Истоки первой мировой войны

Милитаризм, вооруженные силы и стратегия

Все генеральные штабы, военные министры и адмиралтейства готовятся к войне. Для этого они и существуют. Но наличие планов войны не обязательно означает, что руководство, составившее их, отвечает за их выполнение и что все планы, хранящиеся в архивах, предназначены для осуществления. Иногда они являются как бы упражнением для заполнения времени. Так, в конце 1890-х годов, когда все было спокойно, германское адмиралтейство разработало планы высадки на восточное побережье Соединенных Штатов[111]. Связь между военными планами и принятием решения начать войну очень сложна и включает в себя рассмотрение положения армии в обществе, степень контроля над армией со стороны гражданских министров, степень участия программ вооружения и стратегических доктрин в общих программах экономического развития. Все эти факторы должны быть приняты во внимание при анализе решений, принятых в июле 1914 г. Важен вопрос о степени проникновения в общество военных или антивоенных ценностей, потому что это зависит от правительства, которое решает вести войну, и качества аргументов, которое оно использует для оправдания объявления войны. Такие объяснения были еще более необходимы во время, когда армии всех держав, за исключением Британии, комплектовались из призывников, оторванных от гражданской жизни на срок от двух до шести лет. К 1900 г. Германия призывала ежегодно 280 000 человек, Франция — 250 000, Россия — 335 Q00, Италия — 100 000 и Австро-Венгрия — 103 000 человек, хотя по финансовым соображениям многие правительства фактически не призывали всех пригодных к службе. Поскольку состав населения и баланс между городом и деревней изменился, изменился и состав армии. Правительства не были уверены, что все солдаты будут выполнять приказы, люди пойдут на призывные пункты, пока им не объяснят, почему они должны идти на войну. И во Франции и в Германии к 1914 г. властей все больше беспокоило влияние социалистических и других революционных идей на солдат, усиление антивоенной пропаганды. К 1912 г. власти Германии были очень озабочены тем, что социал-демократы получили треть голосов на выборах в рейхстаг и стали крупнейшей партией в имперском парламенте. Возникли сомнения, удастся ли теперь провести увеличение армии. Стала проводиться регулярная пропаганда антисоциалистических идей в армии, солдатам запретили участвовать в митингах в свободное время. Офицерам вменялось в обязанность читать лекции с критикой социализма, и накануне войны многие старшие офицеры, особенно в окружении кронпринца, поговаривали о необходимости более крутых мер, чтобы остановить распространение идей социализма. Предполагалось отменить всеобщее избирательное право и запретить социал-демократическую партию[112].

Во Франции также наблюдался подъем милитаристских настроений особенно среди революционных синдикалистов, попытки синдикалистов влиять на призывников в гарнизонных городах заставляли правительство неоднократно предупреждать местные власти[113]. В 1913 г. было предложено увеличить срок службы от двух до трех лет. Социалистическая партия была категорически против этого. Ее лидер Жан Жорес предлагал заменить призывную армию народным ополчением, что сделало бы развязывание агрессивной войны невозможным. Правительству все же удалось провести в парламенте закон о трехгодичном сроке службы в армии. Страхи по поводу того, что подрывные влияния сорвут мобилизацию и осуществление военных планов в начале 1914 г. не оправдались. В Германии масштабы социалистического движения были сильно преувеличены. Для внешнего мира и для противников социалистов внутри страны Германия казалась государством, в котором военные настроения овладели обществом сильнее, чем. где-либо. Прусские военные составляли большую часть армии новой Германской империи после 1870 г., и военное министерство Пруссии отвечало за управление и снабжение всей армии. Прусская традиция сильной армии и военные ценности оказывали влияние на все германское общество. Как заявил в 1891 г. кайзер: «Солдат и армия, а не парламентские большинства и их решения объединили империю. Я надеюсь на армию»[114]. Многие германцы на исходе столетия разделяли это мнение. Для представителя среднего класса отличительной чертой было звание «офицер запаса»; этого звания никогда не мог иметь ни еврей, ни социалист. Армию критиковали и социал-демократы, регулярно голосовавшие против военного бюджета, но и они очень хорошо понимали, насколько сильна армия в германском государстве, чтобы бороться с ней напрямую.

