Инженер и Постапокалипсис

Глава шестнадцатая. Шок и трепет.

Мое дыхание нормализовалось не сразу. Некоторое время просто лежал, тяжело дыша и прислушиваясь к гулким ударам своего все еще бьющегося сердца, а затем медленно перевернулся на спину.

Эндрю лежал рядом, закрыв лицо изрезанными руками, но по его судорожно вздымающейся груди понял, что ему сейчас было так же трудно дышать, как и мне. Смотрел на него и чувствовал, как на грудь начинает наваливаться тяжелейший камень, не дающий сделать даже поверхностный вдох без боли. Перед глазами зависла жуткая картина: темно-зеленые стены крохотной, затопленной доверху комнаты и уходящий вверх темный узкий лаз. Представил, как отвратительная грязная вода прорывается неудержимым потоком внутрь меня, разрывая мои бронхи своим напором, как резкая боль сводит все тело, заставляя его выгнуться дугой, как лопаются сосуды от возросшего давления…

Мои глаза опять стали наполняться слезами против моей воли — начал стыдливо утирать их обеими руками, но они текли ручьем.

Не справляясь с бегущими по щекам слезами и все еще тяжело дыша открытым ртом, подполз к закрывшемуся руками Эндрю и дотронулся до его плеча.

— Слишком жив… Слишком жив… — трясущимися губами прошептал он, дрожа от холода.

— Да, — так же тихо шепнул, не сводя с него замутненного от слез взгляда, — мы живы… живы…

— Это все нереально… Все нереально… — продолжил безумно повторять тот, — этого всего нет, я все это выдумал…

— Нет, — хватая воздух ртом, отозвался, вцепившись в его плечо, — мы выбрались оттуда. Здесь нет воды… Мы спаслись…

— Все нереально, — отрывая от лица руки, проговорил Эндрю, и испытал испуг от вида его взгляда — он был совершенно невменяем, — все нереально, кроме огня. Его жар можно ощутить. Выдумал это все! Этого нет! — он резко перевел его на меня. — И тебя тоже нет! Я тебя выдумал! Тебя нет и не было даже там, в отделении! Просто тебя придумал, чтобы было легче выносить все это!

Только этого нам еще не хватало. Почему-то только сейчас вспомнил, что человек, с которым разделил тяготы этого пути, был на самом деле психически болен. И сейчас, после того, как мы оказались на волоске от гибели и выжили лишь каким-то неведомым чудом, после чудовищного приступа паники и ощущения неминуемой смерти состояние этого несчастного пациента, на долю которого и так выпали нечеловеческие испытания, усугубилось просто катастрофически. И сам уже не мог справиться со своими эмоциями, а он… Он просто потерял остатки связи с реальностью, отказавшись верить в происходящее. Да и антипсихотики нужно принимать строго по часам, а он свое время уже давно пропустил.

— Но ты же видишь меня, чувствуешь, когда дотрагиваюсь до тебя, — неуверенно протянул, не зная, как ему помочь, — знаешь, есть один простой способ проверить, кажется ли тебе то, что ты видишь, — потянулся к карману трясущейся мокрой рукой и достал оттуда электронный пропуск, который теперь вымок и наверняка стал бесполезным, — читай имя и фамилию. Читай, пожалуйста…

— Зачем? Какой в этом смысл?

— Читай.

Он какое-то время безумно пялился на фотографию мертвого охранника, а затем дрожащими губами произнес его имя, фамилию и должность.

— Читай еще раз, — прошептал, наблюдая за ним, и Эндрю бездумно повторил прочитанное. — Видишь… — отбрасывая ставший бесполезным пропуск в сторону, сказал, — мы не можем прочитать дважды текст, который видим во сне или в состоянии искаженного восприятия. Если бы это все тебе казалось, ты не смог бы прочитать это два раза.

Эндрю измученно покосился на меня.

— Тогда откуда полилась вода? — трясущимися губами задал вопрос он, и поднялся, вытирая отвратительную влагу со лба и волос.

— Она не полилась, — мрачно заявил, смотря вперед, — ее пустили.

Осмотрелся по сторонам, желая понять, где мы оказались. Помещение, в которое нас привел спасительный проход, представляло собой достаточно большой зал с высокими сводами, в центре которого была расположена огромная цистерна с водой. Слева от меня, параллельно этому залу, проходил темный туннель, вход в который был огорожен металлической решеткой. Из люка, через который мы выбрались, по полу текла грязная вода — присел рядом и закрыл крышку, плотно провернув затвор, чтобы сюда она уже не поступала.

— Это все не случайно, — в мрачной задумчивости продолжил, поднимаясь и поворачиваясь спиной к решетке, — вода начала литься из всех труб, все выходы с нижнего уровня вдруг ни с того ни с сего оказались заблокированы… Это все не могло случиться просто так, без чьего-либо вмешательства. И очень хотел бы знать, какой подонок это сделал.

Говорить такие вещи при пациенте, который и без того страдал запущенной формой депрессии и паранойи, было совсем не правильно, но не смог сдержать себя — за последнее время на мою долю выпало слишком много боли и предсмертного ужаса.

Позади меня раздались какие-то негромкие звуки, похожие на плеск воды, и мгновенно обернулся к решетке, опасаясь, что это может быть опять Маклейн-монстр или кто-нибудь еще опаснее. Темный туннель осветился ярким светом, а затем передо мной показалась невысокая фигура мужчины, сжимавшего в руке ручной фонарик.

Прищурил воспаленные глаза, вглядываясь в странного человека, и к своему непередаваемому ужасу узнал в этих неясных очертаниях поганого священника!

Он остановился как вкопанный, смотря испуганным и одновременно недоуменным взглядом на меня, словно не веря своим глазам, а затем в страхе попятился. Некоторое время просто пялился на него, а затем меня с головой накрыла волна неконтролируемой ярости, граничащей с кровавым помешательством — бросился на решетку, как дикий зверь, лишь с одним желанием — достать этого гнусного ублюдка и заставить его ответить за свои поступки.

— Ты грязный подонок! — в гневе выпалил, колотя по металлу кулаками, в то время как священнослужитель отпрянул еще дальше, еле справляясь со страхом за свою жизнь, как будто мог проломить решетку. — Какого хрена ты творишь, урод?! Какого, твою мать, хрена?!

Тот прижался к стене, испуганно озираясь по сторонам и, по-видимому, решая, в какую сторону бежать.

— Что, не оставил свою затею?! — бешено прокричал, прижимаясь к решетке. — Не получилось сжечь, так ты решил меня утопить?! Дождался, пока спущусь на самый нижний уровень, и пустил вниз всю воду из системы в надежде, что захлебнусь там?! — отступил назад и, не оборачиваясь, указал рукой на Эндрю. — А он какого хрена погибать должен?! Он чем виноват перед тобой, ты больной ублюдок?! Какого хрена ты решаешь, кому жить, а кому — нет?!

Проклятый фанатичный выродок не выдержал нервного напряжения и кинулся бежать прочь по темному туннелю, так ничего и не ответив на мои обвинения. Этот его трусливый побег разозлил меня еще сильнее, доведя буквально до крайней степени бешенства. Ударил обоими кулаками по решетке:

— Только исподтишка в спину бить можешь?! Не хватает смелости выйти ко мне и разобраться со мной по-мужски?! — он окончательно скрылся из виду, и даже свет от его фонаря погас. — Мерзавец! Трус!

Можно было и не пытаться достать его сейчас. Прислонился лбом к решетке, переводя дыхание уже от своего гневного крика.

Разве мог когда-то вообще представить, что этот, на первый взгляд, тихий и безобидный пациент окажется способен на такое хладнокровное и расчетливое убийство? Ведь столько раз оставался с ним наедине, разговаривал с ним на самые различные темы, даже хвалил его за то, что он не бросает в трудные минуты своих собратьев по несчастью. А он дважды чуть не убил меня и из-за чего!

В полном опустошении повернулся к Эндрю, который уже к тому времени сидел на полу, прижав колени к телу и смотря на меня: от меня не укрылся тот факт, что смотрел он с некой долей страха и недоверия по отношению ко мне — его вполне могли насторожить и даже напугать мои яростные крики. Никогда не вел себя при пациентах подобным образом, как бы тяжело и невыносимо мне ни было — такое поведение в присутствии психически больных людей стало бы верхом непрофессионализма, даже халатного попустительства — но в последнее время от ужаса всего пережитого стал срываться слишком часто. Да и как иначе можно было реагировать на то, что человек, кем бы он ни был, уже два раза пытался меня убить? Лишить самого ценного и сокровенного, того, что вправе отнять у нас только бог, если он вообще существует.

— Это он, — упавшим голосом протянул, — он пустил воду в туннель, — покачал головой: мне было непросто принять этот факт, — никогда не думал, что он способен на такие вещи.

Обхватил грязную, мокрую голову руками и потер глаза.

— Ему позволяли ходить по всей территории клиники — он знает эту лечебницу как свои пять пальцев, — продолжил, — ему не составило никакого труда проследить незаметно за моим перемещением и дождаться, когда спущусь на самый нижний уровень канализации. А потом он перекрыл все возможные выходы наверх, наверняка просто надвинув на крышки люков что-то тяжелое, и затем пустил всю воду из системы вниз. Он надеялся, что не смогу выбраться и захлебнусь. Он хотел убить именно меня, а ты… ты просто оказался рядом в неподходящий момент.

Слова застряли у меня в горле, и опять смахнул побежавшую по щеке слезу нервного напряжения. Стало очень стыдно перед Эндрю за то, что он видит меня в таком состоянии: нет, не потому что боялся потерять авторитет в его глазах, а просто за то, что своими предательскими слезами еще сильнее вгонял его в отчаяние, вместо того, чтобы поддерживать всеми силами. Ему было тяжелее, чем мне, намного тяжелее.

— Ты прости меня, — неуверенно проговорил, подходя к нему и пытаясь взять себя в руки, — тоже не железный. Давай, поднимайся. Пойдем потихоньку, не спеша. Куда-нибудь да выйдем.

— Это бессмысленно все. Смерть неизбежна в любом случае, здесь или там, — опуская голову вниз, протянул Эндрю.

— Мы должны, Эндрю, понимаешь, должны… — измученно отозвался, — мы действительно погибнем, если не будем ничего делать для своего спасения, тебе говорил уже… Прошу тебя, возьми себя сейчас в руки и успокойся.

Посмотрел вдаль, и тут мой взгляд невольно упал на металлическую лестницу, ведущую наверх, которую вначале не увидел из-за частично скрывавшей ее цистерны с водой. Мое внимание привлекла даже не сама лестница, а прикрепленная рядом с ней выцветшая табличка желтоватого цвета, на которой было что-то написано. Спешно обогнув цистерну, подбежал ближе и уставился на потертые буквы. Надпись на табличке гласила:

«Женское отделение»…

— Иди сюда, Эндрю. Ты меня слышишь, иди сюда! — подозвал своего спутника, особо не надеясь, что он подойдет, но спустя несколько секунд краем глаза заметил его обожженное лицо рядом с собой. — Смотри. Женское отделение. Даже не знал, что в есть такое отделение, хотя… хотя это логично на самом деле: если есть мужское, следовательно, должно быть и женское. Странно, что проработал в клинике два с половиной месяца и даже ни разу не слышал об этом месте, даже не знаю, кто там администратор. Но…

Задумавшись, в измождении подняв глаза наверх, разглядывая подъем. Уже давно понял, мое решение спуститься в канализацию для того, чтобы выбраться через слив сточных вод, было не просто неверным, но и бездумным: сеть этих ходов была невероятно запутанной и не практичной. Уже давно потерял ориентацию в этом лабиринте, единственным, что еще как-то укладывалось в моей голове, было понимание того, что в данный момент мы находились на третьем уровне под землей. К сожалению, ошибся и в том, насколько безопасным было это место. Теперь было уже ясно, отсюда мы точно не выберемся на улицу — реальность заключалась в том, что достоверно знал только об одном выходе из клиники, и выход этот был расположен в административном блоке.

— Похоже, нам придется вернуться в здание клиники, Эндрю, — безрадостно проговорил, посмотрев на стоявшего рядом пациента, — все-таки нужно искать способ попасть в административный блок. Если мы доберемся туда, там нам уже ничего не будет угрожать.

— Ты говорил то же самое, когда спускался сюда, — справедливо заметил тот.

— Хорошо, если у тебя есть другие варианты, давай обсудим их, — сказал; Эндрю практически все время слепо следовал за мной, но меня в какой-то мере уже начинал раздражать тот факт, что должен был постоянно уговаривать его идти дальше.

— Ты лишь продлеваешь наши страдания, — горестно отозвался Эндрю, вновь опускаясь на пол и закрывая лицо руками, — а я хочу просто умереть. Не могу больше бороться.

Как же это было невыносимо… У меня и так совсем не оставалось сил, мне самому хотелось лезть на стену от безысходности и отчаяния, оттого, что брожу кругами в этом жутком застенке, потеряв счет времени и пролитым слезам. А еще должен был подбирать правильные слова для того, чтобы поддерживать морально Эндрю.

— Ты хочешь умереть? — задал вопрос, склоняясь над ним. — А ты подумал вообще о том, что этим самым ты делаешь больно мне? У меня душа болит за тебя, сердце кровью обливается, когда вижу, как ты страдаешь! Помочь тебе как-то хочу, думаю, как еще поддержать тебя, как отвлечь, а ты заявляешь мне, что тебе хочется умереть? Эндрю, ты понимаешь, это пощечина, плевок в душу? Получается, столько делаю для тебя, а тебе это все и не нужно вовсе?

Эндрю убрал руки от лица, обреченно посмотрев в пол. Мне было сложно понять, о чем он думал в тот момент, но очень хотелось верить, что мои слова оказывали на него хоть какое-то влияние.

— Пожалей и ты меня тоже, — не зная, что еще добавить, произнес, — не делай мне больно. Хотя бы ты. Возьми себя в руки, как бы ни было тяжело. Мне тоже плохо, у меня тоже все тело болит, но заставляю себя идти вперед, потому что иначе нельзя. Мы должны выбраться, должны, понимаешь? — протянул ему руку, помогая подняться. — Давай, пошли, не нужно сидеть на полу — он мокрый и грязный.

Ничего не сказав, поникший пациент первым полез наверх, а дальше и проследовал за ним, все еще надеясь, что мои слова хоть как-то подействовали на него. Когда поднимался по лестнице, мне вновь вспомнилось, как едва не захлебнулся мерзкими сточными водами в затопленном тоннеле, и меня бросило в жар. В последнее время меня слишком часто бросало то в жар, то в холод, что определенно было очень плохим признаком. Очень боялся того, что в мои раны может попасть инфекция, а лихорадка стала бы первым признаком этого.

«Сойду с ума здесь, — украдкой вытирая навернувшиеся на глаза слезы, подумал, — сойду с ума. Они своего добьются».

Теперь остался еще и без электронного пропуска: он намок, и его пришлось выбросить. Когда начинал задумываться над всеми этими вещами, меня охватывало такое же беспросветное отчаяние, как то, в котором пребывал Эндрю.

— У меня раньше была мечта, — невнятно проговорил пациент, прорезая тишину, — хотел водить грузовую машину. Необщительный. А водителю грузовой машины не нужно много общаться с людьми.

Когда мы оказались на втором уровне, просто повел своего больного спутника по указателям, которые направляли нас в доселе неизвестное мне женское отделение. В некоторых местах было настолько темно, что мне приходилось пользоваться чудом уцелевшим прибором ночного видения; в один из таких разов обратил внимание на мигающее в верхнем углу видоискателя изображение пустой батареи. С ужасом осознал, аккумулятор работавшего без перерыва все это время прибора ночного видения начинает разряжаться. Только сейчас до меня дошло, забывал отключать его, потому он работал даже тогда, когда в нем не было необходимости. Мы и так уже остались без электронного пропуска, и не представлял, что буду делать, когда аккумулятор полностью разрядится: найденный еще в подземной лаборатории прибор ночного видения спасал мне жизнь неоднократно, а в некоторых местах клиники ориентироваться без него вообще не представлялось возможным.

