Инсектариум

Золотому Ангелу

шепчет Небесный на ухо,

Подле него, неподвижного,

над панорамой паря:

«Чудится, будто Петровская

зашита столица наглухо

В погребальный мешок беспросветного января».

Лик опустил страдальчески,

в линии улиц вглядываясь,

Избороздивших морщинами

мертвенность города страшную.

«Где твоего заступничества,

брат златокрылый, — клятвенность?

Что с твоей сталось вотчиной? —

именем Отчим спрашиваю!..»

Но, на своей высокой сидя игле,

Слова не молвит Хранитель столицы северной:

Скорбному небу взор вверяя рассеянный,

Немо он тонет в надленинградской мгле,

Тонет в ладанном плаче живого брата —

Столь безутешен подле парящий брат…

Ночь. Два неравных Ангела: нерв и злато.

Выше — лишь звёзды.

Ниже — лишь Ленинград.

Заживо запелёнана

тишью столица сажевой;

Рвётся из города в звёздную рябь

шпиля поблекший шип.

Ангел молчит на его острие,

точно на кол посаженный,

Золотом плоти, как Ленинград,

в плен мешковины зашит.

Братец-то стонет вокруг него,

высь кругами расчерчивая,

Реет над градом, который вмёрз

в адовый круг кольца.

Тянется времени нерв вороной,

словно нить гуттаперчевая;

Нервный Ангел верен себе:

не поднимает лица,

Рвано рыдая рьяной пургой

в крыши. Парализован

Город внизу. Город манит его

зорким беззвонным зовом.

Рушится камнем горячая плоть

в омут столицы северной.

Ангел в городе. Тот поглотил

страсть его — толщею серой.

Ангел видит Град изнутри.

Видит бескровные улицы,

Те, по которым когда-то текла

жизнь неизбывным движением.

Тычется в стёкла ослепших домов

здраво-настойчивой умницей,

Вздорно осмеян

собственным в них отражением.

Слепы дома так, что Сын Высоты

видит их тусклыми склепами;

Слепы, словно из глины сна

Смертью самою слеплены.

Только вот этот один, угловой,

в пару других шириной,

Манит его огоньком нутряным,

искрою — тёплой, шальной.

Бабочкой Ангел летит на огонь,

что заприметил в окне;

Телом к разбитому льнёт стеклу, крылья кромсая в кровь.

В комнате — стол. У стены — кровать.

Печь пылает, как нерв.

Женщина-призрак ломает стул, чтоб отопить кров.

Зло исступлён истопницын труд. Мечется пара рук,

Серых, что ветки иссохшие, рук. Пламя, полней пылай!..

Наледь паркета, кровать у стены. Девочка-полутруп

Взором зелёным грызет потолок.

Кашель раскрошен в лай.

Ангел-то смотрит за часом час,

чуть не лишаясь чувств,

Тело изранив битым стеклом,

душу же — тем, что глядел.

Думает, бедный: «Как воздух чёрств!.. Точно не докричусь».

Над Ленинградом — блокадная ночь. Скоро — блокадный день.

Женщина, ветками рук дрожа,

падает грудью на стол;

В зеве печурки кровавым цветком

теплится жизнь ещё.

Женщине страшно: у самой стены

дочь на кровати — пластом.

Женщина видит её глаза

и худобу щёк.

Женщине страшно: немеет рот,

сердце звенит, как гонг;

Зверем несётся к полкам она, книги сгребает с них…

Обезобложенный Пушкин — в огонь,

голый Гоголь — в огонь;

Лермонтов — следом, товарищей потеснив.

Ангел-то смотрит за часом час

(хоть и смотреть — невмочь),

Кровью небесной на битом стекле

не устаёт рдеть.

Пламень отцвёл. Выдыхая пар,

мать и бледная дочь

Греют друг друга, в кровати дрожа

парой живых сердец.

Бледность небес над Столицей Петра —

ночи блокадной предел.

Тяжко, как солнце с востока — ввысь,

мать с кровати встаёт.

Ангел видит: немощь её

крепче мощи людей;

Видит икону, икону в руках,

серых, как невский лёд…

…В комнате стол. На столе хлеб —

граммов двести на глаз.

Наледь паркета, кровать у стены. Девочка, кажется, спит.

Пламя в печи отдаёт золотым, точно иконостас;

Женщина рвано рыдает в окно:

слёзы жгучи, как спирт.

Завтракать скоро. Хлеб на столе.

Это строжайший пост.

Пост — только красный угол-то гол…

то есть, конечно, пуст.

В лужах паркет, что асфальт по весне. Пламя, что райский куст,

В печке цветёт. За разбитым окном

город тих, как погост.

Ангельской кровию в этом окне

новая рдеет заря:

Тонет пурпурная сладость её

в надленинградской мгле.

Женщина хлебом кормит дочь,

всхлипывая втихаря.

Женщина верит: заступник златой

прочно сидит на игле.