В 1906 г. произошел смешной эпизод, который показал, насколько был высок авторитет военных в германском обществе. Пожилой мужчина, бывший каторжник, переодетый в форму капитана 1-го гвардейского пехотного полка, подал команду, несколько солдат выскочили из военного плавательного бассейна и последовали за ним, арестовали бургомистра и казначея маленького городка Кепеник в предместье Берлина. Каторжник скрылся с небольшой суммой денег, оставив сбитых с толку солдат, удерживавших ратушу, пока высшие власти не получили телеграмму: «Городская ратуша захвачена военными. Мы настоятельно просим сообщить о причинах происходящего, чтобы успокоить взволнованных граждан». Над этим случаем могли бы посмеяться сатирики, но он говорит о готовности немцев безоговорочно выполнять приказы кого угодно в военной форме [115]. Нечто подобное случилось в Британии в 1910 г. Группа молодых людей вместе с писательницей Вирджинией Вульф, которая покрыла черной краской лицо и наклеила бороду, убедила офицеров «Бесстрашного», самого современного корабля Британского флота, что они — это император Абиссинии и его свита, и им был оказан соответствующий прием. Это было задумано как шутка, но Вирджиния Вульф вынесла из этого случая, как пишут ее биографы, «новое подтверждение грубости и глупости людей» [116]. Если история с капитаном из Кепеника продемонстрировала страх, который испытывали солдаты перед офицерами, то шутники на «Бесстрашном» посмеялись над британским флотом, являвшимся гордостью и символом имперского величия Британии.

Более серьезным примером был «случай в Заберне» в 1913 г.[117] Молодой офицер из гарнизона этого маленького городка в Эльзасе оскорбил жителей и подговорил своих людей побить их, а когда граждане Заберна выразили протест и оскорбили офицеров в ответ, командование округа арестовало двадцать семь человек и заключило их в тюрьму. Дело обсуждалось в рейхстаге, и большинство выразило вотум недоверия канцлеру за то, что он не дал хода делу. Но командование гарнизона было оправдано военным судом, и лишь некоторые офицеры были переведены на другое место службы. Военный министр, кронпринц и старшие офицеры выразили свое презрение к парламенту и политикам и дали ясно понять, что они никогда не позволят вмешиваться в дела армии. Германская армия была свободна от гражданского политического контроля. Кайзер являлся Верховным главнокомандующим и руководство армии подчинялось только ему. Его ставка не подчинялась ни гражданскому, ни военному руководству и начальник генерального штаба имел к нему прямой доступ. Военные решения принимались без участия гражданских властей и военно-морского руководства. Коллективного руководства и ответственности не существовало. Единственной координационной властью был кайзер: Вильгельм Второй был своенравным, капризным и неуравновешенным человеком, неспособным придерживаться постоянного курса в политике и контролировать своих советников.

Между стратегическими планами германской армии и планами военно-морского ведомства не существовало никакой координации. Со времени подписания французско-российского союза стратегия армии основывалась на необходимости воевать на два фронта, и генеральный штаб рассчитывал на знаменитый план генерала Шлифена 1905 г., по которому Францию предстояло разгромить в так называемой молниеносной войне, чтобы германская армия могла сосредоточиться против России. Но пока армией планировалась война против России и Франции, военно-морское руководство планировало войну против Британии. В 1897 г. началось строительство германского современного флота, и адмирал Тирпиц, государственный секретарь военно-морского ведомства, исходил в своих планах из использования флота против Британии. Стратегические планы войны против России имели в виду внешнюю политику, которая обеспечила бы по крайней мере нейтралитет Британии. Стратегическое планирование войны против Британии требовало внешней политики, обеспечивавшей дружественное отношение России. Генерал фон Мольтке, последователь Шлифена, как начальник генштаба, сознавал опасность: «Если флот не может вести войну против Британии без какой-либо надежды на победу, такую войну необходимо избежать», — писал он в июле 1909 г.[118] Но он ничего не мог поделать, потому что не существовало механизма координации в германской политике, армия и военный флот действовали, не принимая в расчет друг друга. В итоге к 1914 г. Германия оказалась в окружении врагов. Военно-морское соперничество между Британией и Германией толкнуло Британию стать на сторону Франции в Марокко и заключить союз с Россией, боровшейся против Австро-Венгрии за контроль в Юго-Восточной Европе.

