Истоки первой мировой войны

Приоритет внутренией политики

В предыдущих главах мы рассматривали решения, которые привели к войне, в свете дипломатических и стратегических факторов, повлиявших на эти решения. Существует убеждение, что каждое правительство руководствовалось целями внешней политики — политики удерживания равновесия в международной системе, захвата территории или распространения влияния, защиты отечества от нападения или от окружения кольцом враждебных ему государств. Но существует другое измерение для оценки всех решений внешней политики, — это внутренняя политика и внутреннее социальное и экономическое давление.

В 1914 г. все великие европейские державы переживали политический и социальный кризис, но в некоторых случаях проблемы, с которыми они сталкивались, разрешались, или по крайней мере откладывались, из-за начала войны. Из этого совсем не следует, что ради решения этих проблем была развязана война. Многие осознавали, что объявление войны создавало больше социальных проблем, чем можно было решить. Перед войной и во время ее начала правительства Европы должны были обращать внимание на общественное мнение при объяснении внешней политики, но это не значит, что они использовали внешнюю политику для манипуляции общественным мнением или для достижения внутриполитических целей. В некоторых случаях, в частности в Германии, как мы увидим, внешнюю политику иногда использовали как средство для подъема национальных чувств, для того чтобы отвлечь внимание от размежеваний и напряжений в германском обществе. Тем не менее существовала очень сложная связь между внутренней политикой и внешней; и иногда трудно понять, могла ли политика, ведущая страну к войне, способствовать национальной солидарности или провоцировать революцию.

Внешняя политика по крайней мере одной страны, Австро-Венгрии, была полностью результатом внутренних проблем. Само существование Австро-Венгрии полностью зависело от международных отношений. Со времен Меттерниха главным для австрийского правительства и Габсбургского двора было убеждать другие страны в том, что сохранение империи являлось международной необходимостью и ее исчезновение будет гибельно для стабильности международной системы. К 1914 г. международный консенсус начал разрушаться. Некоторые национальные провинции (субъекты) Австро-Венгрии стали искать поддержки извне и вступать в контакт с иностранными правительствами.

В самом начале двадцатого века рост влияния независимых национальных государств, соседних с Австро-Венгрией, дал новый толчок национальным движениям внутри монархии. Южные славяне — сербы, хорваты, словенцы — обращались к Сербии за поддержкой, забыв свои религиозные и культурные различия из-за обид, наносимых Габсбургским государством. Суть этих настроений выявилась в 1916 г. на судебном разбирательстве о дезертирстве хорватского сержанта: «Хорваты всегда были лояльны к императору, но он их не любил и предал их мадьярам, так что они были вынуждены повернуться к сербам, которые по крайней мере разговаривают на их языке»[159]. Румынское и итальянское правительства были вынуждены решать, что для них важнее, спасать своих соотечественников в Трансильвании и Южном Тироле или выполнять союзнические обязательства по отношению к Германии и Австро-Венгрии. Среди национальных проблем, с которыми пришлось столкнуться Габсбургскому государству, был вопрос южных славян, который получил наиболее серьезный международный отклик. Отношения между чехами и немцами в Богемии и Моравии были более трудными, но еще не получили международного значения, и переговоры о некотором компромиссе на местном уровне безуспешно тянулись весь 1914 г. Хотя некоторые словацкие и чешские национальные лидеры обращались к России и даже имели тайные связи с российским правительством, большинство не искало поддержки извне, и Россия еще не была готова оказать им открытую поддержку.

Вопрос о положении южных славян был трудным. Хотя существовали планы, в которых участвовал и сам Франц Фердинанд, официального предоставления некоторой формы автономии хорватам, любое изменение такого рода встречалось в штыки мадьярами, так что к 1914 г. было сделано очень мало для того, чтобы смягчить недовольство хорватов, и соответственно они усилили свои контакты с другими южными славянами. В 1905 г. несколько хорватских и сербских политиков в монархии составили общую программу, но это мало что давало. Аннексия Боснии в 1908 г. усилила недовольство сербов внутри и за пределами Австро-Венгрии, так что с ростом национального самосознания внутри Сербии и движения за объединение южных славян Сербия стала казаться австрийскому правительству угрозой существованию Габсбургского государства. А так как конфликт между Австрией и Сербией мог вовлечь Россию, озабоченную своей традиционной ролью защитника балканских славян, то провал Австро-Венгрии в решении ее внутренних национальных проблем начинал беспокоить и другие государства. Австро-венгерское правительство полагало, что осуществление некоторого контроля над Сербией было необходимо для государства. После использования экономического давления в 1906–1910 гг. оно применило более прямые меры, и решение начать войну в 1914 г. было результатом ошибочного представления, что твердые меры против Сербии могли решить проблему славянских народов империи и что внутренние проблемы империи могли быть сняты только активной и агрессивной внешней политикой. При всех сложностях в австро-венгерском государстве, отношение между его внутренними проблемами и внешней политикой сравнительно ясно, хотя можно удивляться тому, как ложные концепции и иллюзии привели Конрада, Бертольда и их коллег к мысли о том, что нападение на Сербию ликвидирует трудности Габсбургской монархии. В Британии и Франции положение было более сложным.

Либеральное правительство было у власти в Англии, и многие сторонники его придерживались традиции Ричарда Кобдена, Джона Брайта и до некоторой степени самого Гладстона, полагая, что равновесие сил — опасная концепция, что расходы на вооружение расточительны и вредны, и что политика Британии должна работать на свободную торговлю и не зависеть от затруднений, испытываемых другими государствами. Несмотря на то, что начали появляться другие взгляды ^— эта либеральная точка зрения преобладала до 1914 г. В правительстве проходили острейшие дебаты о том, что важнее — расходы на социальное благосостояние или на строительство флота. В кризисные дни июля 1914 г. до последней минуты не было ясно, согласится ли правительство с решением вступить в войну на стороне Франции и России.

Британское правительство в предыдущие годы столкнулось с тяжелым внутриполитическим кризисом. Палата лордов отказалась принять бюджет. Участились дебаты на промышленных предприятиях, возросла воинственность профсоюзов. Радикальное крыло движения женщин за избирательные права прибавило проблем управлению юстиции. Рассмотрение закона об официальном предоставлении автономии Ирландии привело в тупик решение проблемы о будущем Ольстера. К 1914 г. конституционный кризис в палате лордов был преодолен, но другие проблемы остались нерешенными. С началом войны некоторые из них были отложены на время, а когда окончилась война, их суть изменилась.

Очень трудно в годы перед войной найти какие-либо связи между внутренними проблемами Британии и внешнеполитическими решениями. Разделение в правительстве по вопросам внешней политики не всегда переходило в расхождение по другим вопросам. Эдвард Грей, к примеру, относился к радикалам в правительстве, так как был сторонником линии на выполнение обязательств перед Францией и противостояние с Германией, но поддерживал движение женщин-суффражисток. Отечественные издания вынуждены были переключить внимание с международных отношений, так что ведение внешней политики осуществлялось министерством иностранных дел и профессиональными дипломатами, и большая часть критики в адрес их политики исходила от небольшой группы радикалов, которых А. Дж. П. Тэйлор называл «нарушителями спокойствия»[160]. Внутри правительства оппозиция настаивала на продолжении наращивания флота, главной проблемой правительства было сокращение вооружений и налаживание отношений с Германией.

Во время марокканского кризиса 1911 г. либеральная партия испытывала озабоченность тем, что ее руководство принимало обязательства, о которых общественность ничего не знала. В либеральной партии были недовольны политикой Грея. Лорд Сандерсон, подсекретарь министерства иностранных дел в отставке, заметил в январе 1912 г.: «Большей частью это явилось результатом восторженной филантропии, которая назойливо вмешивается в чужие дела. Но частично все-таки происходит от недостатка информации»[161]. Ллойд Джордж позднее сокрушался о том, что Грей не информировал кабинет о ситуации в Европе, но известно, что временами Ллойд Джордж не обращал внимания на иностранные дела, когда шло их обсуждение, по крайней мере до кризиса в Агадире. И Грей иногда предпочитал обсуждать политические вопросы в узком кругу. В результате однажды в ноябре 1911 г. он оказался в ситуации, когда ему пришлось уверять парламент в том, что он не пытался ввергнуть Англию в войну без ведома своих коллег и своей партии: «Ни одно правительство Британии не могло бы вступить в войну, не имея поддержки общественности, а такие обязательства, как эти, которые приводят парламент к решению подобного вопроса, содержатся в договорах и соглашениях, заключенных раньше. Сами же мы не приняли ни единого секретного параграфа со дня прихода в кабинет»[162].

