Исчезнувшая библиотека

IX Библиотека-соперница

Тем временем над наследниками Нелея нависла более серьезная и близкая угроза: библиотека Пергама. С тех пор как на престол взошел Эвмен, сын Аттала, началась охота за книгами, в ходе которой использовались методы, сходные с теми, какие вот уже целый век применяли Птолемеи. Соперничество этих двух центров привело к губительным последствиям. Толпы фальсификаторов вышли на сцену. Они предлагали якобы древние тексты, кое-как подправленные или попросту подделанные, которые не отвергались (в случаях, когда фальшивка сразу не бросалась в глаза) из боязни, что ими воспользуется соперничающая библиотека. Нередко прилежные фальсификаторы, бравируя своим мастерством, пускались на ловкие манипуляции, смешивая тексты подлинные и поддельные.

В Пергаме, например, приобрели полное собрание сочинений Демосфена, на первый взгляд более полное, чем то, которое сложилось в Александрии. Между прочим, оно содержало настоящую жемчужину: новую «Филиппику», заполнявшую досадную лакуну в существовавшем собрании. То была филиппика, которую Демосфен произнес не в преддверии неминуемой битвы при Херонее, столь прославленной и столь злополучной, но за несколько месяцев до нее: она звучала как объявление войны, последний рык льва, защищавшего греческую свободу перед самым ее поражением. Такое потрясающее приобретение затмевало существовавшие собрания, тем более что сохранилось всего двенадцать политических речей Демосфена. Или даже одиннадцать, если считать верным предположение некоторых критиков Каллимаха, будто речь «Об Алонисосе» принадлежит не Демосфену, а некоему Гегесиппу, верному другу оратора. Одним словом, это было все равно что найти новую песнь Гомера или трагедию Эсхила.

Успех был грандиозным. Всякий, кто желал приобрести сочинения Демосфена, охотился за Пергамским списком, который в конце концов стал каноническим. В довершение всего, новая филиппика сопровождалась еще одним документом, «Письмом Филиппа», адресованным афинянам: явление поистине необычное, которое, однако, не заставило задуматься ученых Пергама, ликовавших по поводу чудесного приобретения; напротив того, они еще сильней возрадовались, поскольку новых текстов оказалось два.

Реакция Александрии не заставила себя ждать. Как добрый Аристофан-византиец всего лишь пошарил на полках, чтобы разоблачить поэта-плагиатора, так и теперь нашелся человек, которому эта филиппика не показалась абсолютно новой, и среди сокровищ библиотеки он обнаружил источник. Пресловутая речь Демосфена была приведена, слово в слово, в седьмой книге «Истории Филиппа» Анаксимена из Лампсака. Но разоблачение подделки не помешало успеху «полного» собрания, объявившегося в Пергаме. Даже в Александрии его приняли к сведению, обзавелись списком с него, и ученые Мусея, уже во времена Августа, комментируя Демосфена, комментировали также и псевдофилиппику, предупреждая, правда, что она не является подлинной. Один из них, блиставший плодовитостью, но не умом, знаменитый Дидим по прозвищу Кованое Нутро (Халкентер), выдал следующий, несколько комичный, комментарий: «некоторые считают, будто эта речь не является подлинной, потому что приведена слово в слово в “Филиппиках” Анаксимена»! Вряд ли триумф всеми признанной фальшивки мог бы оказаться более полным.

Иногда бывало и так, что сами эрудиты развлекались, изготавливая фальшивки. Этим, собственно, они продолжали заниматься, ради развлечения, долгие годы. Некто Кратипп написал ученый исторический труд, в котором выдал себя за афинянина, современника и друга Фукидида: в этом странном творении предполагалось задним числом, используя накопленные знания, рассказать, в соответствии с тем, что гласило заглавие, «Все, о чем Фукидид не поведал». В Александрии эту книгу не приняли всерьез: помимо всего прочего, Кратипп, не преминувший обратиться к проблеме, возникшей в ходе археологических открытий Полемона Илионского, касающихся гробницы Фукидида, цитировал современного ему автора, некоего Зопира. Так он себя выдал, а может быть, намеренно разрушил вымысел. И Дидим, который этому вопросу посвятил отдельное исследование, назвал обоих, и Зопира, и Кратиппа, «безумствующими эрудитами». Это не помешало, однако, Дионисию Галикарнасскому (чья эрудиция проистекала из Пергамской библиотеки), а позже — Плутарху относиться к Кратиппу так, будто он на самом деле был тем, кем представлялся: современником Фукидида, посвященным в тайные причины, по которым афинский историк в какой-то момент перестал включать в свою «Историю» речи политических деятелей.