Различие целей и потребностей германского флота и армии создало ряд проблем. Правительственный бюджет постоянно находился в напряжении, претензии соперничавших между собой армии и флота создавали дополнительные финансовые трудности. В течение первых лет XX века флоту был предоставлен приоритет, но когда в 1913 г. было решено увеличить численность армии только после того, как прошел закон о дополнительных ассигнованиях для флота, правительство было вынуждено впервые представить на рассмотрение налог на доход, таким образом, опровергая утверждение Тирпица о том, что построить флот удастся не поднимая налогов. Законопроект об увеличении расходов на армию был принят при поддержке социал-демократов, которые поддерживали налог на доходы, но были против возрастания военных расходов, консерваторы же, защищавшие интересы армии, не желали платить за это из своего кармана. Стоимость вооружений и экономическое напряжение германского общества были так велики, что только война, при которой все правила ортодоксального финансирования приостанавливались, спасла германское государство от банкротства.

Строительство большого флота отразилось на всех сферах германской политики как внутри страны, так и за ее пределами. Некоторые германские лидеры полагали, что это станет средством примирения и объединения конфликтующих общественных сил в Германии. Велась усиленная пропагандистская кампания, поддерживаемая промышленниками и многими представителями среднего класса, которые видели во флоте меньше аристократичности и исключительности, чем в армии, и чью национальную гордость тешило то, что Германия станет мировой державой. Планы Тирпица не осуществились, хотя он надеялся так строить флот, чтобы его развитие не зависело от голосований в парламенте. Германская угроза имперскому положению Британии и мировому балансу сил вынудила ее увеличить расходы на строительство собственного флота. Таким образом, гонка военно-морского вооружения постоянно усиливалась, и в парламентах обоих государств приходилось оправдывать дальнейший рост военных расходов. Тирпиц полагал, что строительство флота, делая Германию достаточно сильной на море, удержит Британию от конфронтации. В строительстве флота Британия с 1889 г. исходила из принципа, что британский флот должен был быть сильнее, чем флоты следующих по мощности государств. «Теория риска» по Тирпицу предусматривала, что германский флот будет настолько силен, что, столкнувшись с ним, британский флот понесет такой урон, что, даже победив, станет слишком слаб, чтобы противостоять флотам других государств. Таким образом, само существование германского флота должно было ограничивать свободу действий Британии. Британия отвечала на это увеличением расходов на нужды своего флота. В 1906 г. она начала создавать новый тип боевых кораблей класса «Дредноут». Во внешней политике Британия избегала возможных враждебных столкновений с Францией и Россией, оставаясь свободной от союзов. Когда началась война, британское и германское адмиралтейства только один раз в мае 1916 г. послали свои военные флоты на боевые действия у Ютландского полуострова. Результат был незначительный, так как ни одна сторона не решилась потерять свои корабли, продолжая сражение. Обе стороны претендовали на победу, но самые мощные военные корабли остаток войны провели на базах, а в войне на море участвовали в основном подводные лодки и эсминцы.

Осуществление германской морской программы привело не только к выравниванию британской внешней политики, но и к радикальному изменению стратегии Британии. Германский флот был первой серьезной угрозой британской гегемонии со времен наполеоновских войн. Флот был популярен в Британии — хотя невысокая зарплата обычного моряка оставалась практически без изменений в течение тридцати лет. Флот был символом имперской мощи Британии, он обеспечивал свободу на морях, а также свободу торговли, он играл гуманную роль, препятствуя работорговле. Бюджетные ассигнования на флот не встречали серьезного противодействия в парламенте, даже со стороны Ирландии.

Британская армия играла не такую эффектную роль. «Британская империя — преимущественно морская великая индийская и колониальная держава»[119], — констатировал комитет в 1904 г., который рекомендовал далеко идущие изменения в административном устройстве для защиты империи. Со времен Крымской войны армия в основном применялась для защиты колоний или для подавления восстаний и волнений там, для борьбы с зулусами на юге Африки, или с пуштунами на северо-западных границах Индии. Индийская армия, поддержанная британскими войсками, посланными в Индию, была единственной автономной силой. Индийский офис в Лондоне, или Вайсрой в Дели иногда проводили внешнюю политику на свой лад, особенно при соперничестве с Россией в Афганистане. К началу двадцатого века все это постепенно изменилось. Война против буров в Южной Африке показала слабость британской армии и привела к решению провести ее реформу. Союз с Францией во время кризиса в Марокко в 1905–1906 гг. принудил военное ведомство рассмотреть проблему посылки экспедиционных сил на Европейский континент.