Перед началом войны самая тяжелая внутренняя проблема, с которой столкнулось британское правительство, был Ольстер, и эта проблема имела прямое отношение к британской оборонительной политике. Сопротивление политике правительства о предоставлении автономии Ирландии росло при активной поддержке консервативной оппозиции в парламенте, так как наверняка вело к гражданской войне между протестантскими ольстерскими юнионистами, которые были против правительства романо-католического большинства в Дублине, и сторонниками автономии. Генерал. Генри Вильсон заметил 31 декабря 1913 г.: «Ольстер быстро становится единственным руководящим и немедленным фактором национальной жизни»[163]. «Мы находимся на неизмеримом, невообразимом расстоянии от настоящего конца света, который остановит противостояние между Ольстером и националистами, — писал Асквит 24 июля. — К счастью, кажется, мы только наблюдатели. Хотя от такого зрелища кровь стынет в жилах, не так ли?»[164]. А два года спустя он писал: «За последние сорок лет сейчас самая опасная обстановка. Она может случайно отбросить на второй план зловещую гражданскую войну в Ольстере»[165]. Это совсем не говорит о том, что действия правительства в июле 1914 г. были направлены на то, чтобы использовать международный кризис и отвлечь внимание от конфликта в Ирландии.

Кризис в Ольстере напоминал правительству Британии, насколько уязвимо станет положение Ирландии в случае войны и какое напряжение среди субъектов Соединенного Королевства вызовет проблема автономии Ирландии. Офицеры гарнизона в Гураге, военной базе под Дублином, в начале 1914 г. ясно выразили свою позицию, угрожая, что они скорее откажутся от своих, обязанностей, чем позволят силой решить проблему протестантского большинства в Северной Ирландии. Правительство понимало, поскольку дело касалось Южной Ирландии, что присвоения пятилетней давности больше не признаются. К середине 1914 г. ситуация стала еще острее. В 1909 г. главное командование в Ирландии сообщало: «Теперь настало время, когда ирландским солдатам можно доверить оборону Ирландии»[166]. Но в 1914 г. 24 000 ирландских резервистов были направлены на службу за границу, а в это время подразделения из Англии прибывали в Ирландию. В результате существенную часть экспедиционных войск составляли ирландцы, и их поведение опровергало все страхи, которые могли возникнуть по этому поводу[167].

Тем не менее в июле 1914 г. существовала угроза революции в Ирландии. 26 июля, когда вся тяжесть международного положения стала ясна, 25 000 германских стрелков высадились у Дублина. Оружие было куплено в Гамбурге у ирландского националиста Эрскина Чайлдерса. Со стороны Ольстера также занимались покупкой оружия в Гамбурге не ранее как в январе 1914 г., а в апреле был доставлен груз из 30 000 винтовок. Политики юнионизма, включая членов парламента, опускались до употребления таких выражений: «Если из союза уберут ольстерцев… я определенно проголосую за императора Германии или за кого-либо еще, при ком будет справедливое и устойчивое правительство…Германия и германский император лучше для нас, чем власть Джона Рэдмонда, Патрика Форда и Молли Мак Вайерза… Если не проходит протестант Георг, то пусть пройдет протестант Вильгельм»[168]. Немецкое правительство, с интересом следя за событиями в Ирландии, отказалось от предложений, полученных из других частей света, а именно от американских ирландцев, которые призывали немцев вторгнуться в Ирландию, чтобы поддержать зарождавшуюся гражданскую войну. А покупка оружия в Германии обеими сторонами конфликта, кажется, была совершенно частным предприятием[169]. Наисильнейшее давление на либеральное правительство оказывали те, кто требовал мира, а не войны. Грей никогда не имел ни малейшего сомнения, что если дело дойдет до конфликта между Францией и Германией, Британия должна будет поддерживать Францию. Его доводы были основаны не на внутриполитическом давлении, а на общепринятом мнении о внешней политике Британии и о ее положении мировой державы. Таким образом, политика британского правительства была такова, что вынуждала министров прибегать к хитрости и неискренности. Либеральный государственный деятель при либеральной демократии (а перед нами недавние примеры Франклина Рузвельта в 1939–1941 гг. и Линдона Джонсона во времена Вьетнамской войны), который был сам уверен в том, что обстоятельства заставили начать войну, часто должен был скрывать от своих избирателей то, что он делал. Те, кто голосовал за либеральное правительство, не знали, какие обязательства во внешней политике были возложены на него и какая мера ответственности лежала на Грее, который должен был постоянно противостоять нажиму со стороны левого крыла своей партии. Тем не менее большинство членов британского правительства настаивало на том, что обязательства перед Францией не подразумевают вступление Британии в войну на ее стороне. Многие члены правительства были уверены в том, что те, кто поддерживает вступление Британии в войну, изменит свое мнение, узнав всю правду. В 1914 г. нарушение Германией бельгийского нейтралитета дало основание британскому правительству призвать своих либеральных единомышленников поддержать участие в войне. Тактика британского правительства вынуждала Грея говорить о несогласии Британии поддержать Францию и Россию, он не стал абсолютно уверен, что вся партия поддерживает его в этом вопросе.

По этой же причине его отношение к государственным переговорам и военно-морским соглашениям с Францией и военно-морские переговоры с Россией носили весьма двусмысленный характер. Он обязан был считаться с политическими отношениями и традициями в своей партии, а тактика правительства во время кризиса частично определялась необходимостью примирять то, что Грей, Асквит, Голдейн и некоторые другие полагали неизбежным во внешней политике с тем, что создавало ей — препятствия. Решение правительства вступить в войну обосновывалось на понимании международного положения Британии и вере, что участие очень важно для поддержания этого положения. Решение должно было быть представлено членам либеральной партии как внутри правительства, так и вне его в таком виде, чтобы переломить их инстинктивное неприятие политики вступления в войну на континенте. Во время июльского кризиса 1914 г. приверженцы изоляционизма делали все, чтобы воспрепятствовать вступлению в войну.

Во Франции отношения между политикой внутренней и внешней были также довольно сложными. Время между 1911 г. и началом войны было периодом значительных политических трений не только из-за конфликтов в промышленности, которые в 1910 г. достигли апогея и вылились в стачку железнодорожников, но и потому, что французские политики должны были решить три главных вопроса. Это избирательная реформа и введение налога на доходы и трехгодичной военной службы. Из-за этого в период между 1912 г. и началом войны во Франции сменилось семь правительств и шесть премьер-министров. И только на выборах в мае и июне 1914 г. появились признаки, что произошел определенный сдвиг влево — победила социалистическая партия.

Со времени кризиса в Агадире в 1911 г. наблюдалось оживление патриотических настроений, направленных против Германии, всплыла в памяти потеря Эльзаса и Лотарингии. Многих французов заботило поведение соседей за Рейном, и они стали более чувствительны, чем несколько лет назад, к потере своих провинций. Германское представительство в Париже постоянно сталкивалось с тем, что, когда в Парижском театре шли представления на патриотическую тему, высказывания против германцев встречались бурными аплодисментами[170]. Возбуждение французской общественности по поводу вынужденной высадки германских стрелков близ Лунэвилля в апреле 1913 г. вылилось в нападения на германских бизнесменов в Нанси. В то же время шумная оппозиция введению закона о трехгодичной службе и многократные утверждения левых о том, что они будут бороться против угрозы милитаризма, создавали другое общественное течение во Франции. Любое правительство Франции, если оно хотело удержаться, должно было основывать свою внешнюю политику на равновесии этих двух противоположных течений.