— Господи, этого еще не хватало, — в сердцах проговорил, ускоряя шаг в кромешной тьме: если бы заряд закончился в этом месте, мы остались бы совсем беспомощными.

— Что случилось? — испуганным шепотом мгновенно отозвался Эндрю, которого вел за локоть за собой.

— Ничего, все спокойно, — решив, что ему лучше не знать о надвигающейся угрозе, с плохо скрываемым отчаянием в голосе ответил, — вот тут лестница и рядом указатель — сейчас поднимемся, и нам останется всего один уровень до поверхности.

Поднявшись по лестнице, мы оказались в широком туннеле, который, к счастью, был хоть и скудно, но освещен. Наличие света принесло мне мимолетное облегчение: теперь, когда заряда аккумулятора оставалось совсем немного, на мои плечи легла тяжкой ношей еще одна непосильная забота — мне нужно было всеми силами экономить оставшийся заряд, потому что было неизвестно, какие условия ждали нас в дальнейшем. Впервые за все это время отключив свой прибор ночного видения, двинулся вперед, изможденно переставляя изувеченные ноги.

Как же вышло так, этот тихий и недооцененный всеми пациент-священнослужитель причинил мне столько зла за одни только неосторожно сказанные слова? Он покалечил мне ноги, навсегда оставив на них шрамы, изломал мою психику, вложив в нее трепетный ужас перед огнем, а теперь еще и попытался утопить. Ему было даже безразлично то, что помимо меня, повинного в «ереси», погибнуть мог и безвинный с его точки зрения человек. Никогда еще так не ошибался в людях. Никогда.

— У тебя есть женщина, Дэвид? — едва слышно и неожиданно спросил Эндрю, прервав мои размышления.

Этот вопрос, заданный пациентом, немного удивил меня, но потом до меня дошло, он просто тянется к чему-то простому и понятному всем людям, чему-то, что было бы не связано с ужасами лечебницы, заполнившими всю его жизнь. Иногда такие простые человеческие разговоры становятся единственным, что удерживает от окончательного безумия.

— Еще полгода назад была, — ответил, обернувшись на мгновение к нему, — а теперь уже нет. Может быть, что-то и изменилось бы, если бы не отправился работать в эту клинику: нам тоже не давали контактировать с внешним миром, как и вам.

— Она ушла от тебя? — тихо спросил Эндрю.

— Не то что ушла: мы оба подошли к тому, что нам надо расстаться. Но инициатором расставания выступила она, — помолчал, вспоминая, как машинально закрывал на ключ входную дверь своей квартиры, понимая, что остался в этих четырех стенах один, — мы были счастливы, как все пары, которым вскружили голову чувства. Почти сразу съехались, жили душа в душу, заботясь друг о друге, в постели всегда все было прекрасно. А потом постепенно на первый план стали выходить финансовые проблемы, — горько усмехнулся, — понимаешь, зарабатываю немного, квартира у меня хоть и своя, но совсем небольшая. Двое еще проживут в крохотной квартирке, где спальня совмещена с кухней, но… этого недостаточно на самом деле.

На какое-то мгновение погрузился в воспоминания, которые теперь в этом царстве мрака, боли и отчаяния стали для меня подобными свету спасительного маяка в безмолвном тумане. Всегда думал о доме в самые тяжелые моменты: эти воспоминания причиняли боль, но только благодаря им все еще сохранял остатки рассудка.

— Моей бывшей девушке никогда не нравилась моя профессия. Даже, наверно, не только из-за того, что она невысоко оплачивается: просто люди, далекие от психиатрии, часто неправильно представляют себе подобные места, — продолжил машинально, — но так уж вышло, другого образования у меня нет, а весь профессиональный опыт, которым располагаю, связан с психиатрией. Да и что уж тут скрывать, мне всегда нравилась работа врача, нравилось ухаживать за людьми — пошел в эту профессию осознанно, по желанию сердца. Сперва работал в реабилитационной клинике, затем почти сразу перешел уже в психиатрию. Это хорошая работа, Эндрю. Очень нужная. И очень человечная, на самом деле. Но моя девушка настаивала на том, что должен был сменить если не профессию, то хотя бы место работы: ей очень не нравилось, что работал с психиатрическими пациентами, да еще и за такую плату. Как женщину и будущую мать ее понимаю и всегда понимал: рай с милым в шалаше длится ровно до тех пор, пока крыша этого шалаша не начинает протекать от дождя, — невесело усмехнулся, — а сам слишком многое не мог себе позволить. В конце концов, ссоры на почве нехватки денег стали повторяться слишком часто. Она сказала, что останется со мной только в том случае, если поменяю профессию, а я ответил, что никогда не приму подобный ультиматум. В итоге мы пришли к решению пожить отдельно. Оставшись один, принял решение, что буду пытаться пробиться в «Психиатрические Системы», где предлагали зарплату в три раза выше, чем в муниципальных клиниках, только кто ж знал…

Замолчал, прислушиваясь к шорохам за стенами. Как же остро ощущался холод в этом заброшенном подземном лабиринте. Мы вновь попали в его неосвещенную часть, и был вынужден включить прибор ночного видения, чтобы хоть как-то ориентироваться в темноте. Своего спутника, как обычно, взял за локоть и повел за собой. К счастью, он вполне доверял мне и просто шел туда, куда я его вел. Невольно вспомнил, в каком виде отыскал его: в смирительной рубашке и с перемотанным бинтами лицом.

— Ты все еще ее любишь? — странным, даже отрешенным тоном спросил Эндрю.

— Люблю, — после паузы ответил, не смотря на него, — вот только это чувство уже давно не взаимно, Эндрю. Думаю, она со временем все равно ушла бы от меня. Наверно, это тоже послужило причиной тому, почему решил уехать из города сюда. Лечебница тогда показалась мне отличным местом: надеялся, работая здесь, в таких красивых местах, смогу и сам отвлечься.

Мы снова оба замолчали. Словил себя на мысли о том, что мой спутник действительно был самым человечным из всех, с кем меня свела жизнь в этой проклятой клинике.

— Почему ты спросил об этом? — поинтересовался, переведя взгляд на изуродованное лицо Эндрю и уже чувствуя, что ответ будет тяжелым.

— Не видел женщин уже три года…

Пытался подготовить себя к, возможно, шокирующему ответу, но он все равно заставил меня содрогнуться. И сам неоднократно обращал внимание на тот факт, что в лечебнице совсем не работали женщины. Может быть, это тоже было причиной скатывания персонала в такое жестокое и бездумное состояние, ведь большей части сотрудников было разрешено покидать клинику в лучшем случае раз в месяц. Но три года… У меня давно уже не хватало слов для того, чтобы поддерживать несчастного пациента дальше. Вместо этого просто остановился и сказал:

— Вот сейчас и увидишь. Мы пришли, Эндрю. Это женское отделение…

Вход в женское отделение представлял собой не дверь и даже не люк — это была всего лишь довольно крупная дыра в потолке, через которую тем не менее вполне можно было подняться наверх. Этот туннель был достаточно узким, потому, в принципе, можно было попробовать достать до края и подтянуться на руках.

— Здесь разлом в потолке, — пояснил стоявшему в онемении рядом со мной Эндрю, — сейчас попробую подняться первым, а потом помогу забраться наверх и тебе.

Ухватившись обеими руками за выступающий край, кое-как подтянулся, опять с болью отметив, все эти дни нескончаемых издевательств сделали меня значительно слабее физически. Вымок до нитки и продрог, моя голова после удара проклятого пациента-священнослужителя болела и кружилась, а в изувеченные ожогами ноги при каждом шаге впивались невидимые иглы. Но был все еще жив. Даже слишком жив для того, кому пришлось пройти через столько немыслимых, нечеловеческих испытаний. Только сейчас начал понимать смысл фразы, повторяемой Эндрю.

В новом месте было точно так же темно. Прямо над моей головой проходили деревянные перекладины, очевидно, лестница, но сбоку виднелся узкий проход, через который можно было выползти из-под нее.

— Подними руки вверх, там невысоко, — обратился к растерянно, даже испуганно стоявшему внизу Эндрю.

Мне все же пришлось свеситься вниз и помочь ему подняться наверх: сам он в темноте совсем не ориентировался, а давать ему прибор ночного видения, пусть даже и на время, не рисковал. Когда мы оба наконец выбрались из канализации и выползли из-под неимоверно старой, прогнившей лестницы, испытал некое облегчение: это место выглядело старым и пугающим, но по крайней мере здесь было сухо и уже не так холодно. Слева располагался короткий коридор, а справа можно было попасть на слабоосвещенный первый этаж, поднявшись по лестнице. Эндрю сразу же бросился к свету, побежав по ветхой ненадежной лестнице, которая отвратительно скрипела под ногами, и поспешил за ним, чтобы не отстать, на ходу отключая прибор ночного видения.

Эндрю первый выбежал в довольно просторный холл первого этажа, который скудно освещался с улицы, и резко замер, остановившись в центре.

— Это мужское отделение?! Это мужское отделение?! — вдруг истерично закричал он, сгибая ноги в коленях и хватая обеими руками себя за мокрые волосы.

Подбежал к нему, чувствуя, как в голову ударил страх перед этим непредвиденным срывом, и попытался взять его за локоть, но он отдернулся от меня, истошно завопив, и бросился к расположенным впереди дверям, налетев на них плечом. Двери не поддались, но опасно задрожали.

— Успокойся! Успокойся! — закричал, оттаскивая его подальше. — Какое мужское отделение? По сторонам посмотри! — Эндрю сполз на пол, обхватив руками голову, и болезненно взвыл.

Быстро осмотрелся, лихорадочно размышляя, как можно было прекратить этот внезапный и беспричинный приступ паники у сорвавшегося пациента. Холл, в котором мы оказались, действительно был неотличим от холла мужского отделения: разница состояла только в том, что расположение коридоров тут было повернуто зеркально, да и общая заброшенность и изношенность обстановки всем видом намекала на то, что это отделение пустовало уже долгие годы. Освещение в этом месте отсутствовало: свет проникал только через окна, но его едва хватало на то, чтобы в темноте проступали неясные очертания стен и предметов. Шахта лифта располагалась рядом с лестничной площадкой, внутри нее ржавая кабинка намертво застряла между первым этажом и подвалом.

— Встань с пола. Встань, — измученно проговорил, с трудом поднимая Эндрю на ноги, — это не мужское отделение, а женское, оно просто похоже изнутри.

Мой взгляд упал на одно из окон. Почему-то только сейчас обратил внимание на то, что на улице было совсем темно — очевидно, мы спали в канализации на самом деле гораздо дольше, чем предполагал вначале. Туман уже развеялся, но зато теперь небо с одной стороны застилали грозные тучи.

— Пойдем сюда, — с огромным трудом говоря мягким тоном, хотя меня всего трясла мелкая дрожь, обратился к Эндрю и повел его к окну, — смотри, какой там фонтан красивый, какая аккуратная дорожка к нему ведет, — Эндрю бездумно уставился на улицу, но кричать прекратил, — скоро мы с тобой там окажемся. Уже был сегодня на улице, во внутреннем дворе клиники: там не так холодно, гораздо теплее, чем в канализации, где мы были сейчас.

Самым лучшим способом успокоить депрессивного пациента, впавшего в истерику, всегда было именно отвлечение его внимания на что-либо другое. Не выкручивание рук, ни крик или угрозы, а именно спокойный разговор. Вот только где мне было брать силы для таких спокойных разговоров: Эндрю своим поведением уже начинал меня всерьез раздражать. Какого-то черта всех жалеть и понимать должен был только я один…

Оставив его возле окна, побрел вдоль стены, попутно осматривая холл, в котором мы оказались. Было не похоже, чтобы тут вообще кого-то содержали — судя по всему, женское отделение было давно закрыто, потому как большая часть дверей и окон были заколочены досками. Но планировка в этом месте действительно сильно походила на отлично знакомую мне обстановку мужского отделения.

Большая часть дверей здесь были наглухо заколочены, потому подозревал, из этого заброшенного корпуса попасть в административный блок было проблематично, но вот если бы мы сумели добраться до мужского отделения… Там уже без труда нашел бы путь к выходу.

— Эндрю, — сказал, поворачиваясь к пациенту, оставленному возле окна, но то, что увидел, заставило меня испытать приступ настоящего ужаса.

Эндрю стоял возле лестницы и с болезненной ухмылкой приоткрытого рта подносил к деревянным перилам зажженную спичку! От осознания того, что сейчас весь этот нечеловеческий кошмар, который пережил совсем недавно, может повториться, у меня голова пошла кругом, а в ногах моментально появилась сильная слабость. Старая древесина могла вспыхнуть в одно мгновение ока! Даже не стал думать над тем, где и когда мой спутник сумел раздобыть новые спички — со стоном ужаса и отчаяния от того, что опять придется иметь дело с огнем, со всех ног бросился к нему и быстро задул только схватившееся пламя. Вид огня, да и еще и в руках поджигателя, спалившего не один десяток зданий и автомобилей, вызвал во мне самом приступ паники.

— Ты совсем рехнулся?! — в бешенстве проорал, вырывая из нервно трясущихся рук Эндрю коробок со спичками и бросая его в шахту лифта. — Какого хрена ты творишь?! — почувствовал стойкое желание залепить ему, но сдержался и просто встряхнул его за плечи. — Только, черт возьми, отвернулся на секунду — а он уже со спичками!

Отпустил Эндрю, смутно понимая, что переборщил, но внутри меня словно что-то надломилось, уже не мог сдерживать себя от крика и ругани. Меня изнутри раздирала досада: столько для него делал, столько утешал его, поддерживал, даже жизнью рисковал ради него, а он только и делал все это время, что причитал и лил слезы! Мне же было не намного легче!

Эндрю снова опустился на пол, уставившись в стену перед собой.

— Опять? — с нетерпением выпалил. — Встань!

— Оставь меня! Оставь! Дай мне умереть так, как этого хочу! — сорвался на крик пациент, поднимая голову ко мне.

— Ты достал уже! Встань, я сказал! — резко и довольно грубо прикрикнул на него и, видя, что он и не думает этого делать, сам поднял его.

Эндрю не собирался стоять на ногах, вместо этого повиснув на мне. У меня и так уже подкашивались ноги, а теперь, когда он навалился на меня всем своим весом, сам еле удержался.

— Вытащи их! Вытащи! — заверещал Эндрю, хватая меня за плечи. — Дай мне умереть! Дай мне умереть уже один раз! Не могу больше!

— Прекрати истерику! — таким же тоном закричал. — Заткнись уже наконец! Заткнись! Ты задолбал меня уже своим нытьем!

— Ты такой же, как они все! — истошно проорал тот, не выпуская меня из хватки. — Они не давали мне умереть, и ты не даешь! Ты мучаешь меня точно так же! Что ты хочешь от меня?! Что я сделал?! Почему вы все меня режете?! Он меня ножом резал, а ты — своими действиями!

— Заткнись, я сказал! Закрой рот! — срывая голос, завопил, уже слабо различая, что происходит вокруг нас: для меня перестало существовать что-либо, кроме изуродованного лица Эндрю, застывшего передо мной.

Что-то случилось со мной в тот момент. В помешательстве оттолкнул потерявшего контроль над собой пациента, и он упал на пол, не устояв на ногах и ударившись затылком. Со стоном подтянув к голове руки, Эндрю закрыл ими лицо и начал рыдать уже в голос, не сдерживая себя. Это был даже не плач, а крик. В этот момент и опомнился, осознав, наконец, как безобразно было то, что вытворял несколько секунд назад.

— Не мучай меня! Не мучай меня… Дэвид, пожалуйста! — сквозь рыдания выдавил из себя Эндрю, не отрывая рук от лица.

Закрыл рот рукой, чувствуя, что сам не могу сдерживать слезы. Меня с головой накрыло непередаваемое отвращение по отношению к самому себе: хотелось просто забыться, перестать существовать, лишь бы только не ощущать больше эту жгучую боль от своего мерзкого, гнусного поступка. Что я наделал? Господи, почему ты допустил это, почему дал мне упасть так низко? Не железный, тоже не мог больше терпеть это, находиться тут… Они своего добились.