Военное ведомство с 1906 г. планировало переброску армии на континент, чтобы занять свое место на левом фланге французов. Флот и особенно адмирал Джон Фишер, влиятельный и сильный Первый морской лорд с 1904 по 1910 г. не хотел брать на себя ответственность по прикрытию переброски армии через пролив и считал, что роль армии — помогать полной морской блокаде Германии путем захвата одного или нескольких Фризских островов и возможной высадки на балтийское побережье Германии. Вновь сформированный Комитет защиты империи под руководством премьер-министра в конце концов поддержал точку зрения армии. Верховенство гражданского правительства никогда не ставилось под сомнение, несмотря на недовольство генерального штаба: «…сама идея руководства армией гражданскими лицами, которые тем только и занимаются, как политической выгодой… такая теория ошибочна и безнадежна на практике»[120]. Окончательное решение осталось за премьер-министром и кабинетом, и это создало возможность для координации. Увеличение флота и рост производства морского вооружения привели в Британии к тем же проблемам, что и в Германии. Либеральному правительству нужно было найти деньги одновременно для разрекламированной программы социальных реформ, которые они поддерживали, и па строительство дредноутов, за которые выступали пресса и общественность под руководством консервативной оппозиции. Были предприняты попытки обуздать гонку морского вооружения и достичь некоторых соглашений с Германией, но этого сделать не удалось. Британия не захотела отказаться от своего преимущества: «Если германский флот когда-нибудь станет сильней нашего, — писал Эдвард Грей королю Эдуарду VII в июле 1908 г., — германская армия сможет победить нашу страну, но у Германии нет ни малейшей возможности к этому. Но насколько бы наш флот ни превосходил германский, никакая морская победа не приблизит нас к Берлину»[121]. Грей отвергал взгляды Джона Фишера и адмиралтейства, которые считали, что британский флот обеспечит высадку британской армии на Балтийском побережье. Уинстон Черчилль, который стал главой адмиралтейства в 1911 г., твердо заявил: «Я должен, четко отвергнуть предположение о том, что Великобритания может когда-либо позволить другой морской державе приблизиться к ней так близко, что при помощи морского давления позволит изменять или ограничивать ее политическую жизнь»[122]. Германское правительство как раз на это надеялось и хотело политических уступок в обмен на морское разоружение. Когда Галдэйн прибыл в Берлин в феврале 1912 г. для переговоров о морском соглашении, ему дали ясно понять, что Германию будет удовлетворять при всех обстоятельствах только нейтралитет Британии в европейской войне. Тирпиц выразил свое мнение коллегам так:

«Британия будет придерживаться своих обя-зателъств и обещаний Франции… (наше) политическое требование (таково что) Британия не должна принимать участия в войне между Францией и Германией, независимо от того, кто начнет ее. Если мы не получим гарантий, тогда мы должны продолжать наше вооружение, чтобы быть настолько сильными, как Англия и Франция вместе, так как их союз фактически является агрессивным союзом»[123].

Даже когда эти идеи были высказаны более дипломатично Бетманом Гольвегом и немецким послом в Лондоне, они оказались совершенно неприемлемыми для британцев. И хотя предпринимались попытки препятствовать выполнению планов по строительству флота (предложения о так называемых «каникулах флота»), серьезных сокращений гонки вооружений не наступило и соответственно не ослабели противоречия.

Британцы считали, что флот для их страны был жизненно необходим. Тирпиц, как мы уже видели, с самого начала рассматривал германский флот как средство политического давления на Британию. Возражения Британии против германской морской программы казались германцам лицемерным отказом разрешить какой-либо стране получить привилегии, которыми сама Англия так долго пользуется. Британии германская политика казалась безусловной угрозой ее безопасности. Спекуляция Тирпица со строительством большого флота как средства устрашения провалилась к 1914 г., но она сильно изменила международный климат и сделала войну возможной. Программа морского вооружения развилась до такой степени, что остановить ее было трудно. Тирпиц умышленно планировал строительство флота на длительный срок с тем, чтобы ограничить возможности противников его в рейхстаге. В то же время строительство флота на новом уровне требовало нового оборудования, увеличения верфей и доков, расширения Кильского канала. Должны были быть расширены заводы Круппа и другие заводы тяжелой металлургии. Все эти мероприятия проводились как в Германии, так и в Британии. К примеру, исполнительный директор артиллерийских заводов в Ковентри первым обратил внимание правительства на факт, что в 1906 г. заводы Круппа были расширены «с целью быстрого производства очень больших морских пушек и установок»[124]. Без сомнения, он надеялся, что его фирма получит заказ от адмиралтейства на пушки и установки.

