обычно для ведения войны. Перед лицом этих пугающих событий как радикальные виги, так и отстраненные тори выступали за так называемую "деревенскую" оппозицию обману и роскоши "двора", окружавшего монарха. Некоторые из этих реформаторов были настолько радикальны, что их обвиняли в республиканских настроениях. Радикальные виги призывали к расширению избирательного права, большей свободе прессы, большей свободе вероисповедания, большему представительству в парламенте и значительному сокращению раздутой власти короны, включая ее постоянную армию. Другими словами, эти "деревенские виги" выступали против тех самых военно-финансовых институтов и программ, которые сделали Великобританию самой могущественной нацией в мире.

Американцы были хорошо знакомы с этими радикальными идеями вигов и "деревенской оппозиции" и фактически использовали их для объяснения своего отделения от коррумпированной и деспотичной Великобритании в 1770-х годах.138 Поэтому любая попытка последовать примеру Англии должна была вызвать у многих американцев беспокойство.

Гамильтон был чрезвычайно уверен в своих знаниях в области торговли и финансов, и он изложил свою финансовую программу вопреки критической либертарианской и антикапиталистической литературе. Он отвергал идею о том, что для стабильности правительства необходимо, чтобы в нем были представлены различные интересы и занятия людей. По его мнению, "доверие народа будет легко завоевано хорошей администрацией".139 В свете неопытности американцев XVIII века в вопросах позитивной государственной власти его программа была поистине захватывающей. Гамильтон разработал свою замечательную программу в серии из четырех докладов Конгрессу в 1790-1791 годах: о кредите (включая пошлины и налоги), о национальном банке, о монетном дворе и о мануфактурах. Эти доклады, мощно написанные и аргументированные, утвердили Гамильтона как одного из величайших государственных деятелей своей эпохи.140

Однако подготовка этих впечатляющих отчетов - это одно, а их реализация перед лицом широко распространенного и глубоко укоренившегося в стране оппозиционного мышления вигов - совсем другое.

3.Федералистская программа

21 сентября 1789 года, через десять дней после назначения Гамильтона секретарем казначейства, Палата представителей, заявив, что "адекватное обеспечение государственного кредита" является "вопросом высокой важности для национальной чести и процветания", поручила секретарю казначейства "подготовить план для этой цели".1 Гамильтон был более чем готов. Задолго до того, как он стал секретарем казначейства, Гамильтон думал о проблеме долга в 79 миллионов долларов, образовавшегося после Революционной войны. В 1790 году сумма долга перед иностранцами - французским и испанским правительствами и голландскими банкирами - составляла около 12 миллионов долларов, включая задолженность по процентам, и ее легко было подсчитать. Внутренний долг, то есть долг штатов и федерального правительства перед своими гражданами, был совсем другим. Он состоял из запутанного набора векселей, нот и сертификатов, выпущенных различными ведомствами как Конфедерации, так и правительств штатов. Из общего объема внутреннего долга около 42 миллионов долларов приходилось на федеральное правительство; на правительства различных штатов приходилось примерно 25 миллионов долларов.

Гамильтону предстояло распутать эту массу долгов и разработать план их погашения. Он сделал это в докладе о государственном кредите, состоящем из сорока тысяч слов и представленном в Конгресс 14 января 1790 года, через пять месяцев после вступления в должность.

Гамильтон не сомневался, что внешний долг должен быть выплачен полностью, и все американские лидеры были с ним согласны. А вот с выплатой внутреннего долга дело обстояло не так просто. Перед ним стояли различные варианты. Возможно, внутренний долг можно было уменьшить, или отказаться от некоторой его части, или, по крайней мере, провести различие между первоначальными и нынешними держателями государственных ценных бумаг. В конце концов, в 1780-х годах большая часть долга была скуплена спекулянтами за бесценок; и многие из этих спекулянтов не надеялись, что долг и проценты будут выплачены в полном объеме и в специях. Но Гамильтон считал, что любая попытка отказаться от долга или провести дискриминацию между его первоначальными и нынешними держателями будет не только несправедливой по отношению к тем, кто рискнул приобрести эти ценные бумаги, но и губительной для чести и кредитоспособности нации. Только выплатив свои долги в полном объеме, новое правительство могло бы заверить будущих кредиторов в своей способности выполнить свои обязательства. Кроме того, Гамильтон не возражал против того, чтобы государственный долг был сосредоточен в руках нескольких состоятельных людей, поскольку надеялся использовать долг в качестве источника экономической производительности для нации.

В самой смелой и противоречивой части своего плана Гамильтон предложил, чтобы правительство Соединенных Штатов взяло на себя обязательства по выплате не только военных долгов федерального правительства в размере 42 миллионов долларов, но и всех долгов штатов в размере 25 миллионов долларов. Это, конечно, избавило бы штаты от необходимости повышать налоги для погашения своих долгов и устранило бы одну из главных проблем, стоявших за демократическими потрясениями 1780-х годов. Но вместо того, чтобы немедленно погасить долги штатов или Конфедерации, Гамильтон призвал правительство Соединенных Штатов "финансировать" их, то есть превратить в более или менее постоянный долг, по которому будут регулярно выплачиваться ежегодные проценты. Новое национальное правительство собрало бы в единый пакет все различные федеральные векселя и облигации штатов, а также сертификаты займов, оставшиеся после революционной войны, и выпустило бы вместо них новые федеральные ценные бумаги, стоимость которых была бы примерно такой же, как и у старых долгов. Не имея налоговых поступлений для немедленного погашения основной суммы долга, Гамильтон надеялся, что регулярные выплаты процентов убедят кредиторов в том, что правительство намерено со временем выплатить долг.

Чтобы еще больше уверить людей в намерении правительства своевременно погасить все долги и стабилизировать цены на новые национальные ценные бумаги, Гамильтон предложил создать амортизационный фонд, который, как предполагалось, будет постепенно использоваться для погашения долга в течение ближайших лет. На самом деле, как отмечал Адам Смит, "амортизационный фонд, хотя и учрежденный для выплаты старых долгов, очень облегчает заключение новых".2 Гамильтон использовал амортизационный фонд для поддержания доверия кредиторов к ценным бумагам правительства; у него не было намерения выплачивать основную сумму долга. Погашение долга только уничтожило бы его полезность как денег и как средства привязки инвесторов к федеральному правительству.

С помощью этих планов финансирования Гамильтон надеялся создать консолидированный и постоянный государственный долг, который укрепил бы Америку так же, как британский государственный долг укрепил Великобританию. Федералисты надеялись отвлечь народ от правительств своих штатов и заставить его почувствовать силу того, что, как они надеялись, станет консолидированным национальным правительством. В Конституции была сделана попытка резко сократить власть штатов. Статья I, раздел 10, среди прочего, запрещала штатам взимать тарифы или пошлины на импорт или экспорт и запрещала им выпускать бумажные деньги или кредитные векселя. Поскольку это были основные средства, с помощью которых правительства досовременных стран собирали деньги, их запрет сильно урезал фискальную компетенцию правительств штатов. Следовательно, как отметил Сэмюэл Чейз на ратификационном съезде в Мэриленде, штаты в конечном итоге "останутся без власти, либо будут уважаемы и презираемы - они опустятся в ничто и будут поглощены общим правительством". Некоторые федералисты действительно надеялись, что так и произойдет - штаты в конечном итоге будут сведены к простым административным единицам национального правительства.3

При новой системе кредиторы были бы отвлечены от штатов и прикреплены к новому федеральному правительству. После того как федеральное правительство возьмет на себя военные долги штатов, штатам не придется платить по военным долгам, а значит, отпадет необходимость облагать своих граждан такими же высокими налогами, как в 1780-х годах.4 Некоторые, как Вашингтон, надеялись, что со временем у штатов "не будет повода для налогов и, следовательно, они смогут отказаться от всех предметов налогообложения в пользу Союза", который в таком случае станет главной политической силой в жизни людей, особенно в жизни собственников и богатых кредиторов.5 Национальное правительство будет взимать таможенные пошлины и акцизы, чтобы обеспечить доход для регулярных процентных выплат по возвращенному долгу. Действительно, в 1790-х годах более 40 % доходов федерального бюджета шло на выплату процентов по накопительному долгу.

Гамильтон рассчитывал, что регулярные выплаты процентов сделают Соединенные Штаты лучшей страной в мире по кредитным рискам, а также создадут привлекательную систему инвестирования для американских денежных групп, не имевших стабильных альтернатив для инвестиций, которые были у европейцев. Если в Европе земля была, как правило, очень надежным видом инвестиций, то в Америке она была в высшей степени спекулятивной и очень рискованной, что слишком остро осознали многие спекулянты в 1790-х годах.

Гамильтон надеялся, что эти новые облигации не только дадут инвесторам надежную долю в новом национальном правительстве, но и станут частью денежной массы страны в качестве оборотных инструментов в деловых операциях. Но для Гамильтона еще более важным источником денег был национальный банк. В самом деле, Гамильтон дал президенту Вашингтону в 1791 году определение банка именно в этих терминах создания денег. "Ибо самая простая и точная идея банка, - писал он, - это депозит монет или другого имущества в качестве фонда для обращения кредита, который должен отвечать цели денег".6 Гамильтон изложил свои планы по созданию банка в докладе, представленном Конгрессу 14 декабря 1790 года.

Большинство американцев в 1790 году вообще не были знакомы с банками. В 1781 году Конгресс Конфедерации учредил Североамериканский банк в Филадельфии, а к 1790 году было создано еще три банка - в Нью-Йорке, Бостоне и Балтиморе. Однако по сравнению с Англией банковское дело в Америке было новым и неразвитым. Ничто в Америке не напоминало набор различных денежных купюр и десятки и десятки частных и окружных банков, разбросанных по Великобритании XVIII века. По словам Томаса Уиллинга, президента Североамериканского банка, когда он только открылся, это была "новинка". Банковское дело в Америке, по его словам, было "бескрайней пустыней, но малоизвестной по эту сторону Атлантики". Английские правила, порядки и банковские счета были тогда неизвестны. "Все это было для нас загадкой".7

Поэтому предложение Гамильтона о создании национального банка было смелым и новаторским. Он рекомендовал Конгрессу предоставить двадцатилетний устав корпорации под названием Банк Соединенных Штатов (БС). Капитал этого центрального банка должен был составлять 10 миллионов долларов, что было намного больше, чем все специи, то есть золото и серебро, в стране. Пятую часть капитала должно было обеспечить само правительство; остальные акции Банка должны были быть проданы частным инвесторам, которые могли оплатить до трех четвертей акций государственными ценными бумагами, а оставшуюся четверть - золотом или серебром. Этот Банк Соединенных Штатов, как и его образец - Банк Англии, должен был стать единственным банком, зафрахтованным национальным правительством. Опасаясь ослабить его силу, Гамильтон фактически выступал против создания отделений Банка в штатах за пределами Пенсильвании, хотя к 1805 году было создано восемь отделений. Некоторые федералисты надеялись, что Банк Соединенных Штатов рано или поздно поглотит банки штатов и монополизирует все банковское дело в стране.8 Даже если бы это оказалось невозможным, БС облегчил бы уплату федеральных налогов и импортных пошлин, ссужал бы деньги Соединенным Штатам, служил бы единственным депозитарием и фискальным агентом правительства, а также выступал бы в качестве центрального контроля над банками штатов, которых в 1791 году было всего четыре .9 Но самое главное - Банк Соединенных Штатов должен был создавать бумажные деньги.

