Исчезнувшая библиотека

VIII В клетке муз

Но и в Мусее жизнь отнюдь не протекала спокойно. «На многолюдной земле Египта, — ехидничал поэт-сатирик того времени, — вскармливаются писаки-книжники, вечно клюющие зернышки в клетке муз». Тимон, философ-скептик, приводящий эти слова, знал, что в Александрии — он говорит более расплывчато: «в Египте» — имеется легендарный Мусей; ученый называет его «клеткой муз», намекая на сходство его обитателей с редкими, чужестранными, ценными птицами. Еще философ говорит, что они «вскармливаются», опять же намекая на материальные привилегии, предоставленные им царем: бесплатная еда, жалование, освобождение от налогов.

Тимон их называет «charakitai», то есть «рисующими каракули» на свитках папируса, сознательно прибегая к игре слов: «charax» означает «укрепление», вольера, в котором живут, скрытые ото всех, эти роскошные птицы. И чтобы продемонстрировать, что без них легко можно обойтись, что под тайной и молчанием, которые их окружают, на самом деле скрывается пустота, с презрением рекомендует Арату, автору «Явлений», часто его навещавшему, использовать «старые списки» Гомера, а не «уже исправленные», намекая на неустанный труд Зенодота Эфесского, первого библиотекаря Мусея, над текстами «Илиады» и «Одиссеи». Например, в 88 стихе Четвертой песни «Илиады» Зенодот заменяет текст там, где речь идет об Афине, которая в чужом обличье смешивается с рядами троянских воинов и «Пандара, богу подобного, ищет, кругом вопрошая»: ему казалось невозможным, чтобы богиня «прилагала усилия, отыскивая какой-то предмет». В Первой песне он предложил устранить стихи 4 и 5, знаменитые строки о «плотоядных птицах и псах», по какой-то еще причине, которая, к счастью, не показалась убедительной никому, кроме него. Не так уж был неправ Тимон, которого все это раздражало.

Разумеется, их занимали не только подобного рода прихотливые вмешательства в текст. Они классифицировали, делили на книги, переписывали, аннотировали — а материал беспрерывно прирастал, и они сами, с их монуменальными комментариями, способствовали его росту. Мало кто знал библиотеку досконально, во всех ее частях, во всех артериях. На одном из поэтических состязаний, которые регулярно проводились при Птолемеях, — дело было уже во времена Эвергета — нужно было пополнить состав жюри и к шести судьям добавить седьмого; правитель обратился к самым видным сотрудникам Мусея, и те сообщили ему, что существует ученый по имени Аристофан, родом из Византия: этот эрудит, по их словам, «ежедневно, целыми днями только и делает, что внимательно читает и перечитывает все книги библиотеки, по порядку». Соответственно, порядок этот Аристофан изучил в совершенстве. В чем все и убедились чуть позже: чтобы разоблачить плагиаторов, которым едва не вручили высшие награды, он вскочил с места и, «доверяясь собственной памяти» (так пишет Витрувий, рассказавший этот эпизод), тут же отправился к полкам, «хорошо ему известным», и в скором времени объявился, потрясая оригинальными текстами, которые те плагиаторы пытались выдать за собственные.

Общую классификацию попытался осуществить Каллимах, составивший «Каталоги», разделенные по жанрам и соответствующие тем или иным разделам библиотеки: «Каталог авторов, блеснувших в отдельных отраслях» — так назывался каталог, занявший добрых сто двадцать свитков. Этот каталог так или иначе систематизировал свитки. Но он не был ни в коем случае ни картой, ни указателем. Лишь гораздо позже, во времена Дидима, таковые были составлены. «Каталогами» Каллимаха мог пользоваться человек, и без того знающий библиотеку. Кроме того, основанный на критерии, понуждавшем перечислять только тех авторов, которые «блеснули» в том или ином жанре, перечень Каллимаха представлял собой выборку, пусть даже очень обширную, из полного каталога. Эпики, трагики, комедиографы, историки, врачи, риторы, законоведы, разное — вот некоторые из рубрик; шесть разделов поэзии, пять прозы.

Дух Аристотеля веял между теми полками, среди разложенных по порядку свитков с тех самых пор, как Деметрий воплотил идею учителя: община ученых, изолированная от внешнего мира, располагающая полной библиотекой и местом поклонения музам. Связь еще более окрепла за время долгого пребывания Стратона при александрийском дворе. «Метод и гений Аристотеля, — писал один ученый француз, — предшествовали организации библиотеки». Тем не менее именно полки, предназначенные для его трудов, являли собой жалкое зрелище: почти исключительно произведения, обнародованные Аристотелем при его жизни, между которыми могла затесаться какая-нибудь фальшивка, которую потом было очень трудно разоблачить. И — почти ничего из основополагающих «Трактатов», как их называли ученики. Отсутствие этих трактатов тем более бросалось в глаза, что начинали уже циркулировать списки, голые перечни заглавий, составленные в кругах, близких к школе, и обнаруживавшие, не оставляя места для сомнений или иллюзий, надувательство Нелея. Кроме того, само обилие списков увеличивало риск заполучить фальшивки, тем более что — как несколько веков спустя отмечал такой несравненный знаток, как Иоанн Филопон, — имелись в наличии произведения с тем же названием, но других авторов (Евдем, Фаний, сам Теофраст, если перечислить только самых известных), а также и произведения других Аристотелей, которых с великой поспешностью путали со Стагиритом. Не говоря уже о мании собирать все, что касается Аристотеля, которая обуревала Эвергета: с ней, как говорили, могла сравниться только страсть царя Ливии к собиранию текстов Пифагора.

