Интендант революции. Повесть об Александре Цюрупе

Двенадцатая глава

Ленин присел на корточки перед Воликом, поднял его, усадил на колени и приложил палец к губам.

Как будто застыв за роялем — двигались только руки, — Романовский играл «Итальянский концерт» Баха.

В домашнем кабинете Цюрупы все сидели тихо: и гости, и Маша, и Валюша, мечтающая стать пианисткой, и Петя в костюме красноармейца, и Митя, только что вернувшийся с фронта. Один только Волик на коленях у Ленина все крутил головой, но вот и он, ухватившись за лацкан пиджака, пригрелся — успокоился.

Александр Дмитриевич перевел взгляд на Митю, сидевшего возле окна: «Неужели он наконец дома? И все мы вместе?»

«Мой сын... Стрелял!.. И в него стреляли...»

А пианист все играл. Звуки — казалось, можно до них дотронуться — один за другим, потоком, вторгались в комнату, особенные, величественные и нежные, эпически-спокойные и тут же вдруг взволнованные — сумасшедшие, то рассудительные и безрассудные, то радостные и скорбные одновременно, как сама жизнь.

«Какая нечеловеческая, какая фантастическая сила! — думал Цюрупа, откинувшись на спинку своего любимого, привычно удобного кресла. — Не верится, что все это мог создать человек, который ел, спал, терпел нужду, слушал попреки жены, сносил покровительство бездарного, но прославленного сына...

Бессмертие!.. От Баха остались его композиции, от Канта — философская система, от Левитана — дух захватывающие картины... А от вас что останется, Александр Дмитриевич, собрание циркуляров?»

Он посмотрел в сторону Владимира Ильича — тот сидел неподвижно, положив руку на стриженую головку Волика и погрузившись в воспоминания, а может быть, просто слушая музыку или жалея, что вот нет у него своего Волика.

И Маша сидела напротив них, у стола, подперев голову рукой, такая сегодня юная и красивая. Или только ему она такой видится? О чем она думает? О том, что у нее уже взрослые дети, а это, как ни поворачивай, все равно не очень-то приятно любой женщине? Улыбается чему-то своему, задумчиво и ласково, смотрит на Ильича. Может быть, вспомнила, как он написал в Президиум ВЦИК:

«Цюрупа получает 2000 руб., семья 7 чел., обеды по 12 руб. (и ужин), в день 84×30 = 2520 рублей. Не доедают! Берут 4 обеда, этого мало. Дети — подростки, нужно больше, чем взрослому. Прошу увеличить жалованье ему до 4000 руб. и дать сверх того пособие 5000 руб. единовременно семье, приехавшей из Уфы без платья»...

Александр Дмитриевич поднялся: невмоготу было слушать эту музыку сидя. Она поднимала тебя, наполняла все вокруг — звучала так, словно Бах знал, что через двести лет после него падет Перекоп и закончится гражданская война в России.

Вообще многое он знал, этот Иоганн Себастьян Бах. И то, как нелегко в его, Цюрупы, годы добывать хлеб насущный для такой семьи, для такой страны. И то, как порой бунтует он, Цюрупа, сам против себя — как хочется ему пожить спокойно, тихо, как все «нормальные» люди, пожить хоть денек! И то, чего стоит Цюрупе каждый день — каждый час! — нести его бремя, каждый день, каждый час спотыкаться, падать, заставлять себя подниматься и снова шагать, шагать, шагать...

Он и помогал своей музыкой в трудную минуту: знал сам и тебя заставлял верить, что любовь безгранична, а добро несокрушимо.

Александр Дмитриевич не сдержался, на цыпочках прошел по комнате и оглянулся на пианиста: «Нет, не помешал ему, — перевел взгляд на Ленина. — Хм... Ошибся Ильич — не семь человек в нашей семье, а восемь. Вот она сидит в углу, восьмая, их воспитанница Гайша Бика-Гиреева. Какой это был жалкий и беспомощный ребенок, когда ее подобрали, потерявшую родителей, полуживую от голода. Всю еду, все, что получала, прятала под подушку... Непонятно, как Маше удалось ее отмыть? Но все же удалось — отмыли, подкормили как и чем могли: у самих было негусто, да уж куда ни шло — где семь, там и восемь...»

И об этом знал Бах. Вот! Вот как раз сейчас он говорит об этом!..