В 1907 г. на Гаагской конференции обсуждался вопрос разоружения. Британское адмиралтейство писало:

«Производство военных кораблей тесно связано со всеми отраслями производства и торговли сегодня и поэтому приковывает к себе законное внимание и интересы. И крупным ударом по этим интересам является любое предложение ограничить рост морского вооружения. И движение за разоружение и оппозиция, выдвигающие такие предложения, встретятся с грозным препятствием. Да к тому же страна более чем любая другая имеет высший интерес в развитии кораблестроения, в торговле во имя жизни и процветания. Есть ли необходимость для Британии становиться на путь ограничения морского вооружения? Такое ограничение серьезно отразится на одной из главных отраслей национальной индустрии» [125].

И снова, в начале 1914 г., когда поступило предложение о замораживании гонки военно-морской техники, министр иностранных дел Германии заявил британскому послу, что Германия не поддерживает эту идею, «так как приостановление на год строительства флота выбросит на улицу множество людей» [126], а Тирпиц заявил в рейхстаге, что всякая отсрочка будет означать, что все «упущения должны быть исправлены в следующем году. Это расстроит наши финансы, остановит работу на судостроительных верфях, а также наши военные мероприятия, такие, как спуск кораблей. Мы будем вынуждены… уволить большое число людей, и вся отрасль нашего кораблестроения будет расстроена» [127]. Таким образом, гонка морских вооружений оказывала влияние не только на политическое и психологическое настроение в 1914 г., она также запустила экономические и технические процессы, которые было трудно остановить. Не ранее как в 1893 г., перед началом гонки морского вооружения, германский социалист Эдуард Бернштейн охарактеризовал ситуацию словами, которые стали крылатыми через сто лет: «…это продолжающееся вооружение, вынуждающее других гнаться за Германией, само по себе является разновидностью войны. Я не знаю, употреблялось ли это выражение раньше, но одно могу сказать — это холодная война. Выстрелов нет, а кровь льется»[128].

В структуре германского общества армии была отведена особая роль. Существовало особое отношение к военным отличиям. Кайзер и Тирпиц начали гонку военно-морского вооружения, которая оказала огромное влияние на экономику и общество. В германской политической системе не было координации между различными ветвями власти, не было четкого направления в общеполитическом и стратегическом планировании. Британия относилась к строительству германского флота, как к прямой угрозе своему морскому превосходству и своей мировой империи, и поэтому ее стратегия и внешняя политика претерпели значительные изменения, несмотря на то, что некоторые члены парламента никогда не оставляли надежды на сближение с Германией. Британия пошла на более тесные отношения с Францией и немного сблизилась с Россией.

Французское военное планирование исходило из последствий поражения 1870 г. Главной целью всегда было возвращение утраченных областей Эльзаса и Лотарингии. Было понимание того, что в начале войны французской армии придется отражать нападение Германии. Объединение и расширение Французской колониальной империи в Африке и на Дальнем Востоке с 1880-х годов дало возможность армии восстановиться после поражения 1870 г., офицерам получить повышения и награды. Активизация действий французской армии в начале XX в. означала, что она готовилась к возможной войне с Британией и Германией. После кризиса в 1898 г. стало ясно, что Франция не намерена противостоять Британии в Африке, и к тому же изменилась внешняя политика Франции после заключения англо-французского соглашения в 1904 г., которое позволило Франции надеяться на приобретение колоний при поддержке Британии. Поскольку колониальные претензии Франции касались Марокко, Германия оказалась главным противником, и отношение к марокканскому вопросу было основой для англо-французского соглашения, а также присоединение к англо-германскому морскому противостоянию. Больше не существовало противоречия между империалистическими целями Франции и надеждами на реванш, и после 1904 г. французские военные планы сосредоточились на Германии.

Не все было гладко в отношениях французского общества к армии и между правительством и верховным командованием. Поражение 1870 г. породило две традиции французского национализма — одна восходит к военным победам древних времен, а другая происходит от уважения к революционной Франции 1793 г. и победам Наполеона. Они связаны между собой, поэтому армия и особенно офицерский корпус пользовались особым уважением во французском обществе. После дела Дрейфуса армия разделилась на тех, кто считал ее выше критики, и на тех, кого отношения в армии шокировали из-за неуважения к личности. Все это стало больше причиной политических разногласий, чем консенсуса. За делом Дрейфуса началась кампания, в которой часть членов правительства старалась доказать, что офицерам, известным своей приверженностью к католицизму, должно быть отказано в повышении.· Это означало, что левое крыло и радикальные настроения в армии теперь резко критиковались, а умеренные, антивоенные настроения стали важной частью революционной риторики.

