Истоки первой мировой войны

Международная экономика

«Войны присущи природе катаклизма; они просто прекратятся, когда будет отменена экономика капитализма». К 1914 г. учение Маркса стало общепринятым: по правде, оно дает самое исчерпывающее объяснение началу первой мировой войны, хотя до сих пор остается открытым вопрос, почему война началась в этот определенный момент на вершине кризиса капитализма. Это учение было официально утверждено на Международном социалистическом конгрессе в Штутгарте в 1907 г., хотя в сложной резолюции, которая открывалась декларацией о неизбежных связях между капитализмом и войной, перечислялся ряд противоречивых отношений к войне перед революцией, которая должна была сделать все войны невозможными[217].

Положение о неизбежности войны при капитализме вытекало из сравнительно простого убеждения, что промышленники — и особенно производители оружия — провоцировали войну с целью наживы, или толкали правительство на военные акции, чтобы разрушить экономику враждебных стран, а также, что экономика империализма делает неизбежными международные конфликты. Марксисты продолжали утверждать, что первая мировая война была неизбежным следствием империалистической конкуренции, а она в свою очередь стала следствием кризиса капитализма. Некоторые теории о связи между капитализмом, империализмом и неизбежностью войны были развиты радикальными и социалистическими мыслителями перед 1914 г. — англичанином Ж. А. Гобсоном (хотя он думал, что капитализм мог еще быть спасен), австрийцем Рудольфом Гильфердингом и Розой Люксембург. Наиболее значительным и полемическим трудом является книга Ленина «Империализм как высшая стадия капитализма» (опубликована в 1917 г.). Она написана с целью доказать, что начавшаяся война является войной империалистической. Она — прямое следствие конкуренции между государствами, чьи капиталистические хозяева с жадностью ищут новых сфер капиталовложений и толкают правительства к империалистической экспансии.

Большинство теорий о том, что причины первой Мировой войны — экономические, основываются на положении, что империалистическая конкуренция привела к войне, а эту конкуренцию вызвало экономическое давление. Наиболее радикальные теории империалистической экономики, такие, как теория Розы Люксембург, относят почти все достижения капиталистического общества ко всепроникающим империалистическим чертам. Любое заявление о том, что причины войны были в основном экономические, наверняка вызовет дискуссию об империализме.

Начнем с рассмотрения более легких путей достижения экономических интересов, явившихся причинами начала войны. Существует мнение, что определенные промышленники получали прибыли от войны, и они влияли на решения своих правительств. Трудно в сложных структурах экономической жизни в начале двадцатого века определить, где находились интересы промышленников и бизнесменов на самом деле, и еще труднее определить размер их влияния на промышленность. Очевидно, что владельцы сталелитейных заводов были рады увеличению производства морских орудий. Мы знаем, что в Германии крупные сталелитейные магнаты внесли огромный вклад в финансирование пропаганды в пользу строительства флота через Морскую лигу[218]. Британская Морская лига не пошла таким путем, и она получила только небольшие денежные пожертвования от тех промышленников, которые были заинтересованы в строительстве кораблей для флота[219]. Более того, хотя производители стали могли приветствовать контракты правительства на строительство кораблей и для флота, это не означает, что они обязательно хотели войны — особенно потому, что многие из них были в такой же степени заняты строительством торговых кораблей и в любом случае могли потерпеть убытки от прекращения международной торговли, поскольку значительная часть их продукции экспортировалась в другие страны, В 1907 г. Британия импортировала железа и стали из Германии стоимостью около $L 5 м, а Германия импортировала стоимостью около $L 3 м. из Англии[220]. Были случаи, когда британским судостроителям было выгоднее купить германскую сталь, нежели британскую, потому что германские производители, защищенные тарифом, могли повышать цены дома, и это позволяло им продавать сталь за границу по более низкой цене. Иногда спрос за границей на германскую сталь было трудно удовлетворить из-за больших заказов своего правительства. Велись длительные и сложные переговоры между германским адмиралтейством и Круппами, во время которых правительство пыталось уговорить снизить цену на сталь взамен на стабильные заказы на длительный период[221]. Часто производители, особенно в Англии, понимая, что размеры правительственных заказов могут колебаться под влиянием политики или стратегии, неохотно шли на потерю прибылей за границей из-за краткосрочных выгод дома. Стабильность их прибыли зависела от обширности и гибкости их рынка. Капиталистические предприниматели хотели выгоды и с той и с другой стороны: поддерживать свои рынки сбыта, получая от них большие прибыли (к примеру, строительство флота), и многие из них не заметили, что политическое существование внутреннего и внешнего мира на долгое время несовместимо.

Конечно, крупная фирма Круппа по производству оружия в Германии, Шнейдер-Крёзо — во Франции, Шкода — в Австро-Венгрии, Армстронг и Викерс — в Англии — в народе считались «фабриками смерти», постоянно провоцируя войну с целью увеличения своих прибылей. Но они были только частью сложной системы, другие части которой привлекали меньше внимания. Поскольку техническая сложность вооружения и боевых кораблей возрастала, все больше и больше отраслей оказывались вовлеченными в производство оружия. К примеру, крупная германская электрическая фирма Сименса была основной в строительстве германского боевого флота. А фирмы Шкода и Крупп экспортировали много другой продукции помимо оружия. Шкода начинала бизнес станко-инструментальный, и хотя после 1904 г. торговля оружием стала наиболее выгодным профилем фирмы, она, кроме того, посылала турбины на Ниагару и шлюзные ворота на Суэцкий канал[222].

Однако оружейные фирмы были, как правило, очень тесно связаны с правительством, как потому, что были заинтересованы в оборонных контрактах дома — и даже в тех странах, в которых правительственные предприятия играли главную роль в производстве снаряжения, требовался и частный сектор во времена резкого роста производства вооружения, — потому что снабжение оружием союзников и потенциальных союзников становилось политически значимым. Здесь опять ситуация была сложная. Многие прибыльные рынки сбыта оружия находились в странах, которые сами напрямую не были вовлечены в расчеты главных стран — Испания, к примеру, которой оружие было необходимо в кампании в Испанском Марокко, или страны Латинской Америки, которым оружие было нужно в борьбе друг против друга, или Китай, который дал Шкоде большой заказ после революции 1911 г. В этих сферах оружейные фирмы часто нуждались в поддержке правительства против их конкурентов и доказывали, что национальный престиж требовал поддержки национальных оружейных фирм. Такое влияние не обязательно затрагивает интересы правительства во внешней политике: «Требования Шнейдера дипломатической поддержки были, как всегда, направлены против английских и германских конкурентов»[223]. В 1913 г. Викерс получил заказы на военные суда для России стоимостью $L 7 м., перехватив их у французских конкурентов[224].