БУС будет выпускать свои банкноты в качестве займов для частных лиц, и эти банкноты станут основным средством обращения денег для общества, которое не имело достаточного количества золотых и серебряных монет. Прежде всего, Гамильтон хотел иметь бумажные деньги, которые бы сохраняли свою ценность по отношению к этим монетам. Будучи уверенными в том, что федеральное правительство примет банкноты Банка по номиналу при уплате всех налогов, держатели банкнот с меньшей вероятностью обменяют их на золотые или серебряные монеты - единственные реальные деньги, которым доверяло большинство людей XVIII века. Банкноты переходили бы из рук в руки, не обесцениваясь, даже если бы в любой момент времени в деньгах была доступна лишь малая часть их стоимости. Хотя многие американские лидеры, как и Джон Адамс, продолжали считать, что "каждый доллар банковской купюры, выпущенный сверх количества золота и серебра в хранилищах, ничего не представляет, а значит, кого-то обманывает", эти множащиеся банкноты быстро расширили основы экономики страны.10

Однако важно подчеркнуть, что банк Гамильтона предоставлял деньги только крупным торговцам и тем, кто хотел получить краткосрочный кредит, на девяносто дней или меньше. Большинство банков, включая BUS, пока не хотели участвовать в выдаче долгосрочных ипотечных кредитов фермерам; это означало бы, что банк будет связывать деньги на слишком долгий срок, ожидая возврата земельных займов. Но вскоре ситуация изменится, поскольку большинство фермеров и предпринимателей нуждались в долгосрочных кредитах. Несмотря на противодействие со стороны Гамильтона и BUS, эти фермеры и предприниматели вскоре оказали давление на свои штаты, создав государственные банки, многие из которых в итоге предоставили им желаемые кредиты. Нечувствительность Гамильтона к предпринимательским потребностям этих простых фермеров и мелких бизнесменов говорит о том, как мало он и другие федералисты ценили реальные источники капиталистического будущего Америки.

28 января 1791 года Гамильтон представил свои рекомендации по созданию национального монетного двора в Конгресс, где они не встретили возражений. Америка долгое время страдала от пугающего разнообразия иностранных монет - английских шиллингов, испанских пистаринов, французских су и даже немецких каролингов - и не имела собственных. Гамильтон и другие были убеждены, что национальная чеканка монет будет способствовать укреплению чувства государственности. Поэтому в его докладе было мало оригинального; более того, большая его часть, особенно предложение о десятичной системе, была заимствована у Джефферсона.

В итоговом докладе Гамильтона о мануфактурах, завершенном в декабре 1791 года, были изложены планы индустриализации Соединенных Штатов, которые столетие спустя выглядели как провидческие. Некоторые историки называют это его самым креативным и мощным предложением. Но другие не столь восторженны; некоторые даже зашли так далеко, что предположили, что, в отличие от его интереса к другим частям его финансовой программы, его сердце никогда не было по-настоящему в мануфактуре. Он определенно не торопился с ее написанием. Уже в январе 1790 года Палата представителей поручила Гамильтону "подготовить надлежащий план... ...для поощрения и развития таких мануфактур, которые сделают Соединенные Штаты независимыми от других стран в отношении основных, особенно военных, поставок".11 Почти два года спустя он завершил работу над этим планом при значительной помощи Тенча Кокса из Пенсильвании, которого Гамильтон назначил помощником секретаря казначейства в мае 1790 года.

Эта задержка не означала, что Гамильтон не заботился о производстве. Совсем наоборот. Его доклад вышел далеко за рамки предписания Палаты представителей. В длинном эссе, вдвое превышающем по объему другие доклады, он изложил необходимость развития в новой стране обрабатывающей промышленности не только для удовлетворения военных потребностей, но и для создания более диверсифицированной и процветающей экономики, которая будет более самодостаточной и менее зависимой от европейских поставок. Далее в докладе развивалось его грандиозное видение мощной, интегрированной и богатой нации, способной вести войны, равной любой из европейских стран, включая Великобританию.

Такое видение того, какими могут стать Соединенные Штаты, было неизбежно связано с идеями федералистов о политической экономии. Изначально они хотели, чтобы Америка как можно быстрее перешла на завершающую стадию торгово-промышленного развития. Если бы Соединенные Штаты продолжали полагаться исключительно на сельское хозяйство, как это было в прошлом, они оставались бы грубым и застойным обществом. Как выразился в 1789 году один из федералистов Новой Англии, "сельскохозяйственная нация, которая экспортирует сырье и импортирует мануфактуру", не может быть ни "богатой", ни "могущественной".12

Американские фермеры производили больше сельскохозяйственных товаров, чем могли потребить сами. Для того чтобы американцы имели надежные рынки сбыта излишков сельскохозяйственной продукции, считали федералисты, стране необходимо развивать современные коммерческие и производственные отрасли и создать более сбалансированную экономику с внутренним рынком для сельскохозяйственной продукции. Поскольку нация существовала в неопределенном мире, где доминировали меркантилистские державы, она не могла рассчитывать на стабильные рынки за рубежом для своих излишков сельскохозяйственной продукции. Поскольку меркантилистские державы могли по своему усмотрению сократить спрос на американские сельскохозяйственные товары или найти другие источники, американские фермеры всегда сталкивались с неадекватными и колеблющимися покупателями своей продукции. При этом американские потребители по-прежнему хотели европейских, особенно британских, удобств и промышленных товаров. Если бы Соединенные Штаты не производили эти товары, то американцы продолжали бы их импортировать, что, в свою очередь, создавало бы неблагоприятный торговый баланс. Поскольку такая однобокая торговля была проблемой американской экономики в колониальный период, меркантилисты-федералисты хотели продвинуть отсталую, по их мнению, американскую нацию в коммерческую современность.

Поэтому многие федералисты надеялись использовать правительство для поощрения отечественной промышленности и производства, причем не только домашнего, но и крупномасштабного. Они считали, что такая домашняя промышленность может привлечь фермеров на производство. Тогда эти рабочие станут рынком сбыта для излишков сельскохозяйственной продукции Америки, а фермеры, в свою очередь, будут покупать свои промышленные товары у американских промышленников. Создав таким образом обширные внутренние рынки, Америка в конечном итоге станет независимой от Европы.

В своем первом ежегодном послании Конгрессу в январе 1790 года президент Вашингтон призвал развивать производство, импортировать "новые и полезные изобретения из-за рубежа" и поощрять "усилия мастерства и гения в их производстве у себя дома". Безопасность и интересы свободного народа, предупреждал он, требуют развития "таких мануфактур, которые сделают его независимым от других в отношении основных, особенно военных, поставок".13 Если Соединенные Штаты не смогут обеспечить свои собственные нужды и потребности, особенно те, которые связаны с военным делом, то они никогда, считали федералисты, не станут мощным, интегрированным и независимым военно-финансовым государством, способным на равных противостоять европейским нациям.

Но уже в 1791 году Гамильтон понимал, что для реализации этого видения потребуется время, не менее трех-четырех десятилетий. Тем временем существовали более насущные потребности. Поэтому для обеспечения долгосрочного развития обрабатывающей промышленности Гамильтон предложил лишь несколько скромных рекомендаций: умеренные защитные тарифы для младенческих отраслей, льготы для создания новых производств, премии для поощрения изобретений и освобождение от пошлин некоторых видов сырья, ввозимых из-за границы.

В докладе с воображением оспаривались общепринятые представления о том, что внутренняя торговля, то есть торговля американцев друг с другом , может быть столь же ценной для процветания страны, как и международная. Однако в конце концов Гамильтон умерил свою смелость. Его поддержка обрабатывающей промышленности ограничивалась развитием новых отраслей, а не защитой устоявшихся производств, которым угрожала более эффективная иностранная конкуренция. В то же время он не предлагал никакой помощи или капитала для мелких ремесленников и домашнего производства. Его предложения по тарифам на самом деле не были защитными; они были направлены на получение доходов, а поскольку цены на иностранную продукцию снизились, он считал, что дополнительные пошлины не окажут серьезного влияния на потребительские цены. Он не любил защитные тарифы, предпочитая щедрость, или прямые правительственные выплаты предприятиям, которые, по его мнению, были "лучшим" и "наиболее эффективным средством поощрения мануфактур".14 На самом деле такие льготы, как правило, шли на пользу экспортируемым товарам, а не тем, которые производились для внутреннего потребления.

Поэтому, даже поощряя развитие производства, он никогда не упускал из виду важность крупного купеческого сообщества, занимающегося заморской торговлей. Какие бы меры он ни предлагал для поддержки американского производства, они не представляли опасности для бизнеса купцов, импортирующих британские изделия, или для доходов, которые этот импорт обеспечивал для его фискальной программы. Поскольку вся его фискальная программа зависела от таможенных пошлин, поступающих от крупной заморской торговли, Гамильтон не хотел ослаблять эту заморскую торговлю ради развития внутренней торговли.15

На самом деле Гамильтон при написании своего отчета о мануфактурах, похоже, думал в основном о том, как заручиться поддержкой созданного им и Коксом Общества по созданию полезных мануфактур (SEUM) - акционерного общества в Патерсоне, штат Нью-Джерси, которое должно было стать образцовым городом-фабрикой для будущей американской индустриализации. Они с Коксом надеялись привлечь некоторых состоятельных людей и крупных торговцев, которые вкладывали значительные средства в новые федеральные государственные ценные бумаги, разместить часть своего капитала в SEUM и таким образом умерить чрезмерные спекуляции с национальным долгом, которые имели место.16

Гамильтон был настолько привержен иерархическому взгляду на общество, что мог представить себе промышленные инвестиции и развитие только сверху вниз. Таким образом, он был неспособен предвидеть, что реальный источник американского производства придет снизу, из амбиций, производительности и инвестиций тысяч и тысяч средних ремесленников и мастеров, которые в конечном итоге стали американскими бизнесменами. Поэтому историческая репутация Гамильтона как пророка промышленного величия Америки кажется несколько преувеличенной. Он, безусловно, хотел создать могущественную и славную нацию, но был не более способен точно предсказать будущее, чем другие американские лидеры.