Возрождение национального патриотизма нашло отражение в избрании Раймонда Пуанкаре президентом республики в январе 1913 г. Хотя Пуанкаре переместился с должности премьер-министра, которую он занимал в последний год, в результате обычных политических интриг и парламентских маневров, для французского общества его избрание означало жесткую линию по отношению к Германии и утверждение положения Франции в Европе. Пуанкаре был выходцем из Лотарингии. Этот факт многое объяснял в его внешней политике до, во время и после войны. Он всегда испытывал презрение к министерству иностранных дел и к некоторым послам и намеревался воздействовать на внешнюю политику лично, реорганизовать министерство иностранных дел. Как премьер-министр, он намеревался усилить армию и укрепить франко-российский союз. Поддерживая немедленные военные действия России в случае войны с Германией, в то же время он хотел избежать участия Франции в войне на Балканах. В случае войны для французского общества главным был вопрос, представляет ли она угрозу для Франции. По этой причине французское правительство становилось для русских ненадежным союзником в кризисе на Балканах, или во время прибытия германской военной миссии в Константинополь. Точно так же и русские казались французам ненадежными союзниками во время кризиса в Агадире. Пуанкаре был уверен, что Россия является главным союзником для Франции, и если Германия начнет войну, то Франция при поддержке России вернет потерянные провинции. Ему было необходимо поэтому вновь убедить русских в том, что хотя Франция и не испытывала восторга от претензий России на Балканах, она тем не менее серьезно относилась к своим обязательствам союзника. По этой причине был предоставлен новый заем России в 1913 г. для строительства стратегической железной дороги. Этим можно объяснить готовность французского правительства увеличить срок службы в армии. И это, возможно, объясняет желание Пуанкаре после годичного пребывания в должности премьер-министра, стать президентом республики, отказавшись от реальной политической власти ради чисто формальных обязанностей. Он был убежден, что сможет добиться национального единства и был готов использовать свои президентские права для того, чтобы достичь этой цели. Внутренняя политика должна была быть подчинена внешней политике.

В марте 1913 г. правительство объявило, что оно представит на рассмотрение палаты закон об увеличении военной службы до 3 лет. Много было сделано для широкого распространения страха в обществе перед массовым вторжением, а военное руководство было обеспокоено еще больше. Оно боялось, что германцы большим количеством войск, быстро проведя мобилизацию, смогут внезапно атаковать французскую армию до того, как та будет организована и готова к всеобщей обороне, предусмотренной Планом XVII. Так что для Франции было важно иметь более подготовленных солдат, служивших накануне войны. Принятие закона придавало уверенности русским в лояльности французов, их намерениях и боевой готовности.

Острейшие дебаты отражали разделение общественного мнения Франции так же, как и во время дела Дрейфуса. В июле 1914 г. германский посол в Париже сообщал:

«Борьба за и против трехгодичной службы фактически стала равнозначной обеспечению сильной государственной системы, необходимой как внутри государства, так и вне его, или как в социалистическом государстве будущего с изжитой концепцией патриотизма, также как во времена, когда решение за или против Дрейфуса стало равноценно объявлению союза с реакцией или с республиканским прогрессом. Франция тогда стояла у важной решительной черты своего внутреннего развития, которое отражалось на ее внешней политике»[171].

Хотя левые ополчились против закона о трехгодичной службе, ситуация была более сложной, чем казалось сначала. Некоторые были готовы поддержать закон как кратковременную меру. Само военное руководство было бы удовлетворено менее резким увеличением числа служащих в армии, беспокоясь, что не хватит бараков для размещения призывников. Многие социалисты, включая их лидера Жореса, выступили за национальную оборону, но хотели частичной реорганизации системы в целом. Сторонники увеличения численности армии также делились на тех, кто считал, что достаточно более короткого срока службы при более тщательном отборе призывников, и тех, которые были вообще против любых мер классового различия при призыве. Более того, проблема стоимости продленной службы была тесно связана с необходимостью увеличения государственного годового дохода при помощи налога на доход. Таким образом, многих граждан, особенно из числа различных радикальных групп, устраивал результат, но они были не согласны со средствами достижения его.[172]

Выбирая премьер-министра в июне 1914 г., Пуанкаре хотел найти такого, который, несмотря на перевес социалистов в новом парламенте, всем сердцем отстаивал бы закон о трехгодичном сроке службы. Тем не менее первый кандидат, выдвинутый Пуанкаре на пост премьер-министра, был отклонен парламентом сразу после трех дней службы. Президент был вынужден утвердить Рене Вивиани, бывшего социалиста, чья приверженность закону о трехгодичном сроке службы была несколько сомнительна, и чье унылое настроение, непостоянство и неопытность в иностранных делах Пуанкаре остро критиковал в течение последних недель. Типичным примером является запись в дневнике Пуанкаре от 27 июля 1914 г.: «Я потратил часть дня, объясняя Вивиани, что слабость по отношению к Германии всегда приводит к затруднениям и что единственный путь избежать опасности — проявление твердости и стойкости. Но он нервничает и беспокоится и не перестает говорить дерзкие фразы и слова, которые открывают. глубокое безразличие к вопросам внешней политики»[173]. До самого начала войны судьба закона о трехгодичном сроке службы была не ясна, поскольку правительство Вивиани объявило, что оно предусматривало возможность сокращения периода службы.

Несмотря на то, что за предыдущие десять лет сверхантивоенные настроения стали уменьшаться, значительное число людей подписало петицию против закона о трехгодичном сроке службы, что дало властям основание для беспокойства. Да еще профсоюзы и социалистическая партия, хотя может быть только теоретически, решительно настроены на всеобщую забастовку против войны. Легко переоценить значение громких фраз как сторонников, так и противников войны во Франции за три года до ее начала. Возможно, проницательный наблюдатель политической жизни во Франции барон фон Шоен, германский посол, был прав, когда писал в 1914 г.: «Воинственное желание реванша… теперь старомодно. Теперь оно существует только до некоторой степени в теории. Рана 1871 г. до сих пор горит в сердцах всей Франции, но никто не намерен рисковать своей жизнью или жизнью своих сыновей из-за Эльзаса и Лотарингии, пока не случатся обстоятельства, которые могли бы открыть исключительно благоприятные и удобные перспективы для рискованного предприятия»[174]. Целью политики Пуанкаре было убедить, что если случится война, Франция окажется в ситуации, которая как раз создаст «исключительно благоприятные и удобные перспективы», на которые указывал германский посол. В представлении Пуанкаре и тех министров, которые консультировали его после вступления в должность, такие перспективы могут открыться только в результате укрепления союза с Россией и налаживания связей с Британией Но особенно он был озабочен созданием настроения национального единства. В любом случае внутренняя и внешняя политика были чрезвычайно переплетены, и для историков очень трудно определить главенство одной над другой. Оппозиция закону о трехгодичной службе и победа левых на выборах в 1914 г. показали, как трудно было любому правительству Франции вести свою политику в условиях всеобщего движения за мир. Пуанкаре писал: «Франция безусловно миролюбива, она не ищет и не хочет войны, но если Германия нападет на Россию, немедленно начнет думать о ней»[175].

Ограничения во внешней политике Пуанкаре и его миролюбивые маневры были уступкой противникам войны, но события июля и августа 1914 г. показали, что его политика была все-таки успешной и расхождения во мнениях французов были не так глубоки, как он боялся. Убийство Жореса 31 июля националистом-фанатиком дало возможность Пуанкаре и Вивиани сделать сентиментальный жест по отношению к социалистам, и когда правительство решило не арестовывать воинственных агитаторов от левых, чьи имена были в списках для задержания во время объявленной мобилизации, уже было ясно, что усиление антимилитаризма было преувеличено и мобилизация пройдет без препятствий со стороны социалистов и синдикалистов. Тем не менее это разделение внутри вынуждало Пуанкаре прибегнуть к пассивному ожиданию, так что инициатива была оставлена России и Германии для создания ситуации, в которой Франция могла решить, что наступил благоприятный момент. Французское правительство не провоцировало и не работало на войну, но политика Пуанкаре была в том, чтобы убедить, когда придет ожидаемая война, что наступили обстоятельства, которые предоставят французам великий шанс к победе.