Правительства, тем не менее, часто старались содействовать торговле оружием или запрещать ее в зависимости от политики на этом этапе. Французское правительство поощряло производителей оружия к получению преимуществ на новых рынках (Румыния или Турция во время Балканской войны) в надежде на упрочение своего влияния в этих странах. На Балканах конкуренция между Круппом и Шнейдером вызвала конкуренцию между французским и германским правительствами. В некоторых случаях французы имели более крепкую позицию, чем германцы, их наличный капитал для иностранных займов был больше, так что они могли дать заем иностранному правительству при условии монопольной торговли оружием — тактика, которая, не раз использовалась успешно в отношениях с Грецией, Болгарией и Турцией. Французская финансовая помощь оказалась сильнее, чем германские усилия использовать другие формы, такие, как фамильные связи между кайзером и королями Румынии и Греции.

Производители вооружения иногда служили внешней политике своих правительств. Они в свою очередь получали поддержку правительства даже в тех сферах, где оно не имело прямых интересов. Бизнесмены всех наций жаловались на то, что их дипломаты помогали им меньше, чем некоторые правительства делали для их конкурентов. Французские, германские и британские экспортеры оружия писали о том же. Дипломаты старой школы, которые считали, что их деятельность не касалась торговли, выражали недовольство по поводу того, что им вменялось в обязанность уделять внимание бизнесменам и особенно торговцам оружия: «Французская держава по каждому пункту в мире поставлена в распоряжение к ле Крёзо», — жаловался французский посол в Белграде в 1911 г.[225]

В общем, правительства нуждались в оружейных фирмах более, чем оружейные фирмы нуждались в правительствах. Производители оружия, получившие прибыли от правительственных заказов, имели большую заинтересованность в долгосрочной программе вооружений, как видно в случае со строительством флота. Хотя большая часть прибыли исходила от очень широкой сети торговых партнеров по всему свету, их основные конкуренты были готовы тратить деньги на кампании в прессе, направленные на дискредитацию продукции своих конкурентов. В некоторых случаях — семья Круппа, банкиры, контролировавшие Шкоду, Шнейдера, имели прямой подход и официальный и общественный к ответственным членам правительства и использовали эти подходы для получения правительственных контрактов, а также поддержки правительства в поисках рынков сбыта. На внешнюю политику это почти не влияло, да и то влияние, которое оказывали производители оружия, было не более того, которое оказывали любые другие бизнесмены. Для правительств производители оружия были существенным элементом в их ведении внешней политики, элементом поддержки этой политики флотом и армией и воздействием на их отношения с потенциальными союзниками и нейтральными государствами.

Прямой экспорт оружия был только частью большой сети международных экономических отношений, в которых наиболее важную роль играли крупные банки. Как следует из марксистской теории, в годы перед 1914 г. наиболее важную роль в экономических отношениях играли крупные банки. Рост финансового капитала — капитала, свободного для вложения в те отрасли, где он дает наибольшую прибыль, — означал, что банки владели свободным капиталом, который они могли использовать для установления контроля над многими отраслями экономики внутри страны, так и в их неустанном поиске новых сфер вложения за границей. Влияние банков на внутреннем рынке отличалось от влияния их на другие государства. В марксистской теории убедительно доказана, особенно австрийским социалистом-экономистом Рудольфом Гильфердингом в его книге «Финансовый капитал», опубликованной в 1910 г., роль банков на примере того, что происходило в Германии и Австрии[226]. Важность международной роли банков не вызывает сомнения, также как нет сомнения и в решимости инвесторов найти новые доходные сферы вложения в Восточной Европе. Вот что говорил об этом Витте, российский министр финансов в 1902 г., обсуждая отношения России с Францией, что очень похоже на марксистскую теорию:

«В каждой стране, которая достигла высокого уровня развития промышленности и торговли и в которой политический горизонт спокойный и безоблачный, свободный капитал, как известно… дает большой процент прибыли и прививает вкус к сбережению — вкус, который в течение многих лет прививался французской нации — необходимость экспорта капитала становится неизбежной"[227].

Роль банков в экспорте капитала была очень важной, свой капитал они напрямую вкладывали в предприятия за рубежом — в угольные шахты России, золотые рудники в Южной Африке, железные дороги в Южной Америке или где-то еще, но они всегда действовали как агенты зарубежных правительств, и промышленное предпринимательство за границей требовало роста капиталовложений. Банки предоставляли деньги, а затем продавали гражданам на паях с прибылью для себя заемные облигации. Успех займа зависел в большей степени от репутации банка и от его способности привлечь во владение капиталом малых и больших владельцев. Банки сами часто проводят краткосрочные займы для иностранных правительств — операция, которая могла быть прибыльной, когда процент прибыли у разных стран был разный: к примеру, в 1906 г. банковская прибыль в Берлине составляла 5 процентов, а в Париже — 3 процента, так что стоило французским банкам занимать у себя в стране и ссуживать в Германии[228]. И наоборот, слишком большая уверенность в краткосрочных иностранных займах сделала уязвимыми правительства-дебиторы, так как займы было можно отозвать во времена политической и экономической нестабильности.

Эта деятельность банков была тесно связана с политикой государства. В некоторых странах, а именно во Франции и Германии, но не в Британии, правительство могло контролировать иностранные ценные бумаги или правительственные акции, могло назначать цену на обмен акций (примером тому является известное запрещение Бисмарком займа России в 1887 г.), хотя не могло ограничивать покупку акций частными лицами. Подобные запреты правительств, как правило, имели политический мотив и политические последствия. Как в случае с производителями оружия, банки нуждались в помощи и покровительстве правительства, так же как и правительства нуждались в банковской поддержке. В то же время интересы правительств и банков не всегда совпадали. Хотя банкиры сами по себе более или менее чувствительны к патриотическим призывам, как и любые другие граждане, в бизнесе главное — деньги. К примеру, в 1912–1913 гг. французские банкиры по финансовым причинам отказались давать заем Румынии, хотя об этом просило французское правительство, которое надеялось таким образом вывести Румынию из союза с Германией. Но в этом же году парижский банк настоял, несмотря на предложение правительства, на предоставлении займа Болгарии. Правительства и банки постоянно меняли свое отношение; в июне 1914 г. французское правительство по просьбе России, своего союзника, было вынуждено принять решение, что можно оказать Болгарии некоторую временную финансовую помощь, но к этому времени парижские банкиры, сами испытавшие финансовый спад в стране, решили, что в стране больше нет денег на заем Болгарии и отказались поддержать политику правительства[229].

