Чернов стал изредка навещать Макарова. Тот был этому рад. Встречал Юрия как самого дорогого гостя. Жена Макарова по такому случаю ставила на стол все, что удавалось достать ценой стояния часами в очередях, по знакомству, в обмен на вещи. Макаров, заметив в Юрии внимательного и терпеливого слушателя, стремился высказать ему все самое сокровенное, что накопилось в его душе в результате многолетних размышлений.
– Я коммунист, – говорил Макаров, – и никогда не отрекусь от этого. Недостатки нашей истории и нашей нынешней жизни мне известны не хуже, чем прошлым и нынешним их разоблачителям. Но я считаю, что бросаться тут в другую крайность, т.е. в крайность огульного отрицания всего, что связано с коммунизмом, значит наносить нашей стране ещё больший ущерб, чем ей нанесла безудержная апологетика прошлого. Надо трезво и справедливо оценить наше прошлое и результаты нашей советской истории. Вот возьмем, например, проблему Сталина и сталинизма. Что только ни говорят и ни пишут об этом теперь! И почти все – абсурд, идеологический идиотизм. Я не оправдываю Сталина и то, что было сделано в те годы. Но нельзя так обращаться с великой историей. Это был самый грандиозный период нашей российской истории, каким бы черным и страшным он ни был. И он был не только черным и страшным, он был и светлым и радостным, причем – больше светлым и радостным, чем черным и страшным. Просто инициативу в его оценке захватили в свои руки разоблачители, антисоветчики и антикоммунисты. И они создают идеологическую ложную картину его.
– Сталинизм есть многостороннее и противоречивое явление, – продолжал Макаров. – Диалектика – вещь серьезная. Её дискредитировали невежды и без-дари. Без диалектики не поймешь ни одно серьезное историческое явление. Так вот, Сталин и сталинцы, с одной стороны, создавали и укрепляли то, что потом стало вызывать протесты и критику. Но они одновременно и боролись против этого. Хотели того или нет, в сталинские годы стали складываться новые классы, и прежде всего – привилегированный класс. Сталинисты обрушили репрессии прежде всего на него, хотя делали все, что укрепляло его. Сталинская власть была подлинно народной. Но как власть она с необходимостью становилась антинародной. Это – живая диалектика развития. И наше время можно понять лишь как такой же противоречивый процесс.
Чернову нравилось слушать Макарова. Протестуя против общей тенденции его речей, Чернов вместе с тем чувствовал в них какую-то глубинную правду, которую он ещё не мог ощутить во всей её объективной безжалостности.
– Главное, Чернов, – говорил Макаров, – поймите одну простую истину: Маркс и Ленин были настоящие гении, а не те преступники и дураки, как их теперь изображают. Был великим политическим гением и Сталин. Надо к их словам и делам подойти исторически, взять их в реальном историческом контексте, а не вырывать их из него. В живописи, например, нельзя вырывать отдельные мазки из целой картины. Это очевидно. Тем более нельзя это делать в понимании исторических явлений.
– Вы, Чернов, выросли в атмосфере антикоммунистических умонастроений, говорил Макаров, – но и Вы, как я вижу, переживаете то, что у нас происходит, как трагедию. А каково мне, убежденному коммунисту, посвятившему всю жизнь пропаганде идей коммунизма и воспитанию людей в духе коммунизма, видеть, как рушится самое святое дело и самые светлые идеалы?! Мне хорошо известны все недостатки нашей истории и нашего строя. И тем не менее я убежден в том, что этот строй есть наилучший для России. Более того, крушение его равносильно гибели России. Но я бессилен что-то сделать, чтобы помешать этому. Меня никто не хочет слушать. Я остался в университете на почасовой работе – один семинар в неделю, консультации. Предложил парткому лекцию прочитать на тему о том, чего стоит нынешняя критика коммунизма. Назвал лекцию Устарели ли идеи коммунизма? Представьте себе, партком отказался! Сказали, что никто не придет. А какая-то антимарксистская группа устроила дискуссию на тему Нужен ли марксизм? Я хотел было выступить. В парткоме мне категорически запретили это делать, мотивируя тем, что у меня якобы репутация консерватора и недобитого сталиниста. Что Вы на это скажете?
– Я Вам сочувствую по-человечески, – сказал Чернов. – Но Вы же знаете, как я изучал марксизм. Честно признаюсь, я в нем так ничего и не понял. Очевидно, тут действует какой-то механизм времени. Я вообще не встречал ни одного человека, кроме Вас, кто искренне принимал бы марксизм как нечто достойное уважения. А что касается нашего строя – я в своей жизни не могу найти ничего такого, за что я должен быть благодарен ему.
– А образование? Вы же получили хорошее образование. У Вас есть почти бесплатное жилье. Работа…
– Я безработный…
– Вы стали безработным не из-за коммунистического строя, а из-за того, что его стали разрушать. И вообще, люди стали воспринимать как нечто само собой разумеющееся то, что было достигнуто благодаря коммунизму, и захотели иметь ещё какие-то блага, которые нам сейчас были не по силам или вообще исключались нашим строем. Если наш строй рухнет, люди заметят, что они потеряли больше, чем приобрели. Но будет уже поздно. Помяните мои слова: люди ещё будут вспоминать брежневские годы как Золотой век нашей истории!