Ситуация внутри России и российские отношения в большой степени зависели от разрушительных событий 1904–1905 гг. — поражения от Японии на Дальнем Востоке и революции в стране. Хотя царское самодержавие в основном еще более укрепилось после революции и требования либералов. о введении парламентской системы удовлетворены были только частично, Государственная дума представляла собой орган для выражения мнения, к которому царь и его приближенные должны были прислушиваться. Право участия в выборах было ограниченным, а верхняя палата — Государственный совет мог аннулировать многое из того, что принималось думой, но парламент осуществлял некоторый контроль над бюджетом и мог выражать мнения по многим вопросам. Вне парламента общественное мнение было более сильным и имело более широкую опору, чем раньше, хотя до сих пор оставались ограничения на свободу слова, что в Западной Европе казалось невозможным. С другой стороны, царь и консерваторы боялись новой революционной вспышки, и любые требования увеличить власть парламента вызывали глубочайшее подозрение. Тем не менее, несмотря на волнения рабочих промышленных предприятий (в 1914 г. во время визита в Санкт-Петербург президента Франции там разразилась всеобщая стачка), российская экономика к началу войны с 1905 г. значительно окрепла. Казалось, что наступила некоторая стабильность в политической и социальной жизни, особенно в результате земельной реформы, проведенной Столыпиным, председателем совета министров с 1906 по 1911 г., хотя его убийство в 1911 г. напомнило о том, как ненадежна эта стабильность.

Структура правительственной системы России оставалась такой, что было трудно оценить относительную силу различных влияний, формировавших внешнюю политику России. Царь был «самодержцем всея Руси» (хотя либералы возражали против употребления этого титула)[176]. Николай II был и упрям и непроницателен, иногда легко отказывался от последнего совета, полученного им, иногда цеплялся за решения, уклоняясь от аргументов и конфронтации. Совет министров не нес коллективной ответственности, и министры лично не были ответственны перед думой, а только перед царем. Столыпин, будучи председателем совета министров, имел возможность проводить свою политику и до некоторой степени старался воздействовать на думу. Его преемник, Коковцов, был компетентный министр финансов, но его все больше критиковали коллеги, и он утратил доверие царя, или, точнее, царицы, потому что осмелился критиковать Распутина, развратного сектанта, оказывавшего влияние па царскую семью. Коковцова заменили на бывшего председателя совета министров И. Л. Горемыкина, которого описывали так: «Он устраивал обоих, и царя и царицу, тем, что исполнял при них роль дворецкого, получая инструкции для остальных слуг»^[177]. Он называл себя «старой шубой. На много месяцев меня, пересыпанного камфарой, убрали. И достали теперь по чистой случайности, когда отпадет необходимость, меня снова уберут, пока снова не понадоблюсь»[178]. Хотя он успешно осуществлял отношения с думой, он не определял главных направлений в российской политике. Незначительный эпизод в марте 1914 г. хорошо характеризует российское правительство. Немецкая газета напечатала статью о российском перевооружении и обвинила Россию в агрессивных намерениях. Два ответа были напечатаны в российских газетах. Один — военного министра Сухомлинова, другой — министра иностранных дел Сазонова. Первый сказал, что «Россия желает мира, но готовится к войне» и что российская армия сразу даст отпор, если будет необходимо. Второй уверял, что российско-германская дружба будет крепнуть несмотря на войну в прессе. И как прокомментировал британский посол: «Это не удивительно, что военный министр и министр иностранных дел пользуются различными методами, отвечая на атаку германской прессы. Но очень любопытно, что они оба были принять! царем 10-го числа этого месяца, и у них такие противоречивые ответы через два дня в печати»[179].

Царь также получал совершенно противоположные советы от членов семьи и домашних (включая Распутина), а также от различных неофициальных лиц. Более того, хотя и неохотно, но он должен был принимать во внимание мнение думы, где звучали критические высказывания о компетентности послов, военного и морского командования даже в присутствии членов императорской семьи. Но существовал и ряд других организаций — Совет представителей торговли и промышленности, финансов и сельского хозяйства, Совет объединенного дворянства и другие, которые тоже надеялись оказать влияние. А в это время энергичная пресса отражала взгляды различных партий, представленных в думе.

Четвертая дума была избрана осенью 1912 г. и оказывала поддержку существующей власти. Партия октябристов готовилась принять· ограничения к существующей конституции и работать по ней, а кадеты (конституционные демократы) собирались провести конституционную реформу, которая даст думе реальную власть над советом министров. Но даже самые умеренные предложения по реформе были неприемлемы для различных консервативных групп, составляющих большинство в четвертой думе. Некоторые из них неоднократно предлагали царю ограничивать в дальнейшем права парламента. Это предложение царь хотел принять, особенно после того, как в думе заговорили о влиянии, которое оказывает Распутин на двор. Но в конце концов он внял предостережению большинства министров не действовать против конституции. Таким образом, в 1914 г. Россия все еще оставалась самодержавной. Царь сознавал себя единственным, кто отвечает перед Богом и своим народом[180].

Каждый российский политик был убежден в существовании тесной связи между стабильностью внутри государства, или внутренней реформой, и внешней политикой, но существовало значительное различие в понимании того, в чем состоит эта связь. Было много и таких в правом крыле, кто относился с подозрением к укреплению отношений с Францией и Британией, потому что они видели в этом опасность проникновения либеральных идей в Россию. Они предпочитали в интересах монархического единства союз с Германией против того, что они называли западноевропейским либерализмом[181]. Многие из них также полагали, помня войну с Японией, что война может опять привести к революции. Столыпин был убежден, что она «превратится,· как это ни нежелательно, в европейскую войну»[182], в то время как Коковцов говорил британскому послу в 1914 г., что «сообщения о положении внутри страны очень тревожные, но опасаться нечего, так как мир может быть обеспечен»[183]. С другой стороны, многие консерваторы-националисты были убеждены в том, что если Россия устоит, она должна вновь утвердить свои позиции как великая держава и компенсировать потери от поражения в Японской войне. Такое восстановление престижа России будет заключаться в укреплении системы во внутри– и внешнеполитическом отношении, что означало возврат к традиционному российскому влиянию, установлению контроля России над Константинополем и проливами.

Либералы, наоборот, надеялись укрепить связи с Францией и Британией, что позволило бы быстрее провести внутреннюю реформу. Они были готовы рассмотреть уступки Польше, чтобы получить поддержку либералов во Франции и Британии, где мнение левых оставалось критическим по отношению к союзу с Россией. И либералы и консерваторы верили, что Россия имела прямой интерес на Балканах, хотя причины усматривали разные. Эти разные отношения получили названия «панславизм» и «неославизм». Для панславян, в традиции их предшественников 1870-х и 1880-х годов, целью российской политики было распространение влияния России на проливы и осуществление роли защитника славян-христиан, чтобы славяне могли освободиться от турецкого правления и зависели целиком от России. Новое поколение либералов, напротив, видело российские отношения с другими славянами более гибкими и рассматривало Россию как лидера в свободном союзе независимых славянских народов. Для них поддержка стремления славян к свободе была тесно связана с идеей проведения реформ дома. Как заметил один российский журналист французскому послу: «Партия панславистов — реакционеры, а партия неославистов — сторонники конституции»[184]. Сам царь иногда был подвержен подобным идеям перестройки Центральной Европы. Он сказал обеспокоенному британскому послу в апреле 1913 г., что он надеется на распад Австрийской империи и что это только вопрос времени:

«Он говорил о том дне, когда мы сможем увидеть Венгерское царство и Богемное царство, тогда как южные славяне могут быть присоединены к Сербии, а Румыния из Трансильвании превратится в Румынию, а германские провинции объединятся в Германскую империю. Тот факт, что Германия тогда не сможет рассчитывать на поддержку Австрии в войне на Балканах, как сказал его Величество, послужит миру"[185].