Расходились поздно. Дети отправились в спальню, а Ленин задержался в кабинете у Александра Дмитриевича.

— Вы знаете, — заговорил он вдруг, когда они остались вдвоем, — я слушал эту музыку, и мне начало казаться — и я поверил! — что никогда не умру... А у вас? У вас бывает такое чувство?

— У меня? — Александр Дмитриевич подошел к окну, глянул на опустевший кремлевский двор и шутя признался: — В последние три года мне много раз казалось, что я уже мертв, но тут я вспоминал, что план заготовок не выполнен, и вскакивал...

— Да-а... — Ленин покачал головой, улыбнулся, подошел к Цюрупе и стал рядом с ним у окна. — На эту тему можно написать рассказ, как голод помог выжить наркому продовольствия. — Он обернулся к Александру Дмитриевичу и уже серьезно спросил: — А сколько, по вашим предположениям, удастся заготовить в этом сезоне?

— Владимир Ильич! Вы же знаете план...

— План планом. А реально?

— Реально будет так, как записано.

— Вы уверены?

— Убежден: подберемся вплотную к желанным тремстам шестидесяти миллионам.

— И это против ста десяти в позапрошлом и двухсот двадцати в прошлом!..

— Прошлогодние двести двадцать миллионов пудов тяжелее нынешних трехсот, Владимир Ильич.

— Н-да... — Ленин отошел от окна и повернулся лицом к собеседнику, видно было, что он хочет что-то сказать. Но сказать это трудно, это как-то гнетет его, непривычно ему и вместе с тем надо, необходимо сказать. Наконец он решился: — Помните, я говорил вам, что ваша работа никогда не будет по достоинству оценена? — Владимир Ильич приблизился к Цюрупе вплотную и положил руку на борт его пиджака. — Ни теперь, ни после. Даже мы, современники, не вполне отдаем себе отчет в том, что значило, чего стоило прокормить страну в условиях гражданской воины, в условиях, когда были отторгнуты самые хлебные области: Дон, Северный Кавказ, Украина, Западная Сибирь...

— Владимир Ильич! — смутился Цюрупа и протестующе, как бы защищаясь, поднял обе руки. — Ну зачем это?!

— Нет, нет! — снова подступил к нему Ленин. — Я хочу, чтобы вы знали, что о вашей работе думаю хотя бы я. Так вот: я считаю аппарат Компрода лучшим нашим аппаратом. И что наша продовольственная политика, которую вы все эти годы проводили, выполнила свое историческое назначение: спасла пролетарскую диктатуру в разоренной и отсталой стране. И об этом я непременно скажу на съезде нашей партии.

— Ну уж и на съезде?!. — Александр Дмитриевич опять смущенно приподнял руки. — При чем тут я? Существуют Наркомпрод, заготовительная сеть, тысячи продовольственников — целая армия...

— Вот именно! Вот именно!..

— Победа в гражданской войне гарантирует нам...

— Победа в гражданской войне ничего нам не гарантирует, — перебил Ленин. — Да, да, уважаемый Александр Дмитриевич, почивать на лаврах нам не придется. То, что было хорошо вчера, завтра никуда не годится. Как вы думаете: можно дальше ехать на продразверстке?

— Да ведь как вам сказать...

— Прямо и честно.

— Прямо и честно?.. Пока у нас другого выхода нет, Владимир Ильич.

— Вы считаете? Нет другого выхода? — Ленин прищурился, как бы взвешивая его слова и еще раз проверяя свои собственные, отошел на полшага, вновь придвинулся. — А по-моему, есть. По-моему, пора, немедленно надо, необходимо заменить продразверстку продналогом.

— Владимир Ильич! Повремените. Дайте годик осмотреться, набрать силу.

— А крестьянство будет ждать этот ваш «годик»? — Ленин сделал особое ударение на слове «крестьянство» и отчужденно посмотрел на Цюрупу. — Будет терпеть?

— Пока шла война, терпело.

— «Пока шла война»! Вот в этом вся суть! — Ленин нетерпеливо поморщился. — Красная Армия — это на девяносто процентов крестьянство! Вы понимаете? Вы учитываете?..

— Боитесь?

— Боюсь?.. Если хотите, боюсь, — просто, без всякой рисовки признался Ленин. — И вам советую. Та политика, которую мы проводили, была неизбежной, вынужденной, единственно возможной и разумной в тех условиях. Сейчас это — уже не политика, а затянувшаяся ошибка. Чем скорее мы это поймем, тем лучше...