Связи правительства с банками ясно просматриваются во французской внешней политике в основном в размере французских инвестиций в других европейских странах. Хотя Британия все еще оставалась страной с наибольшим совокупным капиталовложением за рубежом, менее 6 процентов от общей суммы были размещены в Европе, в то время как у Франции цифра европейских капиталовложений составляла около 62 процентов[230]. Это не мешало французским бизнесменам, имевшим капиталовложения во французских колониях или Марокко, иметь актуальное финансовое значение, из-за большого объема французских капиталовложений в других странах Европы. Существовала тесная связь между внешней политикой правительства и инвестиционной политикой банков. Германия переживала временный недостаток капиталов после нескольких лет слишком бурного промышленного развития во второй половице девятнадцатого века, в то время как Франция (хотя националисты подчас и критиковали банкиров за то, что инвестиций за рубежом больше, чем у себя в стране) все-таки имела в наличии большие накопления. В Британии модель инвестиций была другой, большая часть капитала Британии находилась за рубежом Соединенного Королевства, и находилась в империи, на севере и юге Африки. Таким образом, политика Британии в Европе до некоторой степени велась независимо от финансовых соображений, которые были важны для Франции.

Более чем другие международные союзы до 1914 г. франко-российский союз был связан финансовыми узами, так же как политическими и стратегическими. Первые займы российскому правительству были предоставлены в 1888, 1889 и 1890 гг., а за ними последовали французские муниципальные займы, железнодорожный, на угледобычу и промышленные предприятия разного профиля — так что к 1914 г. около четверти всех французских иностранных инвестиций были сделаны в России[231]. Финансовые связи этого уровня должны были иметь политические последствия, совершенно независимо от специфических условий, таких, как строительство стратегической железной дороги или обещание размещать заказы на французских фирмах. Банки, которые поощряли своих вкладчиков помещать деньги в российские долговые обязательства или шахты, или железные дороги, имели все для создания представления о России как о сильной, политически стабильной и экономически устойчивой стране — одним словом, достойном союзнике. Несмотря на осуждение со стороны левых во Франции российского самодержавия и угнетения, постоянные отказы Ротшильдов и других еврейских банкиров участвовать в российских займах из-за плохого отношения к евреям в России, уважение к России осталось удивительно высоким вплоть до начала войны, и даже до 1917 г.

Простейшим примером неравных связей между французской дипломатией и российскими финансовыми нуждами и необходимостью создания привлекательного образа России за границей, были переговоры в 1906 г., о которых российский премьер-министр Витте писал: «Великий заем, который спас Россию»[232]. В 1904 г. началась война между Японией и Россией, а в мае русские, предложив высокую ставку прибыли, добились займа у Франции, несмотря на неопределенность ситуации французское правительство настаивало на том, чтобы в займе не участвовала Германия. К 1905 г. стало ясно, что Россия потерпела поражение, и это вместе с растущими беспорядками внутри страны поставило под сомнение следующий заем. К концу года революционное движение приняло значительный размах, и капиталы были поспешно отозваны из России. Русскому правительству, старавшемуся восстановить страну после поражения от Японии и революции, большой заем был необходим: перед иностранными инвесторами стоял выбор: либо вложить в Россию больше денег в надежде сохранить свои предыдущие ставки, или потерять все, если в России снова начнется революция, анархия и банкротство. Дипломатические последствия также были непростыми.

Весной 1905 г. марокканский кризис создал серьезное напряжение и даже начали поговаривать о войне между Францией и Германией. В переговорах на международной конференции в Марокко и на конференции в Альхесирасе и французское и германское правительства, пользуясь большой нуждой России в деньгах, пытались– получить дипломатическую поддержку со стороны России в Марокко. Германское правительство рассчитывало, пообещав России заем, что оно обеспечит себе поддержку России, которая использует свое влияние в Париже и заставит Францию пойти навстречу некоторым требованиям Германии о будущем статусе Марокко. Французы также дали ясно понять, что заем для России будет зависеть от полной поддержки Россией их позиции на конференции в Альхесирасе. Французские банкиры сомневались в финансовой стороне будущих долгосрочных обязательств перед Россией, а одобрение французского правительства было важным в случае, если заем будет иметь хоть какой-либо шанс на успех. Таким образом, хотя Витте предпочел бы международный заем с германским и французским участием, он был вынужден выбрать заем только от Франции. Германское правительство запретило любые дальнейшие финансовые обсуждения с Россией, а Россия безоговорочно поддержала Францию в Альхесирасе. Когда российские представители приехали в Париж для заключительных переговоров, Пуанкаре заметил: «Он прибыл, чтобы требовать от Франции уплаты долга, который почти привел меня в стеснительное положение. Он жаловался на требования, выдвинутые французскими банкирами, которые, честно говоря, довольно скупы»[233].

Заем, полученный в апреле 1906 г., помог России восстановиться после разрушений предыдущих двух лет и стал подтверждением уверенности Франции в своем союзнике. Так рассматривали его и союзники левого крыла. Максим Горький сожалел, что «Франция больше не мать свободы, а только женщина на содержании у банкиров»[234]. И когда британское правительство заключило соглашение с Россией, группа представителей передовой интеллигенции, включая Бернарда Шоу и Джона Голсуорси, написала в «Таймс»:

«Соглашение упрочит кредит, выданный России, и позволит правительству успешно обратиться к Европе за другим займом, над которым представители народа не будут иметь контроля и который только будет служить укреплению положения аристократии. Мы также боимся того, что, полагаясь на этот измененный кредит и более тесные отношения между правительствами, английский народ испытает искушение сделать еще большие вложения в акции российского правительства — вложения, способные повлиять на наше политическое отношение к России и на нашу власть, как можно уже наблюдать в случае с Францией»[235].

Их опасения о судьбе инвестиций Британии в Россию были преувеличены (хотя в Россию к 1914 г. было вложено больше британского капитала, чем в какую-либо другую европейскую страну), но они были правы, предчувствуя тесные связи между представлением общественности об отдельной нации и международным кредитом. Инвестиции Франции в России были, как отмечал Роже Жиро^[236], вложениями в царский режим, а с экономической точки зрения, решение вложить деньги в Россию, несмотря на ее ненадежное положение в 1906 г., окупилось сполна. В течение следующих восьми лет развитие промышленности в России, казалось, подтвердило политику Франции, и с ускорением темпов российского перевооружения после 1909 г. необходимость в дальнейших займах возросла. В то же время французские финансисты увеличивали свои вложения в другие секторы российской экономики, такие, как угледобыча. Эти тесные экономические связи проходили не без трудностей. Российские националисты сожалели об иностранном влиянии и о получении иностранцами доходов в России, и одним из пунктов повестки дня во время визита Пуанкаре в Санкт-Петербург в июле 1914 г. было обсуждение вопроса о судебном разбирательстве по поводу управления французами угольным синдикатом, с целью пробить брешь в российских законах, поддерживавших монополию. Неизвестно, сколько бы длились такие националистические настроения в России, если бы не началась война в 1914 г. На какое-то время связи стратегии с финансами стали теснее. Заем ноября 1913 г. был предназначен для расширения сети российских железных дорог, включая новые линии, которые намечалось закончить к 1918 г. Железные дороги были необходимы для ускорения сроков мобилизации на востоке России. Во время переговоров о следующем займе в начале 1914 г. французские представители опять подняли вопрос о немедленном строительстве линий, в то время как русские старались не быть слишком связанными строительством специфических железнодорожных линий и подчеркивали экономическую важность увеличения сети железных дорог в общем. В начале 1914 г. финансовые, стратегические и политические интересы совпали настолько, что союз Франции и России стал крепче, чем когда-либо. Взаимодействие политики и экономики укрепляет союз, и трудно сказать, какой из этих факторов играет более важную роль. Скорее всего один является опорой другого. Поскольку политическая схема союза была создана, как правительство, так и деловые люди все более чувствовали себя обязанными работать по этой схеме, а экономическая необходимость не пускать германцев в долю российского займа и на российский рынок вооружений еще более укрепили тенденцию разделения сил на два враждебных блока. Финансисты никогда не создавали франко-российский союз, но они быстро увидели выгоду, которая появляется благодаря ему, как психологическую, так и практическую. Политики и генералы также не учитывали интересы финансистов, когда создавали союз, но они быстро поняли, что финансовые связи могли служить их дипломатическим и стратегическим целям.