Опустившись перед Эндрю, обхватил обеими руками его голову.

— Прости меня, — дрожащим от слез голосом проговорил, — прости, пожалуйста, умоляю тебя… Прости меня, я не… Не должен был… Господи! Господи, почему сделал это?

Вместо того чтобы поддерживать этого несчастного, больного человека, оттолкнул его, накричал на него, сделал ему больно! Мне уже было неважно, что он видит мои слезы — только что показал нечто такое, что было в разы хуже них.

— Прости меня! — снова через боль выпалил, обнимая бедного сломавшегося пациента.

Два взрослых крепких человека сидели на полу и рыдали, как дети… Вот то, чего добивались эти выродки из лечебницы. Безумие. Знал, как оно выражается. Только сейчас окончательно понял, уже почти ничем не отличаюсь от Эндрю — сам сошел с ума.

— Прости меня, клянусь тебе всем, что у меня осталось, что больше никогда не сорвусь на тебя, — чувствуя, как кружится больная голова, проговорил и, оторвав Эндрю от себя, посмотрел замыленным взглядом на его затылок, — тебе очень больно? Покажи мне, что там.

Увидел, как сквозь его вымокшие волосы сочится кровь: падая, он расшиб себе затылок. Измученно выдохнул, осторожно вставая с пола и помогая подняться Эндрю.

— Прости меня, пожалуйста. Сейчас промоем рану где-нибудь, а потом найдем бинты и закроем ее, — негромко продолжил, — пойдем потихоньку?

— Пойдем, — едва слышно прошептал Эндрю, цепляясь за мой локоть обеими руками.

— Давай, тихонечко, — еле переставляя ноги, отозвался, и мы медленно и бесцельно к побрели к лестнице.

Попасть на второй этаж оказалось невозможным из-за огромной дыры между лестничными площадками, потому нам пришлось вернуться назад. Единственный путь лежал через полумрак заброшенного отделения, по темным пустынным коридорам. Мне очень хотелось верить, что они были пустынными, потому что бороться с ужасами лечебницы у меня уже не оставалось никаких сил.

В темноте приходилось передвигаться буквально на ощупь, ведь боялся, что аккумулятор может разрядиться, и почти не использовал прибор ночного видения. Все это время, прислушиваясь к странным звукам за стенам и скрипу прогнивших досок под ногами, раздумывал только об одном: мне было омерзительно на душе от того, как низко опустился в своем стремлении выжить любой ценой. Был морально более зрелым, чем несчастный Эндрю, потому нельзя было требовать от него стойкости и силы духа. Он и постель-то за собой заправить был не в состоянии. Боялся, что одним своим необдуманным, малодушным поступком мог разрушить доверие между нами, а это стало бы страшным ударом для меня.

Так мы и брели по мрачным коридорам заброшенного женского отделения, врач и пациент, ставшие совсем неотличимыми друг от друга. Так и не сумел отыскать уборную, но вместо этого мы забрели в прачечную, откуда доносился странный пугающий звук.

— Что это? — прошептал Эндрю, остановившись перед работающей сушилкой.

Также остановился рядом и уставился на жуткую машину, чувствуя, как внутри меня начинает нарастать уже ставшее привычным чувство неконтролируемого ужаса. Крышка сушилки была приподнята, и внутри ее барабана с неприятным звуком плескалась какая-то темная вязкая жидкость… Во всем этом было что-то пугающее и противоестественное, ясно было одно: в заброшенном отделении сушилка не могла заработать сама по себе.

— Оставь это, — с плохо скрываемой тревогой ответил, подводя Эндрю к умывальнику, — это просто сломавшаяся сушилка для белья.

Все время, пока промывал его рану под водой, мой взгляд то и дело падал на жуткую пугающую машину — мне хотелось поскорее убраться из этого места и вовсе не из-за опасения встретить кого-то из других пациентов. В ушах постепенно начинало ощущаться уже ставшее привычным странное жужжание. Полтергейст… Это жужжание было его голосом. И сейчас смотрел на темное вязкое нечто, плещущееся в сушилке, и мне начинало казаться, что это была вовсе не вода…

— Там Полтергейст? — странным тоном спросил Эндрю, который все это время норовил повернуть голову и посмотреть на сушилку.

— Нет, это просто грязная вода. Не смотри туда, там ничего нет, — под пугающие мерные звуки ответил, и снова воцарилось молчание.

Чтобы как-то унять нарастающий страх, решил поговорить с пациентом.

— Не злись на меня, Эндрю, — с горечью сказал, — очень корю себя за то, что поступил так с тобой. И очень хочу, чтобы ты знал, никогда больше так не поведу себя, что бы ни случилось. Очень хочу, чтобы ты простил меня.

— Ты мой единственный друг, Дэвид, и мне не за что тебя прощать, — проговорил тот, отчего мне на душе стало чуть легче, — но ты никогда не сможешь нас понять. Ты пробыл здесь слишком мало, поэтому у тебя еще есть шанс спастись. А у меня его нет.

Он снова поник, и лишь только с горечью прикрыл уставшие глаза.

— Есть. Мы спасемся. Спасемся… — словно в прострации проговорил: меня не покидало ощущение чего-то недоброго, что могло затаиться в этой тьме и обрушиться на нас.

Закончив промывать ему рану, еще раз обнял Эндрю, на этот раз уже ничего не говоря, и затем поспешил увести нас обоих подальше из жуткого места.

Мы прошли еще несколько коридоров, пока не оказались в довольно темной комнате, которая представляла собой тупик. Здесь не было совершенно ничего, кроме двух старых кроватей без матрасов, стола и небольшой деревянной тумбы. В противоположную стену был вмонтирован давно не использовавшийся камин, а окна, как и в других местах, были наглухо заколочены досками.

Здесь делать было нечего, и мы, изможденные и измученные, медленно побрели назад. Понимал, нужно было искать переход в мужское отделение, но говорить об этом Эндрю после его последней истерики не решался, тем более что он и не задавал вопросов. Ему вообще было абсолютно безразлично, куда мы идем — раньше видел в его взгляде апатию, а теперь она сменилась полной безнадежностью. Это пугало меня больше всего.

От размышлений меня отвлекли звуки чьих-то едва слышимых шагов. Замер, остановив за локоть и своего подопечного. Мое сердце опять забилось с мучительной скоростью — был уже настолько измотан всем тем, что произошло за эти часы, что теперь мое сознание было уже просто не готово воспринять адекватно новую угрозу. Ужас и ощущение близкой смерти стали привычными для меня, а теперь еще и худший мой страх оправдался — мы были здесь не одни.

— Слышишь? — шепотом спросил пациента. — Ты тоже слышишь это?

— Кто там? — не двигаясь и смотря в одну точку перед собой, произнес тот; различил в его голосе отчетливую дрожь.

Ответить не успел, так как из кромешной мглы коридора не спеша вынырнули две высокие широкоплечие фигуры, от одного вида которых невольно попятился. Дыхание моментально сбилось, и сделал глубокий нервный вдох, пяля дикий взгляд на двух страшных незнакомцев, лица которых полностью скрывала тьма. Смотрел на них и отказывался верить своим глазам, потому что это было уже слишком…

— Мы ждали достаточно долго, — бесстрастным ровным тоном проговорил один, и от страха моя голова закружилась — узнал этот голос.

— Я бы даже сказал: слишком долго, — отозвался второй, и из моей груди вырвался унизительный стон.

— Каждый раз нам что-то мешало, — продолжил первый.

— Он уходил от нас снова и снова, — согласился второй.

— Но сейчас.

— Прямо сейчас.

— Мы, наконец, раскроим ему голову.

— Как и договаривались.

— Сначала убьем врача, — сказал первый и выступил вперед, так что наконец смог увидеть его лицо.

— А затем и пациента, — добавил второй, тоже делая пару шагов.

Узнал их, и сомнений быть не могло: это были те самые охранники, которые пытались убить меня и раньше, и один из которых однажды ударил меня полицейской дубинкой по голове. Видел их всего лишь дважды, но этого мне вполне хватило для того, чтобы понять, что они были крайне жестоки. И теперь им уже действительно ничего не мешало убить не только меня, но и Эндрю. Опустив глаза вниз, отметил, что на них совсем не было одежды…

«В этой проклятой клинике все пропиталось безумием!» — в ужасе мелькнуло у меня в голове, и тут заметил в их руках оружие.

Вот только на этот раз это были не безобидные дубинки, а мясницкие ножи… Выйдя из шокового оцепенения, повернулся к обомлевшему пациенту и что есть силы закричал:

— БЕГИ!

Схватив застывшего в немом ужасе Эндрю за локоть и потянув его за собой, бросился бежать назад изо всех сил, которых едва хватало на то, чтобы не упасть по пути от изнеможения. Этот чудовищный кошмар никак не прекращался, начинаясь снова и снова: опять должен был бежать, спотыкаясь и пересиливая жгучую боль в израненных ногах, вот только теперь был уже в ответе не только за свою собственную жизнь. В моей голове совсем не осталось мыслей, их сменил нечеловеческий страх, ужас, который уже давно успел стать моим естественным состоянием за последние дни.

В полумраке едва проступали неясные очертания стен — задыхался от безысходности и отчаяния, с трудом успевая огибать темные углы. После всего пережитого потерял способность ориентироваться в пространстве, тем более в условиях столь слабого освещения, и единственным, что еще мог различать, было оглушительное биение собственного сердца. Оно звучало столь неестественно громко, что казалось, обезумевшие в своей кровавой вседозволенности маньяки-охранники смогут с легкостью отыскать меня в этой тьме по его звуку. Спасения не было. Не было…

В какой-то момент выпустил руку несчастного пациента, и он с жутким криком отчаяния оттолкнул меня в сторону, заскочив в комнату через распахнутую настежь дверь. Упал на пол, не удержавшись на ногах, и буквально заполз в комнату вслед за ним, лишь там через немалое усилие поднявшись на ослабевшие ноги и захлопнув за собой дверь. Дыхание сбилось, и теперь каждый вдох отражался режущей болью в горле. Быстро опустив на глаза окуляры прибора ночного видения, дрожащей рукой включил его и обвел комнату мечущимся взглядом в поисках какого-нибудь прохода. Реальность заставила меня затрястись от ужаса — мое горло словно сжалось от осознания того, что мы забежали обратно в тупик, в комнату, из которой был всего один выход! Сам загнал нас с Эндрю в смертельную ловушку.

Сам пациент сидел на корточках возле стены и трясся мелкой дрожью. Понял, он ничего не станет делать для нашего спасения, как и во все прошлые разы.

— Господи… Помоги мне! Помоги! — зашептал, озираясь по сторонам и прекрасно понимая, что маньяки-охранники могут появиться в комнате в любой момент.

Но из-за панического ужаса не мог различить ничего, кроме мигавшего в углу видоискателя изображения пустой батареи. Знал, в тот момент, когда аккумулятор окончательно разрядится, наступит полная беспомощность.

За дверью послышались шаги, от которых по моей спине прополз мороз. Бросился к дрожавшему пациенту, схватив его за плечи.

— Эндрю, помоги мне! Помоги мне, умоляю! Мне не справиться с ними в одиночку! — безумно прошептал, но он лишь с диким воплем подскочил, вырвался и, пробежав до противоположной стены, вернулся ко мне обратно, снова опустившись на пол.

Теперь он еще и выдал наше укрытие своим криком, хотя тот факт, что преследователи не слишком торопились, красноречиво свидетельствовал о том, что им было прекрасно известно о тупике, в который мы себя загнали. Мы были обречены на гибель…

Понимая, что у меня нет права на ошибку, и уже опять чувствуя, как по щеке катится вниз слеза, схватил первое, что попалось под руку. Это была небольшая деревянная тумба. В этот момент меня внезапно одолел и некий приступ злости на себя. Сколько можно было позволять им всем издеваться над нами, убегать от них, прятаться по углам и щелям? Они превратили нас в забитых, затравленных жертв, срывающихся на слезы в любой ситуации, но поддерживали в таком состоянии мы себя исключительно сами.

— Попробую их отвлечь… Беги, как только сможешь, — прошептал Эндрю и, приготовив свое оружие, притаился прямо возле дверного проема.

Стоя в ожидании, вдруг ясно почувствовал грызущую ноги боль: мне давно уже казалось, что в них повтыкали раскаленные иглы. Не мог больше выносить это все, не мог. Если бы не Эндрю, которого должен был оберегать, сам уже давно сломался бы и потерял остатки разума и воли. Мой долг заключался в том, чтобы уберечь морально незрелого и слабого психически больного человека, потому что он всегда был и оставался моим подопечным. Кем был бы, если бы бросил его? Это было бы равносильно тому, как если оставил в этом аду беззащитного ребенка.

Дверь скрипнула, и безумные охранники, не заметив меня в полумраке, один за другим прошли в комнату, остановившись и вглядываясь в темноту. Понимая, что другой возможности не будет, с неистовым криком злобы, страха и отчаяния набросился на того, что стоял ближе ко мне, и, занеся над головой тумбу, с размаху обрушил удар на его широкую спину. Тумба разлетелась в щепки, и тот не удержался на ногах, повалившись прямо на маньяка.

Пользуясь секундным преимуществом, схватил Эндрю за шиворот и буквально швырнул его в коридор.

— Беги! Беги! — срывая голос, прокричал, и мы оба побежали, не помня себя от дикого ужаса.

Слыша, как преследователи поднимаются на ноги и, ругаясь, устремляются за нами, бежал, уже ориентируясь по прибору ночного видения: интуитивно понимал планировку этого заброшенного отделения, поскольку внутри оно зеркально отражало то, в котором работал, но мыслить трезво было уже невозможно. Задыхался. Что-то сжимало мое горло, словно стальные тиски, от бега и перенесенных травм голова кружилась, а ноги отказывались слушаться — был готов упасть, и упал бы, если бы не присутствие Эндрю. Человек всегда сдается и сходит с ума в одиночестве.

На первом этаже большая часть дверей была заколочена досками, и понимал, что нужно подняться на второй, потому, увидев одну из боковых лестниц, сразу потянул пациента туда. Перемещавшиеся до того совсем неспешно маньяки-охранники теперь перешли на бег.

Протолкнул Эндрю вперед и затем побежал по узкой деревянной лестнице за ним наверх, пока не услышал за спиной скрип ржавых несмазанных петель и негромкий щелчок. На бегу обернувшись, увидел, как один из психопатов медленно отходит от закрытой решетчатой двери, отделявшей лестницу от коридора. Психи ушли. Ушли?

— Эндрю, стой, — на одном дыхании выпалил и, немея от ужаса, осторожно спустился вниз к решетке, стараясь не наступать на прогнившие ступеньки.

Психопаты исчезли без следа. Оказавшись внизу, неуверенно взялся за металлическую ручку и толкнул дверь вперед. Ужас реальности вновь обрушился на меня потоком отвратительной ледяной воды — охранники заперли дверь, оставив нам с Эндрю только один путь наверх. Это была ловушка…

Дергая ручку двери, со стремительно нарастающим беспокойством начинал понимать, что они специально загнали нас на лестничную площадку. Но вот какая чудовищная цель скрывалась за этим хитроумным планом, было неясно. Почувствовал, что от нервного напряжения, державшего меня цепкой хваткой уже немыслимое количество времени, мне становится физически плохо: что-то происходило у меня за грудиной, сердце болезненно сжималось и через острую боль выбрасывало кровь в артерии. Медленно повернулся к лестнице, где застыл доведенный до ужаса Эндрю. Смотрел на его изуродованное лицо, и оно расплывалось у меня в глазах. Зеленый фон прибора ночного видения пару раз мигнул и погас навсегда — аккумулятор разрядился. Медленно стянул прибор со лба, отрешенно покосившись на многострадальные окуляры: эта вещь была незаменимой…

Смотря на нее, подумал, что остался без глаз. Какой же… наивный все-таки…

— Что? — резко выпалил пациент, и молча поднял взгляд на него. — Не молчи. Не молчи, Дэвид. Ты всегда говорил что-то.