— Но, Владимир Ильич... — начал Цюрупа.

— Спать, спать! — неожиданно оборвал разговор Ленин. — А то мы с вами сейчас переругаемся и испортим впечатление от Баха. — Он улыбнулся мягко, примирительно, как бы желая сгладить возникшую между ними напряженность. — Это тема серьезная, быть может, самая серьезная из всех, какие были у нас до сих пор. Не время и не место сейчас... Доспорим на Политбюро. Спокойной ночи.

Оставшись один, Александр Дмитриевич попробовал прилечь, но не спалось. Он поднялся, закурил, заходил по комнате. «Что-то тяжко, тревожно...» Постучал в спальню жены:

— Маша, ты не спишь?

— Нет, не сплю. Ты чего?

— Да так. Спи, спи.

Завтра опять работа. Работы — непочатый край. Надвигается Десятый съезд партии, новая экономическая политика, споры, столкновения, борьба... А тем временем стопятидесятимиллионной стране надо есть, есть, есть...

«Эх, хорошо, что вспомнил! Завтра с утра обязательно созвониться с Ярославлем! Нет, сам поеду! Зима на носу, а у них миллионы пудов картофеля в поле...» И неожиданно предложил:

— Пойдем, Маша, побродим перед сном.

Не удивляясь, не протестуя, она быстро оделась, собралась. Она всегда так, Маша, без лишних расспросов, знает, что напрасно он ее не потревожит: раз просит, значит, надо. Кажется, за всю их совместную жизнь они ни разу не поссорились по-настоящему. Те, кто плохо их знают, не верят, те, кто хорошо, — удивляются и завидуют им...

Они шли по просторной площади, взявшись за руки, как тогда, в юности. Они ни о чем не говорили друг другу: за двадцать с лишним лет все уже говорено-переговорено, и надо просто быть рядом, чтобы понимать, чтобы слышать мысли друг друга.

Впереди на фоне прикрытого тяжкими тучами неба замаячили колокольни кремлевских соборов, и выше всех — Иван Великий. Под ним в отблеске фонарей, не сверкая, но все же тепло, обозначились Царь-пушка и за нею Царь-колокол.

И опять подумалось о Бахе, а рядом с ним — о бессмертном мастере Чохове, отлившем Царь-пушку.

«Так что же все-таки останется от вас, уважаемый Александр Дмитриевич?.. Ведь вы можете даже сегодня лечь и никогда больше не встать...»

Почему он так много стал думать о смерти?

Тихо, спокойно вокруг, спит город, спит холодное ночное небо, дышит земля особой, осенней свежестью. Где-то далеко-далеко за стелющимися облаками лишь едва угадывается брезжущий свет луны.

И вдруг в студеной вышине легкий посвист крыльев, шорохи.

— Слышишь, Маша? Гуси летят.

— Да, гуси. Над нами... Над Москвой...

— Уже осень, — продолжая думать все о том же, о своем, печально вздохнул Цюрупа. — Совсем осень...

— Ты напрасно об этом думаешь. — Она сразу его поняла.

И он испугался, притворился:

— О чем?

— Об этом. Ты знаешь. Я же видела: ты весь вечер думал об этом. — Она сжала его руку в своей чуть шершавой от работы по дому, но мягкой и теплой ладони. — Ты еще много сделаешь, много успеешь. Я знаю, я чувствую, верь мне. «Мы еще повоюем!»...

Перед тем как лечь спать, они заглянули к детям. Волик лежал в своей кроватке, безмятежно посапывая, подложив ладошку под щеку. Он не знал, Волик, что через двадцать с лишним лет начнется вторая большая война и он, освобожденный от военной службы из-за болезни сердца, пойдет на фронт добровольцем, подобьет танк, получит орден Славы. Что на этой войне погибнут его братья — ополченец Петр Цюрупа и кадровый полковник Дмитрий Цюрупа.

Ничего этого он, понятно, не знал и знать не мог. Не знал этого и Александр Дмитриевич.

Не знал он, конечно, и того, как сложится в дальнейшем его собственная судьба, как уже через несколько дней, накануне Десятого съезда партии, он станет спорить с Лениным о путях введения новой экономической политики, как надолго запомнится ему то заседание Политбюро, на котором будет обсуждаться вопрос о замене продразверстки продналогом...

