Инсектариум

В годы, когда я не пил: ни (в слезах) — Рабле,

ни (в истеричной истоме) — советской истории…

— стоил трамвайный билетик пяток рублей,

а любить — лично мне — ничего не стоило.

Я и любил — частоколы фонарных мачт,

росших из палуб асфальтовых окаменело;

небо любил — и пятнистый солнечный мяч,

полем футбольным которому было небо.

Город любил: он пах мне отцовским басом;

страшно любил: до того, что других — не хотел.

Всё улыбался. И нифига не боялся…

кроме как — спать: да и то, когда — в темноте.

Что же теперь? Стремятся к отметке «двадцать»

стрелки-то: все, которых не перевести.

Тем, что любимо, пришла пора — любоваться,

— то, что немило, сминая в нервной горсти.

Время пришпоривая, как слепую клячу,

сдуру, — манюсь из дворцов на огни лачуг.

Чванюсь прилюдно — частенько имею Удачу,

наедине которой в жилетку плачу:

ей, проститутке, эдак за час плачу.

Да, я боюсь её, даром что внешне — стоек:

раз-то за разом, зараза, едва на «ты»

с ней перейдём — ускользает, кроватный столик

мне оставляя то ли, блин, понятым,

то ли — тюремщиком.

Знала б, чего стоит — каждую ночь в объятиях темноты

сном забываться… Это — как в щель забиваться.

Да, на часах жизни — без капельки двадцать.

Капелька — чаша терпения переполнится.

Как же любил я всё то,

что теперь —

лишь

помнится!..

Градом родным надышавшись, пороги чужих

нынче, приюта прося, обиваю постыдно.

Чучелом замерло солнце, мячом отслужив;

с виду не скажешь, но знаю: оно остыло.

Нет мне уже таинственных кораблей

с мачтами фонарья из асфальтовых палуб.

Только хардкор: собеседник в лице Рабле.

Слёзная хладь на щеках повзрослело-впалых.