Всегда говорил что-то. Но сколько можно было еще выносить это все? За последние минут пятнадцать и рыдал, и злился, и кричал от страха… Не мог терпеть больше. Но нужно было.

— Мы должны идти, — проговорил едва слышно и бережно опустил прибор ночного видения на пол — расставаться с ним было очень тяжело, но из спасительного круга он превратился в абсолютно бесполезную ношу.

Теперь у меня не осталось ни электронного пропуска, ни способности ориентироваться в темноте. Понимая, что нужно срочно уходить, в последний раз задержал взгляд на матовых окулярах, вспомнив, как снял их с мертвого тела оперативника в подземной лаборатории. Если бы не эта маленькая вещь, давно уже был бы мертв…

Мы поднялись по лестнице наверх, оказавшись в узком темном коридоре, оканчивавшимся с одной стороны глухим тупиком. Это место было мне уже совершенно незнакомо: очевидно, здесь корпус не перестраивали, и планировка тут отличалась от знакомого мне мужского отделения. Эндрю никак не прокомментировал тот факт, что оставил прибор ночного видения, и тоже не стал ему ничего говорить. Про свои нехорошие подозрения о ловушке также умолчал. Ничего не говоря друг другу, мы двинулись вперед по коридору, пока перед нами не возник огромный темный зал, подобный актовому. В голову мне ударил неприятный запах, похожий на пары какого-то горючего.

Эндрю бездумно двинулся дальше, но задержал его: что-то подсказывало мне, что идти вперед наобум не стоило. Вместо этого, щуря глаза от почти непроглядной тьмы, осмотрел зал. Посреди него были разбросаны старые поломанные стулья и прочие обломки мебели; что же находилось по краям, было разобрать невозможно из-за кромешной тьмы — единственным источником света в этом пугающем месте были грязные замыленные окна, за которыми уже воцарилась тьма пасмурного вечера.

По периметру зала, уже на третьем этаже располагались своеобразные балкончики, огороженные деревянной оградкой. Мое внимание также привлекли две двери, расположенные в противоположном конце зала, возле которых были неаккуратно приколочены покосившиеся таблички с надписями. Тьма скрывала надпись на одной из них, но, пробежав взглядом по второй, с замиранием сердца прочитал:

«Мужское отделение».

Это был наш путь к спасению. Знал, что в мужском отделении нам уже точно ничего не будет угрожать, потому что оттуда выведу нас в административный блок. И мы спасемся! Мы спасемся! Спасемся! Спасемся!

Повернулся к Эндрю, чувствуя подъем внутренних сил.

— Сейчас мы пойдем туда, в мужское отделение. Оттуда можно будет попасть… — начал было с воодушевлением, но он резко перебил меня, закричав почти истерично.

— Не пойду туда!

— Тихо, тихо, — взял перепуганного пациента за плечи, — понимаю, с этим местом у тебя связано немало жутких воспоминаний, но сейчас это — наш единственный путь к спасению.

— Не пойду! Не пойду! Не пойду, Дэвид! Не пойду! И тебя не пущу! — хватаясь за грязные слипшиеся пряди волос, начал повторять Эндрю.

— Прошу тебя, успокойся, — стараясь говорить мягко, произнес, смотря ему в глаза, — почему ты так не хочешь туда идти?

— Там Коэн… — дрогнувшим голосом отозвался тот, и измученно выдохнул.

Как же сильно они все боялись этого старого выродка. Даже сейчас, когда клиника всецело принадлежала им, пациентам, подопытным компании, они все равно продолжали бояться его. И не смог бы переубедить никого из них.

— Коэна там уже давно нет, — попытался успокоить несчастного Эндрю, — уверен, он сбежал при первой возможности, потому что такие подонки способны издеваться только над теми, кто слабее их.

— Он не сбежал, Дэвид, не сбежал, — с пугающей уверенностью проговорил тот, вперив в меня ошалевший взгляд.

— Откуда ты знаешь? — поинтересовался.

— Знаю. Просто знаю, — упавшим голосом ответил Эндрю, — он долго ждал этот момент, Дэвид. Он ждет там, знаю.

Понял, убеждать его бесполезно: он настолько боялся жестокого мерзавца-администратора, покалечившего его ради своей прихоти, что никакие аргументы не смогли бы вытеснить жуткий образ из его больного сознания. Медленно закивал, глядя на бедного Эндрю.

— А знаешь… Тоже долго ждал этот момент, — протянул, — давно уже хочу… высказать пару ласковых слов своему бывшему администратору… Пусть только попадется мне на глаза! Пусть только попадется! — стиснул кулаки, невольно скривившись от мыслей о Коэне и даже повысив голос, словно желая докричаться до кого-то.

— Нет, не говори это! НЕ ГОВОРИ! Ты не справишься с ним, ты не знаешь, кто он такой и на что способен, Дэвид, — испуганно замотал головой Эндрю, — не знаешь, не знаешь…

— Уже знаю, — мрачно ответил и, посмотрев в сторону двери, добавил, — пойдем. Осталось немного.

И взял своего объятого ужасом спутника под руку, двинувшись в сторону нужной двери, пока мою стопу неожиданно не обожгла внезапная режущая боль. У меня невольно вырвался негромкий возглас, и, поморщившись, отдернул ногу, но резкая боль пронзила уже и вторую, не переставая жечь первую. Попятился, не понимая, что со мной происходит, и почему вдруг мне стало так больно. Что-то продолжало нещадно жечь мои стопы, через боль почувствовал также ощущение чего влажного и, как мне показалось, липкого. Подняв напряженный от боли взгляд на Эндрю, остановившегося впереди, обратил внимание на то, что он спокойно стоит босыми ногами на полу, облитом какой-то неизвестной маслянистой жидкостью. Он не чувствовал боли, как и я сейчас.

— Что с тобой? — задал вопрос пациент.

— Ноги, — только и смог ответить, пересиливая неутихающую боль и делая неуверенный шаг вперед.

Наклонившись к странной жидкости, разлитой по всему полу огромного темного зала, осторожно дотронулся до нее пальцем. Не ощутив боли, на какой-то момент испытал облегчение — первой моей мыслью стало опасение, что по полу разлили кислоту. Но когда поднес руку к лицу, и в него ударил резкий запах горючего, который в какой-то момент уже совсем перестал замечать, меня охватила новая волна ужаса.

— Это бензин, — озвучил мою леденящую кровь догадку Эндрю.

Немедленно поднялся, лихорадочно соображая, что делать. Только сейчас в слабом освещении, исходившем от окон, разглядел, что весь пол зала был залит этим бензином. Сзади был коридор, оканчивающийся тупиком, а путь обратно на первый этаж перекрыли маньяки-охранники. Оставались только две двери впереди, одна из которых вела в мужское отделение.

— Так, а ну пошли быстро, — взволнованным, почти дрожащим голосом заявил и, не медля, прямо через обжигающую боль от бензина, попавшего в раны на ногах, двинулся к нужной двери, но вмиг застыл, когда наверху вдруг начали появляться яркие огоньки.

Дрожь пробежала по моей спине ледяной волной, заставив волосы по всему телу встать дыбом. Яркие огоньки возникали снова и снова, постепенно придавая залу торжественную освещенность. Только сейчас начал понимать, что они были пламенем десятков свечей, которые держали в руках люди, стоявшие на балкончиках сверху. Все они были пациентами клиники, изуродованными, искалеченными физически и морально, несчастными и потерянными. Они прятались до того в прилегающих к балкончикам комнатках, но потом в один миг вдруг вышли из укрытий, столпившись у перил и безумно пялясь на нас, замерших внизу.

Прежде чем успел что-либо домыслить, в спину мне ударил яркий луч белого света, и обернулся, чувствуя, как оцепенение ужаса окончательно сковывает мои движения. На главном балконе, расположенном прямо над выходом из коридора, через который мы попали в зал, в окружении нескольких пациентов со свечами стоял пациент-священнослужитель, в руке которого был зажат уже знакомый мне ручной фонарь. Меня тотчас же накрыла волна неконтролируемой злости на этого больного мерзавца, который уже дважды пытался меня убить, но она мгновенно сменилась тяжелым гнетущим ужасом от осознания того, что вновь оказался в руках этого безумца…

Он привел сюда всех своих последователей: их были десятки, и все они слепо верили ему. Уже не обращая внимания на боль в ногах, в ужасе осмотрелся по сторонам, понимая, что скоро должно было начаться какое-то немыслимое в своей жестокости действо.

Пациент-священнослужитель торжественно развел руки в стороны и громко провозгласил:

— Дети мои! Свершилось то, чего мы все смиренно ждали, перенося жестокие страдания и утешая себя неустанными молитвами! Господь Наш Полтергейст явил величие Свое этому грешному миру! Он услышал наши молитвы и пришел, дабы принести спасение всем нам, Своим верным рабам! Наши мучения были не напрасны — теперь на смену им пришла Великая Благодать, которая и была обещана всем верующим! Так возрадуемся же вместе пришествию Господа Нашего на эту грешную землю!

Со всех сторон раздались оглушительные безумные крики одобрения, из которых мог разобрать только слово «Полтергейст». Происходящее казалось мне нереальными, неестественным, отчего полностью поддался захватившему меня ужасу и никак не шевелился, молча наблюдая за всем этим нарастающим мракобесием.

Пациент-священнослужитель поднял левую руку, сжимавшую фонарь, вверх, и возгласы постепенно стихли.

— Однако не все из нас оказались готовы принять любовь Всевышнего в сердце свое! — прокричал он, и по моей спине опять пробежал мороз. — Нашелся тот, кто подло отверг Его и осмелился наводить хулу на Святое Слово! Тот, кто обманом завладел сердцами и умами нашими, и кто намеренно по воле своей встал на сторону дьявола, отрекшись от Веры и предав Господа Нашего! — он сделал паузу, набрав в грудь побольше воздуха. — И этот Иуда… сейчас стоит перед вами!

Он резко указал на меня пальцем, одновременно наведя на меня свой фонарь. Со всех сторон в меня полетели гневные оскорбления и проклятья:

— ИУДА! ИУДА! ИУДА!

Каждое слово было подобно камню, брошенному в меня, но самым страшным было то, что понимал, отчего эти несчастные больные люди ведут себя таким образом. Чувствовал даже не страх, а животный ужас, но вместе с ним и непреодолимую жалость по отношению к этим больным, которые теперь были готовы по одному указанию своего пастыря разорвать меня на куски. Все понимал, потому что сам прошел через это.

Пациенты клиники, как и все люди в нашем мире, на самом деле стремились только к одному — к нормальной человеческой жизни. Чтобы как-то спастись от нескончаемых издевательств со стороны персонала, они цеплялись за то, что казалось им спасительной веревкой, способной вытянуть из этого болота: они верили священнослужителю и его псевдо-религиозным бредням о Полтергейсте и каком-то призрачном «спасении», потому что эта «вера» давала им хоть какое-то утешение в мире вечных страданий. Был уверен, многие из них и в помине не понимали смысл туманных речей священника. Да и разве мог быть смысл в этом безумии, что он называл Евангелием Песка? Но они слепо следовали за ним, потому что только эта странная извращенная религия давала им какое-то жалкое подобие надежды. И теперь, когда он говорил им о каком-то «спасении», они тоже верили, хотя не мог понять, в чем собственно это спасение заключалось. Может быть, спасением была смерть, принятая от Полтергейста. Не знал ответ.

Скосив полный ужаса взгляд на стоявшего рядом Эндрю, увидел, как он, полностью лишенный страха, не отрываясь, смотрит единственным зрячим глазом на пламя десятков свечей, мерцающее наверху. Этот его одержимый, безумный взгляд напугал меня еще больше, но одновременно и выдернул мое сознание из оцепенения.

— Что ты несешь?! — бешено прокричал, обращаясь к стоявшему наверху пациенту-священнослужителю и стараясь перекричать вопли толпы. — Зачем ты говоришь им это?! Ты станешь счастливее?!

Священник вновь поднял руку вверх, заставляя свою паству утихнуть.

— Многие из вас знают этого проходимца! — продолжил вещать он. — Многие слышали его сладкие отравляющие речи! Многие, возможно, даже поверили в его благие намерения! Сам долгое время обманывался, принимая его лживую заботу за чистоту душевных помыслов. Но знайте: истинная цель этого еретика всегда состояла в том, чтобы отвести ваши взоры от Господа Нашего, ввести ваши души в беззаконие и склонить вас к греху отрицания! Это — лжепророк, пособник дьявола, скверна первородного греха! Он заслужил жестокую кару!

— Какой же ты мерзавец! — не удержавшись, в паническом ужасе закричал. — Нет, ты не просто мерзавец, ты подлец! Как ты можешь говорить такое этим людям?! Делал для пациентов в мужском отделении все, что мог, а ты говоришь им это?!

— Ты предал Господа Нашего, — серьезным тоном ответил мне на мои отчаянные слова погрязший в религиозном фанатизме безумец, — и теперь пытаешься прикрыться мнимой добродетелью? Твои слова полны лжи и фальши, и более не верю в твое раскаяние.

— За что должен раскаиваться?! — обвел мечущимся взглядом перекошенные лица десятков пациентов, державших в своих руках свечи. — Не слушайте его! Он обманывает вас! Вы все слепо верите ему, не вдумываясь в его слова, но вы хоть раз задавались вопросом, что они значат? Вы задумывались над тем, какое «спасение» он вам уготовил? Его «спасение» — это безропотное ожидание! И чем дольше вы ждете, чем дольше остаетесь в стенах этой проклятой клиники, тем быстрее вы приближаете свой конец! Спасение лежит не здесь, а там, за этими стенами! — указал на одно из окон. — Он обманывает вас, потому что вместо того, чтобы помочь вам выбраться отсюда, насильно удерживает вас здесь, рассказывая свои бредни про Полтергейста!.. А вы знаете вообще, кто такой Полтергейст? Он не бог! Не дух! Не привидение! Он простой человек, такой же, как вы все! Человек, который управляет этим белым туманом из капсулы перед морфогенетическим двигателем! Он не слышит ваши молитвы, не видит ваши обряды! Ему это все не нужно, потому что его тело сейчас там, в подземной лаборатории! Видел его своими глазами так же, как вижу сейчас вас! Его никто оттуда не спасет, точно так же, как и вас! Вы можете спасти себя только сами, если попытаетесь покинуть клинику! Вот в чем истина! А не в тех заумных бреднях, которые вам вещает священнослужитель! Опомнитесь! Откройте свои глаза, потому что, если вы и дальше будете слушать это его фанатичный бред, вы просто погибнете в этих стенах! Умрете, вы понимаете?! Ваши жизни закончатся! И Полтергейст вас не спасет, потому что вы будете здесь, а он — там!

Умолк, тяжело дыша, и вокруг повисла гнетущая тишина. Пациенты молчали, впервые задумавшись над своими верованиями. Чувствуя призрачную надежду, добавил:

— А теперь скажите, что из того, что вам сейчас сказал, — ложь? Всегда был честен со всеми вами, и всегда делал то, что подсказывала мне моя совесть! Боролся за вас в мужском отделении, искал вас в подвале, даже уволиться из клиники хотел ради вас! Хотел уехать отсюда для того, чтобы рассказать всему миру о том, как вас тут мучили! И если кто-то из вас считает, что я лгу, пусть первый бросит в меня камень!

Опять замолчал, вслушиваясь в тяжелую, почти звенящую тишину. Сквозь этот звон пробивался только громкий стук моего измученного сердца. Но чувствовал, мои слова не оставили пациентов равнодушными: они могли не верить им, но это заставило их задуматься. Внезапно тишину прорезал гневный, почти истеричный вопль пациента священнослужительа:

— Ересь! Безбожная, гнусная ересь! Ты еретик, предатель Господа!

И моментально со всех сторон в меня полетели не менее гневные возгласы:

— ЕРЕТИК! ЕРЕТИК! ЕРЕТИК!