Однако аристотелевская доктрина, особенно литературно-критическая, не говоря уже о технике жизнеописания, — последнюю, можно сказать, изобрели перипатетики — была широко известна, хотя бы из переработок, принадлежащих школе, начиная с трактатов самого Деметрия «Об Илиаде», «Об Одиссее», «О Гомере». Строго говоря, в этой области Аристотель разработал единственную систематизацию, основанную — в чем и состоит ее ценность — не на смутных прозрениях, но на собрании текстов. Тех, разумеется, какие ему удалось собрать. Совсем иной метод, не похожий на экстравагантный подход его учителя Платона, который отрицал поэзию, но кто знает, скольких поэтов прочел, если, желая заполучить стихотворения Антимаха, дожидался несколько месяцев, пока ему не привезли экземпляр из Малой Азии.

Аристотель не увлекался такими ребяческими провокациями, как то изгнать Гомера из «идеального государства». Основываясь на здравом смысле, он расположил с одной стороны «Илиаду» и «Одиссею», а с другой — поэтов «Эпического цикла» и объяснил, весьма убедительно, почему первые две поэмы, построенные вокруг единственного эпизода, превосходят другие, представляющие собой цепь событий без какого-либо центра. Это фундаментальное различие, которое Деметрий, конечно же, освоил в своих трактатах о Гомере, стало догмой для ученых Мусея. Зенодот принял ее беспрекословно, сделав вывод, что единственным автором двух прославленных поэм был Гомер, а все остальное принадлежит другим поэтам. То же самое век спустя утверждал сверхкритичный Аристарх, считавший «парадоксальной» теорию тех, кто, как Ксенон, «отделял» автора «Илиады» от автора «Одиссеи». И Каллимах, который, как человек искусства, не выносил некоторых теорий Аристотеля, спешил выразить в эпиграмме свое согласие с этим пунктом доктрины: «ненавижу циклическую поэму, не терплю дорогу, которая ведет меня то туда, то сюда». То была переложенная стихами аристотелевская теория, с точки зрения которой подмечалось отсутствие настоящего центра в той чисто аккумулятивной мешанине, каковой являлись циклические поэмы.

И все же за этим теоретическим рвением, несколько преувеличенным, кроется неприятие. Неприятие доктрины «единого и непрерывного»: «Тельхины, — писал Каллимах в одном полемическом сочинении, — стрекочут вокруг, словно цикады, почему, мол, я не написал единую, непрерывную, связную поэму из тысяч и тысяч стихов». «Тельхины», «народец, только и умеющий, что вгрызаться в печенку», злобные демоны — вот как честит он соперников и противников, тоже работающих в Мусее. Нигде не называется, но подразумевается Аполлоний — директор библиотеки вплоть до смерти Филадельфа, автор колоссальной поэмы в четырех книгах, из многих тысяч стихов каждая, построенной вокруг истории Ясона и Медеи, но обладающей широким повествовательным фоном, который включает в себя всё, от начала и до конца, плавание аргонавтов за золотым руном. Хотя Каллимах не скупился на лесть Филадельфу — он воспел его бракосочетание с сестрой Арсиноей, а потом написал и апофеоз царицы, — Аполлоний продолжал пользоваться полным доверием монарха и сохранял за собой престижный пост «библиотекаря». Трудясь над «Каталогами», Каллимах находился, в каком-то смысле, у него в подчинении, от чего не испытывал радости. Как эрудита его признавали (хотя позже Аристофан написал целый критический трактат по поводу его «Каталогов», а некоторые его догадки в рискованной области атрибуции трагедий или речей порой казались необоснованными), но как поэт он был слишком современным, иной раз неоправданно чувственным, избирая, например, материалом для гимна Палладе эпизод, когда Тиресий видит богиню купающейся: он, можно сказать, ближе к определенного сорта эротической поэзии евреев, чем к изнурительной сдержанности Медеи Аполлония. Чуть ли не афишируя свой вкус к новизне, он ничем не пренебрегал и черпал вдохновение в еврейской литературе, только что переведенной на греческий язык: облачал стихи из «Книги Исайи» в элегические дистихи и творил из них эпиграммы.

Разрешение всех этих конфликтов пришло, как водится, сверху. Хозяином вольера муз всегда был и оставался монарх. Когда, по словам Витрувия, софист Зоил явился в Александрию и выступил там с недостойными нападками на поэмы Гомера (он заявлял хвастливо, будто «бичует» древнего поэта), сам Птолемей лично приговорил его к смерти «за отцеубийство». Мусей, включая ученых, которые там жили, и книги, которые там скапливались, принадлежал ему, был, как и многое другое, орудием его престижа. Посему смена монарха могла привести к глобальным переменам в клетке. Когда на престол взошел третий Птолемей, чья супруга Береника происходила из семьи правителей Кирены, для Каллимаха, земляка новой царицы, не устававшего воспевать ее красоту, наступила новая эра. Из Кирены ко двору пригласили всезнающего Эратосфена, с Каллимахом тесно связанного, и поручили ему, кроме воспитания наследника престола, руководство библиотекой. Рассорившись с двором, Аполлоний оставил пост и удалился на Родос. Расставание явно не прошло мирно, раз уж Каллимах воспользовался бегством Аполлония, чтобы изругать его в едкой поэме, «полной яда и нечистот».

Строгий отбор со стороны монарха, защита, свобода от материальных забот — таким было положение ученых Мусея. Даже уходя из Мусея, они оставались в пределах досягаемости царя. По каким-то неясным причинам Аристофан из Византия, который долгие годы жил среди библиотечных полок, читая и перечитывая свитки, решился на побег. Говорили, будто он собирался перебраться в Пергам, где к тому времени возник соперничающий центр. Но план его раскрыли, и величайший эрудит был арестован.