...Заседание это будет долгим, бурным и жарким. И основными ораторами на нем — Ленин и Цюрупа. Они выступят по три раза каждый. Жестокий спор между ними разгорится.

— Бюрократы! — будет ругать Ленин Цюрупу и его продовольственников. — Уперлись и никак не могут взять в толк простейшую истину: то, что раньше было правильным, теперь не подходит.

Но и Цюрупа не останется в долгу: наговорит немало сгоряча, хотя тут же пожалеет об этом.

А пожалев, с той же яростью будет отстаивать свою позицию.

Не знал Цюрупа о том, что Ленин придет к нему домой после заседания и еще два часа будет доказывать, почему необходимо как можно скорее ввести продовольственный налог, и опять они переругаются и опять помирятся.

И все это, в конце концов, никак не повлияет на их отношения.

А вопрос решится на съезде, и Александр Дмитриевич признает свою ошибку. И не только признает, но с полной убежденностью в правильности ленинских утверждений станет проводить в жизнь новую экономическую политику. Но вскоре он заболеет, и Ленин буквально силой выпроводит его за границу лечиться. А когда, поправившись, Александр Дмитриевич вернется на родину, то узнает, что он назначен заместителем председателя Совнаркома и выбор этот сделал не кто иной, как сам Владимир Ильич.

— Что, грустно оставлять Наркомпрод? — спросит Ленин при первой их встрече.

— Очень, — признается Цюрупа.

— Ничего, — улыбнется Ленин, — самое трудное для Наркомпрода уже позади. Брюханов, я думаю, там отлично справится и без вас.

— Владимир Ильич! Но ведь у вас же не было до сих пор заместителей...

— Не было, а вот будет, — опять улыбнется Ленин. — Вы — первый в истории заместитель председателя Совета Народных Комиссаров. — И тут же, оставив шутливый тон, Ленин нахмурится, пройдет из угла в угол своего кабинета, остановится возле окна и посмотрит на далекие облака с какой-то новой, до сих пор не знакомой Александру Дмитриевичу жадностью.

И Александр Дмитриевич подумает о том, что, кажется, даже ленинское здоровье не выдерживает нагрузки последних лет: не те уже силы у Ильича.

А тот недолго станет предаваться грустным мыслям, встрепенется и с былой живостью обратится к товарищу:

— Да-с! Так вот... Продовольственное дело становится второстепенным. Теперь максимум внимания мы должны уделить строительству советского аппарата. Аппарат у нас пока что...

Ленин не удержится и употребит соответствующий эпитет, чтобы в полной мере выразить, как недоволен он аппаратом, но сразу же усмехнется и добавит:

— Тут уж пригодится вам наркомпродовский опыт, очень пригодится. Никакой пощады бюрократизму! Четкость, ясность, оперативность, строгий контроль... Словом, действуйте, действуйте, дорогой Александр Дмитриевич!

«Действуйте...»

Много, очень много придется действовать заместителю председателя Совнаркома РСФСР Цюрупе.

Через некоторое время лягут на него еще и заботы народного комиссара Рабоче-крестьянской инспекции. А когда образуется СССР, Александр Дмитриевич станет одновременно заместителем председателя Совнаркома и Совета Труда и Обороны. А вскоре — еще и председателем Госплана...

И это не считая обязанностей члена ЦК партии, члена Президиума ВЦИК и ЦИК СССР...

А когда Ленин заболеет и уедет в Горки, заседания Совета Народных Комиссаров будет вести Цюрупа.

Но высокое положение не вскружит голову Александру Дмитриевичу, не сделает его менее доступным для людей, менее отзывчивым. Глубокий демократизм, истинная вера в народ, в его возможности творить без помещиков и капиталистов, все та же скромность, все та же способность живо откликаться на чужое горе и пренебрежение к собственной персоне будут отличать заместителя Ильича, точно так же, как они отличали наркома продовольствия.

Даже когда во время очередной чистки по недоразумению Цюрупе будет уменьшен партийный стаж, Александр Дмитриевич постесняется пойти куда следует, пожаловаться, похлопотать за себя.

Ленин узнает об этом и будет требовать, чтобы Цюрупа обжаловал несправедливое решение, будет даже приказывать ему пойти в проверочную комиссию.

Но Александр Дмитриевич так и не пойдет и объяснит свое поведение очень просто, как само собой разумеющееся:

— И без того на ЦК масса нареканий в связи с этой чисткой, а тут еще я приду, стану доказывать, препираться. Незачем бросать темное пятно на порядок, который установлен в проверочной комиссии...