Но не только такое оружие употреблялось для дискредитации соперника. Сочинялись невероятные истории: например, в Пергаме распространился слух, будто Эвергет, прибегнув к вульгарнейшему обману, украл у афинян «оригиналы» трех трагиков. История, в которую невозможно поверить, если иметь в виду, что речь могла идти, разумеется, не об оригиналах, но об «официальном» тексте, подготовленном оратором Ликургом во времена Демосфена: этот текст Аристотель, исследовавший театр, конечно же, знал, и поэтому, благодаря тесным связям александрийцев с перипатетиками, он, по всей видимости, попал в Александрию задолго до того, как родился Птолемей Эвергет.

Конфликт обострился, когда Египет прекратил экспорт папируса. Предполагалось, что это будет действенный, хотя и неизящный способ поставить на колени соперничающую библиотеку, лишив ее самого удобного и обиходного материала для письма. В Пергаме отреагировали, усовершенствовав восточного происхождения технику выделки кожи (не зря этот материал называется «пергамен»): ему, этому материалу, и суждено было получить преимущество, когда, много веков спустя, изменилась форма книги. Но конфликт имел более глубокие корни. Исследования в Пергаме были ориентированы по-иному, не так, как в Александрии. Находясь под влиянием стоиков, ученые Пергама при изучении древних текстов задавались вопросами и отвечали на них с непринужденностью, от которой у александрийских ученых волосы вставали дыбом. С их теорией отклонения от нормы пергамцы оставляли в тексте любые странности. Критерий, грешащий попустительством, но, по правде говоря, менее вредоносный, чем своеволие тех, кто истреблял целые фразы из прославленных текстов, например из речи Демосфена «О венце», под предлогом, что они слишком «низменны», чтобы воистину приписать их великому оратору. Там, где александрийцы, изучая лексику и производя тщательные сопоставления, с великим трудом приходили к выводам, которые считали неопровержимыми (так, Аристарх после долгих исследований заключил, что слово δαῖτα не могло быть использовано для определения пастбища в пятой песне «Илиады», потому что такое слово обычно применялось к людям, а не к животным), ученые Пергама не вдавались в тонкости и оправдывали все подряд, прибегая, как к панацее, к понятию отклонения от нормы. Их интересовало «скрытое» знание, таившееся «внутри» древних текстов, особенно у Гомера: «аллегория», которая, по их словам, была спрятана в этих поэмах; александрийцы же терпеливо пытались их объяснять, стих за стихом, слово за словом, запинаясь каждый раз, когда смысл, по их мнению, не складывался.

Конечно, в некоторых случаях нам нелегко принять чью-то сторону, разрешить спор между непримиримым Зенодотом, который счел позднейшей вставкой все 125 стихов «Илиады», где описывается щит Ахилла, приведя обезоруживающий аргумент, что, дескать, в поэме больше нет подобных случаев, и фантазером Кратетом, главным представителем пергамской школы, который раскрыл, как ему казалось, что на самом деле под этим щитом Гомер подразумевал нечто совсем иное: ни много ни мало как описание десяти небесных сфер. Это, очевидно, приходилось весьма по нраву стоикам, чья мысль всегда была более расплывчатой по сравнению с другими школами. Даже такой гений, как Посидоний, рассуждал о Гомере с подобной точки зрения и утверждал, будто обнаружил между строк обеих поэм теорию приливов и отливов.

Потому-то, в отличие от Александрии, здесь вполне могли обойтись без подлинного Аристотеля. Даже в мелочах. Так, в споре о том, где родился поэт Алкман, пергамцы выступали за Сарды (как, собственно, и Аристарх), против утверждения о том, что он происходил из Спарты; но тот факт, что на их стороне находился такой авторитет, как Аристотель, оставлял пергамских ученых совершенно равнодушными. Жажда их правителей и библиотекарей заполучить реликвии, по слухам, находившиеся в Скепсисе, в руках потомков Нелея, происходила скорее из соображений престижа: из того, что сокровище это было в пределах досягаемости, а более всего из желания заполучить добычу, которую упустили Птолемеи.

Но наследники Нелея, которые, — сетовал Тираннион, — «были все, как один, невежды», полагали, что лишь скрывая свое сокровище, они сохранят его, и не желали видеть свое достояние в царской библиотеке. А потому вырыли преглубокую яму под своим домом, поместили туда драгоценные свитки и больше об этом не думали. Эти люди считали их сокровищем, которое должно хранить, а не книгами, которые следует изучать. Они не предвидели последствий сырости и моли.