К 1914 г. в России существовал мнение, что она должна распространять свое влияние на юго-восток Европы. Высказывались различные суждения относительно того, когда Россия будет готова к войне, что выгоднее для нее — объединиться с Германией или с Францией и Британией. Но в правящих кругах, как ни велик был их страх перед последствиями войны, все же росла уверенность в том, что внутреннее развитие России зависело от успешной экспансионистской внешней политики. Министр иностранных дел стремился распространить влияние России на Балканах и создать союз между двумя враждебными славянскими государствами — Болгарией и Сербией. Этот союз привел к развязыванию первой Балканской войны. Победа Лиги Балканских государств получила поддержку России — дума сделала восторженный жест, поздравив болгар с победой. Распад Балканского союза и война между Болгарией и ее бывшим союзником заставила российское правительство задуматься о восстановлении своего влияния на Балканах на новой основе. Министр иностранных дел пытался уговорить Францию предоставить Болгарии заем, но опередила Германия. Миссия Лимана фон Зандерса нанесла серьезный удар по престижу России. Россия не оказала поддержки Сербии на переговорах по окончании Второй балканской войны. Это заставило многих, включая царя, понять, что доверие правительству как в стране, так и за рубежом зависело от того, окажет ли Россия Сербии безоговорочную поддержку в это время. Царь считал, что если он сделает какие-либо уступки, «Россия никогда не простит государю»[186]. В остальном «если вы видите, что я так спокоен, это потому что у меня твердая и решительная вера в то, что судьба России, моя судьба и судьба моей семьи в воле Божьей, которая дала мне эту власть. Чтобы ни случилось, я вверяюсь воле его, сознавая, что не могу думать ни о чем другом, кроме как о служении стране, которую он вверил мне» ^[187].

Так или иначе к февралю 1914 г., когда Коковцова сменил Горемыкин на посту председателя совета министров, в правительственных кругах царило всеобщее мнение, что война неизбежна. На конференции 21 февраля 1914 г. обсуждались детальные планы высадки российских войск в Константинополе в случае распада Оттоманской империи, хотя надежды на то, что это случится скоро, не было. Сазонов, министр иностранных дел, подчеркивал: «Мы не могли предполагать, что наши операции по захвату проливов вызовут европейскую войну». Военные заявляли, что невозможно провести нападение на заливы одновременно с военными действиями на Восточном фронте. Тем не менее «успешное завершение борьбы на наших западных границах решит проблему проливов в нашу пользу»[188]. Хотя правительство надеялось, что будет возможность овладеть Константинополем до начала европейской войны, и решилось на такую операцию, российский министр иностранных дел и военные лидеры понимали теперь, что войны не избежать и что она поможет получить давно желаемый контроль над проливами, хотя они предпочли бы, чтобы это произошло через два-три года, когда закончатся приготовления.

Предпосылкой этой конференции стало растущее опасение, что ситуация на Балканах все еще не стабильна и развитие внутренних событий в Турции приведет в конце концов к крушению Оттоманского государства. Тем не менее все больше росла уверенность в неизбежности конфликта между славянами и тевтонцами. В течение нескольких месяцев российская пресса печатала антигерманские статьи. К примеру, в начале 1914 г. «Новое время» — ведущая ежедневная газета правых писала; «Главным делом нашей внешней политики отныне является сжимающееся тевтонское кольцо вокруг нас, угрожающее России и всему славянскому миру стремительными последствиями…» [189].

Атмосфера, в которой принимались решения о российской внешней политике, была такой, когда не обращают внимания на все «за» и «против». Неопределенные надежды и страхи были более важны, чем тщательная оценка стратегического положения России. Трудно определить, какой политике, внутренней или внешней, отдавалось предпочтение, или сказать, чье мнение более влияло на нерешительного и фанатичного царя в его решении начать войну. Даже труднее, чем в отношении других великих держав, можно выделить какой-либо один фактор, определивший причину вступления России в войну.

Решение Италии остаться нейтральной в 1914 г. частично было результатом положения внутри страны, и в любом случае правительство и особенно министр иностранных дел использовали общественное мнение как удобный предлог для оправдания политики Италии в глазах ее разочарованных союзников. Настоящее политическое сражение за мир или войну разыгралось в первые два месяца после начала войны в Европе.

1914 год был отмечен началом конца классического либерализма в Италии. Выдающейся фигурой этого периода стал Джованни Джиолитти. Это время, которое многие историки критически оценивали как эру коррупции, парламентских спекуляций и трансформаций в самом худшем смысле. Другие рассматривали этот период, как время, когда создавались условия для выживания Италии в двадцатом веке, росла современная экономика и рабочий класс входил в итальянское общество. Джиолитти отказался в марте 1914 г. от поста премьер-министра, несмотря на парламентское большинство, в результате расхождений между его сторонниками. Ожидалось, что он вскоре вернется, и по его настоянию ди Санджилиано неохотно остался на посту министра иностранных дел. Даже выйдя из кабинета министров, Джиолитти оставался наиболее важной фигурой в парламенте Италии 1914 г.

Внешняя политика при Джиолитти подчеркивала положение Италии как великой державы, хотя в то же время он избегал действий, которые могли нанести вред экономике и военной мощи страны. Война в Ливии подняла престиж правительства и утихомирила растущее националистическое движение, которое нападало на либеральную систему, как неспособную утвердить величие Италии в мире; С другой стороны, война была дорогим занятием и политика отказа, которую вел Джиолитти, была необходима для пополнения бюджета. Это вызывало критику как со стороны противников войны, так и со стороны тех, кто поддерживал военный курс и кто верил, что Джиолитти вводил нацию в заблуждение относительно понимания цены кампании и потому действовал медленно, стараясь восполнить потери армии.

Новое правительство Саландра вскоре получило отвод из-за нерешенных социальных и экономических проблем страны. В июне 1914 г. в Анконе прошла демонстрация против призыва в армию, произошли стычки с полицией, по стране прокатились революционные волнения, приведшие к всеобщей стачке. Июльский кризис потряс правительство. Оно было озабочено тем, чтобы избежать политики, которая могла спровоцировать новые волнения, их могла вызвать также война на стороне Австро-Венгрии. Участие Италии в Тройственном союзе подтверждало ее положение великой державы, но отношение народа к союзу было осложнено тем, что много итальянцев находились под австрийским правлением в Трентино и Триесте. Победа в Ливии была успехом Италии как колониальной державы и открывала новые и более широкие горизонты для итальянских интересов и имперских амбиций. Тот факт, что центром июльского кризиса 1914 г. стали Балканы, сразу резко обострил проблемы между Италией и Габсбургской монархией.

Июльский кризис развивался так быстро, что общественное мнение не успело оказать прямого влияния, особенно из-за того, что парламент был на каникулах, и решения принимались ди Санджилиано и Саландра тайно. Как потом написал министр иностранных дел, — осторожность, сдержанность, секретность — вот принципы, которыми он руководствовался[190]. Решение оставаться нейтральной на первых порах горячо приветствовалось всеми, кроме, разве, послов в Берлине и Вене, которые чувствовали персональную ответственность за союз Италии и нейтралитет рассматривали как бесчестное предательство. Те католики, которые испытывали вражду к французскому либеральному антиклерикализму и страх перед влиянием славян и ортодоксальной церкви, симпатизировали Австрии. Тем не менее они испытывали облегчение от того, что Италия не сразу вступила в войну, но беспокоились, как многие правые, что Германия и Австрия, победив, заставят Италию платить за то, что она оставила своих союзников. На какой-то миг они могли согласиться, что европейская война — это возмездие свыше, до которого им было мало дела. Папа Пий X, сторонник Австрии в ее претензиях к Сербии, умер 20 августа. Его преемник, папа Бенедикт XV, избранный 3 сентября, проповедовал строгий нейтралитет и надеялся стать посредником и поддерживать мир. Католики и социалисты фактически оказались на странно одинаковых позициях, являясь международными силами, стремившимися к лучшему миру. Крайне левые испытывали замешательство после провала всеобщей стачки в июне, но многие ораторы из их числа, а именно Бенито Муссолини, издатель газеты «Аванти» — пугал тем, что революция заставит правительство выступить на стороне Германии и Австрии. Большинство итальянских социалистов видели в нейтралитете логическое последствие их собственной политики и полагали, что они одни среди социалистических партий великих держав остались верны интернациональным принципам.

За короткое время всеобщая поддержка политики нейтралитета создала настроение национального единства, так же, как в странах-участницах объявление войны приводило к примирению в обществе. Но такое единодушие длилось недолго. Аргументы в защиту вступления в войну были длинные, сложные и болезненные, но страны-участницы пытались воздействовать на правительство Италии, суля ему территориальные выгоды.