Финансовая мощь Франции сделала ее желаемым экономическим партнером. Это привело в некоторых районах, а именно в Марокко и Багдаде, при осуществлении железнодорожного проекта к временному сотрудничеству между Германией и Францией. После марокканского кризиса 19051906 г. германское правительство осознало, что на тот момент не так уж много можно было добиться от прямого воздействия на положение французов там. В течение нескольких следующих лет, особенно в период разногласий между двумя государствами, оба правительства желали достичь некоторого соглашения по различным экономическим вопросам в Марокко, например, поддержав создание франко-германского консорциума по добыче там минеральных ископаемых. Эта попытка международной кооперации между Круппом и Тиссеном и французским союзом марокканских шахт не увенчалась успехом не из-за какого-либо изменения в политике, а из-за действий германской группы братьев Маннесман, которые старались заполучить единоличный контроль над шахтами в Марокко. Они получили поддержку известной в Германии националистической влиятельной группировки (Всегерманского союза), с чьей помощью представили себя работающими на благо Германии и доказали, что германское правительство заключает соглашение в пользу Франции, пренебрегая интересами Германии. Германское правительство поручило банкиру и промышленнику Вальтеру Ротенау осуществлять посредническую связь между двумя враждебными группировками, но Маннесманы отвергли его предложения[237], и германское правительство решило отказаться от создания франко-германского консорциума.

Во время кризиса в Агадире летом 1911 г. произошел полнейший разрыв экономических отношений между двумя странами[238]. Французские национальные чувства крепли так же, как и германские. Снова возник страх перед возможностью войны, и из Германии был отозван большой французский кратковременный капитал, что было одобрено французским правительством. В то же время французы стали испытывать тревогу от степени проникновения германской экономики за последние несколько лет. Германские промышленники были обеспокоены тем, что их источники железной руды могли иссякнуть, и поэтому Тиссен и другие начали распространять свое влияние во французской Лотарингии и получили контроль над железными рудниками в Нормандии. Французское правительство стало строже контролировать выдачу угольных концессий иностранцам, а также учредило новые правила о таможенных пошлинах на импорт из Германии. Хотя до начала войны оставалось еще много финансовых, промышленных и торговых связей (некоторые из них тайно создавались через Швейцарию и даже во время войны), они стали предметом пристального внимания правительства и общественности более чем когда-либо. Политика возобладала над экономикой, и выгодные экономические связи больше были не нужны для создания мирных отношений между двумя странами.

Французское правительство сознавало, что связь между политикой инвестиций и внешней политикой иногда создавала проблемы. Если, к примеру, французское правительство не разрешило провести итальянский заем на Парижской фондовой бирже, сделает ли это Италию более зависимой от Германии? Или если бы они разрешили итальянский заем провести во Франции, могло ли это быть использовано как средство воздействия на внешнюю политику Италии и ослабить союз Германии и Австро-Венгрии? В 1904–1906 гг., когда итальянское правительство нуждалось в иностранном займе, как основе для конвертации ранее выпущенных правительственных акций, французский посол в Риме постоянно напоминал итальянскому министру финансов и своему правительству о значимости именно этого шага: «Италия должна ответить на доверие, которое мы окажем, содействуя в главных финансовых операциях, доверием, выраженным в конечной и решительной поддержке Франции в политической сфере»[239]. Двумя годами позже, когда германцы начали очень сомневаться в лояльности Италии как союзницы Германии, германский посол в Риме говорил: «Наша финансовая слабость по сравнению с финансовым могуществом Франции, без сомнения, одна из главных причин, объясняющих ¦ франкофилию многих влиятельных кругов Италии»[240]. Но Франции не всегда легко удавалось использовать финансовое влияние эффективно. Германцы напрямую контролировали два главных итальянских банка — коммерческий банк Италии и кредитный банк Италии, которые сами контролировали крупные литейные заводы, судоверфи и электрические фирмы[241]. Союзничество во внешней политике создало определенную модель отношений в других сферах. Когда в 1908 г. Франция старалась провести итальянский заем в обмен на итальянские заказы на артиллерию французским фирмам, переговоры провалились, потому что итальянская армия не могла и не собиралась смешивать новые французские типы вооружения со старыми германскими[242]. В борьбе между сторонниками войны и сторонниками нейтралитета в 1914–1915 гг., которая закончилась вступлением Италии в войну на стороне Франции и Британии, эти экономические соображения, кажется, не очень-то брались в расчет, а то, что подвинуло Италию к войне, — было эмоциональным шагом, сделать который ей помогли французские субсидии, благоразумно вложенные в итальянскую прессу.