Отчаяние заставило меня издать стон, в ужасе обвел взглядом высокие темные стены. Пляска огоньков под потолком и безумные дикие проклятья походили на нарастающую вакханалию. Смотря на дрожащее пламя свечей, вдруг ясно ощутил, как замедляется время вокруг меня, а пол начинает уходить из-под ног. Эти огни…

Пол, на котором мы стояли, должен был стать костром инквизиции. И еретиком, которого она собралась сжигать в такой торжественной обстановке, снова был я…

Только сейчас понял их зверский замысел: они сбросят свои свечи вниз, и бензин, разлитый по всему полу зала, вмиг превратится в огненную геенну… И это все же случится… Сгорю… Заживо. И вместе со мной сгорит и Эндрю…

Позади находилась спасительная дверь в мужское отделение, но мой измученный разум вдруг быстро осознал, что она может быть заперта. Мог попытаться добежать до нее до того, как они бросят свечи, но времени вернуться в коридор в случае, если дверь не откроется, уже точно не осталось бы. От отчаяния и агонии ожидания мучительной боли у меня вырвался громкий всхлип ужаса.

— Ты не достоин прощения! Не достоин спасения! Не достоин вечной жизни! Отныне за свои преступления против Господа Нашего Полтергейста ты навсегда изгоняешься из лона Церкви! Анафема! — в бешеном исступлении завопил пришедший в религиозный экстаз пациент-священнослужитель.

— АНАФЕМА! АНАФЕМА! АНАФЕМА! — загремело со всех сторон.

Уже не сдерживая текущие по лицу слезы, повернулся к Эндрю, но он только продолжал завороженно пялить взгляд на пламя десятков свечей. И тут понял, на сей раз моей жизни точно пришел конец: должен буду погибнуть самой страшной смертью, сгинув навсегда в пожирающем плоть пламени…

Понимал, у меня практически не было шансов выбраться из ловушки, подстроенной пациентом-священнослужителем: с одной стороны были две двери, которые вполне могли быть заперты, а с другой — коридор, оканчивающийся тупиком. Даже если бы выбрал второй путь и сумел добежать до коридора до того, как пациенты на балконах скинули бы вниз свои свечи, оказался бы заперт в замкнутом пространстве, отрезанном огненной стеной, и все равно задохнулся бы от угарного газа. Кроме того, рядом со мной находился Эндрю, за жизнь которого был в ответе.

— Отпустите хотя бы его! Он ни в чем не виноват! — отчаянно прокричал, пытаясь если не оттянуть время, то хотя бы спасти моего несчастного спутника.

Но мой голос утонул в общем потоке проклятий и религиозного помешательства.

— Позволь ему уйти! Он такой же пациент, как и вы все! — бросил стоявшему наверху «отцу», который все это время наблюдал за моими хаотичными метаниями в поисках хоть какого-то спасения.

Немного поразмыслив, тот вновь поднял руку вверх, делая знак всем остальным.

— Да будет так, — ответил он, когда толпа затихла, и обратился уже к Эндрю, который вообще не замечал ничего из того, что творилось вокруг. — Сын мой. Ты совершил грех, поддавшись на увещевания этого злокозненного лжепророка, но вижу, что заблуждение твое происходит от незнания и наивности, а не от намеренного злого умысла. Всевышний милостив и учит нас прощать тех, кто оступается в неведении, Он любит нас и прощает нам грехи наши, если раскаяние наше исходит от чистого сердца. Так выйди же из этого зала и принеси покаяние.

Стал лихорадочно соображать, что можно было сделать. Дождаться, пока Эндрю дойдет до коридора, и резко побежать за ним? Броситься бежать прямо сейчас, пока они отвлечены на другое? Побежать к входу в мужское отделение в надежде, что дверь не будет заперта? Не знал, что делать! Не знал! Не знал!

Почему-то вдруг мгновенно представил, как мой спутник, которого буквально уговаривал не сдаваться и идти дальше, сейчас выйдет из заготовленной ловушки, не оборачиваясь и ничего не говоря мне, а затем во всеуслышание скажет, что больше знать меня не желает. И будет стоять перед огненный маревом, восторженно наблюдая за тем, как пламя пожирает мою плоть… От этих мыслей обхватил больную голову руками, потянув себя за свалявшиеся волосы.

Но Эндрю стоял, не двигаясь и никак не реагируя на все то мракобесие, что творилось вокруг нас: его измученный разум был полностью поглощен картиной множества танцующих огоньков, которая, должно быть, казалось ему прекраснее всего, что он видел за всю свою жизнь.

— Иди! Чего ты ждешь? Он позволил тебе уйти! — безумно прокричал, хватая его за плечо одной рукой и вытирая слезы со своего лица другой.

Но он только оттолкнул меня: отвлекал его от созерцания огня, единственной вещи, которая приносила этого больному человеку радость и умиротворение.

Меня окончательно захлестнула волна отчаяния: мой замученный постоянными издевательствами, бегом и болью разум уже просто не выдерживал такого колоссального, нечеловеческого напряжения. Столько раз был на грани гибели, столько раз ощущал ледяное дыхание неминуемой смерти, столько раз прощался мысленно с теми, кого люблю, но у каждого человека есть свой предел, черта, за которой его силы заканчиваются, и начинается страшная бездна безумия. Сломать можно любого, а я и в помине не был столь сильным и выносливым, чтобы дальше противостоять этому всему. Не был солдатом, не был пилотом или спасателем, был всего лишь простым сотрудником психиатрических больниц. Не было у меня больше сил выносить это все, не было!

Неожиданно позади меня раздался оглушительный удар, за которым последовал еще один, еще громче предыдущего. Уже совсем ничего не соображая, обернулся, и из моей груди вырвался истошный вопль ужаса.

Одна из дверей, та, которая располагалась слева от ведущей в мужское отделение, теперь лежала на полу, сорванная с петель, а в проходе, страшно рыча и скалясь, стоял не кто иной, как Маклейн-монстр, неведомым образом выбравшийся из запутанного лабиринта канализации! Что-то пробормотав себе под нос, он с грозным рыком бросился прямо на нас с Эндрю, гремя цепями, но поскользнулся на бензине и растянулся на полу. Прогнившие доски под его весом угрожающе захрустели и начали медленно трескаться.

— Чер… тово… бо… л… ото!

Опомнившись и уже не разбирая ничего, кроме своих истошных воплей, кинулся в сторону коридора, забыв обо всем остальном на свете. В зале поднялся такой неистовый вой десятков голосов, что он был подобен грому с небес или завыванию бури. Больше не мог видеть, что творится наверху, но краем глаза все же заметил, как какой-то пациент уже, к счастью, без свечи, отчаянно вопя, цепляется за край перил. Охваченная паникой толпа сбросила его вниз, и он упал на пол с довольно большой высоты, больше не двинувшись. Не выдержав всего этого безумного столпотворения, один из балконов рухнул вместе с группой мечущихся и кричащих в ужасе пациентов, проломив пол, и доски начали трескаться одна за другой. Пол уходил из-под ног в прямом смысле этого слова.

Успел кое-как выбраться в коридор до того, как доски окончательно сломались, и что есть сил бросился бежать в спасительную темноту коридора, смутно вспоминая, что он оканчивался тупиком, как вдруг среди общего гвалта и воя истеричных голосов услышал один, который показался мне… другим.

Невольно обернувшись, увидел, как уже в коридоре стоит Маклейн, подняв над полом за шею истошно кричавшего в диком предсмертном ужасе Эндрю, который замешкался и не успел отбежать достаточно далеко. Пациент дергался и вырывался изо всех сил, но освободиться из стального захвата двухметрового громилы было невозможно.

Понял, он сейчас просто оторвет несчастному Эндрю голову, как отрывал ее до того всем своим предыдущим жертвам…

«Каждый за себя», — сказал мне пациент, освободивший меня из кресла в подземной лаборатории.

Каждый за себя? Нет, не «каждый за себя»! На то мы и люди, что помимо животных инстинктов нам даны еще и разум, и душа!

Ни секунды не раздумывая, подобрал с пола какую-то деревянную доску, подбежал вплотную к Маклейну, уже обхватившему лоб истошно вопившего Эндрю, замахнулся, взявшись обеими руками за свое оружие, и с разъяренным криком ударил монстра по затылку, вложив в этот удар всю оставшуюся силу и злость.

Любой другой человек от такого удара в любом случае потерял бы сознание, но Маклейн даже не пошатнулся. Недовольно зарычав, он разжал хватку, отчего Эндрю упал на пол и сразу же помчался куда-то в сторону. Потеряв к нему всякий интерес, Маклейн обернулся ко мне, и только тут до меня наконец дошло, что я натворил. Напал на него.

Напал на чертового Маклейна…

— Я те… бя… раз… дав… лю, крыс… еныш, — сипло протянул он, и снова закричал, но уже от захлестнувшего меня ужаса.

Мне оставалось бежать только вперед, поскольку поворот на лестничную клетку уже пробежал, но впереди не было ничего, кроме тупика. Уже почти не чувствовал своих ног: иногда боль редкой иглой впивалась в мои стопы, но мощный выброс гормонов приглушал ее.

Добежав до стены, вжался в нее, повернувшись к надвигавшейся на меня грузной фигуре Маклейна.

«Вот оно… Я погибну… Погибну… Умру… Сейчас он схватит меня, и за пару секунд все закончится», — пронеслось у меня в голове.

Жалел ли о своем поступке? Нет. Бросить человека на неминуемую гибель в такой ситуации — означало самому потерять человеческое лицо. Потому что он был слабее меня. Потому что на его долю выпало в разы больше немыслимых в своей жестокости испытаний. Потому что был врачом, а он — одним из моих пациентов, и должен был заботиться о нем. Даже ценой своей собственной жизни.

Но когда Маклейну оставалось добежать до меня всего ничего, доски под его весом проломились, и он рухнул вместе с ними на первый этаж, погрузившись в облако пыли. Удержался лишь каким-то чудом, с трудом сохранив равновесие, балансируя на краю разлома. Встав на ноги и разбросав в ярости старые прогнившие доски, Маклейн поднял голову, посмотрев на меня, и зарычал от злобы и бессилия. Но поделать он уже ничего не мог — был слишком высоко. Тяжело дыша, он медленно поплелся прочь по первому этажу женского отделения.

«Я выжил? Выжил?» — не веря в свое невероятное везение, подумал и закрыл воспаленные глаза, чтобы хоть как-то перевести дух.

Мне не верилось, что избежал смерти и на этот раз. Уже вообще ничего не мог воспринимать адекватно.

Неизвестно, сколько времени прошло, прежде чем заставил себя открыть глаза и вернуться в ужасающую реальность. Все звуки вокруг стихли. Повисла полная тишина, даже звуков ударов собственного сердца уже не слышал. Все исчезло. Остался только один в этом безмолвном мире непроглядной темноты.

Осторожно двинувшись по краю доски, обошел провал и тихо, боясь даже вдохнуть воздух поглубже, пошел вперед по коридору. Под моими шагами пол угрожающе скрипел, отчего затаивал дыхание каждый раз, когда приходилось переносить вес с одной ноги на другую. Не знал, куда и зачем шел. Просто стоять на месте дальше было невыносимо.

Пройдя еще какое-то расстояние и старательно огибая опасные участки, где пол мог провалиться у меня под ногами, добрался до темного зала, который чуть было не стал местом моей страшной смерти. Теперь это помещение изменилось почти до неузнаваемости.

Старые доски местами были сломаны, образовывая огромные провалы, — теперь добраться до той двери, которую выбил Маклейн, было невозможно, так как пол перед проходом полностью обрушился на первый этаж. До второй двери, ведущей уже в мужское отделение, можно было попытаться допрыгнуть, но риск упасть вниз был слишком велик. Часть балконов также обвалилась. Все пациенты, включая отца Мартина, разбежались, и теперь уже ничего не выдавало то безумное мракобесие, что они намеревались устроить в этом месте, но повисшая тишина пугала меня ничуть не меньше, чем их оглушительные звериные крики, от которых у меня закладывало уши. О том, что они собирались сжечь меня тут уже во второй раз, теперь напоминала только жгучая боль в израненных стопах, которые теперь еще и вымокли в бензине.

Складывалось впечатление, что попал в заброшенный замок, где давно уже не появлялось ни единой живой души…

Стоя перед огромным провалом, измученно выдохнул.

«Где Эндрю?» — промелькнуло у меня в голове.

Точно видел, что он убежал куда-то в сторону, но теперь, оглядевшись, его не замечал.

— Эндрю, — шепотом позвал его, но никто мне не ответил, хотя в звенящей тишине мой тихий голос усиливался в разы.

«Где же он?» — подумал, снова оглядываясь.

— Эндрю! — уже громче произнес, но ответа снова не последовало.

Сделал шаг вперед, но доски передо мной опасливо затрещали и прогнулись, и вынужден был отступить назад.

«Может быть, он упал вниз? Или спрыгнул специально?» — продолжил строить догадки, смотря по сторонам.

— Эндрю! — выкрикнул. — Эндрю! Где ты? — никто мне не отвечал.

Почувствовал, как стремительно начинает ускоряться ритм сердца: перед моими глазами снова возник образ умирающего Кэссиди. Видел здесь столько чудовищных, отвратительных смертей, что потерять еще одного пациента был просто не готов.

Чувствуя, как нарастает отчаяние и страх снова остаться в одиночестве, судорожно огляделся по сторонам и совершенно неожиданно для себя заметил чей-то силуэт: кто-то сидел возле стены, поджав колени к груди. Напрягая глаза, чтобы можно было разобрать в темноте хоть что-то, разглядел лицо этого человека.

— Эндрю? — снова воскликнул уже с неподдельной радостью, и тот поднялся с пола, медленно подойдя ко мне. — Господи! Почему ты не отзывался? Я же звал тебя!

Но посмотрев на него, сам понял, почему: он все еще пребывал в шоковом состоянии от осознания близости своей смерти. Подняв дикий взгляд на меня, он почти шепотом произнес:

— Ты спас мне жизнь. Не заслужил этого.

— Ты же сам говорил, что я твой друг. А друзья для того и существуют, чтобы помогать друг другу в трудные моменты, — ответил.

— Ты мог погибнуть… — все тем же полным ужаса шепотом протянул Эндрю.

— Но не погиб же, — через силу отозвался и затем тяжело вздохнул, вспомнив о всех тех немыслимых испытаниях, что выпали на нашу долю за это время. — Ты знаешь… За этот день мог погибнуть столько раз, что, наверно, мое сознание уже тоже не вполне адекватно воспринимает угрозу. И потом… Ты мой пациент. Мы с тобой через столько прошли здесь… Не мог оставить тебя в такой беде.

Эндрю опустил голову, уставившись в образовавшийся провал под ногами, сам же обреченно посмотрел на дверь, ведущую в мужское отделение. Оставаться дальше в этом месте, полном окончательно сошедшими с ума последователями пациента-пастыря, было смертельно опасно.

— Мы должны попробовать попасть в мужское отделение, — немного помолчав, но продолжив смотреть на спасительную дверь, нарушил тишину, — у нас нет другого пути. В принципе, можно попытаться перепрыгнуть это расстояние, которое отделяет нас от той двери, а там… будем надеяться, что доски выдержат наш вес, а сама дверь окажется не заперта.

Перевел взгляд на моего бедного подопечного. Он всегда молча следовал за мной, никак не высказывая свое мнение, поникнув головой и не веря в спасение, вот и сейчас он опять промолчал, оставив мне право принимать решения…

Сделал несколько шагов вперед, осторожно пройдя до середины зала, но доски под моими ногами начали трескаться, и вынужден был спешно отступить. Выход был только один. Повернулся к обреченно стоявшему рядом пациенту.

— Послушай меня, Эндрю, — обратился к нему, — сейчас мы должны перепрыгнуть это расстояние, но пол может сломаться, и если делать это по очереди, мы можем оказаться отрезаны друг от друга. Потому нам придется прыгать одновременно. Понимаешь, одновременно, — повторил, присматриваясь к нему и пытаясь понять, слушает ли он меня, — на худой конец, если мы все же упадем, ничего страшного не произойдет — мы просто окажемся на первом этаже.

Помолчал, вновь оценивая расстояние до небольшого целого участка пола перед дверью в мужское отделение, потом вновь повернул голову к пациенту:

— Ты не против? — поинтересовался, и он обреченно мотнул головой. — Тогда смотри. Сейчас делаем разбег и на счет три одновременно прыгаем туда. Прыгай, как только почувствуешь, что доски трескаются под ногами, и сразу хватайся за тот выступ. Понятно?