Решение вступить в войну на стороне Франции, Британии и России в мае 1915 г. было принято правительством Саландры. Большинство парламента понимало, как велик риск, а последствия сомнительны. Это было решение, основанное на принципах реальной политики, и эта политика поддерживалась растущим новейшим мнением в парламенте, которое смело попытки Джиолитти вернуться к нейтралитету. Победа сторонников войны, союз несовместимых либералов, революционеров, националистов, футуристов и экс-социалистов закончила, к лучшему или к худшему, эру Джиолитти и его либерализма. Более того, то, как было принято решение об участии в войне, когда король отверг отставку Саландры, хотя большинство в парламенте отказало ему в поддержке, продемонстрировало, что соединение жесткой политики и демонстраций на улицах смогли столкнуть Италию в войну, в которую она не была сначала вовлечена.

Внутренняя политика и социальные воздействия, определявшие внешнюю политику и соответственно решение об участии в войне, — вот главнейшие объекты для историков при рассмотрении ситуации в Германии. Исследователи изучили отношение между внешней и внутренней политикой Германии за сорок лет до войны[191]. Конечно, внутриполитическая ситуация и конституционное устройство Германии имели черты, присущие только ей. Как и в России, ситуация осложнялась личностью императора, полагавшего себя конечной властью, но на него воздействовали и его собственные капризы и некоторые советники. Кроме того, он был уверен, что именно он выражает стремления большинства граждан. Конституционное положение в Германии было сложным. Германская империя была не унитарным государством. Каждая из земель имела некоторую власть, но находилась под контролем имперских властей. Финансовый вклад земель в центральную казну был важным для функционирования империи.

Имперский парламент, рейхстаг, формировался в результате всеобщих выборов, но его власть была ограничена. Частично потому, что многие функции правительства выполнялись в землях. Так что правительство Пруссии, самой большой и могущественной из них, во многих отношениях было таким же независимым и важным, как центральное правительство, а в нескольких землях, в той же Пруссии, местный рейхстаг (ландтаг) избирался при очень ограниченных правах, что гарантировало большинство консерваторов в парламенте. Имперское правительство, особенно канцлер и госсекретарь, не подчинялись рейхстагу, так что парламента в том смысле, каким он был в Британии и Франции, в Германии не было. Тем не менее голосование в рейхстаге было важным для утверждения законодательства, и еще важнее — для принятия бюджета. Выборы в рейхстаг некоторым образом помогали определять политические настроения в Германии. Начиная с Бисмарка и до 1914 г., для получения поста канцлера империи было необходимо иметь большинство сторонников в рейхстаге. Во многих случаях такое большинство было необходимо иметь для проявления инициативы во внешней политике. Для выборов 1887 г. Бисмарк, безусловно, использовал кризис на Балканах и разговоры о реванше во Франции и таким образом обеспечил большинство для проведения возросшего военного бюджета в парламенте. В 1907 г. на выборах в рейхстаг победил Бюлов, используя лозунги, замешанные на национализме и антисоциализме.

Сторонники точки зрения, что внутренняя политика Германии определяла ведение внешней политики, будут утверждать, что это было больше, чем использование противоречий внешней политики для сиюминутных целей (например, выиграть конкретные выборы), и что внешняя политика являлась средством манипуляции общественным мнением для создания чувства солидарности германского народа и преодоления социального и политического размежевания, которое угрожало существованию Германской империи. Создание колониальной империи, большого флота, активная внешняя политика служили основой для объединения вокруг кайзера и правительства преданных людей и средством противостояния угрозе растущего социалистического движения.

Данный вопрос необходимо рассматривать с двух сторон. Первая — и главная — какие мотивы привели германское правительство в 1890-х годах к решению проводить политику завоевания мирового господства, строительства флота, который мог бы при необходимости атаковать британский флот (это решение, как мы видели, изменило всю основу британо-германских отношений и создало атмосферу, при которой стала возможной война 1914 г.). Вторая — какое давление испытывало германское правительство перед войной, и особенно после выборов в рейхстаг в 1912 г., показавших, что один из трех избирателей голосовал за социалистов и что социал-демократическая партия была самой большой партией в новом рейхстаге.

Решение канцлера и его советников строить большой флот и превратить Германию в мировую державу создает ясное разделение в германской внешней политике. Германский империализм кажется причиной таких решений более, чем ряд событий за последние несколько десятилетий (как в случае с Британией и Францией). Правда и то, что в 1880-х годах Бисмарк ограничил колониальную активность, чтобы добиться поддержки в обществе, и это вызвало предположение[192], что Бисмарк хотел таким образом ослабить влияние призыва социалистов к объединению политики экспансии за рубежом с борьбой за социальное благосостояние дома. Тем не менее империалистическое движение в Германии 1880-х годов, хотя и привело к образованию влиятельной группы, не зашло слишком далеко и не длилось очень долго, и его политические последствия были не очень значительны. Но решение проводить политику завоевания мира и принятие первого морского закона в 1897 г. повлияли как на внутреннюю, так и на внешнюю политику.

Пытаясь найти причины принятия политики борьбы за мировое господство, мы не должны недооценивать влияние личности и вооруженных сил, в частности и императора Вильгельма II. Некоторые историки[193] обсуждали персональные решения кайзера и оценивали степень его власти, которая все-таки зависела от взаимодействия других сил внутри германской конституционной системы, но очевидно, что круг его ближайших советников и приближенных был не велик (так что критик упрекал его за управление Германией через камарилью) и, особенно в ранние годы его правления, его предрассудки и капризы играли большую роль. Навряд ли германский флот строился бы с таким энтузиазмом без содействия кайзера. У него была потребность показать себя равным своим королевским родственникам в Британии, а свою страну — равной Британии, которую он любил и ненавидел. Без мощной поддержки Вильгельма II адмирал Тирпиц, которого назначил морским статс-секретарем в 1897 г., никогда не смог бы осуществить свою программу и получить поддержку общественности, необходимую для создания большого флота.

Увеличение флота и рост экспансии в конце 1890-х годов широкие круги германской общественности поддерживали, и политики и промышленники быстро увидели преимущества, которые они могли получить из этого. С уходом Бисмарка в 1890 г. необходимо было искать новый национальный курс в поддержку новых национальных целей. Прежде всего это была политика достижения мирового господства, хотя существовал и ряд других идей, которые практически имели ту же цель. Беспокойство, вызванное в мире курсом германской внешней политики, сопровождалось растущим страхом перед проблемами урбанизации и индустриализации. Политики говорили о необходимости объединения, которое создаст надежную организацию для поддержки государства и кайзера, и особенно для противостояния растущему социалистическому движению. Как писал в 1897 г. Йоханнес Микаэль, депутат, премьер-министр Пруссии: «Великая задача сегодняшнего дня — без предубеждений собрать всех для поддержки государства и таким образом приготовиться к неизбежной борьбе против социал-демократического движения»[194].

Хотя Тирпиц был в основном занят созданием флота, он также сознавал, какую роль может сыграть флот в сплочении германского общественного мнения: «В новой великой национальной задаче и связанных с ней экономических целях сильное противоядие против грамотной и неграмотной социал-демократии»[195]. Тирпиц стремился сохранить морскую программу несмотря на раскол в рейхстаге, и большинство его планов состояло в том, чтобы убедить, что строительство и передвижение кораблей должно происходить без утверждения парламента.

Как сказал Фолькер Бергхан: «Он строил флот против парламента и Англии»[196], — и надеялся, что строительство флота будет способствовать укреплению самодержавной системы и изменению расклада сил в мире в пользу Германии.

Существовали значительные трудности в использовании флота как средства для нового объединения консервативных сил. Положение ухудшалось по мере роста затрат. Консерваторы-аграрии резко отклоняли любые финансовые меры (как налог на наследство и налог на доходы), которые затрагивали их собственные карманы, так что до 1913 г. налог на доходы не был внесен на рассмотрение, несмотря на поддержку социалистов. Хотя, как и Бисмарку, Бюлову временно в 1903 г. удалось создать консервативный блок, основанный на объединении экономических интересов аграриев и промышленников, твердой поддержки он не имел. С провалом этого блока в 1909 г. Бюлов ушел в отставку.