Связь французской финансовой мощи и германской нехватки капитала и соответствующих дипломатических связей двух стран хорошо видна на примере Австро-Венгрии. Двадцать пять процентов германских капиталовложений в Европе находились в Австро-Венгрии, и зависимость Австрии от Германии возросла перед войной, когда были необходимы деньги на вооружение и на покрытие расходов во время Балканских войн. Многие австрийцы не были довольны своим государственным статусом более слабого партнера в союзе с Германией. Они также беспокоились, что Германия посягала на австро-венгерские рынки на Балканах, и были раздражены тем, что Германия наживалась на торговле во время войны Австрии с Сербией с 1905 по 1909 г., заняв место Австрии, которая являлась традиционным торговым партнером Сербии. Многие венгры со времени главного конституционного кризиса 1905 г. с радостью восприняли бы замену слишком большой зависимости от Берлина и Вены на французскую финансовую поддержку. Такая перспектива особенно волновала германцев, и несколько попыток венгерского правительства и местных властей переговорить с французскими банками о проведении займов получили отказ министра иностранных дел в Вене под нажимом Германии. В канун войны это чувство беспомощности и зависимости возросло: австрийские финансисты были обеспокоены, сможет ли Германия профинансировать ее как требовалось. «Австрия терпит неудачу, — сказал в 1912 г. директор ведущего австрийского банка, — приобретя союзников, которые не могут помочь ей в финансовой сфере». Сам он был, как он сказал германскому послу: «…горячим и твердым сторонником союза с Германией, но нельзя отрицать, что в то время Австрия страдала по крайней мере в финансовом отношении от союза»[243]. На практике у австрийцев не было выбора. Несмотря на обсуждения с французскими банками ряда возможных займов, французское правительство при поддержке России запретило на Парижском акционерном рынке размещать займы австрийского и венгерского правительства и других общественных организаций. Некоторые из них были предназначены для военного и морского вооружения. Германские финансисты были не особенно заинтересованы в размещении австрийских займов во время, когда в Германии капитал был в дефиците. Тем не менее министр иностранных дел Германии настоял, чтобы займы Австрии были размещены, даже при том, что пришлось отказать в займах Турции и Греции, которые, как полагали банкиры, были более прибыльными. Ягов, министр иностранных дел, подчеркнул политическое значение займа, поскольку отказ «послужит сильнейшим оружием в пропаганде против Тройственного союза, который недавно возник и, как надеются наши враги за рубежом, будет иметь, неблагоприятные последствия»[244]. Даже в июле 1914 г. некоторые австрийские банкиры не оставили надежду на сотрудничество с Францией. 20 июля представитель венских банков сообщал, что Вивиани склоняется к мысли о размещении австрийского займа осенью. Австрийский же министр иностранных дел оставался равнодушным к банкам, в то время как банкиры хотели получать предупреждения от министерства иностранных дел о возможных международных кризисах с тем, чтобы оценить свой капитал на фондовой бирже, прежде чем предпринимать инициативу во внешней политике. Информация, которую они получали, не всегда была точной: в марте 1914 г. генеральный секретарь банка Австро-Венгрии мог воскликнуть: «Не имея желания платить пророкам, я тем не менее должен заметить, что полуофициальные заявления поступают наперебой, но мы имеем сообщения также и от частных, хорошо информированных источников, которые позволяют нам сделать заключение, что по крайней мере в ближайшем будущем нам нечего бояться, что мир будет нарушен»[245]. Были ли правительственные круги в Австрии также удивлены июльским кризисом, как и банкиры?

В деятельности обоих союзов — франкороссийского и германо-австрийского, политика банковских инвестиций служила внешней политике правительств. В случае французской финансовой помощи России это в большей мере была операция прибыльная. Германские инвестиции в Австрии назывались определенными финансовыми жертвами. В других сферах, где министры иностранных дел надеялись использовать финансовую политику для поддержки своей внешней политики — в Турции, на Балканах или Марокко, к примеру, — финансовые прибыли и потери создавать было трудно, и они зависели не только от заинтересованности в займе, но и от заказов на товары, которые часто являлись главным условием займа и которые (поскольку во многих случаях банки владели большой долей акций фабрик, производивших товары на экспорт), конечно, приносили прибыль банкам. Банки участвовали в бизнесе в основном для того, чтобы делать деньги для себя и своих клиентов, но в сложной системе международных финансов, которая развилась с ростом промышленного капитализма в Европе, отношения между банкирами и правительствами были, возможно, теснее, чем правительственные отношения с любыми другими заинтересованными группами. Иногда банкиры вынуждали правительства принимать меры — в возращении долгов из Египта, или заставляя Китай «открыть двери». Иногда правительства заставляли банки делать инвестиции из политических соображений в сферы, где финансовые выгоды не появлялись сразу.

Эти отношения становились легче благодаря тому, что во многих европейских странах банкиры были социально ближе к людям, осуществлявшим политическую власть, чем большинству других бизнесменов, хотя тот факт, что они могли навязать свои взгляды политикам, не означает, что они это делали. И все-таки они были частью того же социального круга: Ревьер, французский премьер-министр времен марокканского кризиса, сам был банкиром, а германское правительство использовало его финансовые знакомства в Германии, чтобы усилить свое давление на французское правительство в 1905 г. Лорд Розбери, британский премьер-министр в 1894–1895 гг., был женат на Ротшильд. Оба — Кидерлен-Вехтер и Бетман Гольвег — выходцы из семей банкиров. Сэр Эрнст Кассель, финансист, гражданин Германии, проживавший в Лондоне, был известным членом круга друзей короля Эдуарда VII. Гольштейн, наиболее влиятельная фигура германского министерства иностранных дел в десятилетие перед 1906 г., был близким другом Пауля фон Швабаха, главы банка Бляйхредер, основателем которого был Бисмарк, личный финансовый советник и один из немногих евреев, возведенных в прусское дворянство. Тиса, премьер-министр Венгрии в 1914 г., был большим другом главы одного из банков в Будапеште. Даже в строго разделенной социальной системе Австрии венские банкиры, хотя они были Ротшильды, причислялись к второсортному обществу. Варбургский банковский дом в Гамбурге имел тесные связи с министерством иностранных дел, его глава Макс Варбург был приглашен гостем кайзера на регату в Киль и был шокирован, когда па обеде в Гамбурге в июле 1914 г. он услышал, как кайзер говорил о возможности предупредительной войны против Франции[246].

Международные банки находились в парадоксальном положении, характерном, возможно, для всей капиталистической системы Европы. С одной стороны, через тесное взаимодействие с правительствами они были вынуждены из-за инвестиционной политики приводить к сплочению в союзы и к росту колониального соперничества. С другой — они получали прибыли от роста международной торговли и были заинтересованы в обеспечении ее непрерывности, несмотря на международную напряженность. У них были тесные личные и семейные связи с иностранными банками: Ротшильды были наиболее известной международной династией, Варбурги из Гамбурга, к примеру, находились в родстве по браку с двумя старшими партнерами нью-йоркского банковского дома, Куном, Лоэбом и одним из директоров российской фирмы Гинзбургом. Во время кризиса в июле 1914 г. глава лондонских Ротшильдов использовал, хотя и безуспешно, все свое влияние, чтобы заставить «Таймс» перестать пропагандировать политику Британии по поддержке Франции и России. Одним из наиболее значительных факторов, работавших против вступления Британии в войну, было заявление Грея 31 июля о том, что «коммерческая и финансовая ситуация чрезвычайно серьезна» и что «существовала опасность совершенного краха, который приведет к нищете»[247].

