Исчезнувшая библиотека

VII Симпосион мудрецов

Аристей воспользовался обстоятельствами. Едва Птолемей согласился на предложение осуществить перевод еврейского закона, как Аристей тут же поставил перед ним животрепещущий вопрос. «Еврейский закон, — изрек царедворец, — который мы готовы не только переписать, но и перевести, имеет силу для всех евреев; как же тогда объяснить, что в то время, когда затевается столь великое предприятие, многие евреи в твоем царстве томятся в неволе?»

Момент был хорошо выбран, при разговоре присутствовали также Сосибий из Таранта и Андрей, начальники царских телохранителей, с которыми Аристей уже обсуждал эту проблему и заручился их поддержкой. Маневр был проведен так ловко, что можно предположить, будто Аристей нарочно проявил инициативу относительно перевода (имея в виду амбиции монарха, он был уверен в успехе), с единственной целью — сей же час поставить вопрос о несоответствии такового начинания с тем обращением, какому подвергаются депортированные евреи.

Аристей не преминул воззвать к великодушию монарха, после чего умолк, ожидая ответной реакции. Когда беседа возобновилась, на какой-то момент показалось, будто она в точности повторяет ту, недавнюю, относительно свитков.

«Как ты думаешь, сколько их тысяч?» — спросил Птолемей у Андрея (имея в виду евреев, а не свитки). И тот, с готовностью, показавшей, что вопрос отнюдь не застал его врасплох, ответил:

«Чуть более ста тысяч».

«Немногого просит у нас добрый Аристей!» — заметил Птолемей с иронией, готовый тем не менее уступить, видя благосклонное отношение к проблеме двух верных слуг.

Невольники были выкуплены за определенную плату, переданную держателям «царского банка». Это благодеяние не распространялось на пленников, захваченных Сотером во время похода на Сирию, но касалось всех евреев, уже живших в Египте или депортированных туда до или после сирийского похода. «Мы убеждены, — уточнялось в указе об освобождении, — что те люди были обращены в рабство против воли нашего отца и вопреки всякому праву, только лишь по произволу солдат». Таким образом вроде бы и не развенчивались действия предшествующего монарха.

Освобождение депортированных евреев послужило Птолемею верительной грамотой в отношениях с Елеазаром, первосвященником Иерусалима.

Елеазар с энтузиазмом откликнулся на предложение царя, пожелал всяческих благ ему, и царице Арсиное, сестре его и супруге, и их сыновьям, и приветствовал его как «искреннего друга». Письмо Птолемея было зачитано прилюдно, сообщает Аристей, который вместе с другом Андреем возглавлял делегацию, отправленную из Александрии.

Посещение Иерусалима произвело на Аристея сильнейшее впечатление, в частности, вид первосвященника во всем блеске парадных одежд. Еврей диаспоры, он, по-видимому, был искренне тронут, соприкоснувшись со своими корнями. Его поразили малые размеры Иерусалима, по сравнению с колоссальной Александрией, городом, где Аристей жил до тех пор. Как всегда осторожный и здравомыслящий, он продолжает тему, рассуждая, весьма благосклонно, о внутренней политике Птолемеев: если в Египте, излагает он, людям из внутренних областей, то есть туземцам, не разрешено оставаться в городе более, чем на двадцать дней, это можно понять и оправдать следующим образом: правитель печется о том, чтобы сельское хозяйство не пришло в упадок вследствие чрезмерного оттока крестьян в город. Основная мысль его заключается в том, что евреи и греки, те и другие, призваны править, а египтян следует удерживать в повиновении, они должны знать свое место: точно так же думал и Птолемей, когда писал Елеазару о том, что многие евреи были поставлены во главе гарнизонов, и им было назначено высокое жалованье, «чтобы внушить страх египетской расе».

То, что встретились два народа, предназначенные к правлению, как бы запечатлел прием, который Птолемей оказал делегации из семидесяти двух ученейших евреев: от каждого из племен Израилевых было избрано по шесть человек. Семь дней продолжался симпосион в их честь, и монарх имел случай изощрить свое политическое воспитание посредством тончайшей казуистики, которой не избежала ни единая, даже самая проходная, проблема, связанная с царской властью. Значит, совет Деметрия «устроить собрание книг о царской власти и науке управления, и эти книги прочесть» вовсе не пропал втуне.

Царь забрасывал мудрых сотрапезников вопросами, по десятку в день. «Как сохранить царство?» — спрашивал он. — «Как добиваться согласия друзей?», «Как на суде получить одобрение тех, кто разочарован приговором?», «Как передать наследникам царство в целости и сохранности?», «Как оставаться невозмутимым при непредвиденных обстоятельствах» и так далее.