В то же время не вызывает сомнений, что Гамильтон и его программа заложили основу для верховенства национального правительства над штатами. К середине 1790-х годов общий объем налоговых поступлений федерального правительства составлял чуть более 6 миллионов долларов, что более чем в десять раз превышало общий объем налоговых поступлений (500 тысяч долларов), которые все штаты вместе взятые получали от прямого налогообложения, остававшегося основным источником налоговых поступлений штатов. Расходы были столь же неравномерны: если расходы всех штатов в начале 1790-х годов составляли лишь немногим более 1 миллиона долларов в год, то расходы федерального правительства в 1795 году составили 7,5 миллиона долларов. Наконец, по количеству заимствованных правительствами денег национальное правительство превосходило штаты. Если совокупный государственный долг штатов в 1796 году составлял менее 4 миллионов долларов, то долг федерального правительства - более 80 миллионов долларов. Возможно, новое национальное правительство еще не завоевало доверия или лояльности американского народа, но оно определенно стало доминировать в его карманах.17

КАК БЛАГОДАРЯ ХАМИЛЬТОНУ, отмечавшему коммерческое процветание Соединенных Штатов, его цель была не только политической, но и экономической. Гамильтон хотел, чтобы люди ощущали присутствие нового национального правительства. Как он говорил в "Федералисте" № 27, чем больше правительство "вникает в те предметы, которые затрагивают самые активные пружины человеческого сердца, тем больше вероятность того, что оно снискает уважение и привязанность общества". Правительство, которое "постоянно находится на расстоянии и вне поля зрения", никогда не сможет затронуть чувства своих граждан. Как и все революционеры, Гамильтон был озабочен поиском клея, способного связать людей воедино; но в отличие от Джефферсона, Пейна и других либералов, он рассчитывал на правительство как на главный источник сплоченности.

Мечта Гамильтона, Вашингтона и других федералистов о сильном, консолидированном и процветающем национальном государстве была не бескорыстным судебным государством, каким его представлял Мэдисон, а прославленным государством европейского типа, которое могло бы соперничать с великими державами Европы. "Наше национальное правительство, - признавал Гамильтон, - в настоящее время находится "в зачаточном состоянии", но со временем Соединенные Штаты станут равными европейским монархиям на их собственных условиях - условиях, которые, по словам Вашингтона, "характерны для мудрых и могущественных наций".18 Это означало наличие сильного центрального бюрократического правительства, управляющего экономикой и охватывающего все части единой и интегрированной нации, обладающего мощной армией и флотом, вызывающими уважение всего мира.

Построить эту монархическую республику будет непросто. Федералисты знали, что люди эмоционально привязаны к своим штатам, история которых насчитывает столетие и более. Им придется каким-то образом перенаправить их лояльность на Союз. Консолидация страны, которая все еще была в основном сельской и малонаселенной, добавляла им трудностей. В 1790 году только в пяти американских городах население превышало 10 000 человек: Филадельфии, Нью-Йорке, Бостоне, Чарльстоне и Балтиморе. В самом густонаселенном штате, Вирджинии, с населением почти 700 000 человек, не было ни одного крупного города. Самым большим был Норфолк с населением около 7 000 человек, а в новой столице штата, Ричмонде, проживало 3 700 человек. В Северной Каролине не было ни одного города с населением более двух тысяч человек. Самым большим городом на Западе был Лексингтон, штат Кентукки, в котором в 1790 году проживало всего 834 человека.

Собрать всех этих разрозненных людей вместе, создать единую нацию из разрозненных частей, штатов и общин, не полагаясь на идеалистические республиканские привязанности, - вот чем были озабочены Вашингтон и федералисты, и это объясняет многое из того, что он как президент и другие федералисты делали в 1790-е годы.

Вместо добродетели и естественной общительности людей Гамильтон, Вашингтон и другие федералисты видели лишь эгоистичное стремление обычного человека к своим личным интересам и счастью. Поэтому социальная стабильность требовала обуздания этого эгоистического интереса. И лучше всего это можно было сделать, обратившись главным образом к корыстным интересам дворянства и потенциального дворянства на вершине общества, включая всех тех богачей, которые жили за счет нетрудовых доходов.

Хотя финансовая программа Гамильтона была разработана с учетом этих денежных интересов, она никогда не предназначалась исключительно для их блага. Они, несомненно, преуспели бы от нее, но это было бы побочным явлением в его более масштабных экономических и политических планах. Помимо процветания всей страны, Гамильтон надеялся, что его новые экономические и фискальные меры привяжут денежных воротил и других влиятельных лиц к новому центральному правительству. Возможно, Гамильтон верил, что он, Вашингтон и некоторые другие способны на бескорыстные суждения, но он знал, что большинство людей не таковы, и намеревался построить программу федералистов на этой реалистичной оценке человеческой природы.

Гамильтон и большинство других федералистов были привержены традиционному представлению об обществе как иерархии степеней и рангов, где люди связаны друг с другом вертикальными узами, и они верили, что Америка естественным образом будет двигаться в этом направлении, как только улягутся беспорядки, вызванные революцией. Различия в статусе, права старшинства, отношения между покровителями и клиентами, а также обязанности, которые все должны выполнять перед теми, кто выше их - от обязанностей ребенка перед родителем до обязанностей гражданина перед правительством, - в значительной степени определяли мышление федералистов. Гамильтон, например, считал, что "механики и промышленники всегда будут склонны, за редким исключением, отдавать свои голоса купцам, отдавая предпочтение лицам их собственных профессий или ремесел. . . . Они знают, что купец - их естественный покровитель и друг".19 Федералисты были хорошими республиканцами, поскольку верили в выборы как источник политического лидерства, но они также считали, что выборы должны приводить к власти покровителей, мудрых и добродетельных, то есть таких же людей, как они сами.

Революция, возможно, и была посвящена свободе, но к 1790 году большинство федералистов считали, что американцы освободились от британского контроля и больше не должны думать о свободе так исключительно и страстно. Кроме того, говорили федералисты, истинная свобода - это разум и порядок, а не разнузданность. Народные страсти, развязанные революцией, по их мнению, должны быть сдержаны. Считалось, что в энтузиазме 1770-1780-х годов слишком многие американцы позволили разговорам о свободе и равенстве вскружить им голову; они разгулялись и нарушили иерархический порядок, который сделал возможным все цивилизованное общество.

Хотя многие федералисты не желали публично высказывать свои мысли об обществе, большинство из них считали, что "различия в ранге и состоянии в жизни" естественны и неизбежны. "Должны быть, - заявлял бостонский священник и известный географ Джедидия Морс, - правители и подданные, хозяева и слуги, богатые и бедные. Человеческое тело не может быть совершенным без всех его членов, некоторые из которых более почетны, чем другие; так и с политическим телом".20 Одни рождены, чтобы править, другие - чтобы служить. То, что одни рождены быть "философами, законодателями и государственными деятелями", а другие "предназначены для работы руками", было общей темой консерваторов повсюду. Таланту следует дать возможность подняться, но после того, как он поднялся, его должны уважать те, кто ниже его по положению. Идеальное гармоничное общество признавало "необходимость субординации", в котором каждый находил бы свое место и не пытался достичь ранга, для которого он не годился. По мнению критиков, федералисты хотели видеть в Америке "европейское состояние общества".21

Никто не был так убежден в неизбежности иерархической структуры американского общества, как новый министр финансов. Пока Гамильтон ждал, пока американское общество созреет, ему и другим федералистам пришлось бы искусственно создавать то, чего обществу не хватало от природы. Гамильтон верил в социальную иерархию, в которой доминировали джентльмены, люди досуга, меценаты, живущие на нетрудовые доходы - доходы, получаемые от арендной платы с арендаторов, сборов, процентов по облигациям или денег, взятых в долг. Эти немногие были влиятельными людьми, которые, подобно Уильяму Куперу из округа Оцего, штат Нью-Йорк, управляли своими местными сообществами благодаря своему богатству и власти. Гамильтон надеялся, что политические лидеры будут формироваться из этого класса джентльменов, у которых в идеале не должно быть интересов, которые нужно поддерживать, пока они занимают государственную должность.

Несмотря на то, что Гамильтону периодически приходилось покидать свой пост, чтобы заниматься юридической практикой, он упорно старался соответствовать этому идеалу. Другие, например Джон Джей, соответствовали этому идеалу легче. Предположительно, они обладали достаточным богатством и досугом, чтобы взять на себя бремя государственной службы, не ожидая высоких окладов или больших денежных вознаграждений. Другие же, как знал Гамильтон, были спекулянтами и биржевыми дельцами, жаждавшими лишь нажиться на правительстве. Даже если эти богачи и были корыстными интриганами, тем не менее новое правительство нуждалось в их поддержке, более того, в поддержке всех влиятельных людей на вершине общества, независимо от их характера и уровня добродетели и бескорыстия. В традиционной для XVIII века манере Гамильтон видел, как эти немногие на вершине распространяют свое влияние и покровительство на различные уровни и степени общества. Гамильтон, как и большинство федералистов, полагал, что политика в значительной степени сводится к тому, чтобы заручиться поддержкой этих влиятельных покровителей. Захватив этих немногих, думал он, государственный деятель неизбежно захватит все общество.

Способ сделать это - обратиться к интересам этих немногих влиятельных лиц. Интерес - нет лучшей и более прочной связи между людьми: он знал это с первых лет учебы в Королевском колледже и с тех пор повторял это снова и снова. "Люди будут преследовать свои интересы", - сказал он в 1788 году. "Изменить человеческую природу так же легко, как и противостоять сильному течению эгоистических страстей. Мудрый законодатель мягко изменит русло и направит его, если возможно, к общественному благу". И хотя позже он в довольно резкой форме отрицал, что когда-либо делал интерес "самым весомым мотивом" своих различных программ, нет сомнений в том, что он намеревался укрепить центральную власть и Союз "путем увеличения числа связок между правительством и интересами отдельных людей".22

В сущности, выражаясь языком оппозиции англо-американского мира XVIII века, Гамильтон и федералисты стремились "развратить" американское общество. Подобно тому, как английские министры XVIII века, особенно сэр Роберт Уолпол, укрепляли власть британской короны, федералисты стремились использовать сходное с монархическим правительственное влияние как для привязки ведущих коммерческих интересов к правительству, так и для создания новых иерархий интересов и зависимостей, которые заменили бы отсутствие добродетели и явно слабые республиканские узы, существовавшие в Америке. Финансовая программа Гамильтона была разработана не для того, чтобы сделать деньги для какой-либо отдельной группы, а для того, чтобы использовать патронаж, как и все великие европейские государственные строители до него, для создания мощного национального государства.23