Тот снова кивнул, смотря себе под ноги.

— И не паникуй, даже если мы упадем, — стараясь говорить мягко, добавил напоследок, — самое страшное, что может с нами случиться — это ушиб: здесь не то расстояние, чтобы разбиться.

Отвел Эндрю на несколько метров назад и посмотрел вперед. Решение было принято.

— Готов? Тогда… раз… два… три! — крикнул, срываясь с места.

Побежал так быстро как мог. Когда до края перед разломом оставалось добежать всего полметра, доски громко захрустели подо мной, и пол начал буквально уходить из-под ног. Оттолкнулся в самый последний момент, уже ничего не видя и не разбирая вокруг себя, и перепрыгнул с отчаянным криком усилия провал, уцепившись за противоположный край, около которого располагалась дверь, ведущая в мужское отделение. Удар пришелся на грудную клетку, отчего мне показалось, что воздух разом вышибли из моего тела: сделал судорожный вдох, пытаясь подтянуться на руках, но пол не выдержал моего веса. Доски опять начали ломаться.

Сделал резкий выпад рукой и ухватился за небольшой разлом в деревянном полу. Весь мой вес перенесся на эту руку, отчего дерево болезненно впилось в кожу моих пальцев. Чувствуя, как доски подо мной окончательно трескаются и падают вниз с оглушительным грохотом, ухватился и второй рукой за образовавшийся новый край и все же сумел подтянуться наверх, заползая на крошечный участок перед дверью, который каким-то чудом до сих пор держался.

Ломающиеся доски стремительно полетели вниз, ударяясь со страшной силой об пол. Лишь чудом не свалился вместе с ними, но теперь все было уже позади. Отползая ближе к двери и тяжело дыша открытым ртом, повернулся к тому, что осталось от зала, и меня пробрала дрожь от ужаса.

Эндрю остался стоять на другом конце обрыва, в коридоре — нас разделяла многометровая пропасть. Посмотрел вниз и с содроганием понял, что ветхий пол первого этажа от веса рухнувших на него конструкций тоже проломился. Теперь то, что было внизу, нельзя было даже разглядеть — вниз уходила бездонная мгла… Был отрезан от Эндрю. Навсегда.

От увиденного меня охватил ужас: за это недолгое время мы с этим человеком прошли через столько всего, что теперь нас объединяло уже не только общее горе. После прохождения таких испытаний люди становятся неразрывно связанными между собой на всю жизнь, потому что ничто не роднит сильнее совместной борьбы за выживание. Недаром те, кто проходят через военные конфликты, сохраняют свою дружбу на всю жизнь.

— Господи! — прокричал, хватаясь за голову. — Почему ты не прыгнул одновременно со мной?! Говорил же тебе!

Эндрю молчал, только смотря в бездонную пропасть перед собой. Лихорадочно осмотрелся по сторонам. С моей стороны можно было даже не пытаться спрыгнуть, поскольку провал уходил вниз на метров десять-двенадцать, если не больше. Со стороны Эндрю можно было попытаться сделать это, так как возле него еще сохранился небольшой участок пола первого этажа.

— Так. Ладно. Не переживай, — то ли ему, то ли самому себе сказал, — оставайся там и никуда не уходи, а я попробую как-то добраться до того места, где ты сейчас находишься.

С этими словами развернулся к двери, возле которой оказался. Сейчас это был единственный путь.

«А что, если дверь заперта? Как мне в таком случае выбраться?» — промелькнула у меня тревожная мысль, но когда потянул за ручку, дверь открылась, и передо мной предстал уходящий вдаль узкий и темный коридор.

— Никуда не уходи, слышишь? Скоро доберусь до тебя, — обратился к Эндрю.

— Нет, Дэвид, — неожиданно оборвал он меня, отчего замер в непонимании.

Голос обычно запуганного и неуверенного в себе пациента прозвучал на удивление твердо и решительно, хотя он все еще никак не решался поднять на меня глаза. Собравшись с силами, Эндрю все же посмотрел на меня, и разглядел в его взгляде уже не привычную обреченность и апатию, а куда более страшные горечь и сожаление.

— Я так больше не могу, — проговорил он, — ты и так за эти несколько месяцев сделал для меня больше, чем все остальные вместе взятые за всю мою жизнь! Ты единственный за все время увидел во мне человека, а не никчемного психопата, относясь ко мне с пониманием и уважением! Ты жизнью своей рисковал, спасая меня, в то время как только подвергал нас обоих опасности! Тянул тебя на дно! Так больше нельзя… У тебя есть шанс выбраться из этого ада, а у меня его нет: лечебница никогда не отпускает своих пациентов. Не хочу, чтобы ты погиб по моей вине. Твое место не здесь. Не имею права больше ничего требовать у тебя, а тем более тянуть тебя вниз, как бесполезный балласт. Иди. Выбирайся из клиники теми путями, которые тебе известны. А я… — его голос дрогнул, — останусь тут. Потому что такова моя судьба.

От услышанного моя голова начала кружиться, даже был вынужден взяться рукой за стену, чтобы хоть как-то сохранить равновесие.

— Что ты говоришь?! — в ужасе закричал. — Какая судьба? Мы должны выбираться из клиники!

— Нет, Дэвид, — снова покачал головой Эндрю, опуская взгляд, — никуда не пойду больше. Ты… ты очень добрый. У тебя доброе заботливое сердце, но тебе никогда не понять нас. Они отняли у нас слишком многое, для нас нет больше никакого другого пути. Мы все связаны с этим местом неразрывно, потому что здесь осталось слишком много наших слез и боли. Никому из нас не дано выбраться отсюда, потому что мы перешли черту невозврата. А ты… для тебя еще не все потеряно. Ты можешь выбраться, потому что у тебя есть то, что отняли у всех нас: воля и стремление к жизни. Так иди. Не имею права мешать тебе выбраться.

— Боже… — не веря в то, что слышу, протянул, — ты мой пациент, в ответе за тебя! Не могу просто так уйти, бросив тебя! Это неправильно, не по-человечески! Непрофессионально!

— Уже все решено, — обреченно ответил тот, — так будет лучше для всех.

Просто не знал, что ответить на такое. Но одна вещь была предельно ясна: если оставлю Эндрю одного, он погибнет.

— Что ты решил?! Это неправильно, понимаешь, неправильно! — безуспешно пытаясь достучаться до него, прокричал. — Не могу оставить тебя здесь, зная, что ты нуждаешься в помощи! Ты хочешь, чтобы винил себя всю оставшуюся жизнь в том, что бросил тебя в беде? Хочешь, чтобы весь остаток своих дней прожил с чувством вины?

— Тебе не за что винить себя! — ответил он. — Ты сделал для меня очень много. Ты стал моим единственным другом за всю жизнь! Но ты меня не понимаешь! И не сможешь понять! Потому что ты не один из нас! И ты никогда им не станешь! Уходи! Уходи, Дэвид, иначе ты погибнешь!

Стоял в полной прострации от того, что он кричал мне. Как же необдуманно было то, что сделал. Но изменить уже ничего было нельзя.

— Это неправильно, Эндрю, понимаешь, неправильно, — с отчаянием, понимая, что не смогу переубедить его, повторил, — ты не должен оставаться здесь! Это ты погибнешь, если останешься! Осталось совсем немного, понимаешь? Ты готов сдаться у финишной прямой?

— Почему мне никто никогда не давал права принимать решения?! — вдруг с внезапно накатившей злостью прокричал он. — Все за меня всегда решали! Должен идти туда, лежать там, принимать таблетки, когда говорят, есть, что говорят, отвечать на вопросы, когда задают, молчать, когда не спросили, а если с чем-то не согласен, то сразу на фиксацию и в наблюдательную палату! Не согласен и с этим — тогда бьют! Вдвоем, втроем! А я хочу принимать решения сам! Хочу жить, как человек! Я человек! Человек! Дай мне хоть раз в жизни принять решение самостоятельно!

Это было нечестно по отношению к нему — лишать его такого права после всего, что он пережил. Но с другой стороны, он был психически больным, недееспособным, и принимать за него решения, которые пошли бы ему во благо, было для меня не правом, а долгом.

— Послушай, очень хочу, чтобы ты выбрался, — поникшим голосом произнес, — в мире есть не только зло и бессердечность. Хочу, чтобы ты это увидел. Дождись меня, тебя очень прошу.

— Нет, — покачал головой Эндрю, — слишком долго подставлял тебя под опасность. Это мое решение, Дэвид, единственное самостоятельное в жизни.

— Оно неправильное, — негромко протянул, — прошу тебя, доверься мне — никогда не причинял тебе никакого зла. Желаю тебе только добра, и знаю, для тебя будет хорошо, а что — нет. Когда мы выйдем отсюда, ты сможешь принимать решения сам, но здесь, пока мы будем в стенах этой проклятой клиники, ты должен довериться мне!

— Ты слишком безрассудный и самоотверженный, Дэвид, — с ярко различимой горестью в голосе ответил тот, — ты готов отдать свою жизнь за другого, не думая о последствиях. Поэтому и не говорил тебе о том, что над нами здесь проводили эксперименты. И поэтому и не пойду с тобой дальше никуда. Такие, как ты, нужны обществу, а такие, как я, — нет. Дай мне принять хоть одно самостоятельное решение в жизни.

Окончательно поник. Мне было прекрасно известно, что он не станет меня ждать, а просто уйдет, куда глаза глядят, спрыгнет вниз — с его стороны можно было сделать это. Был бессилен, теперь уже поздно было пытаться что-то исправить: мне нужно было внимательнее следить за изменением его состояния. Но не мог же уследить абсолютно за всем! А теперь все уже было предрешено. Потерял второго пациента. Потерял…

— Это твое право, — с трудом выговорил, с болью смотря на него, — если ты хочешь идти сам — иди, не стану тебя удерживать.

До чего же больно сделалось мне в этот момент: отчетливо осознавал, не должен позволять депрессивному пациенту уходить из-под своего контроля. Психически больные люди страдают от искаженного восприятия действительности, они видят мир под иным углом. Этот факт нельзя назвать недостатком или дефектом — это всего лишь особенность. Но задача здоровых людей всегда состояла именно в том, чтобы помогать больным и направлять их действия тогда, когда возникает такая необходимость. Потому что сильный, как бы наивно это ни звучало, должен помогать слабому. Только по причине того, что в этом мире есть некоторые люди, которые считают так, он не скатывается окончательно в пучину жестокости и бессмысленной злобы. Потому и существуют психиатрические клиники, хосписы и центры помощи обездоленным.

Но не справился. Не смог направить несчастного и зависимого человека.

— Хочу попросить тебя только об одном, — заявил, посмотрев на него с надеждой, — многое делал для тебя и теперь имею право просить тебя тоже сделать для меня кое-что. Если у тебя есть хоть немного уважения ко мне, — Эндрю посмотрел на меня, потирая затылок и, по-видимому, ожидая, что скажу, — прошу тебя только об одном: пообещай мне, что ты попробуешь выбраться из клиники. Через мужское отделение можно выйти в административный блок, где расположен главный выход. Ты должен попасть туда, понимаешь? Ты должен попасть в мужское отделение и оттуда — в административный блок. Утром было объявлено об эвакуации, потому все двери должны быть открыты: ты сможешь беспрепятственно уйти. Если же нет — в ординаторской на третьем этаже и на вахте на первом хранятся ключи: возьмешь ключ и откроешь двери. Оставлю их открытыми, если буду проходить там раньше тебя и если они окажутся все же закрыты изначально. Запомни. Двери на первом этаже. Оставлю их открытыми для тебя. Но ты должен попытаться спастись. Должен. Пообещай мне, что сделаешь это. Пообещай и сдержи свое обещание.

Пациент замешкался в нерешительности. Почти не мог видеть в темноте выражения его болезненного лица, но даже без этого мне было понятно, что он не знает, как поступить: ему не хотелось делать мне больно отказом, но и выбираться из клиники по своим убеждениям он тоже не желал.

— Пообещай мне, Эндрю! — сорвался на крик от безысходности, чувствуя, как жалко звучит мой голос.

— Обещаю, — почти шепотом проговорил он, но этот шепот разнесся эхом в пустоте, бывшей некогда огромным залом.

Не знал, верить ли его обещанию. Откуда мог знать, сдержит ли он его? А вдруг оно было произнесено лишь с целью вселить в меня надежду?

— Ты пообещал мне, — словно одержимый, сказал, — ты пообещал, понимаешь? Дал слово! Если ты обещаешь что-то кому-то, нужно держать свое слово! Ты слышишь меня?

Эндрю опустил голову и несколько раз кивнул.

— Ты пообещал мне, — повторил, чувствуя, как сам начинаю поддаваться беспросветному отчаянию.

Повисло долгое молчание: не знал, что еще сказать, но и уходить боялся, наверно, от понимания того, что уже никогда не увижу этого бедного замученного человека, который одним своим присутствием помогал мне не скатиться в бездну безумия и одиночества. А теперь… Боялся думать о том, что будет после того, как останусь один…

— Спасибо тебе за все, что ты делал для меня, — прервал повисшую тишину Эндрю, — всегда это буду помнить. Надеюсь, ты выберешься отсюда. Искренне желаю тебе этого.

Нет ничего дороже простой человеческой благодарности…

— Тебе тоже спасибо за то, что ты был рядом со мной все это время, — подавленно отозвался, — без тебя бы не справился. И мне будет очень не хватать твоей незримой поддержки.

— Какой поддержки? — не понял Эндрю.

— Присутствия, — пояснил, — человек не может выживать в одиночку. Он ломается, теряет волю в одиночестве. Только благодаря тебе еще до сих пор не сошел с ума — если бы был один, уже давно потерял бы волю к жизни.

— Не теряй, — коротко проговорил пациент.

— Ты тоже, — кивнул, зная, что он на самом деле уже давно потерял.

— Прощай, — дрогнувшим голосом сказал Эндрю, снова посмотрев на меня.

— Прощай… И прости, если когда-либо сделал что-то не так, — сквозь непередаваемую душевную боль ответил, медленно поворачиваясь к темному коридору, ведущему в мужское отделение.

Но меня остановил безумный, почти одержимый голос Эндрю, донесшийся из-за спины:

— Берегись, Дэвид. Он все еще там. Он долго ждал этот момент, и он насладится им вволю. Он будет мучить тебя, если ты попадешься ему. А потом убьет. Берегись. И не отдавай ему свою жизнь.

Обернулся в последний раз, с горечью посмотрев на несчастного пациента, который так и не смог перебороть свои страхи. Задержав взгляд на нем, но ничего больше не ответив, медленно двинулся вперед, в кромешную тьму мужского отделения…

Сделал несколько шагов вперед, ничего не видя вокруг себя, — не из-за кромешной темноты, царившей в этом старом узком коридоре, а из-за непереносимой душевной боли, которая охватила мое измученное сердце. Не смог спасти еще одного человека, того, кто заслуживал возможность увидеть белый свет, как никто другой. Да и разве можно было вообще говорить так: заслужить возможность? Никому не дано право лишать другого жизни, свободы, достоинства.

Теперь снова остался один, но хуже всего было то, что остался с пониманием того, что из-за моей оплошности, невнимательности и бессилия мой пациент, несчастный, больной, но добрый и отзывчивый человек, оказался обречен на гибель. У него не было жизненной стойкости, да и откуда она могла взяться у того, кто прошел через многолетние истязания и унижения? У того, кто был психически болен, неустойчив? Такие люди, наоборот, всегда нуждались в большем понимании, в заботе и опеке, потому что жестокостью невозможно вылечить человека. А я не смог спасти его. Как и многих других до него.

Мое сердце рвалось на части от собственного бессилия, от горести одиночества. Прошел всего несколько метров, вслушиваясь в скрип старых досок под ногами, но мной уже ощущалось ледяное касание пустоты. Казалось, провел в одиночестве целую вечность, и теперь холод и обреченность стали такими явными, такими всепоглощающими. У меня не осталось уже ничего, никого. Только сейчас, наконец, начинал вновь замечать, какая безнадежность и какой ужас поселились в моей душе, потому что теперь был оставлен наедине с ними. Рядом не было ни одного живого человека, с которым мог бы просто тихо поговорить о своих надеждах.