И те каждый раз давали ответ, одновременно почтительный, своеобычный и согласный с их основной идеей: прозревать всемогущество Бога в самых глухих уголках человеческого существования. В первый день на банкете присутствовал также и греческий философ Менедем из Эретрии, диалектик, посещавший платоновскую Академию перед тем, как присоединиться к мегарской школе своего учителя Стильпона. Менедем, прибывший по поручению правителя Кипра, не имел ни малейшего намерения вмешиваться в дебаты, воистину несколько экстравагантные.

«Какова вершина отваги?» — допытывался Птолемей, или вот еще — «Как сохранять нерушимым сон?», «Как умудряться думать только о хорошем?», «Как избегнуть боли?», «Как с надлежащим терпением выслушивать окружающих?», «В чем состоит наихудшее небрежение?», «Как жить в согласии с женой?»

Даже последний вопрос не лишил старых мудрецов присутствия духа. «Зная, что женский пол неистов и дерзок, — ответил один из них, — и, главное, стремится неудержимо к тому, чего желает, но всегда готов отклониться под влиянием ложного мнения, следует обращаться с женщиной, сохраняя холодный рассудок, и никогда не вступать с ней в пререкания. Прямой ложится дорога, когда возница знает, чего хочет. Призывая Господа, каждый может достойно управлять всеми сторонами своей жизни».

«А как использовать свободное время?»

«Ты должен читать, — ответил один из старцев, возможно не знающий, что говорит с обладателем книг со всего света, — особенно описания путешествий по разнообразным царствам земли. Так ты лучше научишься блюсти безопасность твоих подданных, чем заслужишь славу, и Господь исполнит все твои желания».

«Видишь, — заметил Птолемей, обращаясь к Менедему, мнение которого ему было любопытно узнать, — застигнутые врасплох вопросами всякого рода, они отвечали здраво, опираясь на Бога в своих рассуждениях».

«Да, государь, — весьма осторожно ответил Менедем, отнюдь не желая противоречить, — если предположить, что все зависит от силы провидения, и принять как предпосылку то, что человек — создание бога, отсюда действительно следует, что и сила, и красота рассуждения имеют в боге свое начало».

«Вот именно», — отметил Птолемей, так и не поняв, что Менедем, в сущности, ухитрился не высказать собственного мнения. Тогда диспут прекратился — так сообщал источник Аристея — «и все обратились к веселью».

Тем временем в театрах Александрии (даже когда арабы осаждали город, их там оставалось около четырехсот) чередовались в пестрой мешанине грандиозные исторические драмы, приспособленные ко вкусам различных народов, населявших многоликую столицу. У греков, большей частью происходивших из азиатских городов, пользовалась успехом драма, основанная на истории Гигеса, рассказанной Геродотом. Наверное, излишне напоминать, что пикантные сцены этой истории — когда Кандавл, одержимый красотой своей жены, заставляет своего министра спрятаться в спальне и смотреть, как царица раздевается, — обеспечили посредственной компиляции успех и какое-то количество списков. Некоторые ради забавы сами записывали для себя ту или иную сцену. В театрах, которые посещали евреи, фурор производили так называемые трагедии некоего Иезекииля, представлявшие, в ряде картин, сопровождаемых хорами, самые знаменитые и волнующие эпизоды Ветхого Завета: историю Моисея, исход из Египта, вавилонское пленение. Этот материал был не менее увлекательным, чем гаремные истории, извлеченные из Геродота, и даже некоторые греческие авторы осмеливались перерабатывать его для сцены. Такую попытку, например, предпринял Теодект из Фаселиса, но ему помешала катаракта.

Однако теперь, когда мудрецы из Иерусалима, цвет раввинов, знатоков традиции, прибыли в Александрию, мало того, выказали недовольство этой смесью священного и профанного, власти города стали чинить препятствия театральным представлениям на темы из священной истории. Прежде всего, пьесы ставились, разумеется, на греческом языке, привычном также и для евреев, ходивших на такие спектакли. Казалось чуть ли не оскорблением, что, в то время как мудрецы с такой сакральной торжественностью приступали к долгожданному переводу Пятикнижия на греческий язык, в городе плодились самопроизвольные и недостоверные сценические версии. Не следовало потворствовать образовывавшейся путанице, которую еще усиливало то обстоятельство, что — это и Деметрий указывал в одном из отчетов правителю — в обиходе уже имелись греческие переводы «священного» писания, не авторизованные и малоудачные.

Тем не менее, вопреки тому, чего можно было ожидать, семьдесят два мудреца не были введены в Мусей, где они могли бы спокойно трудиться, но размещены в семи стадиях от города, на островке Фарос. На каждом этапе работы Деметрий ездил к ним вместе с помощниками для окончательной переписки переведенных и согласованных фрагментов. За семьдесят два дня семьдесят два переводчика закончили работу.