Начиная с 1789 года федералисты стремились сформировать по всей стране кольца местных интересов, лояльных правительству. В населенных пунктах по всему континенту Вашингтон, Гамильтон и лидеры федералистов использовали различные виды патронажа для создания иерархии поддержки нового правительства. В отличие от практики штатов, где тысячи государственных служащих штатов, городов и графств избирались, все исполнительные и судебные должности в федеральном правительстве, за исключением президента и вице-президента, назначались. Еще в 1782 году Гамильтон предвидел важность того, что федеральное правительство будет обладать такими огромными полномочиями по назначению всех своих чиновников. Целью таких назначений, по словам Гамильтона, было "создать во внутренних районах каждого штата массу влияния в пользу федерального правительства". Одна лишь сила не могла поддержать правительство, к тому же ее применение было неприятным и непредсказуемым. Создать влияние лучше всего, "заинтересовав такое количество людей в каждом штате в поддержку федерального правительства, которое будет противостоять амбициям других, и затруднит объединение народа в оппозицию к первым и необходимым мерам Союза".24

Став главой казначейства, Гамильтон должен был назначить сотни чиновников и, таким образом, оказался в выгодном положении для осуществления своей цели. Поскольку эти таможенники, налоговые агенты и почтмейстеры находились в каждом крупном городе и районе Соединенных Штатов и затрагивали все аспекты экономической жизни Америки, они были важны для создания поддержки нового правительства даже среди бывших противников Конституции.25 Помимо чиновников казначейства, федералистам предстояло заполнить и другие исполнительные и судебные должности, включая территориальных чиновников, комиссаров по делам индейцев, министров иностранных дел, судей, маршалов и широкий круг подчиненного персонала. Бывших антифедералистов было назначено очень мало; из тех, чью политическую позицию можно определить, только тридцать один назначенец выступал против Конституции в 1787-1788 годах. Но из этих антифедералистов только девять впоследствии стали членами джефферсоновской Республиканской партии, которая в конечном итоге должна была составить конкуренцию федералистскому правительству; пятнадцать бывших антифедералистов стали членами Федералистской партии. Иными словами, занятие национального поста помогло примирить людей с Конституцией.26

И Гамильтон, и Вашингтон считали, что бывшие военные станут особенно надежными помощниками администрации. Из 487 назначенцев-федералистов, достаточно старых для того, чтобы участвовать в Войне за независимость, 134 были офицерами Континентальной армии, и 74 из них были членами Общества Цинциннати.27 "Мысль о том, что мои бывшие доблестные соратники на поле боя теперь получат в лице хорошего национального правительства некоторую компенсацию за труды и опасности, которые они испытали в ходе долгой и опасной войны", - сказал Вашингтон в сентябре 1788 года, - "особенно утешительна для меня".28 Это были люди, которые продемонстрировали свою добродетель на войне и, что самое важное, остались бы верны ему и новому зарождающемуся правительству. Действительно, члены Цинциннати были настолько благосклонны к назначениям, что раздраженный сенатор Маклей считал, что "мы должны были продолжать делать назначения до тех пор, пока все Цинциннати не будут обеспечены". Цинциннати, по мнению Маклая, были еще одной из "машин" Гамильтона , с помощью которых он пытался сдвинуть "небо и землю в пользу своей системы".29

Гамильтон и федералисты предполагали, что эти назначения будут работать так же, как и в монархических правительствах. Должности в судебных органах или других подразделениях федерального правительства будут предлагаться важным и уважаемым местным деятелям, на которых можно будет рассчитывать, что они используют свое влияние для подавления народных страстей и контроля над обществом, в котором они живут. Поскольку эта система работала лучше всего, если назначаемый чиновник уже был важной и уважаемой местной фигурой с уже существующей клиентурой, Вашингтон опасался. Поскольку тех, кого отстраняли от должности, часто провоцировали на оппозицию, он понимал, что назначение будет "одной из самых сложных и деликатных частей моей работы". В идеале он хотел, чтобы на каждый пост был выдвинут один кандидат "с такими явными претензиями, чтобы обезопасить его от конкуренции".30

Иногда это удавалось, но чаще назначения вызывали недовольство тех, кто оставался в стороне. Так, например, произошло с канцлером Робертом Р. Ливингстоном, богатым нью-йоркским домовладельцем, который принес присягу Вашингтону 30 апреля 1789 года. Через две недели после инаугурации Ливингстон написал Вашингтону письмо с просьбой занять высокий пост в новом правительстве, предположительно секретаря казначейства или председателя Верховного суда Соединенных Штатов. Но у президента на эти посты были претенденты Гамильтон и Джон Джей, два других нью-йоркца, и, не желая иметь слишком много высших чиновников из одного штата, он тактично попытался отстранить Ливингстона. Взбешенный тем, что ему отказали, Ливингстон вскоре стал одним из главных противников правительства федералистов. Американское общество никогда не было достаточно иерархичным, аристократические лидеры никогда не были достаточно легко идентифицируемыми, а национальные должности никогда не были достаточно многочисленными, чтобы федералистская система патронажа могла создать тот порядок и стабильность, на которые рассчитывали Вашингтон и Гамильтон.

Тем не менее, примерно к 1793 году федералисты сформировали группы "друзей правительства" в большинстве штатов. Линии связи этих центров экономического и политического патронажа проходили от федеральной исполнительной власти через Конгресс до различных населенных пунктов. Эти федеральные сети патронажа пронизывали существующие сети патронажа на уровне штатов и, как правило, изолировали те местные элиты, которые не имели национальных связей. Действительно, большая часть конфликтов между элитами в 1790-х годах была вызвана соперничеством между национальными и штатными структурами политических связей.

Нет сомнений, что в 1790-х годах федеральные чиновники обладали значительными политическими ресурсами, в том числе способностью оказывать услуги и юридическую защиту для клиентов и влиять на дополнительные назначения.31 Вашингтон, безусловно, видел мудрость в том, чтобы полагаться на советы действующих федеральных чиновников. Консультируясь с представителями и сенаторами штатов, в которых он производил назначения, он помог удержать некоторых влиятельных политических лидеров - например, конгрессмена Джона Стила и сенатора Сэмюэла Джонсона из Северной Каролины - на стороне федералистов даже перед лицом местной народной оппозиции32.32 Гамильтон, со своей стороны, пытался заручиться поддержкой коммерческих интересов в Конгрессе и штатах, которые могли бы выиграть от его финансовой программы. Наибольшего успеха он добился у представителей Новой Англии и Нью-Йорка, но даже на Юге, где преобладало сельское хозяйство, ему удалось заручиться поддержкой финансовых интересов в Чарльстоне и Ричмонде и заручиться поддержкой жителей Южной Каролины в принятии на себя федеральных долгов штатов.

Однако, несмотря на все эти усилия, структура федералистов уже была анахронизмом и плохо адаптировалась к беспокойному демократическому и капиталистическому обществу, которое быстро зарождалось в Америке, особенно в северных штатах Америки. Поэтому уолполовская система влияния федералистов так и не смогла охватить многие из наиболее динамичных интересов американского общества. Гамильтон и другие лидеры федералистов сосредоточились на привязывании к правительству обладателей традиционного аристократического богатства - в основном крупных воротил и богатых купцов в портовых городах, - "которые, - говорил Гамильтон, - в любом обществе являются единственными твердыми сторонниками правительства". Они почти не обращали внимания на новые растущие интересы простых людей, которые зарабатывали на жизнь трудом, - фермеров, мелких промышленников, мастеров-ремесленников и начинающих бизнесменов, которые появлялись, в частности, в растущих средних регионах страны.33

ФЕДЕРАЛИСТЫ ПОНИМАЛИ, что патронаж и другие политические "клеи" будут бесполезны, если новое национальное правительство не будет обладать высшей принудительной силой. Как заявил Вашингтон в ответ на "Бунт Шейса", восстание нескольких тысяч фермеров в западном Массачусетсе зимой 1786-1787 годов, "влияние - это не правительство".34 Сила могла быть неопределенной в своих результатах и вызывать отвращение у добропорядочных республиканцев, но для большинства федералистов обладание военной силой было необходимым условием существования правительства. Действительно, Вашингтон и федералисты считали, что ни одно национальное государство не может существовать без мощной армии. Делегаты Конституционного конвента 1787 года, треть которых составляли ветераны Континентальной армии, знали, что сила заложена в самой природе правительства, как для обеспечения соблюдения законов, так и для отражения внешних врагов. Когда Элбридж Джерри предложил, чтобы численность постоянной армии не превышала трех тысяч человек, Вашингтон, как считается, внес встречное предложение: "Ни один иностранный враг не должен вторгаться в Соединенные Штаты в любое время с более чем трехтысячным войском". В итоге Конституция предоставила федеральному правительству право создавать и использовать постоянную армию как против иностранных врагов, так и против внутренних мятежей.35

Поскольку идея постоянной армии шла вразрез с давно существующими народными предрассудками, федералисты публично избегали употреблять этот термин. Тем не менее, они были привержены идее содержания в мирное время хотя бы небольшой регулярной армии не только в качестве образца для ополчений штатов и ядра для армии военного времени, но и как источника безопасности для правительства.36 Безусловно, Гамильтон считал, как он заявил в 1794 году, что "правительство никогда не может считаться установленным до тех пор, пока не будет продемонстрирована сила военного принуждения" 37.37 Многие федералисты, включая военного министра Генри Нокса, с самого начала рассматривали регулярную армию, подкрепленную сплоченным федеральным ополчением, как "сильную корректирующую руку", необходимую национальному правительству для преодоления всех кризисов, "вызванных как внутренними, так и внешними причинами "38.38

В момент вступления в должность нового правительства кризисы, вызванные внешними причинами, казались наиболее актуальными. Это были кризисы , с которыми слабое правительство Конфедерации было не в состоянии справиться. Они вытекали из того факта, что Парижский договор 1783 года передал Соединенным Штатам территорию далеко за пределами их фактических поселений. Жители первоначальных тринадцати штатов занимали лишь около половины территории новой расширенной страны. Мало того, что эта новая территория была занята индейцами, так еще и пограничные земли трансаппалачского Запада находились под господством Великобритании и Испании. Эти европейские державы фактически угрожали территориальной целостности нового государства. Большая часть дипломатии федералистов в 1790-х годах была посвящена устранению этих угроз.

Хотя в 1783 году британцы потеряли тринадцать своих североамериканских колоний, они основали новую колонию, Канаду, южные границы которой, словно кинжал, указывали на сердце Соединенных Штатов. Более того, британцы отказались эвакуировать свои форты на Северо-Западной территории США, хотя и обещали сделать это в мирном договоре 1783 года. Эти форты - в Мичилимакинаке и Детройте на западе, в Ниагаре и Освего на озере Онтарио, в Освегатчи на реке Святого Лаврентия, в Датчменз-Пойнт и Пойнт-о-Фер на озере Шамплейн - контролировали как индейские земли на Северо-Западе, так и водные пути вдоль американо-канадской границы. Хотя у британцев было много причин продолжать удерживать эти посты, они оправдывали свои действия тем, что Соединенные Штаты не позволили британским подданным вернуть долги, которые им задолжали американские граждане, и тем самым не выполнили условия мирного договора.