Активная пропаганда морской программы помогла Тирпицу создать влиятельную группу под названием «Союз поддержки флота», с чьим мнением считалось правительство. Она помогла среднему классу стать на позиции, которых до сих пор придерживались аристократы[197]. Рост флота и честолюбивые программы Тирпица были знаком того, что Германия поменяла свой социальный и экономический путь, по очень спорно то, что это послужило объединению нации. Флот выявил разногласия и противостоящие силы в германском обществе и в промышленных структурах, поскольку толкнул германское правительство к внешней политике, которая довела конфликт с Британией до войны. Идея мирового господства и поддержка строительства флота овладевала все более широкими кругами. Но эту политику никогда не поддерживал рабочий класс. Рабочие были на стороне социал-демократической партии, и их не смогли привлечь в народное единство, как ни старались некоторые его сторонники. Однако пропаганда строительства флота не оставила рабочих равнодушными. Те из политиков социал-демократов, которые по приглашению посетили военный корабль, не скрывали своего восхищения и хотя бы один из них помнил это всю жизнь[198].

Строительство германского флота не только выявило некоторые противоречия в политике Германии и в обществе, но также создало националистическое общественное мнение и развило агрессивную империалистическую пропаганду, которая помогла считать войну приемлемой и даже желательной. Существование такого мнения было принято во внимание германским правительством между 1911 и 1914 гг. Это была не одна проблема, с которой столкнулся Бетман Гольвег, ставший канцлером в 1909 г. Его преемник Бюлов продолжал внешнюю политику, которая привела к изоляции Германию и к опасности оказаться окруженной враждебными государствами. Это в свою очередь заставило увеличить армию и флот и соответственно усугубило финансовые трудности Германии. Отставка Бюлова была прямым результатом того, что он пытался решить проблему, введя налог на наследство, и ситуация стала еще хуже. Появились признаки того, что левое крыло либералов и некоторые демократы искали возможность сделать рейхстаг более сильным, начав агитацию за реформу избирательного права по выборам в прусский ландтаг. Любое правительство собиралось найти путь сотрудничества либо с этими новыми потенциальными группами левых, либо с еще более резкими правыми националистами. Хотя Бюлову удалось сформировать консервативный блок, победить на выборах в рейхстаг в 1907 г., контролировать рост социал-демократии, на следующих выборах, в 1912 г., он потерял поддержку, и усиление социалистов привело к новым требованиям правых начать кампанию против них. Правые настаивали на запрещении всеобщих выборов и установлении авторитарного режима. Эти идеи поддерживали кронпринц и даже кайзер в минуты бешенства. Бетман Гольвег старался проводить «политику диагонали» между противоположными силами. Он не хотел больше отделять социал-демократов от германского государства, учитывая ухудшение международного положения, и в то же время надеялся создать некоторое национальное единство при помощи правительства «надпартийного». Фактически у него было очень мало шансов, и, конечно, этот осторожный, благородный, угрюмый, консервативный бюрократ вряд ли был человеком, способным прямо отменить власть армейского руководства и промышленников, которые считали любой либеральный жест слабостью внутри государства, и попытки пойти на компромисс — слабостью во внешней политике.

Это стало ясно после кризиса в Марокко в 1911 г., когда различные националистические влиятельные группы негодовали на Бетмана за то, что Германия не получила равноправных компенсаций и согласилась на установление контроля Франции в Марокко. Он не оправдал надежды, которые они питали в связи с посылкой германского военного корабля в Агадир. Националисты надеялись, что эта инициатива, вызвав всеобщий международный кризис, станет первым шагом к рождению новой германской империи в Африке и продемонстрирует силу германской империи. Как писала одна из газет 3 июля 1911 г.: «Вся германская нация вздохнула с глубоким облегчением, когда прошел тяжелый сон, как будто лучи утреннего солнца рассеяли ночную тьму бесчисленных отставок»[199]. Люди, которые полагали, что все неприятности Германии могут быть преодолены только драматическими действиями национального самоутверждения, даже ценой войны, были разочарованы, когда в результате действий германской военной дипломатии они получили две маленькие части Французского Конго, презрительно описываемые министром колоний Германии: «Как колонии, полностью бесполезные территории»[200], большей частью либо болота, либо джунгли, где население погибало от лихорадки. (Это было типично для настроений того времени. Французский журналист-националист жаловался, на Германию, описывая эту же территорию как «чудесные берега, населенные всеми животными Эдемского сада, обладающей всеми чудесными красотами, которыми художник мечтал бы украсить картины сотворения мира»[201].) Более того, платой за то, что германцы считали малой ценой, стало усиление антигерманских настроений во Франции и открытое выражение поддержки Франции в речи Ллойд Джоржа.

Хотя в марте 1912 г. во время визита Голдена в Берлин была предпринята попытка заключить соглашение с Британией, было ясно, что германское адмиралтейство изменит программу строительства флота только после безоговорочного обещания Британии придерживаться нейтралитета в европейской войне. Ко времени визита Голдена прошли выборы в рейхстаг в январе 1912 г., на которых победили социал-демократы. Бетман воздерживался от тактики Бюлова и шел на выборы с националистическими лозунгами, потому что не желал дразнить правых и подвергаться их критике. Он писал своему другу:

«Мы должны сделать все для защиты на море и на земле, что позволяют наши финансы, но не угрожающими криками, а как можно в более спокойной тишине. Тогда мы сможем все сделать с Британией, невзирая на увеличение флота, так, чтобы не дошло до войны. Вот для чего я работаю, но сопротивление с каждой стороны вряд ли может быть преодолено»[202].

Вскоре он столкнулся с требованиями увеличения флота, которым он не мог противостоять. Кайзер заявлял: «Мое терпение и терпение германского народа на исходе»[203] — и выражал величайшее презрение к любым аргументам по поводу того, что финансовые расчеты ограничивают увеличение флота. Националистические организации, объединенные в «Военный союз», предназначенный для укрепления армии и подготовки всех частей общества, особенно молодежи, к войне, все более резко критиковали правительство. В 1913 г. возрос не только флот, но и численность армии.

С 1911 г. Бетмана не раз призывали уйти в отставку. В марте 1912 г. Бетман подал в отставку, потому что кайзер в одном из своих приступов паники телеграфировал послу в Лондоне, что если Британия собирается укреплять свой флот в Северном море путем вывода кораблей из Средиземного моря, это немедленно приведет к мобилизации в Германии. Ко времени подачи в отставку канцлер успокоился и постарался подвести итог своей деятельности:

«Не только наши отношения с Британией значительно испортятся, но также французский шовинизм, который уже опасен, возрастет до состояния невообразимого. Франция станет такой возбужденной и властной, что мы вынуждены будем напасть на нее. В этой войне Франция обязательно получит поддержку России, а также, без сомнения, и Британии… Я не могу взять на себя ответственность работать в такой ситуации. Если нам будет навязана война, мы будем воевать, и с Божьей помощью не потерпим поражения. Но для нас провоцировать войну, когда не задета наша честь или жизненные интересы, значит совершать грех против Германии, даже если мы можем надеяться на победу»[204].

Это была позиция, которая отличалась от позиции его националистических критиков только средствами достижения цели, но не самой целью.

Трудность такой «политики диагонали» хорошо показал «случай в Заберни», когда большинство рейхстага, включая национал-либералов и католическую центристскую партию, левое крыло и социал-демократов, осудило руководство армии и критиковало канцлера и его ведение дел.

Бетман не был человеком, который идет против армии и предрассудков кайзера. Он в большей степени разделял их презрение к профессиональным политикам в рейхстаге. Он писал об обсуждении дела За-берна: «Это был сумасшедший дом». «Под вспышками гнева эти люди надеялись скрыть свою политическую наивность. Тщеславный Вассерман (от национальных либералов) рука об руку с Шейдеманом (СПГ) и Эрцберге (Центр), лишенные всякого достоинства… Я стоял тогда под огненным дождем. Это даже не так уж плохо. Внезапное изменение внутри было намного сильнее, чем внешний огонь»[205]. «Лучше пусть пошатнется моя репутация, чем позволить клеветать на армию», — сказал он по делу Заберна[206], а в отношении флота его мнение было еще более определенным: «Действительно великая держава, имеющая выход к морю, не может оставаться сухопутной державой, она должна иметь флот, и очень сильный флот… не только для охраны торговли, но и для общих целей процветания»[207]. Бетман был ограничен в действиях своим происхождением, темпераментом и системой, в которой он существовал[208]. Его пессимистическая замкнутая и чувствительная натура была восприимчива к обвинениям в трусости[209]. Фатализм все более вел его к пониманию, что ничего никогда нельзя поделать.