Эти политические размежевания повлияли на отношения между правительством и командованием. А поскольку военный министр был генералом, ему было легче работать с профессиональными политиками и военными коллегами. Некоторые политики старались преодолеть взаимные подозрения между армией и гражданскими министрами, возникшие после дела Дрейфуса, делались попытки очистить армию от антиреспубликански настроенных элементов. В 1907 г. Клемансо, премьер-министр, несмотря на то, что он возглавлял кампанию по защите Дрейфуса, утвердил назначение полковника Фердинанда Фоша начальником Высшей военной академии. Назначение обдумывалось несколько лет, поскольку Фош был католиком, а его брат иезуитом. В 1911 г. пост начальника генштаба, который отвечал за общее планирование, был объединен с постом «Генералиссимуса», имевшего право отдавать команду о начале войны. На этот пост был назначен маршал Жофре. Жофре сочетал в себе безупречные республиканские рекомендации и связи с республиканскими политиками, уверенность в своей национальной миссии. «Вы не думаете о войне?» — спросили его в 1912 г., и он ответил: «Да, я думаю о ней все время. У нас будет война, я буду ее вести, и я выиграю ее»[129].

Возрождение национального самосознания позволило правительству в 1913 г. увеличить срок военной службы до трех лет, несмотря на противодействие социалистов и радикалов. Марокканский кризис 1911 г. и увеличение численности армии Германией в 1913 г., а также необходимость продемонстрировать России, что Франция поддерживает ее как союзник, дали повод правительству усовершенствовать вооруженные силы и законодательно увеличить срок службы до трех лет. Надежды Франции на победу над Германией стали все больше зависеть от союза с Россией. Как Германия планировала разбить моментально Францию, чтобы сконцентрировать все силы против России, так и Франция надеялась, что действия России на Востоке дадут возможность победить на Западе. Французы постоянно убеждали Россию в необходимости быстрой мобилизации и наступательной стратегии, чтобы быть готовой противостоять германскому оружию на Востоке так быстро, как только возможно, и таким образом ослабить натиск на Западе. Население во Франции увеличивалось гораздо медленнее, чем в Германии, и французские стратеги всегда учитывали это. Таким образом, союз с Россией был важен и как возможность использования российского резерва живой силы. Слабое положение Франции в демографическом отношении компенсировалось тем, что она каждый год призывала на службу более высокий процент людей, чем Германия, но если бы Германия провела всеобщую мобилизацию, то Франция оказалась бы неизбежно слабее.

Но тем не менее существовали некоторые трудности в создании военного союза между Францией и Россией. Россия до 1910 г. отрицательно относилась к перспективе войны с Германией, понимая, как трудно будет вести войну на два фронта против Германии и против Австро-Венгрии. Кроме того, поражение на Дальнем Востоке в 1904–1905 гг. ослабило Россию, основательно разрушило российский флот, вскрыло серьезные промахи в стратегии, организации и вооружении армии.