Со своих позиций в Канаде и северо-западных фортах британцы поощряли индейцев сопротивляться американским требованиям о земле, поддерживали создание индейской конфедерации под выдающимся руководством ирокеза Джозефа Бранта, получившего образование в школе Элеазара Уилока в Ливане, штат Коннектикут, и интриговали с диссидентскими элементами на территориях Кентукки и Вермонта. Леви Аллен, один из братьев Алленов, которые помогли основать Вермонт, пытался заключить торговый договор с англичанами и заставить Британию признать независимость Вермонта и, возможно, объединить его с Канадой. Северо-западные пограничные районы Соединенных Штатов были чрезвычайно уязвимы для вмешательства Великобритании.

Южная граница была еще более туманной и более открытой для эксплуатации европейской державой. По мирному договору англичане уступили Соединенным Штатам территорию к северу от 31-й параллели, что более или менее соответствует нынешней границе Флориды. Но в отдельном договоре, по которому британцы вернули Флориду Испании, северная граница Флориды была установлена гораздо дальше на север. Испанцы утверждали, что граница проходила по крайней мере до реки Язу, а это означало, что большая часть современных Алабамы и Миссисипи оставалась испанской. Испанцы фактически заняли Натчез, самое важное поселение в спорном регионе.

Что еще более важно, Испания также владела Новым Орлеаном и территорией Луизиана. В 1762 году Франция передала эти владения Испании в качестве платы за то, что Испания вступила в союз с Францией в Семилетней войне против Великобритании. Испания приняла эту территорию не потому, что у нее были какие-то амбиции заселить ее или сделать прибыльной, а просто потому, что она хотела использовать ее как барьер для защиты серебряных рудников Мексики от агрессивных англо-американских колонистов на севере. Испанские чиновники слишком ясно видели, что каждый американец, пересекающий Аппалачские горы и селящийся вдоль реки Огайо и ее притоков, ослабляет этот территориальный буфер. Однако если бы эти западные поселенцы не могли перевезти свою продукцию вниз по Миссисипи к Мексиканскому заливу, у них не было бы причин продолжать пересекать Аппалачи в Кентукки и Теннесси.

Поскольку испанцы на юго-западе контролировали выход к морю для западных поселенцев, стремящихся сбыть свою продукцию, они, как и британцы на северо-западе, могли интриговать с индейцами и несогласными поселенцами, которых можно было убедить отделиться от Соединенных Штатов. В самом деле, в 1784 году, пытаясь повлиять на американцев или остановить их продвижение в Кентукки и Теннесси, Испания закрыла реку Миссисипи для американской торговли.

В ответ на этот кризис американский министр иностранных дел Джон Джей в 1785-1786 годах заключил соглашение с опытным испанским министром в Соединенных Штатах доном Диего де Гардоки. Хотя Конгресс Конфедерации предписал Джею не отказываться от права Америки на судоходство по Миссисипи в ходе переговоров с испанским министром, Джей решил, что отказ от этого права на двадцать пять или тридцать лет в обмен на доступ к испанским рынкам очень привлекателен; и он был готов пойти на уговоры с некоторыми жителями Новой Англии (которые заигрывали с выходом из Союза), чтобы получить этот доступ к испанским рынкам. Но из-за страха, что западные поселенцы лишатся выхода к Мексиканскому заливу, южане во главе с Джеймсом Монро и Чарльзом Пинкни не смогли добиться большинства в девять штатов в Конгрессе Конфедерации, необходимого для заключения договора, и план провалился. Но готовность большинства из семи штатов пожертвовать интересами Запада ради восточных купцов убедила некоторых западных лидеров в том, что, возможно, им стоит прислушаться к тому, что Испания может предложить американцам на Западе. Так родилось то, что стало называться "Испанским заговором". Он продолжал мучить Юго-Запад в первые годы XIX века.

После провала договора Гардоки связался с некоторыми западными лидерами, включая Джона Брауна, представителя округа Кентукки в Вирджинии, Джеймса Уайта, конгрессмена из Северной Каролины, и, что особенно важно, Джеймса Уилкинсона, бывшего офицера Революционной войны, и попытался убедить их, что будущее американцев на Западе принадлежит Испании. Испания предлагала поселенцам из Кентукки торговые лицензии, вела переговоры с лидерами Теннесси и пыталась привлечь американцев к поселению на испанской территории. Испания даже привлекла Уилкинсона в качестве платного агента своего правительства. Уилкинсон тайно присягнул на верность испанской короне и в течение пятнадцати лет получал 2 000 долларов в год в качестве агента 13 испанского правительства - соглашение, подлинность которого не была подтверждена вплоть до двадцатого века. Уилкинсон оставался центральной фигурой испанского заговора даже после того, как стал подполковником, а затем генералом и командующим армией США. Даже не зная, что он был платным агентом Испании, Джон Рэндольф из Вирджинии сказал, что Уилкинсон был единственным человеком, которого он когда-либо знал, "который от коры до самой сердцевины был злодеем".39

Опасения по поводу испанского заговора были вполне реальными. В конце XVIII века многие западные поселенцы, казалось, были готовы иметь дело с любым правительством, которое могло бы принести им пользу. В 1784 году Вашингтон предупреждал, что жители Запада "стоят на шарнире. Одно прикосновение пера может повернуть их в любую сторону". Даже Джефферсон в 1787 году беспокоился, что из-за соблазнов иностранных держав и "нравов народа" на Западе "разделение возможно в любой момент".40

Федералисты с самого начала знали, что столкнутся с трудностями на недавно приобретенных землях к западу от Аппалачей. Поселенцы массово продвигались на запад, и их неустанные поиски земли неизбежно должны были встретить сопротивление со стороны индейцев, владевших ею. Как и большинство других американских лидеров, федералисты надеялись не только на то, что Запад станет "шахтой огромного богатства для Соединенных Штатов", как предсказывал Мэдисон в "Федералисте № 38", но и на то, что его заселение будет происходить упорядоченно и постепенно. Они также ожидали, как выразился Гамильтон, "что он должен быть в значительной степени заселен из-за границы, а не за счет всего атлантического населения".41 Правительство предполагало провести границы между поселенцами и индейцами, не забывая, по словам Вашингтона, "ни уступать, ни хвататься за слишком многое". Но приобретение прав индейцев на землю и их защита или цивилизованная ассимиляция зависели от организованного и устойчивого темпа заселения белыми. Вашингтон предвидел этот процесс: "Постепенное расширение наших поселений приведет к тому, что дикарь, как и волк, уйдет в отставку".42

Все вышло не так, как надеялись федералисты и другие лидеры. Стремление американцев к земле было слишком велико, а власть центрального правительства - слишком слаба, чтобы контролировать порыв на запад. Результатом стали десятилетия непрерывных кровопролитных войн за обладание вновь приобретенными западными территориями.

До революции британская корона пыталась контролировать продвижение американцев на Запад, особенно с помощью Прокламации 1763 года, и ей это удалось не больше, чем федералистам. Возникли земельные компании, которые стали претендовать на земли в долине Огайо. К моменту революции Кентукки уже превратился в невероятное лоскутное одеяло из противоречивых земельных претензий. Отказ от английской власти усугубил беспорядок на Западе. Он отбросил людей назад, к самим себе и своим индивидуальным интересам. Как сказал один западный поселенец, "когда нет короля, [человек] поступает в соответствии со свободой своей собственной воли". Земельные претензии множились и, по словам одного наблюдателя, "так накладывались одна на другую, что едва ли кто знает, кто в безопасности".43

Западные поселенцы были столь же непокорны новым американским властям на Востоке, как и британской короне. Различные сепаратистские движения пытались взять под контроль государственные земли и создать незаконные правительства в нескольких штатах - в частности, в западной Вирджинии, Вермонте, долине Вайоминга и западной части Северной Каролины. К концу Войны за независимость прежние миграции превратились в наводнение. Один из наблюдателей в 1785 году считал, что движение на запад было настолько велико, что казалось, "будто старые штаты обезлюдеют, а их жители будут перевезены в новые".44 К 1790 году в Теннесси насчитывалось более тридцати пяти тысяч поселенцев, а в Кентукки - более чем в два раза больше, чему отчасти способствовал популярный в 1784 году рассказ Джона Филсона о "Нынешнем состоянии Кентукки". Обе территории быстро росли, и жаждущие земли скваттеры уже рассеянно и несанкционированно переселялись к северу от реки Огайо.

Конгресс Конфедерации попытался навести порядок в этом хаосе. В начале 1780-х годов различные штаты, претендовавшие на Запад, наконец уступили Конфедерации свои отдельные права на западные земли. Взамен Соединенные Штаты обязались использовать доходы от продажи этих национальных владений на общее благо страны и пообещали проследить за тем, чтобы западные поселения со временем были приняты в Союз в качестве республиканских штатов, равных по правам тринадцати первоначальным штатам. Первоначальный план развития трансаппалачского Запада был воплощен в Ордонансе 1784 года, составленном комитетом во главе с Джефферсоном. Этот план делил Запад на шестнадцать штатов с прямолинейными границами, не учитывающими сложные географические очертания региона.

Хотя абстрактный план Джефферсона в духе эпохи Просвещения не сохранился, он, тем не менее, заложил основу для будущего развития Запада. Возможно, больше, чем что-либо другое, он выражал желание американских лидеров, чтобы заселение Запада было аккуратным и упорядоченным. Безусловно, Земельный ордонанс 1785 года, которым Конфедерация установила всеобъемлющую систему межевания и продажи земли на Западе, также свидетельствует о стремлении к регулярности и порядку.45

Земли к северу от реки Огайо и к западу от Аппалачей должны были быть обследованы и размечены по прямоугольной схеме - с базовыми линиями с востока на запад и с севера на юг - до того, как какая-либо из них будет продана. Эта территория должна была быть разделена на поселки площадью шесть миль, а каждый поселок, в свою очередь, - на тридцать шесть пронумерованных участков по 640 акров каждый. Земля должна была продаваться с аукциона, но минимальная цена была установлена в один доллар за акр, и никто не мог купить меньше участка в 640 акров, что означало, что для любой покупки требовалась очень значительная сумма. В каждом поселке Конгресс сохранил четыре участка для будущей продажи и выделил еще один для поддержки государственного образования. Хотя в юго-восточной части Огайо было проведено всего семь межеваний, эта политика межевания прямоугольных участков стала основой земельной системы Америки.

Те, кто разработал эту систему, предполагали, что освоение Запада будет контролироваться централизованно, что поселения будут тесно сгруппированы, и что относительно высокая цена на землю не допустит бедных, ленивых и ненавидящих индейцев скваттеров. Конгресс надеялся, что западные покупатели будут трудолюбивыми фермерами, ориентированными на рынок, которые будут уважать постепенно перемещающуюся границу между белыми поселенцами и индейцами. Следуя этим регулярным процедурам компактного заселения, говорил Вашингтон, можно будет сдерживать диких земельных джобберов и барыг, поддерживать мир с индейцами и поощрять переселение более полезных типов граждан.46 Предприимчивые и коммерчески настроенные поселенцы не только захотят купить землю, которая будет приносить необходимый Соединенным Штатам доход, но и принесут на Запад столь необходимые порядок и просвещение. Желая, чтобы западные поселенцы получили надлежащее образование, Конгресс распорядился выделить землю под государственные школы.

