С наступлением ночи маленькое суденышко пристало к царскому кварталу, никем не замеченное. Некоторое время спустя какой-то человек, по виду торговец коврами, попросил провести его к Цезарю. Он сказал, что его зовут Аполлодор и он прибыл с Сицилии. Когда его приняли, он развернул ковер перед изумленным взором римского военачальника. Там лежала, вытянувшись во всю свою отнюдь не чрезмерную длину, Клеопатра, которая нарочно натянула на себя, для лучшей маскировки, льняной мешок, в которых обычно перевозили ковры. Когда мешок раскрыли, рассказывает Плутарх, Цезарь был пленен «беззастенчивостью женщины», которая в самом деле ничуть не смутившись, завязала с ним по-гречески беседу, поистине charmante.
Будучи гостем царя Птолемея, Цезарь все же охотно взял на себя роль посредника в наметившемся противостоянии между царственными братом и сестрой, детьми того самого «Флейтиста», который так ему помог в начале его нелегкой карьеры. Хоть и обеспокоенный, имея в виду судьбу, которая незадолго до того выпала Помпею, он согласился на то, чтобы достигнутое согласие было скреплено роскошным пиром. Однако во время пира не всюду в огромном царском квартале царил мир. Акилла, влиятельнейший военачальник Птолемея, который уже подстроил Помпею смертельную ловушку, замышлял вместе с евнухом Потином, коварным воспитателем царя, воспользоваться сумятицей, царящей на пиру, и всеобщим возбуждением, чтобы избавиться также и от Цезаря. Но цирюльник Цезаря, его вернейший раб, самый боязливый в мире человек, никак не мог найти покоя. Весь этот праздник, устроенный, чтобы ошеломить гостя, совсем ему не нравился. Он стал прислушиваться, пробираясь украдкой по коридорам и залам, пока не очутился перед дверью, за которой скрывались Акилла и Потин. Все поняв на лету, брадобрей побежал предупредить Цезаря. Цезарь велел окружить то крыло дворца и попытался поймать обоих с поличным. Потин был схвачен и убит, но Акилле удалось бежать и, едва оказавшись за стенами дворца, разжечь в Александрии восстание против гостя, запертого вместе с малочисленным войском в Царском квартале.
Возможно, никогда Цезарь не попадал в положение, более невыгодное стратегически.
Не доверяясь городским стенам, — пишет Лукан в «Поэме о гражданской войне», — он запирается в царском дворце: так трепещет благородный зверь в тесной клетке и в ярости ломает зубы, кусая прутья решетки. /…/ Смельчак, — продолжает Лукан, — который чуть раньше в Фессалии не страшился войска Сената и Помпея, теперь трепетал перед заговором рабов, запершись во дворце, осыпаемом дротиками.
В самом деле, первое, что сделал Акилла, чтобы очистить царский квартал, — прекратил подачу воды. Затем со своим своеобразным войском, полным римских дезертиров, оставшихся со времен Габиния, которые бились как львы, очень дорожа своей жизнью в такой свободной и гостеприимной стране, какой было Египетское царство, предпринял атаку со стороны моря. Но Цезарю удалось, несмотря на недостаток людей, отбить атаку: «хоть и осажденный, — пишет Лукан, — он бился как осаждающий». Потом воины Цезаря подожгли шестьдесят кораблей Птолемея, которые стояли на якоре в порту, пожар распространился на другие городские кварталы, и кольцо, сомкнувшееся вокруг царского дворца, распалось: осаждающие разбежались тушить свои дома.
Единственное сохранившееся описание того, как распространялся огонь, принадлежит Лукану. Осажденный в царском дворце, Цезарь «приказывает забросать корабли, готовые к бою, факелами, пропитанными смолой». Поскольку одна из стен дворца выходит на обрывистый берег (тщетно Акилла штурмовал ее с моря, используя корабли), можно представить, что факелы, пропитанные смолой, бросались именно с этой стороны. «Пламя не замедлило заняться, — продолжает Лукан, — пожирая снасти и дощатые палубы, сочащиеся воском». В то время как ближние корабли, охваченные огнем, начинают тонуть, «пламя перекидывается на другие суда. Здания, расположенные у воды, тоже начинают гореть». Ветер «усугубляет беду; языки пламени, подхваченные его порывами, бегут по крышам со скоростью метеора». «Бедствие отвлекает толпу осаждающих от дворца: они бросаются спасать город». Цезарь пользуется передышкой, какую предоставляет ему пожар, и перебирается на Маяк. Там, занимая господствующее положение над морской гаванью, он дожидается вожделенных подкреплений.
Разгораясь вдали от царского квартала, пожар, следовательно, отвлек осаждающих. Огонь, очевидно, в первую очередь поразил портовую зону: арсеналы и, кроме того, склады-хранилища «зерна и книг». В зданиях, непосредственно примыкавших к портовым постройкам, к моменту пожара находились «волею случая» около сорока тысяч книжных свитков превосходного качества. Подробными сведениями об этом мы обязаны, соответственно, Диону Кассию и Орозию, двум авторам, которые — как, собственно, и Лукан — почерпнули соответствующий материал у Тита Ливия. Цезарь, однако, в отчете, им самим составленном, о начальных этапах войны в Александрии, хотя и упоминает поджог кораблей, даже распространяется о его стратегической важности, вовсе не касается уничтожения товаров (зерна и книг), находившихся в портовых складах. Мало того: легат Цезаря, который продолжил «Комментарии» после его смерти, расхваливает строительный материал, который использовали в Александрии, именно потому, что он загорается с трудом.
Поскольку исключено, чтобы хранилища Мусея находились вне царского квартала, да еще были бы расположены в порту, рядом со складами зерна, излишне говорить, что обратившиеся в дым свитки не имели ничего общего с царской библиотекой. О свитках Мусея Орозий, конечно, не сказал бы, перефразируя Ливия, что они там оказались «волею случая». Значит, это были товары. Товары, предназначенные для богатого и требовательного внешнего рынка: для Рима, например, и для других культурных столиц; для удовлетворения их запросов и работали беззастенчивые книготорговцы Александрии, которых Тираннион сравнивал, невысоко их ставя, с книготорговцами Рима.
Рис. 2. План Александрии Птолемеев. Реконструкция Густава Партея