Блуждая в темноте, уткнулся в наглухо заколоченную досками дверь и прижался лбом к шершавой деревянной поверхности, закрыв глаза.

— Господи, почему так? — едва различимо прошептал. — Почему все это происходит? Почему на нашу долю выпадает столько горя, столько отчаяния?

И опять в ответ мне звучала лишь тишина.

«Господи, сделай так, чтобы он выбрался, — мысленно продолжил, — измени что-то в его голове. Не смог это сделать, но ведь говорят же, что ты всесилен, что ты любишь нас, прощаешь наши проступки. Если ты меня слышишь, сделай так, чтобы он выбрался. Чтобы смог убедиться, что в мире не все будут его ненавидеть и презирать, ведь он и так уже достаточно настрадался».

Не был верующим человеком и никогда не обращался к высшим силам, но сейчас, после всего, что мне пришлось пережить, мое отчаяние было настолько безгранично и непреодолимо, что это было единственное, что еще мог сделать. Мне хотелось верить, хоть этим смогу помочь несчастному Эндрю и унять свою собственную боль, но разумом понимал, эти мои действия были не чем иным, как жестом отчаяния и слабости. Сам не верил в свои слова.

Открыв глаза и нащупав поворот, медленно пошел дальше, уже не надеясь, что выберусь из этого жуткого места.

Продвигаясь буквально на ощупь, добрался до конца коридора, который слабо освещался тусклым светом из единственного немытого окна, защищенного решетками с обеих сторон. Здесь располагалась дверь, которая была заставлена всевозможными предметами старой сломанной мебели. Тот, кто придвинул сюда всю эту мебель, явно пытался всеми силами защититься от того, что находилось за ней. Мне сразу вспомнился пациент Морган, который хотел защитить себя точно таким же способом.

Некоторое время просто стоял перед дверью, смотря на нее. Мне уже было безразлично, что найду за ней — казалось, потерял способность чувствовать боль или переживания, а мой внутренний резерв исчерпался уже несколько раз. Тяжело вздохнув и собрав остатки сил, принялся двигать сломанную мебель, чтобы освободить для себя проход. Когда вся мебель была убрана в сторону, а дверь открыта, передо мной предстал уже новый коридор, который кое-как освещался двумя тусклыми лампами, свисавшими с потолка, и оканчивался другой дверью, которая была мне уже отлично знакома. Это была решетчатая дверца, закрытая изнутри на одну только ненадежную щеколду.

Здесь начиналась территория мужского отделения.

Несколько раз проходил мимо этой двери, еще в то время, когда работал в этом отделении врачом. Она всегда была закрыта на щеколду, и мне говорили, что за ней расположен вход в заброшенный корпус здания, из которого, очевидно, и пришел теперь. Эта часть отделения была предназначена исключительно для персонала, пациенты не имели сюда никакого доступа, потому кроме этой старой и ненадежной двери, вход в заброшенную часть клиники ничего не перекрывало. Мне же самому никогда не приходило в голову заглянуть в другой корпус. Оставив все сомнения, на слабеющих ногах направился к металлической решетке.

Просунув руку сквозь ее прутья, поддел щеколду и, открыв дверь, прошел на территорию мужского отделения. Отделения, в котором проработал два с половиной месяца. Здесь все выглядело точно так же, как в тот последний вечер, когда покидал его, думая, что уезжаю навсегда.

Меня захлестнули смешанные чувства: с одной стороны, был уверен, здесь мне уже ничего не угрожает, но с другой… С другой стороны, даже стены в этом месте были пропитаны безысходностью и страхом содержавшихся здесь пациентов, казалось, деревянный пол потемнел от их пролитых слез.

Невольно вспомнил другие клиники, в которых мне доводилось работать. Мы всегда старались как-то скрасить жизнь тем, кто был в нашем ведении, старались всячески социализировать их: для пациентов организовывались всевозможные творческие занятия, спортивные мероприятия, направленные на развитие командного духа, ведь психически больные почти всегда являются индивидуалистами. Всем отделением поздравляли наших подопечных с днем рождения, старались создать атмосферу доверия и взаимопомощи. А здесь…

«Мне ничего больше не угрожает, здесь уже безопасно, — пытаясь успокоить себя, подумал, медленно направляясь вперед по коридору, — если тут и остались пациенты, они должны меня помнить. А больше тут никого нет: священнослужитель со своими приспешниками сюда не сунется».

Это был второй этаж мужского отделения, место, где располагались кабинеты администрации и процедурные палаты. Пациентов содержали на третьем этаже.

Брел медленно, почти бесцельно, в моей голове снова и снова прокручивалась картина моего прощания с Эндрю.

«Как же допустил это?» — с болью задавал себе вопрос, касаясь обшарпанных стен.

Мой блуждающий взгляд остановился на трех старых и покосившихся портретах, расположенных неровным рядом. С выцветших черно-белых фотографий на меня смотрели злобные и бездушные лица администраторов и докторов клиники, руководивших ей в середине пятидесятых годов прошлого века. Эти портреты не давали мне покоя еще в то время, когда работал здесь: становилось некомфортно под этими с давящими тяжелыми взглядами — и ведь был сотрудником, а не пациентом, страдающим от паранойи или шизоаффективного расстройства. Мне было страшно думать о том, какие жуткие образы рисовала психика больного человека, но на мои просьбы убрать эти отвратительные фотографии персонал отделения не обращал никакого внимания.

«Вместо того чтобы рисунки пациентов вешать, он эту мерзость тут нацепил!» — промелькнуло в моей голове, и сделал то, что давно уже надо было сделать. Скинул все три портрета на пол.

Оставив фотографии позади, медленно пошел дальше, чувствуя, как от измождения ноги начинают подкашиваться. Не мог идти дальше, просто не мог: был настолько опустошен морально и физически, что мне хотелось упасть в изнеможении и закрыть глаза. Забыться. Перестать существовать. Остался один в этом огромном кошмарном мире под названием «лечебница».

— Один… Один… Ни одной живой души… Не могу… Не могу… — едва различимо шептал, хотя рядом действительно не было никого, кто мог бы услышать мои стенания.

Мои ноги подкосились, споткнулся и упал. Коснувшись грязного пыльного пола лбом, закрыл глаза: чувство вины, перемешанное с безысходностью, жгло меня, как раскаленное железо. Не мог избавиться от навязчивой мысли о том, как в данный момент где-то в полумраке заброшенного женского отделения бредет Эндрю, которого должен был спасти из этого ада на земле. Прислушался ли он ко мне? Станет ли пытаться выбраться из клиники? Или просто отдастся своей кошмарной судьбе? Наложит на себя руки от отчаяния? Почему допустил это?

Полежав какое-то время на полу, неуверенно поднялся на ноги и, пошатываясь, побрел дальше. Был полностью опустошен, подавлен, лишен цели и надежды. Держался все это время только потому, что рядом был пациент, которого нужно было поддерживать, мотивировать, а теперь… Теперь все было кончено.

Поравнявшись с неприметной с виду деревянной дверью, которая была лишь немного прикрыта, остановился, смотря на нее пустым и бессмысленным взглядом. Слишком хорошо знал это место. Это была не просто дверь. Это была дверь в кабинет администратора мужского отделения Коэна.

Некоторое время просто стоял, разглядывая деревянный узор; на ум моментально пришли воспоминания о том, как владелец этого кабинета обругал меня за то, что заглянул внутрь без спроса. Это ведь было так недавно, но за этот короткий промежуток времени успел потерять почти все, что у меня было, даже право распоряжаться собственной жизнью. Постояв еще немного, толкнул ручку прикрытой двери.

Передо мной предстал кабинет, точно такой же, каким его запомнил. Около двери находился невысокий платяной шкаф, старый и немного покосившийся, рядом с ним в ряд были поставлены несколько стульев. Возле другой стены был расположен письменный стол, на котором была не слишком аккуратно разложена всевозможная документация и отчеты. Чуть в стороне покоилось кресло на колесиках, на спинку которого был накинут потертый твидовый пиджак коричневого цвета. Пахло спиртом и лекарствами. Единственным источником освещения в комнате являлась старая настольная лампа, установленная на краю стола, от которой исходил неяркий желтоватый свет, а возле нее была оставлена кружка с кофе. Следов погрома и бесчинств пациентов не было: складывалось впечатление, что администратор просто оставил все свои дела и покинул кабинет.

«Даже не закрыл на ключ — бежал, наверно. Спасал свою жизнь. Пациенты просто растерзали бы его за то, что он с ними вытворял», — с неприязнью подумал, переступая порог и плотно закрывая за собой дверь.

Единственное окно в кабинете было открыто, и теперь шторы развевались от поднявшегося шквалистого ветра. Открытому окну ничуть не удивился: Коэн всегда закрывал все, что можно было, когда на улице было душно, но стоило только подняться ветру и начаться дождю, как он моментально открывал все двери и окна нараспашку, в результате чего болели и пациенты, и он сам. Санитары смеялись и подшучивали над его странностями у него за спиной, но сейчас, после того, как узнал, что он развлекался, мучая пациентов, все эти шутки казались мне совершенно не смешными и неуместными. Медленно подступил к окну и прижался лбом к холодной металлической решетке.

Туман уже полностью рассеялся, но небо было затянуто грозными тучами. Было невероятно темно, как будто на землю уже опустилась безлунная ночь, но скосив взгляд на часы, висевшие на стене, увидел, было всего полшестого вечера. Это было как-то жутко, даже неестественно…

— Какая тьма… Как будто ночь, — обреченно прошептал себе под нос.

Как же горько и иронично было мое положение! До свободы можно было рукой подать, но при этом она была совершенно недосягаема: мог вдыхать свежий осенний воздух, чувствовать, как сладостный аромат наполняет мои легкие изнутри, но попасть на улицу было невозможно даже через окно. Да и выходило оно во внутренний двор клиники, а внешний был огорожен по периметру высоким каменным забором с колючей проволокой.

«Это бессмысленно все… бессмысленно… Эндрю прав — отсюда никому не выбраться», — горестно подумал.

Металлические прутья неприятно впивались в кожу — отпрянул от решетки, отойдя на шаг назад. Почему-то только сейчас вновь ощутил пробирающий до костей холод. Закрыв окно и задернув шторы, чтобы вид недосягаемой свободы не причинял мне еще больше страданий, медленно развернулся.

В кабинете все было таким старым и потертым, как будто из прошлого века. Мне неоднократно доводилось бывать в этом месте, и всегда ощущал себя здесь крайне неуютно. Стремился уйти отсюда как можно скорее, а в последний раз администратор вообще выставил меня за дверь.

«Моя обувь, — в голове вдруг промелькнула догадка, — у него в кабинете оставалась моя обувь!»

Моментально вспомнил, как вначале потерял свои ботинки в злосчастном подвальном отделении, а затем наткнулся на них уже здесь, в кабинете Коэна. Сейчас эти ботинки были мне просто необходимы: после всего, что пережил, раны на моих ногах пребывали в ужасном состоянии. Их нужно было как-то защитить от внешнего воздействия, и ничто не подошло бы для этого лучше, чем моя собственная обувь. Ботинки были мне жизненно необходимы. В этом был уверен.

Беглым взглядом осмотрел все углы комнаты, но обуви уже не было. Подойдя к шкафу, открыл дверцу и принялся искать свои ботинки уже там, перебирая ворох старой одежды. Судьба посмеялась надо мной и в этот раз. Перевернув все содержимое шкафа вверх дном, понял, искать свою обувь уже бесполезно, и закрыл дверцу, тяжело вздыхая.

Внутри меня с новой силой начала подниматься волна нарастающей тревоги. Мне было так горько и так… неуютно. Так холодно. Нужно было отдохнуть хоть немного. Обогнул стол и изможденно опустился в кресло.

«Ладно, надо успокоиться и взять себя в руки. Осталось совсем немного. Здесь безопасно. Сейчас тут передохну и пойду дальше», — пытаясь унять странную дрожь по всему телу, сказал себе, закрывая утомленные глаза.

Но не мог успокоиться, несмотря на полную тишину вокруг, нарушаемую лишь мерным тиканьем настенных часов. Не мог перестать думать о том, что мне пришлось бросить несчастного обреченного Эндрю одного. Разумом понимал, оказался просто отрезан от него и моей вины в том, что нам пришлось разделиться, не было, но жгучее чувство вины терзало меня изнутри. Самым страшным являлось то, что у этого измученного психически больного человека не оставалось никого, кроме меня. Он отблагодарил меня единственным способом, который считал верным, — устранился, чтобы смог сосредоточиться на собственном спасении.

«Нельзя было делать это! Нельзя! Должен был попытаться как-то спрыгнуть вниз!» — обхватил голову обеими руками, чтобы как-то унять раздиравшую меня душевную боль.

Старался делать для пациентов все, что мог, но так ли много сделал на самом деле? Ведь недаром Эндрю говорил мне, что никогда не смогу понять то, что они все чувствовали. Эндрю… У него ведь имя было, и его знал, но все равно продолжал употреблять вошедший в привычку псевдоним. Какая маленькая, но значимая деталь! Как же допустил это?!

Боль в ногах притупилась, но даже не рисковал осматривать свои раны. Не знал, сколько мне еще предстояло блуждать по жуткой лечебнице, но было ясно, что после еще нескольких погонь от разъяренных пациентов мои ноги окончательно превратятся в кровавое месиво. Даже тот факт, что уже почти не чувствовал боли, не свидетельствовал ни о чем хорошем.

Немного помедлив, закинул обе ноги на стол и невольно покачал головой от бессилия: бинты полностью размокли и приобрели нехороший бурый оттенок. Меня и так уже постоянно бросало из холода в жар и наоборот, но теперь было совершенно очевидно, что проникновения инфекции в раны мне не избежать. За окном раскатисто прогремел гром.

Мне стало совсем не по себе — вновь ощутил свое беспросветное одиночество и сводящий челюсть холод. Несмотря на видимое спокойствие, атмосфера вокруг была на редкость мрачной и напряженной. Следующий раскат грома заставил меня опасливо втянуть голову в плечи.

«Что это я? Это просто гроза…» — попытался успокоиться, но ощущение чего-то недоброго не покидало меня.

Дернувшись и поведя плечами от холода, покосился на пиджак Коэна, оставленный на спинке кресла. Немного помедлив, стянул его и накинул на себя, чтобы хоть как-то согреться.

«Надо успокоиться. Столько всего пережил, что теперь тем более не имею права сдаваться. Осталось только добраться до административного блока, здесь в безопасности», — мысленно обратился я к самому себе.

У меня никогда не было привычки разговаривать с собой, тем более вслух, но в этом жутком застенке, где меня лишили статуса полноценного человека, превратив в подопытного, в материал для бессмысленных в своей невообразимой дикости экспериментов, настолько нуждался в поддержке, что единственным способом не сойти с ума были слова ободрения и надежды, обращенные к самому себе. Шептал разбитыми в кровь губами, что все будет хорошо, что этот кошмар однажды подойдет к концу, когда лежал на жестком матрасе в крошечной камере, прикованный к койке. Мысленно проговаривал, что меня спасут, когда лишенные человечности сотрудники подземной лаборатории фиксировали меня в кресле перед экраном, на который потом начинали транслировать образы морфогенетического двигателя. Повторял, как безумец, сон — это только сон, когда в очередной раз просыпался от повторяющегося немыслимого кошмара, что они насильно засовывали в мою голову. Не справился бы иначе. А может быть, эти слова, обращенные к самому себе, как раз и были признаком зарождающегося сумасшествия.