Многие восточные лидеры вообще с опаской относились к поощрению западных поселений, поэтому многие федералисты, такие как Гамильтон, надеялись, что Запад будет заселен в основном иммигрантами из-за рубежа. Многие жители Востока с тревогой думали, что западные поселенцы будут отдаляться от цивилизации и союза с Соединенными Штатами. Как предупреждал Джон Джей в 1787 году, "западные страны однажды доставят нам неприятности - управлять ими будет нелегко".47

Даже когда в 1787 году Конгресс Конфедерации понял, что продажи частным лицам с аукциона идут плохо, он продолжал надеяться, что кто-то заплатит деньги за западные земли. В отчаянии они обратились к восточным спекулянтам, которые на протяжении 1780-х годов придумывали схемы получения прибыли от неосвоенных участков земли на Западе. В 1787 году лоббистские усилия Манассеха Катлера, священника из Новой Англии, убедили Конгресс в том, что компания Огайо - акционерное общество, состоящее из бывших офицеров Континентальной армии, - сможет предоставить предприимчивых поселенцев, предположительно жителей Новой Англии, и деньги, в которых нуждались Соединенные Штаты. Таким образом, за миллион долларов Конгресс передал в частные руки "Компании Огайо" большой кусок западных земель - 1 500 000 акров к западу от ранее очерченных семи хребтов, которые проходили к северу от реки Огайо. В рамках сделки компания Огайо получила право претендовать на дополнительные 4 500 000 акров на территории Огайо для вновь созданной компании Scioto Company, детища Уильяма Дуэра, секретаря Совета казначейства Конфедерации, а затем помощника секретаря в министерстве финансов Гамильтона.

Продажа земли Конгрессом подтолкнула других спекулянтов к покупке земель к северу от Огайо, самым крупным из которых был Джон Клевс Симс, видный судья из Нью-Джерси. Симс приобрел у Конгресса 1 000 000 акров в юго-западном углу нынешнего штата Огайо, где был основан Цинциннати. Последней крупной спекулятивной группой, занимавшейся землями Огайо в XVIII веке, была Коннектикутская земельная компания, которая приобрела огромный участок земли площадью 3 000 000 акров вблизи современного Кливленда, который штат Коннектикут зарезервировал за собой, уступив свои права Конфедерации, - так называемый Западный резерв.

Как и большинство других спекулянтов, компаньоны Коннектикутской земельной компании были богатыми восточными джентльменами, которые не собирались эмигрировать на Запад. В условиях отсутствия сложных альтернатив для инвестиций эти джентльмены-спекулянты просто надеялись создать земельную основу для обеспечения своих аристократических устремлений. Действительно, в 1780-х и 1600-1790-х годах многие представители будущей федералистской аристократии часто пытались соответствовать классическому образу незаинтересованных лидеров, стоящих над рынком интересов, занимаясь земельными спекуляциями. В эти годы многие купцы, в том числе Роберт Моррис, Джордж Клаймер, Уильям Бингем, Элбридж Герри, Джордж Кэбот и другие, следуя примеру Джона Хэнкока и Генри Лоренса, ушли из бизнеса и стремились подражать английскому дворянству, часто для того, чтобы сделать государственную карьеру. Действительно, основание загородного дома стало чем-то вроде мании среди состоятельных джентльменов в начале Республики, особенно среди дворян Новой Англии.48

Когда в 1789 году Моррис, один из богатейших купцов Америки, стал сенатором Соединенных Штатов от Пенсильвании, он уже успел вложить большую часть своего капитала в спекулятивные земельные операции - то, что казалось более респектабельным, чем торговля, - и отчаянно пытался представить себя в роли бескорыстного аристократа. В Сенате ему особенно хотелось заручиться одобрением набобов из Южной Каролины Пирса Батлера и Ральфа Изарда, которые, похоже, испытывали к нему "особую антипатию" из-за его меркантильного происхождения. Когда сенаторы Каролины надменно выражали свое презрение к вульгарному деланию денег, Моррис, к изумлению слушателей, делал "то же самое": он делал себе "комплименты по поводу его манеры и поведения в жизни, ... и того малого уважения, которое он оказывает обычным мнениям людей". Как классический республиканский аристократ, которым он стремился стать, он гордился "своим пренебрежением к деньгам". Для Морриса, как и для других потенциальных аристократов, пренебрежение деньгами в конечном итоге оказалось роковым.49

Вероятно, самым успешным земельным спекулянтом в эти годы был Уильям Купер, отец писателя Джеймса Фенимора Купера. В середине 1780-х годов Уильям Купер и его партнер приобрели акции прекратившей существование земельной компании, претендовавшей на десятки тысяч акров земли в районе Отсего на севере штата Нью-Йорк. Юридические вопросы были невероятно сложными, и Купер нанял лучшего адвоката Нью-Йорка Александра Гамильтона, чтобы распутать их. Прежде чем другие претенденты успели принять меры, Купер начал распродавать землю поселенцам и спекулянтам и способствовать развитию города, который он назвал Куперстауном. На каждом шагу он играл в азартные игры, рисковал всем и выигрывал. К началу 1790-х годов он стал не только самым богатым человеком в округе Отсего, но и международной знаменитостью, за советами по продаже и заселению приграничных земель к нему обращались начинающие спекулянты из Голландии и Франции.

Купер выбрал идеальное время. После революции люди были готовы переезжать, чтобы улучшить свое положение, особенно янки из Новой Англии, где быстро растущее население делало землю все более скудной и дорогой. В то же время поражение англичан и их союзников ирокезов вынудило индейцев двигаться на запад или в Канаду. Это превратило верхний штат Нью-Йорка в один из самых быстрорастущих районов страны. Поселенцы в регионе Оцего росли и процветали, и в немалой степени благодаря особым методам развития Купера.

Секрет успеха Купера как застройщика заключался в том, чтобы как можно быстрее собрать критическую массу поселенцев и способствовать их предприимчивости. В отличие от других спекулятивных землевладельцев, Купер предоставил в распоряжение сразу все свои лучшие земли и продавал их по скромным ценам с долгосрочным кредитом и на правах фригольда, а не аренды, чтобы заставить поселенцев работать как можно усерднее на земле, которой они владели безвозмездно. В то же время он понимал, что не может быть землевладельцем поневоле. Он знал, что должен жить среди своих поселенцев, опекать и поощрять их, а также работать над созданием товарной продукции и обеспечением их доступа к рынкам. Идея Купера о развитии заключалась в том, чтобы задействовать собственный интерес каждого поселенца к самосовершенствованию и сделать так, чтобы этот собственный интерес пошел на пользу общине и ему самому. По его словам, "простая мера - позволить вещам идти своим чередом - помогает мне продвигать свои интересы и интересы всей общины".50

Купер был не единственным федералистом 1790-х годов, стремившимся обеспечить свое социальное положение путем приобретения земельных владений. Некоторые, как Руфус Патнэм, Джеймс Митчелл Варнум и другие компаньоны Компании Огайо из Новой Англии, которые в 1788 году основали Мариетту в месте слияния рек Мускингам и Огайо, стремились вырваться из восточной демократии и мечтали о создании цивилизованных земельных империй на Западе. Другие, такие как Генри Нокс, военный министр, и Джеймс Уилсон, помощник судьи Верховного суда, оставались в городах Востока и просто спекулировали землей. Большинство этих земельных спекулянтов возлагали те же надежды, что и федеральное правительство, на постепенное, частичное и регулируемое заселение Запада. Даже если спекулянты продавали часть своих земель по низким ценам, они рассчитывали на то, что последующие поселенцы будут постепенно заселять территорию вокруг оставленных ими земель, что повысит их стоимость и принесет им обещанный доход от инвестиций.

Все было построено на иллюзиях. Большинство людей, переселявшихся на запад, игнорировали планы правительства по созданию аккуратного и упорядоченного поселения. Они избегали земель спекулянтов и отказывались покупать землю по дорогим ценам , по которым она предлагалась. В 1785 году представитель скваттеров из Огайо заявил, что "все человечество... имеет несомненное право проникать в любую свободную страну и создавать там свою конституцию, и что... Конгресс не уполномочен запрещать им это, равно как и не уполномочен ... делать какие-либо продажи необитаемых земель для оплаты государственного долга".51 Отчаявшись, спекулянты снизили цены, но из-за слухов о том, что Конгресс вскоре будет продавать землю в Огайо по двадцать пять центов за акр, поселенцы постоянно добивались лучших условий. К началу 1790-х годов Симс жаловался, что поселенцы в Огайо смеялись ему в лицо, когда он просил у них доллар за акр за первоклассную землю. Особенно Симс винил "многочисленных земельных джобберов из Кентукки", которые, вместо того чтобы платить ему, только строили планы "продажи того, что они никогда не собирались делать своим". Когда он просрочил выплаты правительству, Симсу в конце концов пришлось вернуть большую часть приобретенной земли.52

Компания Сайото закончила свою деятельность еще более плачевно. Компания была заинтересована не в заселении, а в спекуляциях. Она отправила поэта Джоэла Барлоу во Францию, чтобы продать права на землю французским спекулянтам, которые, как предполагалось, возьмут на себя все расходы и риски по заселению. Барлоу обратился за помощью к недобросовестному англичанину, который не только продал права на землю в долине Огайо, которой компания на самом деле не владела, но и продал их французским ремесленникам, плохо подготовленным для того, чтобы стать фермерами. Пять-шесть сотен французских иммигрантов в 1790 году основали жалкое поселение, которое назвали Галлиполис, на реке Огайо, почти в пятидесяти милях к юго-западу от Мариетты. Болезни и индейцы уничтожили или прогнали большинство французских поселенцев, и к 1806 году от первоначальных переселенцев осталось всего шестнадцать семей. Сама компания Scioto Company распалась в 1792 году.

И правительство, и спекулянты неправильно понимали поселенцев и Запад. Спекулянты были склонны брать большие кредиты, чрезмерно нагружая себя в расчете на более быструю прибыль от продажи земли, чем это было возможно. Из-за вражды с индейцами никогда не было достаточно поселенцев, готовых платить за землю, которую они могли бы получить бесплатно. Конгресс пытался послать в долину Огайо войска, чтобы сжечь поселения скваттеров, но поселенцы просто отстраивались заново, как только солдаты уходили. Президенту Вашингтону вскоре стало ясно, что "ничего, кроме китайской стены или линии войск", не хватит, чтобы остановить наплыв поселенцев.53 Поселенцы не только селились на землях, которые им не принадлежали, но и перемещались нерегулярно, хаотично и неравномерно, перескакивая с места на место, оставляя после себя огромные куски незаселенной земли. Они отказывались жить в организованных общинах, а вместо этого бродили и бродяжничали, как индейцы, чьи договорные права они постоянно нарушали. Их изолированные и разбросанные поселения делали их уязвимыми для индейских набегов, которые, в свою очередь, вызывали ответные действия белых. Эти циклы насилия между индейцами и поселенцами залили Запад кровью.