Международные связи банкиров и бизнесменов иногда использовались для секретных дипломатических переговоров. Визиту в Берлин лорда Гол-дана в 1912 г. для переговоров о морском разоружении предшествовали контакты между Альбертом Баллином, главой пароходной линии Гамбург — Америка, и финансистом Эрнстом Касселем. Баллин снова посетил Лондон 24 июля 1914 г. и был приглашен Касселем на обед для встречи с Черчиллем и Голдаиом. Он поведал британским министрам о возможных условиях английского нейтралитета в случае войны. Многие люди верили, что существование такой сети личных и деловых контактов во всей Европе сделает войну нереальной, поскольку никто не выиграет от войны. «В настоящее время в Европе много миролюбивых сил, — сказал лидер бельгийских социалистов Эмиль Вандервельде, когда его спросили об опасности войны в 1911 г., — начиная с еврейских капиталистов, которые оказывали финансовую поддержку многим правительствам…»[248]. Английский публицист Норман Ангел доказывал в своей широко известной книге «Великая иллюзия» (1909), что война принесет экономическое разрушение победителю и побежденному и что «капиталист не имеет страны, и он знает, будь он современным, оружие, завоевания и манипуляция с границами принесут поражение ему и многим таким, как он»[249].

Природа экономической жизни в начале двадцатого столетия была такова, что международная торговля и финансовые связи часто имели двусторонний политический эффект. Существовало все еще много бизнесменов, которые верили, что рост международной торговли неотвратимо приведет к невозможности войн, другие же, столкнувшись с падением доходов и сильной конкуренцией, становились националистами и заботились о том, чтобы правительство защищало их интересы, вводя тарифы или оказывая более сильную дипломатическую, а в некоторых случаях, по крайней мере в колониально-территориальных спорах, — военную поддержку. К концу девятнадцатого столетия все ведущие европейские государства, исключая Великобританию, ввели защитные тарифы. Размеры и сущность тарифов были предметом острых споров во внутриполитической жизни, стабильность консервативного блока, на который опиралось германское правительство в парламенте, зависела от процесса заключения сделок между аграриями и промышленниками. Политика протекционизма влияла и на международные отношения. Тарифы стали важным дипломатическим оружием. Возобновление приверженности Италии к Тройствен-Тройственному союзу в 1891 г. в основном зависело от одновременного подписания торгового договора, выгодного для Италии[250].

Большое государство могло использовать дискриминационные тарифы, чтобы навязать свою волю маленькому государству, как делали австрийцы во время «войны свиней», пытаясь помешать установлению тесного экономического союза Сербии с Болгарией и заставить сербов продолжать покупать оружие у Шкоды, а не у Шнейдер-Крёзо. Это закончилось полным поражением Австрии. Ее попытки навязать свою волю, запрещая сербский экспорт, привели к тому, что Сербия нашла другие рынки сбыта, уменьшилась ее зависимость от Австрии и увеличилась враждебность сербов к Габсбургской монархии. Каждая страна жаловалась на специфические тарифы в других странах, но это приобретало международную политическую значимость тогда, когда отношения между государствами ухудшались по другим причинам. Франция не обращала особого внимания на новые тарифы в Германии, которые были введены в 1906 г. во время относительно хороших отношений двух стран, и начала серьезно жаловаться, когда эти отношения ухудшились. После кризиса в Агадире поступали жалобы от Германии на недружелюбное и бюрократическое отношение французских таможенных офицеров по отношению к германским экспортерам. Таким образом, экономические разногласия помогли аргументировать растущую враждебность между двумя нациями.

Переговоры о возобновлении германских коммерческих соглашений, подписанных в 1904–1905 гг., не только иллюстрировали некоторые серьезные экономические и политические проблемы, стоявшие перед Германией накануне войны, но и резко увеличили антагонизм между Германией и Россией. В начале 1914 г. в Германии произошел спад производства и от этого возросло напряжение между производителями, которые хотели иметь широкий рынок сбыта и были готовы к снижению тарифных барьеров, надеясь на расширение торговли. Представители же сельскохозяйственного сектора, которых в Пруссии было большинство, настаивали на» создании или увеличении существующих защитных тарифов.

Весной 1914 г. официальная линия правительства была направлена на то, чтобы тарифная политика в достаточной мере отвечала интересам как германской промышленности, так и сельского хозяйства, а они должны были стараться возобновить коммерческие договоры на существующих условиях[251]. Русские не были готовы это сделать. Промышленный прогресс в течение предыдущих нескольких лет увеличил их уверенность в своих экономических силах, возросло также недовольство российских националистов контролем иностранцев над российской экономикой. Они понимали, что коммерческий договор с Германией обсуждался во время войны с Японией, когда Россия была ослаблена. В частности, Германия увеличила экспорт ржи в Россию и Скандинавию, благодаря скрытым субсидиям правительства, которые позволили снизить цену. Русские хотели уменьшить импорт германского зерна и увеличить собственный экспорт его. В 1914 г. была объявлена новая политика по отношению к импорту иностранного зерна. Даже до дипломатического кризиса в июле 1914 г. с обеих сторон границы велись разговоры о «продолжавшейся великой экономической дуэли между русскими и германцами»[252].

В Англии также– в течение последних двадцати лет говорили об «экономической дуэли с Германией»[253]. В обоих государствах шла речь о нечестной конкуренции. У британцев существовали особые причины для беспокойства, особенно из-за угрозы со стороны Германии. Британская доля в мировой торговле уменьшалась, Соединенные Штаты и Германия догоняли Британию по производству железа и стали, в то время как мощь британской более старой промышленности возрастала медленнее. (С экономической точки зрения Соединенные Штаты были такими же угрожающими конкурентами, как и Германия, тем не менее и разговора не было о растущем антагонизме между двумя странами.) В некоторых сферах англо-германские торговые отношения развивались, и, как отметила Зара Штайнер, между 1904 и 1914 гг. Британия стала лучшим покупателем у Германии, а Германия стала для Британии вторым по значимости рынком[254]. Особенно страдала от германских тарифов, одобренных в 1902 г. и введенных в 1906 г., британская промышленность — машиной строительная и текстильная. Германские промышленники также жаловались на конкуренцию со стороны Британии, например, производители шерсти беспокоились по поводу «прискорбного предпочтения некоторыми классами общества английской одежды»[255]. То, что вызвало в Англии протест в 1890-х годах, отражено в книге, опубликованной в 1896 г. Е. Е. Вильямсом «Сделано в Германии», в которой доказывалось, что: «По всем направлениям английское промышленное производство угрожающе падает и причина этого в большой степени германское производство»[256]. Это не столько объективная оценка упадка английской промышленности и коммерции, сколько страх перед проникновением германских коммерсантов на британский рынок, к примеру, на Средний Восток. Жалобы на высокую активность германских торговых кораблей поступали от английских бизнесменов. Французы были также чувствительны к конкуренции Германии, говоря, что четыре или пять представителей французских фирм в Москве конкурируют с 550 германскими[257]. В 1896 г. М. Шваб опубликовал работу, в которой говорил о тех же проблемах, что и Вильямс. Конечно, стремительный прогресс германской промышленности оказал влияние на отношение к ней иностранных государств и особенно Британии, но были и другие причины, вызвавшие недоверие к Германии. Как об этом сказал в 1906 г. Эдвард Грей:

«Экономический конкурент не очень оскорбляет наш народ. Люди обожают свою устойчивую промышленность и талант организации. Но они обижаются, когда им наносят вред. Они подозревают империю в агрессивных намерениях захватить мировое господство, и они видят, что Германия старается ускорить вооружение с целью преобладания в Европе. Вследствие этого появилось ужасное бремя расточительных расходов, которое легло на все другие державы "[258].