Мой взгляд упал на кружку с кофе, которая была оставлена совсем рядом со мной. Протянув руку, взял ее и поднес к своему лицу, ощутив умиротворяющее тепло. Пар оседал на моей коже. Погрев немного свои озябшие руки, прислонил горячую кружку к губам и сделал несколько глотков: внутри меня разлилась приятная теплота, которая на мгновение заставила меня забыть о том, где нахожусь. Столько всего пережил, теперь эти глотки горячего крепкого кофе казались мне чем-то давно утраченным. Сползая ниже в кресле, сделал еще несколько блаженных глотков, пока не почувствовал, как почти согрелся изнутри. После всех диких испытаний, после близости смерти все происходящее казалось мне нереальным. Все исчезло: остался только сам и медленно растекающееся внутри меня тепло. Почти полностью допив кофе, отнял кружку от своих губ и посмотрел на нее.

Некоторое время просто не сводил глаз с пара, который медленно поднимался от горячей поверхности, но чем дольше смотрел, тем сильнее внутри меня поднималось некое плохо контролируемое чувство тревоги. В кабинете Коэна был в абсолютной безопасности — сюда пациенты точно не посмели бы зайти. Но…

«Сейчас половина шестого вечера… — почувствовал, как резко учащается мое дыхание, — когда началось все это немыслимое безумное побоище, было еще утро… Персоналу было приказано эвакуироваться сразу же, ведь об этом же говорили оперативники в подземной лаборатории. За такое количество времени заваренный еще утром кофе уже давно должен был остыть!..»

Ужас ударил мне в голову: мне показалось, в один миг она стала невероятно тяжелой, а перед глазами начали мелькать какие-то мелкие размытые пятна. Для меня перестало существовать что-либо еще, кроме собственной необъятной жути. Если в этом мире и существовал кто-то, кого одновременно боялся и ненавидел в самом прямом смысле этих страшных слов, — это был именно он, мистер Коэн. В этот кабинет никто не посмел бы зайти. Кроме меня. И кроме него.

От мысли о том, что жестокий администратор действительно все еще мог быть в клинике, меня охватила неконтролируемая паника — резко вскочил с кресла и бросился в коридор, с силой хлопнув дверью и ничего больше не разбирая по пути…

Пробежал какое-то расстояние и остановился у поворота, тяжело дыша. Мое сердце колотилось в бешеном темпе, глаза отказывались фокусироваться, бесцельно блуждая по старым стенам с облупившейся краской. Мысли неслись в голове, одна ужаснее другой, но, прислонившись к стене и отдышавшись, сумел кое-как перебороть приступ внезапно накатившей паники.

«Это просто бессмысленно, — подумал, устало вытирая холодный пот со лба, — ему просто незачем оставаться в клинике в такое время — нельзя поддаваться панике и воспринимать так серьезно страхи пациентов. Но и задерживаться тут тоже не стоит».

Реальность для меня заключалась в том, что должен был просто постараться покинуть это ужасающее мрачное отделение как можно скорее, потому двинулся в сторону выхода в административный блок настолько быстро, насколько мне позволяли мои израненные ноги. За поворотом уже заканчивались кабинеты докторов, и начинались процедурные палаты.

Сделав несколько шагов вперед, замер: на полу, возле одной из процедурных растеклась огромная лужа яркой блестящей крови, большая часть которой была скрыта в самой палате. Почувствовал, как по моей спине в очередной раз поползли ледяные пальцы скользкого ужаса. За то немалое время, что пробирался через запутанные ходы лечебницы, мне довелось увидеть и прочувствовать уже столько отвратительных, мерзких и немыслимых в своей дикости вещей, что уже начал воспринимать кровь и мертвые тела как нечто обыденное, но здесь… Вдруг ясно осознал, эта кровь вполне может принадлежать кому-то из тех людей, кого знал.

Внезапно совсем близко от того места, где стоял, что-то с грохотом упало, заставив меня буквально вздрогнуть от неожиданности. Мои нервы были натянуты до предела, до состояния готовой лопнуть гитарной струны, вот и сейчас ощутил, начинаю постепенно терять контроль над своим страхом: кто-то уронил что-то, значит, был в отделении не один.

Единственный путь лежал через этот длинный коридор с расположенными по сторонам процедурными палатами. Зажимая от непередаваемого ужаса рот, медленно двинулся вперед, опасливо озираясь по сторонам. Понимал, мне придется пройти мимо процедурной, возле которой была разлита кровь, потому решил, постараюсь всеми силами не смотреть на то, что может там находиться. Не приходилось сомневаться, что внутри лежало мертвое тело, может быть, даже не одно. Пытался подготовить себя морально к тому, что меня еще многое может тут шокировать, но чем больше думал над тем, что нужно сохранять голову на плечах, тем быстрее нарастал мой панический страх. Нужно было уходить — и как можно скорее!

Приблизившись к луже крови, остановился, не решаясь идти дальше, — дверь в процедурную была открыта.

— Не смотреть. Только не смотреть, — прошептал себе под нос и, сделав шаг вперед, все же повернул голову вправо, заглянув в процедурную.

Увиденное зрелище заставило меня сжаться. В палате были оставлены три каталки, на которых лежали тела убитых. Но не просто убитых… Видел оторванные головы, забитые, зарезанные, потемневшие от множественных гематом или, наоборот, обескровленные трупы, но ничто из того, что мне довелось увидеть до сего момента, не могло сравниться с тем, что предстало перед моими глазами сейчас.

Этих несчастных не убили, их долго и изощренно истязали, подвергая самым немыслимым пыткам, отчего они в конце концов и скончались в непереносимой агонии. Продолжая закрывать рот трясущейся рукой, несмело шагнул в процедурную, приблизившись к мертвым телам.

Немея от ужаса, перевел мечущийся взгляд на передернутые невыносимым предсмертным страданием лица замученных. У всех были отрезаны веки, губы, уши и носы, глаза одной из жертв были выколоты, и теперь вместо них зияли огромные дыры с рваными краями и рыхлой плотью. Грудная клетка одного из тел была вскрыта, ребра выдернуты и разведены в разные стороны, руки и ноги с вывернутыми из сумок суставами — отсечены. Кожа на них местами была снята широкими красными лоскутами. Второе тело было вспорото от подбородка до паховой области, все содержимое живота и груди несчастного было разложено прямо рядом с пустой оболочкой на каталке. Рот его был зашит грубыми нитками, которые окрасились в бурый цвет застаревшей крови. На третье тело было вообще невозможно смотреть: кисти и стопы были отрезаны, а с оставшихся культей была полностью содрана кожа, а местами и срезаны целые мышцы. Грудь и живот были исполосаны множеством довольно глубоких надрезов, от которых тянулись темные струи запекшейся крови. Все трое были крепко привязаны к каталкам, что тоже не давало усомниться в том, что основной целью садиста, убившего их, было не столько само убийство, сколько наслаждение мучениями своих жертв. Но самым страшным было даже не это…

Замученные не были докторами или пациентами — все они были санитарами, вместе с которыми сталкивался ежедневно…

В первом человеке, которому выдернули ребра и отрезали руки и ноги, узнал старшего смены, который периодически ругал практикантов. Теперь от его некогда грозного вида не осталось и следа, на его лице с застывшей гримасой боли не выражалось ничего, кроме нечеловеческого ужаса.

Второй убитый со вспоротым животом был единственным человеком, который кое-как общался со мной вплоть до моего перевода в разряд подопытных. Это был смешливый и несерьезный человек, постоянно рассказывавший невероятные истории про докторов и администратора, в которые в упор отказывался верить, и которые в итоге оказались чистой правдой… Словно зная эту его особенность, мучитель зашил ему рот…

Посмотрев на застывшее в невыносимом страдании лицо третьего санитара, сквозь сковывающую сознание жуть узнал в нем того человека, кто постоянно избивал пациентов в отделении, включая Моргана и Эндрю, и с кем устроил драку однажды, вступившись за Кэссиди Рид. Он отомстил мне за разбитую губу, ударив меня ногой в живот, когда охранники тащили меня в подземную лабораторию через всю клинику. Теперь с него содрали кожу живьем…

Совсем не считал этих людей своими приятелями, но все же мы работали вместе два с половиной месяца. Здоровался с ними за руку, разговаривал с ними, пытаясь донести до них, что их поведение неприемлемо. Вид их изувеченных тел вызвал во мне просто неописуемый шок, граничащий с помешательством.

Ничего не соображая, резко развернулся и вышел обратно в коридор. Меня всего трясло. Не представлял, кто в мужском отделении мог оказаться способен на такое, но в мыслях вертелись последние слова Эндрю: «Он долго ждал этот момент». Коэн.

Не успел как-то обдумать происходящее, потому что в следующее мгновение из расположенной в нескольких метрах соседней процедурной неспешно вышел высокий, накачанный человек, который замер, увидев меня. Почувствовал, сейчас мое сердце остановится от непереносимого ужаса, не смел даже сделать вдох, смотря на того, кто теперь стоял передо мной. Это был он, человек, который обрек меня на все эти мучения. Доктор Коэн.

Прищурившись, Коэн придирчиво посмотрел на меня.

— Вы ещё живы, коллега? Вот уж не ожидал, — пробормотал он себе под нос, продолжая пялиться на меня.

От его внешнего вида меня окончательно парализовал немой ужас. Он был раздет по пояс — лишь бедра были обвязаны неким подобием кусков жесткой штанины из промышленного волокна, который был покрыт пятнами свежей крови. Правая рука администратора была обмотана непонятными проволочками с мелкими крючками, которые оканчивались иглами, введенными в его вены. Страшное лицо было наполовину скрыто хирургической маской. Выглядел потрепанным: должно быть, схватка с кем-то из пациентов не прошла для него бесследно. Довершали страшную картину его замысловатые хирургические очки с фонариком. Точно сбежал из какой-то компьютерной хоррор-игры! Обвел его обезумевшим от страха взглядом, остановившись на зажатых в правой руке знакомых мне до боли реберных ножницах, которыми он тогда водил по моему лицу, еще в мою бытность врачом. Это был его любимый инструмент, не приходилось сомневаться.

— Как ваши дела, а, коллега? — меня вывел из оцепенения притворно ласковый голос Коэна. — Видок у вас потрепанный.

Он сделал шаг по направлению ко мне, и я закричал:

— Стойте там! Не подходите!

— Вы же меня знаете, — протянул Коэн, не останавливаясь.

— Вот именно, что знаю! — истерично прокричал. — Не смейте приближаться ко мне!

Администратор все же остановился. Повисла напряженная пауза, нарушаемая лишь моим нервным дыханием, похожим на всхлипы. Бродя по запутанным коридорам лечебницы, не раз задумывался над тем, как поведу себя, если столкнусь с этим чокнутым выродком, который обрек меня на такие ужасные страдания. Думал, сразу же ударю его без лишних раздумий, но в реальности оказался не способен даже сказать ему что-то. Всегда испытывал страх перед этим жестоким мерзавцем, с самого первого дня, когда он впервые посмотрел на меня своим тяжелым пронзающим взглядом. Только теперь ко мне пришло понимание того, почему интуитивно боялся его все это время. Это был страшный человек.

— Знаете, не думал, что увижу вас снова в моем отделении, — нарушил молчание Коэн и после непродолжительной паузы добавил, — ну проходите, раз уж пожаловали.

— Я все знаю. Мне все рассказали! — от нахлынувших эмоций, которые уже давно мной не управлялись, сорвался и перешел на истеричный крик. — Это вы сделали это со мной! Вы упекли меня сюда! Сделали подопытным!

— Коллега, я пытался вам помочь, — как ни в чем не бывало отозвался Коэн, не сводя с меня взгляд.

— Помочь?! — взялся за голову. — Да вы мне жизнь всю искалечили! Под откос пустили! Подонок! Будьте вы прокляты!

Ответом мне стал короткий смешок, от которого вдоль моего хребта пробежал мороз.

— Я вижу, тут все гораздо серьезнее, чем предполагал вначале, — после картинного вздоха пробормотал Коэн, продолжая смотреть на меня, — придется немного… подкорректировать вам лечение.

Администратор сделал шаг по направлению ко мне, его одежда ниже пояса сдвинулся чуть в сторону, и с ужасом осознал, он прикрывает только переднюю часть тела этого безумца.

«Он еще и извращенец…» — чувствуя, как холодеют и без того ледяные руки и ноги, подумал.

— Знаете, любой другой уже давно отвернулся бы от вас в такой ситуации, но… — Коэн щелкнул лезвиями своего жуткого инструмента, секатора, и от мерзкого лязга у меня невольно вырвался стон, — я вам уделю немного своего внимания.

Лихорадочно попытался придумать, что можно было сделать, но от ударившего в голову панического страха на ум ничего не приходило. Был полностью охвачен безумным трепетом.

— Садист! Выродок! — не зная, что еще сказать, выпалил. — Это все вы! Вы издевались над пациентами в отделении все это время! Мучили их, калечили ради своего удовольствия!

Коэн опять негромко посмеялся: ему нравился мой затравленный вид, мое отчаяние. Скосил взгляд на изувеченные тела санитаров в процедурной палате и затем снова посмотрел на него.

— Это вы их убили? — с явной дрожью в голосе спросил, сжимаясь в предчувствии насмешливого, издевательского ответа.

— Кого? А, я их поувольнял, — спокойно отозвался Коэн, как будто говорил о чем-то обыденном, — все равно эти сачки ничего полезного не делали, вы же знаете. Сегодня, коллега, многих пришлось уволить: до пятидесяти еще считал, но потом мне надоело.

Почувствовал, что сейчас снова разрыдаюсь от невыносимого нервного напряжения. Только теперь мне открылась полная картина того, что творилось в мужском отделении все это время. Наконец-то осознал, в чем состоял смысл страшного предостережения Эндрю: «Он долго ждал этот момент».

Коэн давно уже мучил и убивал пациентов отделения, пользуясь своей практически безграничной властью администратора. Брошенные родными и государством психически больные были совершенно беззащитны перед жестокостью этого выродка. В компании наверняка прекрасно знали о «безобидном» увлечении одного из своих менеджеров, но их мало интересовали порезы и травмы каких-то отдельных подопытных. Не досчитались одного? На его место сразу же брали другого. И все же он был вынужден соблюдать какие-то нормы приличия: изображать скрытность, издеваясь над людьми не на виду у всех, а в полузаброшенном подвале, убивать только тех пациентов, кто был бесполезен для нужд компании, и так далее.

Но когда случилось то, что случилось, ему больше не нужно было держать себя в рамках. Теперь он мог развернуться по полной и творить все, что придумает его садистский разум. Ему больше не надо было скрываться. Он замучил до смерти не только пациентов, но и персонал отделения, всех, кого смог достать: все равно в итоге все спишут на бесчинства больных. Теперь никто не мог упрекнуть его ни в чем. Этот извращенец мог даже светить своими причиндалами: видимо, истязать несчастных в таком виде ему нравилось больше, может быть, он даже испытывал какое-то извращенное сексуальное удовольствие от этого. Только сейчас наконец осознал в полной мере, кем был мой бывший администратор на самом деле...

— Ну что, коллега? — прервал мои размышления Коэн, снова щелкая своими ножницами, отчего несильно дернулся. — Пора уже приступать, а? С прошлой консультации вы у меня сбежали, но в этот раз… я вам объясню, в чем ваша ошибка… Что вы так смотрите на меня, а? Думаете, я сразу не догадался, что это именно вы бегали от меня в подвальном отделении?

— Не подходите… Не смейте трогать меня… — в ужасе проговорил, начиная пятиться.

Коэн резко занес свой инструмент над головой, щелкнув им для усиления эффекта, после чего направил на меня концы лезвий, и я сорвался с места, тяжело дыша открытым ртом и бросившись бежать назад, не разбирая пути.

— Куда это вы собрались, коллега? — донесся до меня гневный крик Коэна, и я понял, в этот раз нужно бежать, как никогда…

Это было самое худшее, что можно было себе представить. Хуже смерти могла быть только смерть от рук безумного садиста. Знал, он не окажет мне милость в виде быстрого убийства…

Пробежал до конца коридора и завернул за угол, не сбавляя темп и прекрасно понимая, что Коэн погонится за мной. Но даже сквозь пелену дикого неуправляемого ужаса осознал одно: лучше умереть, чем сдаться ему живьем…

И вроде бы всё хорошо, но... в мгновение ока происходит страшный толчок. Тряска, резкий шум и... темнота.