В конце концов, Конгресс понял, что респектабельные, законопослушные и продуктивные поселенцы, которых он хотел, не будут привлечены на Запад, если не будет мира с индейцами и правопорядка на территориях. Первоначальные планы колониальных властей на Западе, изложенные в Ордонансе 1784 года, оставляли поселенцам право управлять собой. Но самоуправление на Западе было не более упорядоченным и не более свободным от корыстных интересов, чем в пределах нескольких штатов. Хотя Вашингтон и другие восточные дворяне часто называли этих беспорядочных поселенцев "авантюристами" и "бандитами", на самом деле они мало чем отличались по характеру от всех тех простых людей, чьи амбиции, корысть и демократические излишества стали причиной проблем в законодательных собраниях штатов в 1780-х годах.

Подобно тому, как дворяне по всему континенту искали в Конституции 1787 года средство от локалистских демократических эксцессов в штатах, так и дворяне в Конгрессе искали какое-то решение для локалистских демократических эксцессов на Западе. Как отмечал Ричард Генри Ли, виргинец, принимавший активное участие в разработке планов Конгресса в отношении Запада, необходимо было что-то сделать "для обеспечения безопасности собственности" на Западе, поскольку "большая часть тех, кто туда едет", были "неосведомленными и, возможно, развратными людьми".54

В 1787 году Конгресс Конфедерации пришел к выводу, что, во-первых, количество штатов, которые будут выделены из Северо-Запада, должно быть сокращено до пяти, но не менее трех, что неизбежно означает, что каждый штат будет больше тех, которые Джефферсон предложил в 1784 году. Но, что еще важнее, Конгресс осознал, что ему придется создать то, что один из конгрессменов назвал "правительством сильного тона", чтобы дисциплинировать беспорядочное население Запада. В то же время он должен был предусмотреть постепенный процесс, в ходе которого поселения могли бы превратиться в штаты. В результате был принят Северо-Западный ордонанс 1787 года.

Помимо победы в Войне за независимость, этот ордонанс стал величайшим достижением Конгресса Конфедерации. Он создал совершенно новое понятие империи и одним махом решил проблему подчинения колониальных зависимых территорий центральной власти, которую Великобритания не смогла решить в 1760-1770-х годах.

Когда монархии ранней современной Европы захватывали новые владения путем завоевания или колонизации, они неизбежно рассматривали свои новые провинциальные образования как постоянно периферийные и уступающие столичному центру королевства. Но Северо-Западный ордонанс, ставший моделью для развития большей части Юго-Запада, обещал положить конец таким постоянным колониям второго сорта. Он гарантировал поселенцам основные юридические и политические права и устанавливал беспрецедентный принцип, согласно которому новые штаты Американской империи, обосновавшиеся на Западе, войдут в Союз "на равных правах с первоначальными штатами во всех отношениях". Поселенцы могли покинуть старые штаты, будучи уверенными в том, что они не потеряют своих политических свобод и что им будет позволено в конечном итоге образовать новые республики, такие же суверенные и независимые, как и другие старые штаты Союза. С таким принципом расширение империи Соединенных Штатов на запад, предположительно, не имело предела.55

Разумеется, в этой империи практически не было места индейцам. Хотя Конгресс обещал, что "по отношению к индейцам всегда будет соблюдаться максимальная добросовестность, [и что] их земли и имущество никогда не будут отбираться у них без их согласия", сам ордонанс считал само собой разумеющимся, что судьба Северо-Запада принадлежит белым американским поселенцам.

Эти новые западные поселения, по мнению лидеров Конгресса, должны были поэтапно готовиться к созданию штатов. На начальном этапе заселения каждая из территорий должна была управляться диктаторски - назначенным федеральным правительством губернатором, секретарем и тремя судьями. Только когда население территории достигнет пяти тысяч человек, будет разрешено проведение представительного собрания с очень ограниченным избирательным правом. Даже в этом случае губернатор получал абсолютное право вето на принятие законов и мог по своему усмотрению пророгировать или распускать собрание. Только когда население территории достигало шестидесяти тысяч человек, она могла быть принята в штат.

Несмотря на свои прогрессивные обещания, Северо-Западный ордонанс на самом деле был довольно реакционным и антинародным. Его предложение о создании гарнизонных правительств с авторитарным руководством для новых западных колоний ничем не напоминало неудачные попытки англичан XVII века установить военное правление над непокорными колонистами. На самом деле ордонанс свидетельствовал о том, насколько серьезной проблемой стала демократия в 1780-х годах и как опасались восточные лидеры непокорных западных жителей.

НЕСКОЛЬКО СТО ТЫСЯЧ индейцев, населявших трансаппалачский Запад, имели очень разные с белыми американцами представления о том, как следует использовать эту землю.56 Ничто так не занимало федералистскую администрацию, как необходимость иметь дело с этими коренными народами.

В конце XVII века на североамериканском континенте проживало, возможно, до 1,4 миллиона индейцев, из которых четверть миллиона занимали территорию к востоку от Миссисипи; но с тех пор болезни и войны резко сократили их численность.57 К концу XVIII века большинство индейцев Новой Англии, казалось, исчезли; многие из них вступили в межплеменные браки с белыми или чернокожими и в значительной степени утратили свою племенную идентичность. В Нью-Йорке многие индейцы переселились в Канаду, а от некогда грозных Шести наций ирокезов в штате остались лишь остатки.58 Но на Северо-Западе оставалось множество коренных народов, готовых бороться за сохранение своих охотничьих угодий и образа жизни. К ним относились делавары и виандоты на территории современного восточного и центрального Огайо, шауни в западном Огайо и северной Индиане, минго, имевшие деревни в Сандаски, и великие северные племена оттава и чиппева, некоторые из которых охотились к югу от озера Эри. Дальше на запад вдоль реки Вабаш жили племена майами, уэа и пианкашоу, и, наконец, различные племена иллинойсов в Индиане. На южных границах присутствие индейцев было еще более грозным. От Каролинских островов до реки Язу насчитывалось около четырнадцати тысяч воинов, в основном чероки, крики, чоктау и чикасоу.

На протяжении десятилетий колонизаторы постоянно пытались провести границы между собой и индейцами, предлагая им взятки за уступку все новых и новых земель по мере того, как они неумолимо продвигали их на запад. Многие из этих коренных народов считали, что дальше двигаться нельзя, и были полны решимости бороться за защиту своих сокращающихся охотничьих угодий. В последующие десятилетия индейцы при поддержке приграничных европейских держав - Великобритании и Испании - пытались противостоять упорной экспансии белых американцев на запад.59

Хотя многие белые восхищались свободой индейцев, англо-американское представление о свободе и независимости сильно отличалось от их. Если обычные белые американцы понимали свободу как владение собственным участком возделанной сельскохозяйственной земли, то индейские мужчины видели свободу в возможности бродить и охотиться по своему усмотрению. Как и многие американские дворяне, эти индейские воины не считали, что они должны работать, обрабатывая поля. Они считали, как сообщал один миссионер из племени онейда в 1796 году, что "труд по обработке земли унижает характер человека, "который (по их словам) был создан для войны, охоты и проведения советов, а скво и ежи созданы для того, чтобы чесать землю". "На самом деле женщины коренных народов выполняли самые разнообразные работы. Они выращивали овощи, собирали орехи и ягоды, готовили мясо, кололи дрова, носили воду, шили обувь и одежду, а также часто возводили и обустраивали свои дома. Труд туземных женщин был настолько изнурительным, что белые американцы могли только заключить, что индианки были фактически рабынями. В самом деле, представление о женщинах-земледельцах казалось многим европейским американцам настолько неестественным, что северянам, по крайней мере, было трудно признать, что индейцы вообще занимались сельским хозяйством.60

В конечном итоге это отрицание того, что индейцы действительно обрабатывали землю, стало для белых американцев оправданием для ее отъема. Опираясь на юридическое мышление теоретика XVI века Эммериха де Ваттеля, политические лидеры утверждали, что ни один народ не имеет права на землю, которую он не обрабатывает. Это было одним из важнейших культурных недоразумений, разделявших белых американцев и коренных жителей. Белые ожидали, что индейцы станут фермерами, то есть перейдут на другую стадию общественного развития и станут цивилизованными, или уберутся с дороги белых поселенцев.61

Обретение Америкой независимости от Великобритании обернулось катастрофой для индейцев. Многие племена на северо-западе и юго-западе заключили союз с англичанами, а после заключения мирного договора они узнали, что Великобритания уступила суверенитет над их землями Соединенным Штатам. Один из представителей племени уэа жаловался своему британскому союзнику, узнав о заключении договора: "Пытаясь помочь вам, мы, похоже, сами себя погубили".62 Поскольку многие индейцы сражались на стороне англичан, американцы склонны были считать врагами даже тех индейцев, которые были их союзниками во время революции. К 1780-м годам многие жители Западной Америки разделяли ожидания истребителя индейцев Джорджа Роджерса Кларка, что все индейцы в конце концов будут уничтожены. Как выразился один военный тост на границе, "Цивилизация или смерть всем американским дикарям".63

Представляя себя как совокупность разных народов, Британская империя могла как-то приспособиться к существованию индейцев на своей территории. Но новая американская республика была другой: в ней жили только граждане, которые, как предполагалось, были равны друг другу. Поскольку Соединенные Штаты вряд ли могли представить себе индейцев как граждан, равных всем остальным американским гражданам, им пришлось рассматривать различные индейские народы как членов иностранных государств, с которыми необходимо было заключать договоры. Разумеется, большинство индейцев сами не желали становиться гражданами Американской республики.

В 1780-х годах правительство Конфедерации стремилось взять на себя контроль над делами индейцев и установить с ними мирные отношения. Хотя Конгресс Конфедерации неоднократно говорил о своем желании быть справедливым и честным с индейцами, он рассматривал их как завоеванные народы. В нескольких договорах между правительством Конфедерации и некоторыми из различных народов или племен в середине 1780-х годов Соединенные Штаты попытались установить более или менее фиксированные пограничные линии между белыми и индейцами в обмен на уступки индейцами прав на землю. На Юго-Западе в серии договоров с чероки, чоктау и чикасау, заключенных в Хоупвелле (Южная Каролина) в 1785-1786 годах, Конфедерация попыталась установить границы, чтобы предотвратить военные действия между индейцами и штатами Северная Каролина и Джорджия. В договорах, касающихся Северо-Западной территории, индейцы отказывались от своих прав на территорию, которая сейчас является восточной и южной частью Огайо. В договоре, заключенном в форте Стэнвикс в 1784 году, представители Шести наций уступили все свои претензии на земли к западу от Ниагары. В форте Макинтош на реке Огайо в 1785 году делегаты от племен делаваров, виандотов, чиппева и оттава согласились на то, чтобы их земли были ограничены к северу от реки Огайо. А в форте Финни в 1786 году представители племени шауни уступили свои права на земли к востоку от реки Великий Майами. Полагая, что Америка владеет этими землями по праву завоевания, Соединенные Штаты не предложили индейцам никакой компенсации за уступленные земли.