Потом доведется ему пережить и то, до чего бы лучше не дожить, — смерть Ленина.

Но революция продолжается, и дело есть дело. В ноябре двадцать пятого года, продолжая оставаться заместителем председателя Совнаркома, Александр Дмитриевич снова станет наркомом и перейдет из Госплана в Народный комиссариат внутренней и внешней торговли.

Много, много еще сделает он за эти годы. И делать будет так, как учил его Ленин:

— Так как работа улучшения и исправления всего аппарата гораздо важнее той работы председательствования и калякания с замнаркомами и наркомами, коя до сих пор занимала замов целиком, то необходимо установить и строго проводить, чтоб не менее двух часов в неделю каждый зам «опускался на дно», посвящая личному изучению самые разнообразные, и верхние и нижние, части аппарата, самые неожиданные притом...

Центром тяжести Вашей работы должна быть именно эта переделка нашей отвратительно-бюрократической работы, борьба с бюрократизмом и волокитой, проверка исполнения.

Проверка исполнения, проверка того, что выходит на деле, — вот основная и главная Ваша задача...

Я знаю, что это чрезвычайно трудно. Но именно потому, что трудно, Вам надо целиком отдать себя этому...

Вдесятеро подтянуть СНК и СТО в смысле том, чтобы наркомы не смели тащить в них мелочь, а решали ее сами и сами за нее отвечали...

Докапываться до сути, школить, учить...

Изучать людей, искать умелых работников...

...Много, много хорошего, нового, доброго будет еще связано с именем Александра Дмитриевича Цюрупы!

Это он поможет быстрее утвердиться наиболее прогрессивному способу добычи торфа — без проволочек, без лишних переговоров и ссылок на мнения авторитетных противников выдаст объединению «Гидроторф» миллион двести тысяч золотых рублей из резервного фонда Совнаркома.

Это он вместе с Кржижановским, Дзержинским, Куйбышевым и другими виднейшими деятелями партии будет проводить в жизнь ленинский план электрификации России: участвовать в открытии Каширской ГРЭС, ежедневных заботах и хлопотах о строительстве Шатурской, Кизеловской, Штеровской, завершении Волховской гидроэлектростанции...

Да разве все перечислишь? Все это только штрихи, только мгновения из многотрудной будущей его деятельности.

Как и в прошлом, как на протяжении всей жизни, дела, дела и опять дела ждут его впереди — большие, значительные, неотложные...

Организация внешнеторгового объединения «Экспортхлеб» и заботы о повышении заработка рабочих, о сокращении штатов всевозможных контор, управлений, главков.

Председательство в специальной комиссии Политбюро по улучшению работы каменноугольной и металлургической промышленности Донбасса и живое общение с тысячами людей: непременный прием посетителей, ходоков, тысячи писем со всех концов страны — просьбы, жалобы, и ни одна — без ответа.

И снова дела, дела, заботы, хлопоты до самого конца жизни...

Слабый здоровьем, бесконечно занятый государственной работой, Александр Дмитриевич ни на миг не утратит пристального, чуткого интереса к окружающим, даже мало знакомым, а подчас и вовсе не знакомым людям. И при всей своей феноменальной занятости он всегда будет озабочен тем, что одному товарищу-провинциалу необходимо достать редкую книгу, другому — послать материалы для статьи, профессору консерватории — нужно добыть рояль, студенту — выхлопотать стипендию, престарелому ученому — пенсию.

И так без конца.

Каждый студент Херсонского сельскохозяйственного техникума имени Цюрупы (в прошлом того самого училища, где когда-то Александр Дмитриевич делал свои первые шаги в учебе и в революции), каждый студент, приезжая зачем-нибудь в Москву, прежде всего будет звонить «отцу».

И «отец» непременно выкроит хоть пять минут, чтобы повидаться с приехавшим, расспросить его о житье-бытье, о делах и нуждах техникума, помочь ему...

По тридцать, а иногда и по сорок человек будет собираться вечерами в кремлевской квартире Цюрупы, и больше всего, конечно, молодежи. Шутки, музыка, танцы, которые так любит по-прежнему неутомимая Мария Петровна, не смолкнут, не иссякнут здесь еще долгие годы.