Реформирование российской армии не было завершено [130], Военный министр Сухомлинов пытался изменить структуру и стратегию армии, но этому мешала коррупция, в которой погрязли многие высшие чины и их окружение. Более всего эти неувязки привели к несогласованности между стратегией, направленной против Германии, и уровнем вооружения. Подготовка к войне не была закончена. Россия терпела поражения в начале войны от войск Восточной Пруссии потому, что армия последней была довольно мобильной, и в Германии существовала очень эффективная железнодорожная система. Поэтому в 1915 г. крепости были быстро захвачены германской армией. Армия России, несмотря на попытки создать генеральный штаб, не имела главного управления. По всем вопросам окончательное решение оставалось за царем, а Николай II был человек нерешительный, колеблющийся, не способный контролировать все вопросы военного планирования, которые от него зависели. Реконструкции российского флота после поражения от Японии царь лично уделял большое внимание, но ее стратегическая цель была не очень понятна. Французы надеялись, что Россия будет больше внимания уделять наземным вооружениям, вместо того, чтобы тратить деньги на дредноуты (был передан заказ британским фирмам), но в 1913 г. российское правительство приступило к программе дальнейшего расширения флота. Когда весной 1914 г. Россия обратилась к Англии с предложением провести переговоры по флоту, британское адмиралтейство посчитало, что в таких переговорах нет необходимости. Грей писал по этому поводу: «По моему мнению, в войне против Германии российский флот не сможет выйти из Балтики, а британский не станет заходить туда»[131]. Внешняя политика русских и стратегическое планирование в годы перед 1914 г. и во время июльского кризиса опирались не на офицерский корпус и не на военных руководителей, а на систему самодержавия, при которой последние решения принимались самодержцем. Необходимо рассмотреть также отношение России с балканскими славянами и ее исторические претензии к Константинополю. У России были противоречия с Австро-Венгрией, которую полностью поддерживала Германия, и поэтому России необходимо было поддерживать претензии Франции к Германии, что вело к войне. Хотя война на два фронта, против Германии в Восточной Пруссии и Прусской Польше и против Австрии в Галиции, казалась неизбежной, российское правительство должно было быть также готово к возможной кампании на Балканах, поскольку положение Румынии и Болгарии было неопределенным. Скорость восстановления России после поражения на Дальнем Востоке и революции 1905 г., масштабы ее перевооружения (хотя оно и проходило недостаточно эффективно) производили впечатление на другие державы, подбадривая Францию и пугая Германию. Армия Австро-Венгрии была унифицированной силой многонационального государства, чье существование как великой державы зависело от достаточной внутренней стабильности, чтобы империя серьезно воспринималась другими правительствами как нерушимый элемент в международной системе. Офицерство было искренне предано императору Францу Иосифу. Офицерский корпус набирался из разных слоев общества. Как и в России, только небольшая часть его состояла из аристократов. Офицеры занимали привилегированное положение. Как правило, несколько поколений одной семьи служили в армии. Офицеры разговаривали на нескольких языках империи (их было десять), следуя примеру эрцгерцога Франца Фердинанда, инспектора — генерала армии, который, несмотря на репутацию плохого лингвиста, владел семью языками. Но армия Австро-Венгрии страдала от недостатка, общего для монархии, — от громоздкой и сложной административной системы. По соглашению 1867 г. и двойной конституции, которая давала венгерскому правительству равные права с австрийским, за разные отрасли военной системы отвечали три разных министра. Главная часть армии управлялась объединенным австро-венгерским военным министерством, власть одного из трех министров (остальные были: внешних сношений и финансов) распространялась на обе части монархии; но двумя резервными армиями командовали австрийский и венгерский министры обороны соответственно. Каждый год между австрийским и венгерским правительствами происходили трения из-за числа призывников от каждой части монархии. По этой причине, а также из-за постоянной нехватки денег, что усугублялось при каждом международном кризисе, когда начинались военные приготовления (так было в боснийском кризисе 1908 г. и балканском кризисе 1912–1913 гг.), удавалось призвать сравнительно небольшое число людей. Один из историков утверждает, что полевые армии в 1914 г. содержали меньше пехотных батальонов, чем в войне против Пруссии 1866 г., несмотря на то, что численность населения возросла на 20 миллионов человек[132]. Примерно за десять лет до войны возник спор между немцами и венграми о сохранении немецкого языка как командного в армии (инструкцию для рекрутов писали на языке той национальности, которая составляла более 20 процентов в полку, но командным языком остался немецкий, несмотря на возражения венгров).

В австро-венгерской армии были и другие проблемы. Ее программа вооружения ограничивалась по финансовым соображениям, и хотя в государстве имелась развитая военная промышленность (завод Шкода был соперником германской фирмы Крупп), вооружение армии оказывалось не всегда на высоте, а запасы военной амуниции были недостаточны даже для очень короткой войны. Было ясно, что главным противником будет Россия, но командующий ставкой, генерал Конрад фон Хетцендорф, планировал кампанию по сокрушению сербов, обсуждалась также возможность нанесения предупредительного удара по Италии. К 1914 г. австро-венгерская армия находилась, как и вся монархия, в парадоксальной ситуации. Она играла важную роль, как символ единства, в ней было много способных и преданных офицеров, но ее эффективности препятствовала громоздкая бюрократическая административная система. События 1914 г. показали, что ее генеральный штаб никогда не мог ясно определить стратегические приоритеты. Он был убежден, что нельзя воевать одновременно с Россией, Сербией и Италией, но к весне 1915 г. именно это им и пришлось делать.

В Италии, как и во Франции, отношение к армии и ее положение были неоднозначным. С одной стороны, она являлась символом единства Италии и утверждения роли Италии в Европе, с другой — левые смотрели на нее, как на силу для подавления забастовок и народных волнений (как на Сицилии в 1894 г. и в Милане в 1898 г.). Реформы 1870-х годов, когда итальянская армия, как и другие армии в Европе, учитывала уроки франко-прусской войны, армию рассматривали как «школу нации», и из предосторожности каждое подразделение формировалось из призывников двух разных областей. Противники войны полагали, что набор из одного района в службы безопасности сделает подразделения менее надежными.