Начатая Британией кампания по прекращению свободной торговли и введение защитного тарифа дали понять Германии, что ей отказано в месте под солнцем и его надо отвоевывать. Как об этом написал один националист-консерватор, член рейхстага: «В своде коммерческих законов Англии я могу различить ясное намерение исключить Германию из английских колоний»[259]. Наверное, в каждой стране многие бизнесмены, получавшие прибыль от торговли друг с другом, боялись прямой конкуренции и тарифной политики. Некоторые предпочли бы улучшение отношений между Англией и Германией, другие от экономической озабоченности переходили к политическим обидам. Как об этом написал П. Кеннеди: «Очень показательно, что ни прусские аграрии, ни бирмингемские производители машин не объединились в различные комитеты англогерманской дружбы, в то время как владельцы заводов из Ланкшира и гамбургские банкиры объединились[260].

Как разобраться в этой сложной сети финансовых и торговых отношений, руководствуясь теорией, что главные причины войны были экономические? Политики, принимавшие решения в 1914 г., мало учитывали экономические соображения, а когда они столкнулись, как столкнулось британское правительство с возможностью для лондонского Сити полного банкротства иностранного обменного рынка и невозможностью получения долгов из стран, которые были вовлечены в войну, — тогда они поняли всю ее разрушительную силу. Все, имевшие отношение к власти в Европе, глубоко осознали, что угроза экономического разрушения заставит покончить с войной за несколько месяцев или даже недель. Венгерский министр финансов полагал, что война не сможет продолжаться более трех недель и военное производство Австро-Венгрии едва выдержало бы даже этот срок — так что зависимость от Германии возросла соответственно. Планы России по расходам на содержание армии в 1914 г. основывались на том, что текущие политические и экономические обстоятельства главных сторонников России исключали возможность длительной воины[261].

Перед 1914 г. правительства были обеспокоены финансовыми проблемами в связи с осуществлением огромных программ вооружения, но они совсем не брали в расчет те экономические меры, которые потребуются, когда война начнется. Большинство стран обладало золотым запасом, достаточным для покрытия расходов па мобилизацию, но другие подготови–280 тельные мероприятия для войны почти не были проведены. Германское правительство было обеспокоено, по крайней мере с 1906 г., трудностями, связанными с обеспечением населения продовольствием, если импорт его из-за границы прекратится. Тем не менее министр внутренних дел заверил правительство, что снабжение отечественной рожью и картофелем будет достаточное, но ничего не было сделано, главным образом потому, что цена складирования зерна была очень высока из-за тарифа, который аграрии не позволили бы смягчить[262]. В 1912 г. генеральный штаб и военный министр Пруссии ввели новую программу производства военного снаряжения, частично потому, что были поражены, с какой скоростью расходовались боеприпасы в русско-японской войне. Но опять были приняты недостаточные меры, и весь запас боевого снаряжения был израсходован почти через два месяца войны[263]. Несистематические обсуждения вопроса о снабжении продовольствием и амуницией ясно показывают, что германцы плохо себе представляли, какой будет война и сколько она продлится[264].

И другие воюющие страны не приняли в расчет экономические последствия и нужды войны. Британия практически не предприняла никаких серьезных мер подготовки к войне, частично потому, что даже военное руководство очень слабо представляло, во что выльется война и какие людские ресурсы потребуются, а частично из-за глубокого инстинктивного нежелания большинства либеральной партии подумать о перспективе войны. Многие аспекты материального планирования войны просто игнорировались, особенно из-за экономии, вызванной необходимостью вкладывать средства в строительство флота и в социальную сферу. Военное ведомство сократило расходы на снаряжение почти в три раза в периоды между 1905–1906 гг. и 1912–1913 гг.[265]. Несколько раз обсуждалось, как осуществить импорт продовольствия во время войны и высказывались опасения, что золотые запасы Британии могут иссякнуть, а растущая торговля и банковская мощь Германии увеличит трудности настолько, что создаст угрозу золотому запасу Лондона перед или во время конфликта между двумя странами[266]. Эти опасения прошли, и такие вопросы, как складирование продовольствия и амуниция, или экономические и социальные последствия объявления войны, уже больше не являлись основанием для действий. 4 августа 1914 г. Ллойд Джордж объявил, что «политика правительства направлена на поощрение торговцев вести свои дела как обычно»[267]. Правда, это было сказано, когда правительству было уже невозможно принимать меры по организации тотальной войны.

У русских винтовок было столько, что хватило лишь на мобилизацию. Все ранее сделанные запасы были распроданы. Уже в сентябре 1914 г. армейское командование жаловалось на нехватку амуниции, обнаружив, что уровень расходов был в три раза выше ожидаемого, начался всеобщий кризис снабжения и распределения, который явился одной из причин революции 1917 г.[268]. Во Франции за два года до войны правительство склонялось к тому, чтобы увеличить численность армии, установив трехгодичный срок службы, и думало, как оплатить это, очень заботясь о том, чтобы снабдить обмундированием и амуницией дополнительных солдат. В армии также не хватало нескольких типов оружия, а именно тяжелой артиллерии. 13 июля 1914 г. Ч. Хумберт обратил внимание сената на трудности в материальном обеспечении, и после двух дней дебатов пришли к решению, что парламентская комиссия после летних каникул представит доклад о положении в армии[269]. Государственные артиллерийские заводы не могли выполнить все заказы армии, а фирмы по обыкновению устанавливали высокие цены и даже Шнейдер-Крёзо не имел достаточно оборудования для массового производства[270]. Производитель автомобилей Рено, один из самых предприимчивых и удачливых французских промышленников, дал яркую картину положения в начале войны: где-то 8–9 августа его вызвал военный министр. Рено нашел его очень расстроенным, он ходил взад-вперед по кабинету, повторяя: «Нам нужно иметь снаряды, нам нужно иметь снаряды». Когда один из старших генералов спросил, может ли он производить снаряды, Рено ответил, что не знает, он никогда их не видел. Когда он организовал в Парижском округе и запустил производство снарядов, государственные арсеналы и фирмы Шнейдер-Крёзо и Сент-Шаман должны были уступить свою монополию производителей снарядов. Таким образом, реорганизация армии реально началась не раньше осени[271].