Но если бы он был не таким фаталистом, он все равно мало что мог бы сделать, будучи окруженным сильными сверхнационалистически настроенными консерваторами. Его «политику диагонали» постоянно перекашивало вправо, и он был не в силах противостоять.

Между выборами 1912 г. и началом войны велась усиленная националистическая пропаганда, призывавшая готовиться к войне в надежде на то, что она поможет покончить с социал-демократией. Журналисты правого крыла не только готовили к войне тевтонцев против славян, они еще делали замечания, такие как «новая и свободная война мгновенно выкосит 110 социал-демократов», «война — это единственное лекарство от существующей болезни»[210]. Бетман не разделял этих взглядов. Он сказал, что консерваторы «ожидают войну для изменения внутренней политики в консервативном направлении». Сам же он полагал, «что мировая война с ее непредсказуемыми последствиями значительно усилит социал-демократию, поскольку она призывает к миру, и опрокинет многие троны»[211]. В ноябре 1913 г. Бетман сказал: «В грядущей войне, которая будет развязана без непреодолимых причин, на карту будет поставлена не только корона, но также будущее Германии. Конечно, наша политика должна вестись смело, но размахивать мечом при каждом дипломатическом осложнении, когда нет угрозы чести, безопасности и будущему Германии, — не только безрассудно, но и преступно»[212].

Бетман был убежден, что Германии придется воевать с Россией и, возможно, Британия останется нейтральной. Он ошибся во второй части своего политического прогноза, но очень был точен в первой. Со времени Маркса и Энгельса и до первой мировой войны социалисты всегда полагали, что война против России, самой реакционной державы в Европе, будет оправданна, как бы они ни критиковали милитаризм своей страны. И хотя некоторые из левого крыла социал-демократов, а именно Роза Люксембург и Карл Либкнехт, в последние годы перед войной развернули энергичную кампанию против милитаризма и войны, руководство партии было более сдержанным, уделяя внимание реформам в системе обороны более, чем нападая на нее. Канцлер поддерживал контакт с некоторыми членами парламента — социалистами правого крыла, и социалисты поддерживали правительство, проголосовав за налогообложение для финансирования увеличения армии в 1913 г. Во время июльского кризиса 1914 г. Бетману удалось убедить армейское руководство не объявлять о своем намерении арестовать лидеров социалистов. Благодаря своим контактам с социал-демократической партией, он знал, что социалисты ничего не предпримут, чтобы противостоять подготовке к войне. То, что было названо «негативной интеграцией»[213] германских социалистов, — произошло при единодушном голосовании парламентских партий за непредвиденные военные кредиты 4 августа 1914 г.

Идея приоритета внешней политики исходит из трудов великого германского историка XIX столетия Леопольда фон Ранке. Он считал, что внешняя политика государства дает ему возможность достигнуть независимости, которая позволит ему развить свой собственный национальный характер и институты, т. е. само его существование и природа зависят от успеха его внешней политики. Его идеи были сложнее, чем полагали более поздние историки, он видел: «Это естественно и очевидно, что политика внешняя и внутренняя переплетаются между собой»[214]. В Германии многие влиятельные деятели к началу двадцатого столетия оживили некоторые идеи Ранке — о взаимодействии великих держав и о равновесии сил, и особенно о важности внешних отношений в определении внутреннего развития, о том, что внутренняя политика должна быть подчинена внешней политике. Подобные идеи высказывал и Бернард фон Бюлов, бывший канцлер, который в 1890 г. писал: «Все должно быть подчинено нашему единству и нашему положению великой европейской державы, и даже наша внутренняя политика должна быть подчинена этому»[215]. Более того, Ранке подчеркивал важность создания равновесия сил, чтобы препятствовать возвышению одной из держав над другими, Как написал в своем очерке в 1916 г. историк и публицист Отто Хинтце:

«Мы намеревались мало-помалу развивать мирное соревнование с Британией, пока в один день старая держава будет вынуждена признать нас как равного участника в мировой политике. Британия до сих пор далека от того, чтобы уступить в своей мощи какой-нибудь континентальной державе, а отказ Германии смириться с единоличным господством Британии на море, явился причиной того, что заставило островное королевство начать войну с Германией. Наша цель в этой войне может быть только в том, чтобы вынудить Британию отказаться от претензий на абсолютное превосходство на море и таким образом создать равновесие в мировой системе государств»[216].

Эти идеи почти целиком совпадают с теорией Тирпица о целях морской программы Германии.

Но мы должны учитывать, что говоря одно, люди иногда подразумевают другое, и что их утверждения просто отговорки для того, чтобы скрыть более глубокие причины. Мы должны признать, что даже в случае с Германией было бы ошибочно рассматривать внешнюю политику только с точки зрения теории приоритета внутренней политики, или согласиться с тем, что решение начать войну принимается только под воздействием изнутри. И в то же время достаточно очевидно, что германские политики, генералы и адмиралы очень хорошо понимали связь между внешней и внутренней политикой, но не только потому, что в определенные моменты они верили, что рискованные предприятия за рубежом помогают создавать атмосферу национальной солидарности в стране, но также и потому, что они боялись силы социалистического противостояния политике войны. Равновесие между пониманием важности внутренних проблем и мечтами о мировом господстве всегда было хрупким. И если в недавних исторических трудах более важным считаются внутренние противоречия германского общества, которые определяли внешнюю политику Германии и решение начать войну, мы не должны забывать, что для многих, руководителей Германии выгодное достижение мирового господства или невыгодное обеспечение положения Германии во враждебном мире было тем, что должно было быть сделано, невзирая на все выигрыши и потери во внутренней политике. «Политика диагонали» была не только в балансировании между внешними и внутренними проблемами. Беглое рассмотрение в этой главе отношений между внутренней и внешней политикой в главных странах, участвовавших в войне, показывает, что не существует единой модели для всех и что почти в каждом случае на решение вступить в войну противоречивые надежды, страхи, унаследованные отношения и предыдущие планы влияли более, чем холодный расчет доходов и потерь. На короткий срок соображение о внутренней политике, очевидно, сыграло свою роль, но оно было двусмысленным и очень отличалось у разных стран. В Германии правительство находилось под давлением справа, в Британии и Франции — слева, и такие определения, как влияние войны на внутреннее положение, также были различными. Правда и то, что война на первых этапах помогла снять много проблем: в Англии решение ирландского вопроса было отложено на неопределенное время. Во Франции проблема налога на доходы и финансовые реформы были отложены, годовой доход смогли поднять при помощи патриотических призывов вкладывать капитал в правительственный военный заем, а выплата этого займа была отложена до конца войны, в то же время обсуждение продолжительности военной службы вообще прекратилось, так как каждый мужчина призывного возраста был мобилизован на неопределенное время. Даже в России разрушительные последствия войны сразу не были осознаны, а зародились надежды на то, что война выявит потенциальную преданность власти, которые, казалось, на первом этапе подтвердились. В Германии, более чем где-либо, война, казалось, заставила людей забыть свои разногласия и создала временное настроение единения, о котором никогда не забывали те, кто его создал.

Тем не менее трудно доказать, что эти результаты были такими же, какими их представляли себе европейские лидеры, когда принимали решение вступить в войну. Детальное изучение политических и стратегических решений, принятых во время июльского кризиса, показывает, что мотивы государственных мужей и генералов были не слишком рациональны и не очень хорошо продуманы, а лидеры всецело полагались на войну, как на выход из своих неразрешимых внутренних социальных и политических проблем.

Насколько решения июля 1914 г. — очевидные последствия структуры промышленного и капиталистического общества? Могли ли долговременные противоречия капиталистического мира рано или поздно привести к военному конфликту? И если да, каковы были связи между этими долговременными противоречиями и практическими решениями июля 1914 г., которые привели к войне именно в тот момент, а не раньше и не позже? Об этом в следующей главе.