И по-прежнему будет слушать молодежь, склонив седую голову, спокойный, радушный хозяин. По- прежнему, когда он улыбнется, глядя на кого-нибудь из своих детей или на их сверстников и товарищей, добрые морщинки соберутся вокруг его глаз.

Дружеская беседа за вечерним чаем в компании дорогих, близких сердцу людей, короткий сон — и с утра опять работа, работа до изнеможения.

Сколько сил и нервов потребует одна только организация в Ленинграде физико-технического института, этого крупнейшего научного центра новой России! А оплата труда ученых, улучшение их быта, забота о том, чтобы жилось им всем полегче, чтобы думалось получше?

А организация Сельскохозяйственного банка СССР — дешевый кредит для крестьян.

Разработка политики цен на промышленные и сельскохозяйственные товары — налаживание кооперации по ленинскому плану.

И даже мечтать он будет по-ленински: широко, смело, крупно. И видеть дальше многих, очень многих...

Как когда-то снились ему вагоны золотой пшеницы для голодающих, так теперь будет сниться Днепрогэс — движение, свет, тепло, которые нужно поскорее дать людям. И как тогда, он будет вскакивать посреди ночи, записывать в свой рабочий блокнот:

«Не забыть с утра сделать то-то и то-то...»

А в нечастые минуты отдыха будет прикидывать, как бы освоить, как бы подчинить нуждам революции несметные богатства Камчатки, Охотского побережья Тихого океана, Сахалина. Ведь край-то сказочный, быть может, нет ему равного по изобилию природных возможностей на всей планете: каменный уголь, золото, лес, нефть, пушнина, рыба; а сколько еще богатств наверняка не открыто!..

Любовь к родной природе, к родине по-прежнему будут отличать Александра Дмитриевича Цюрупу. И по-прежнему до конца дней своих с полным уважением будет он относиться к достоинству других народов, убежденно призывать товарищей по работе:

— От делового общения с Западом мы не потерпим ущерба. Мы сильны, мы тверды, в наших руках командные высоты, мы знаем, чего хотим, и имеем стальную волю к осуществлению наших желаний!

И когда великий норвежец — полярный исследователь и прогрессивный общественный деятель Фритьоф Нансен приедет в нашу страну с миссией доброй воли, Александр Дмитриевич скажет ему в задушевной беседе:

— Легко представить себе то влияние, которое будет иметь Советская Россия на экономику европейскую и международную.

Он скажет об этом как о самом заветном, словно признается в самом сокровенном и значительном в жизни, в том, ради чего он с далекой юности трудился не покладая рук, мерил ногами сотни километров снега и грязи, шагая в ссылки, поднимался наперекор природе, наперекор здравому смыслу с постели, пренебрегая болезнями, которые знаменитейшие доктора Европы единодушно признавали неизлечимыми.

И умрет он, как все вечные труженики, просто и тихо — посреди начатых и неоконченных дел, недосказав, недоделав, недодумав...

Но ничего этого пока еще не знал и не мог знать Александр Дмитриевич, стоя вместе с женою возле кроватки младшего сына, возбужденный недавно прослушанной музыкой и расстроенный смутными опасениями за собственную судьбу и судьбы своих детей...

Волик улыбнулся во сне, повернулся на другой бок и опять задышал ровно, глубоко, с младенческой безмятежностью.

Александр Дмитриевич склонился к нему, поправил мягкое одеяльце, погладил сына по волосам и, осторожно ступая, вышел из комнаты.

Уже раздеваясь, он задел книгу, лежавшую на тумбочке в стопке принесенных недавно из Госиздата, и обратил внимание на красивый яркий переплет.

Потом взял эту книгу и скользнул по ней взглядом в свете настольной лампы:

«Конституция (основной закон) Российской Социалистической Федеративной Советской Республики».

Задумался:

«Что ж, Александр Дмитриевич? Пожалуй, эта книга для вас больше, чем все фуги для Баха?»

Перелистал страницы.

Все было знакомо, но непривычно — каждый раз внове:

«...Россия объявляется Республикой Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов...

...уничтожение эксплуатации человека человеком...

...не трудящийся да не ест...

...независимо от их расовой и национальной принадлежности...»

Александр Дмитриевич закрыл книгу, хотел пристроить ее на полку, но снова раскрыл, подсел к письменному столу, обмакнул перо, замешкался, а потом решительно вывел на титульном листе сверху:

«Моим детям — вместо завещания.

А. Цюрупа.

1920 г. Москва».