Однако правительство Конфедерации было слабым, и штаты могли игнорировать его договоры. Штаты не только заключали собственные соглашения с индейцами, но и продолжали селить белых поселенцев и скваттеров на землях, предположительно предназначенных для коренных народов. К 1787 году многие индейцы отказались от договоров, которые некоторые из них были вынуждены подписать, и попытались создать свободные конфедерации, чтобы противостоять наступлению белых. В то же время они продолжали совершать набеги на поселения белых вдоль и поперек границы.

С созданием нового федерального правительства в 1789 году президент Вашингтон и военный министр Генри Нокс были полны решимости изменить политику правительства на Западе. Растущее число разрозненных общин скваттеров к северу от Огайо не только подрывало планы правительства по постепенному и регулируемому заселению Запада, но и разжигало войну с индейцами, в которую неизбежно должно было быть втянуто федеральное правительство. А всеобщая война с индейцами была бы и бесчеловечной, и дорогостоящей.

Еще в 1783 году Вашингтон отмечал, что "в войне с индейцами нельзя получить ничего, кроме земли, на которой они живут, а ее можно купить с меньшими затратами".64 Поскольку мир на Западе был необходим для того, чтобы новая нация встала на ноги, администрация Вашингтона стремилась вернуться к колониальной практике покупки земель индейцев вместо того, чтобы претендовать на них по праву завоевания. В то же время администрация стремилась спасти индейцев на Западе от такого вымирания, которое, похоже, произошло с большинством индейцев на Востоке.

Намерения администрации едва ли могли быть более просвещенными - по крайней мере, для просвещенного восемнадцатого века. "Индейцы, будучи прежними обитателями, обладают правом на землю", - заявил Нокс, который взял на себя ответственность за дела индейцев, поскольку государственный секретарь Джефферсон еще не прибыл из Парижа. "Она не может быть отнята у них иначе как с их свободного согласия или по праву завоевания в случае справедливой войны - лишение их собственности по любому другому принципу было бы грубым нарушением основных законов природы и той распределительной справедливости , которая является славой нации". Открытое принуждение и уничтожение туземцев путем войны, по словам Нокса, обошлось бы непомерно дорого, а "кровь и несправедливость", с которыми это связано, "запятнали бы характер нации". Таким образом, заключил он, "и политика, и справедливость объединяются" в том, чтобы диктовать Соединенным Штатам и индейцам переговоры, а не войну.65 К различным племенам следует относиться как к иностранным нациям, а не как к подданным какого-либо конкретного государства. Штаты, говорил Нокс, имеют права на землю в пределах своих существующих границ, но только федеральное правительство может приобретать земли западных территорий и вести переговоры о "договорах, от исполнения или нарушения которых зависит мир или война". С помощью таких договоров Соединенные Штаты могли как компенсировать индейцам уступленные ими земли, так и защищать их на тех землях, которые они все еще сохраняли.66

Но администрация стремилась сделать больше. Нокс предложил радикальную политику, которая, как он надеялся, предотвратит исчезновение западных индейцев. "Насколько иными были бы ощущения философского ума, если бы мы подумали, что вместо того, чтобы истребить часть человеческой расы нашими способами заселения, американские колонисты вели себя иначе". Если бы только мы, белые американцы, "передали аборигенам страны наши знания о земледелии и искусствах", то "будущая жизнь и счастье" индейцев могли бы быть "сохранены и продлены". Но в прошлом мы считали "неосуществимым цивилизовать индейцев Северной Америки", и это мнение, добавил Нокс, "вероятно, более удобно, чем справедливо". Однако теперь американцы живут в просвещенную эпоху, и "цивилизация индейцев", хотя и с трудом, но может быть достигнута. Отрицать такую возможность, говорил Нокс, значит полагать, что характер индейцев не способен к исправлению - "предположение, полностью опровергаемое прогрессом общества от варварских веков до его нынешней степени совершенства".67

Другими словами, индейцы могли спастись, отказавшись от своей культуры и став фермерами, как белые. Этого требовал ход истории, переход на более высокую ступень цивилизации. Вас могут научить, - сообщал Нокс индейцам, - возделывать землю и выращивать кукурузу, разводить волов, овец и других домашних животных, строить удобные дома и давать образование своим детям". Таким образом, "дикари" могли бы сразу перейти к третьей стадии социального развития. Если они не откажутся от охоты и собирательства и не станут цивилизованными, объяснял генерал Бенджамин Линкольн из Массачусетса, они "будут уменьшаться и плесневеть, по причинам, возможно, незаметным для нас, пока вся раса не вымрет". Американская цивилизация "по самой своей природе должна работать на уничтожение варварства. . . . Цивилизованные и нецивилизованные люди не могут жить на одной территории или даже в одном районе".68

Хотя по сегодняшним меркам это была порочная и этноцентричная политика, по самым либеральным стандартам XVIII века она была единственной реалистичной альтернативой прямому выселению или уничтожению индейцев. К лучшему или к худшему, но именно эта политика определяла лучшие и наиболее филантропические взгляды американцев на индейцев в течение жизни следующего поколения.

Первый договор с индейцами, ратифицированный Сенатом США, был заключен с вождем племени криков по имени Александр Макгилливрей, образованным "полукровкой", который был таким же житейским и хитрым, как и все на границе. Когда летом 1790 года Макгилливрэй и двадцать шесть вождей прибыли в Нью-Йорк, их встретила самая большая толпа со времен инаугурации президента. За неделями официальных обедов и церемоний, более пышных, чем все, что когда-либо получали европейские дипломаты, последовала тщательно продуманная церемония подписания. Согласно рассказу писательницы-феминистки Джудит Сарджент Мюррей, вожди племени криков, ворвавшиеся в Федерал-холл с "криками и воплями, ... горячо выражали свое удовлетворение" договором, хватая за локоть президента, который был одет "в богатое облачение из пурпурного атласа", и переплетая свои руки с его.

По договору крики уступали две трети земель, на которые претендовала Джорджия, но взамен получали федеральную гарантию суверенного контроля над остальной территорией. В секретных пунктах договора Макгилливрей получал торговую монополию и должность агента Соединенных Штатов в звании бригадного генерала армии США с ежегодным жалованьем в 1200 долларов. Вашингтон подкрепил договор прокламацией, запрещающей любые посягательства на территорию криков. Но коррумпированное законодательное собрание Джорджии отменило и прокламацию президента, и Нью-Йоркский договор. Уже в январе 1790 года, за полгода до подписания договора, оно объявило о продаже спекулянтам, называющим себя компаниями Язу, более пятнадцати миллионов акров земли, принадлежащей крикам. Прежде чем подкупленные законодатели Джорджии закончили раздачу еще многих миллионов акров, включавших большую часть современных Алабамы и Миссисипи, они устроили величайший скандал с недвижимостью в американской истории. Последствия этой возмутительной сделки с землей отразились на трех последующих президентских администрациях.69

Продажа земли в Язу была неприкрытым утверждением суверенитета штата, которое подрывало как договор с криками, так и претензии федерального правительства на единоличную власть над делами индейцев. Действительно, высокопарная политика администрации в отношении индейцев оказалась под угрозой срыва. Несмотря на то что эта политика имела то преимущество, что облегчала совесть тех, кто ее поддерживал, она совершенно не соответствовала реалиям западного фронтира. Белые поселенцы на Западе не собирались мириться с индейцами, и те продолжали десятками тысяч устремляться на запад. Поскольку вражда с коренными народами становилась все более ожесточенной, поселенцы обратились за защитой к федеральному правительству. Вашингтон понимал, что если правительство не вмешается военной силой, чтобы остановить беспорядочные набеги и контрнабеги белых и индейцев, то весь Запад, особенно Северо-Запад, взорвется всеобщей индейской войной.

Армия с самого начала была вовлечена в дела Северо-Запада; более того, в 1780-х годах она одна представляла власть правительства Соединенных Штатов на Западе. Под командованием Джозайи Хармара из Пенсильвании войска были направлены в этот район для строительства фортов и изгнания скваттеров в надежде избежать вражды с индейцами. Но в 1790 году постоянное давление со стороны поселенцев вынудило федеральное правительство санкционировать предположительно ограниченную карательную экспедицию против некоторых индейцев-отступников к северо-западу от Огайо. Генерал Хармар повел отряд из трехсот регулярных войск и двенадцати сотен ополченцев на север из форта Вашингтон (современный Цинциннати), чтобы напасть на индейские деревни в районе нынешнего Форт-Уэйна. Хотя американцы сожгли деревни майами и шауни и убили две сотни индейцев, они потеряли столько же людей и были вынуждены отступить. Такая демонстрация силы со стороны Соединенных Штатов оказалась неловкой, и администрация была полна решимости больше не полагаться на ополчение в такой степени.

Эта первая неудача усилила давление на правительство, которое попыталось еще раз убедить индейцев в бесполезности сопротивления. В 1791 году генерал Артур Сент-Клер, территориальный губернатор Северо-Запада, возглавил пестрый и противоречивый отряд из более чем четырнадцати сотен регулярных войск, ополченцев и левитов из форта Вашингтон против деревень майами. Сент-Клеру потребовалось больше месяца, чтобы продвинуться на сто миль на север, и 4 ноября 1791 года он и его войска были удивлены и ошеломлены примерно тысячей индейцев из разных племен под командованием вождя майами Маленькой Черепахи, одного из самых впечатляющих индейских вождей того времени. Американцы понесли около тысячи потерь, в том числе более шестисот убитых. Чтобы высмеять голод американцев по их земле, индейцы набивали рты мертвых солдат землей. Поскольку второй командующий генерал Ричард Батлер однажды сказал индейцам, что "эта страна принадлежит Соединенным Штатам", они разбили ему череп, разрезали его сердце на кусочки для каждого племени, участвовавшего в битве, и оставили его труп на съедение животным. Поражение Сент-Клера стало худшим из тех, что индейцы нанесли американской армии за всю ее историю.70

Это унижение убедило администрацию в том, что частичные меры по умиротворению индейцев больше не помогут. Правительство перестроило Военное министерство, удвоило военный бюджет и создало профессиональную постоянную армию из пяти тысяч регулярных войск, о которой давно мечтали многие федералисты. В то же время правительство пыталось заключить новый договор с индейцами.