Правительства не учитывали экономических факторов в своих военных планах, частично потому, что были уверены, что война будет короткой, и частично потому, что не знали, чего ожидать после мобилизации, когда начались открытые стратегические действия. Непосредственные мотивы вступления в войну не были экономические, а скорее политические, эмоциональные или стратегические. Конкуренция в торговле, поскольку к ней было привлечено внимание националистическими публицистами, усиливала общественные настроения и международное недоверие и обеспечивала один фактор, сам по себе не достаточный, — установление врагов. Производители оружия делали деньги на контрактах со своим правительством, но также и торгуя с другими правительствами. Этот рынок они теряли в случае войны. Более того, они производили продукцию с максимальной нагрузкой, из-за реорганизации, предпринятой через несколько месяцев после начала войны. Конечно, они делали деньги на войне (одна из французских компаний-производителей стали, к примеру, увеличила свою прибыль вчетверо с 1913 по 1915 г.[272]), так же как и многие другие «мужчины с тяжелыми лицами, которые выглядели так, как будто, несмотря на войну, у них все было хорошо» ^[273]. Они снабжали обувью или углем, фуражом или еще чем-либо важным военную экономику. Не существует свидетельств того, что они подталкивали правительства к войне, и тот факт, что они наживались на ней, вряд ли достаточен для подтверждения того, что они были ответственны за нее.

Конечно, существовали промышленники и военные, которые надеялись, что раз война началась, то она расширит их рынки и обеспечит им стратегическое положение (маршал Гинденбург оправдывал свои надежды на большие аннексии территории России словами: «Мне они нужны для маневренности моего· левого фланга в следующей войне»[274]). В германских промышленных и финансовых кругах в течение нескольких лет шли разговоры, особенно среди банкиров и тех, кто был вовлечен в новые отрасли промышленности, о необходимости увеличить германскую экономическую сферу созданием новой Центральной Европы, обширной зоны со смягченными условиями торговли, которая снабдит Германию рынками и освободит ее от импорта продовольствия. Промышленники старых отраслей, например, производители железа и стали, старались, как мы видим, обеспечить себе источники сырья, приобретая контрольные пакеты акций шахт во Франции и в других странах. В сентябре 1914 г., когда было похоже, что Германия почти одержала полную победу над Францией, казалось, что одну из этих идей удастся осуществить па практике. Бетман Гольвег одобрил программу усиления аинексации на Востоке, которая последует за опрокидыванием назад границ России и прекращением российского правления над нерусскими народами. Это должно было произойти по двум причинам: для реализации мечты о господстве Германии в Центральной Европе и осуществления германской тяжелой индустрией прямого контроля над шахтами Бельгии и Франции. И доказывалось, что исключительно для достижения этого Германия вступила в войну и что только это могло избавить экономику от трудностей и противоречий, так остро проявившихся весной 1914 г. На самом ли деле они объявили войну с целью достижения этих экономических и геополитических преимуществ или из-за ряда более срочных причин, мы не узнаем никогда. Очевидно то, что когда война началась, многие воюющие страны начали думать о выгодах, которые принесет победа. Британия намеревалась ослабить германскую коммерческую и промышленную конкуренцию и покончить с угрозой германского флота. Французские железные и стальные магнаты из Comite des Forges начали, как и их германские противники, подумывать о территориальных приобретениях, которые позволят им контролировать сырьевые источники. Россия рассчитывала, получив подход к Константинополю, установить постоянный контроль над проливами. Существует, наверное, разделение между военными целями, из-за которых она надеется заключить мир, поскольку война уже началась и победа близка[275].

Более того, начало войны временно облегчает ряд сиюминутных политических проблем правительств-участников. Высокие налоги можно взимать исключительно на патриотической основе, как в Англии, где налог на доход несколько раз поднимался и был поставлен на рассмотрение налог на сверхприбыль. Объявлялись специальные военные займы, и патриотический долг состоял в том, чтобы подписаться на них, чему помогала хорошо организованная пропагандистская кампания, не слишком заботясь о том, как собранные деньги будут выплачены (это составило главную проблему для французского и германского правительств по окончании войны). Здесь опять пришлось бы представить намного больше свидетельств того, что правительства умышленно вступали в войну с целью решить проблемы бюджета.

Трудно найти подтверждение того, что эта конкретная война· в этот конкретный момент была прямым следствием экономической необходимости. Если мы допустим, что причины войны были экономические, тогда нам нужно рассмотреть направления развития европейского общества в течение десятилетий перед первой мировой войной. Жан Жорес, наиболее красноречивый из французских социалистических лидеров, заявил в 1895 г.: «Ваше хаотическое и неистовое общество, даже когда хочет мира, даже когда оно в состоянии покоя, несет в себе войну, как спящая туча несет в себе гром». Напряженное капиталистическое соревнование, утверждал Жорес, «неизбежно делает человека человеку врагом. В этом обществе страданий, чтобы защитить себя от тревог, постоянно идущих из его недр, необходимо постоянно укреплять свою броню в этот век безграничной конкуренции и перепроизводства, когда конкуренция происходит между армиями и производителями вооружения. Существует только один путь окончательного прекращения войны между людьми — это прекратить войну между отдельными лицами, прекратить экономическую войну, беспорядок настоящего общества, и заменить на всеобщую борьбу за существование, которая закончится со всеобщей борьбой на полях сражений, и установится власть социального мира и единства»[276]. До самой смерти 31 июля 1914 г. Жорес надеялся, что войны можно было избежать путем разоружения и арбитража, путем организации национальной обороны, которая сделает невозможным развязывание агрессивной войны, образовывая людей, призывая их объединяться. Жорес никогда не детализировал мысль, в чем состояли конкретно связи между преобладающей экономической системой и войной, но ограничивался осуждением милитаризма и империализма, не анализируя их подробно. Несмотря на утверждение о том, что капиталистическая система является источником войны, Жорес верил, что ее можно смягчить таким образом, что грозовое облако войны не обязательно разразится громом.

Марксистские теоретики настаивают на том, что война присуща природе капитализма и усиливающийся кризис капитализма приведет к войне. Они говорили, что война будет результатом империалистической враждебности, вызванной потребностью капитализма получать прибыли путем постоянного поиска новых областей инвестирования, новых источников сырья, дешевого труда и новых рынков. Если война заложена в капитализме, тогда мы должны изучить природу европейского империализма в начале двадцатого века и постараться решить, насколько империалистическая враждебность явилась причиной войны, которая разразилась в 1914 г.