К началу двадцатого столетия авторитет армии был ниже, чем двадцать лет назад. Ее роль в подавлении волнений возросла, и теперь развернулась мощная антивоенная кампания левых сил. Армия потерпела неудачу в 1896 г. при завоевании Эфиопии, и это явилось сильным ударом по ее престижу. Карьера офицера стала казаться не очень привлекательной. Многие образованные молодые люди, воспользовавшись правом выбора, служили только один год, как призывники, не получали офицерского чина, к которому готовились. Поступали сигналы о низкой образовательной и культурной подготовке офицеров ^[133]. Хотя на должность министра обычно назначался генерал, не многие офицеры интересовались политикой, и в Италии не существовало привилегированной касты, которая играла бы важную роль в политике. Невзирая на критику со стороны левых сил, армия воспринималась как таковая, и вмешательство в ее дела гражданского правительства всегда получало отпор со стороны монарха, не допускавшего вторжения в сферу своего влияния.

Тем не менее в 1907 г. были проведены некоторые изменения и реформы. В декабре 1907 г. впервые на пост военного министра было назначено гражданское лицо. Премьер-министр Джиолитти надеялся, что это поможет утвердить в парламенте возросший военный бюджет (хотя фактически только следующий военный министр, генерал, смог провести его). В течение этих лет Италия участвовала в гонке военного и морского вооружения в основном против своего противника Австро-Венгрии, но также, несмотря на улучшение отношений с Францией, и против Франции. Попытки реформировать и увеличить численность армии и флота не удались из-за кампании в Ливии, которая обошлась слишком дорого. А с другой стороны, война с Турцией подняла престиж армии, у которой теперь стало много горластых сторонников в националистических партиях, особенно Итальянская националистическая ассоциация, организованная в 1910 г. Более важно было то, что победа в войне с Ливией помогла армии справиться с критикой в свой адрес: от социалистической партии, которая являлась главным противником войны, отошло крыло, поддерживавшее войну. Католическая церковь, у которой в Триполи были финансовые интересы, а в Итальянской империи миссионерские интересы, теперь благословила вооруженные силы и приняла решение назначать армейских капелланов.

У флота была популярность выше, чем у армии. Как и в Германии, флот был более либеральным, более современным, чем армия, а также являлся признаком того, что Италия стала великой державой, и хотя через 10 лет она отошла на пятое место, вскоре она начала осуществлять программу строительства дредноутов. Победа над Турцией дала итальянскому флоту в восточном Средиземноморье военные базы и усилила опасения британского адмиралтейства, что, объединившись, австрийский и итальянский флоты могут угрожать Британии. Итальянцы стали искать возможности по внедрению новых технологических усовершенствований: они основали авиационную школу в 1910 г. Три года спустя Габриэли Данунцио написал одну из первых повестей, в которой герой был авиатором. В ливийской кампании итальянцы первыми применили аэропланы в военных действиях. Слабость итальянских вооруженных сил происходила не из-за недостатка воображения и технического мастерства, а из-за бюрократической организации армии и флота и системы их снабжения.

Начальник генерального штаба армии — генерал Поллио, с 1908 до июля 1914 г., а затем генерал Кадорна — не имели прямого политического влияния. Они понимали, что дело правительства вершить политику, а их — исполнять ее. К примеру, когда Поллио принимал участие в переговорах об объединении планов с союзниками Италии — Германией и Австро-Венгрией, он не знал точных сроков договора о Тройственном союзе. Джиолитти и правительство приняли решение послать экспедицию в Ливию без предварительного детального обсуждения с генеральным штабом, а Поллио получил от Джиолитти короткое уведомление о посылке экспедиционных сил. Подчиненность военных политическим решениям также ограничивала военное взаимодействие с союзниками. Хотя в 1888 г. итальянское правительство обещало Германии, что оно пошлет пять армейских подразделений и три кавалерийские дивизии сражаться на Германском западном фронте в случае войны с Францией, в 1912 г. Поллио должен был заявить Мольтке, что из-за потерь в Ливии Италия не сможет послать подразделения на Рейн. В течение этого года Поллио, который был в хороших отношениях с германским и австрийским генеральными штабами, обещал просить разрешения послать подразделения в Германию в случае войны, но для этого не было сделано никаких приготовлений. Не удивительно, что было столько же неопределенности в военных намерениях Италии во время июльского кризиса 1914 г., сколько и в ее внешней политике. Из-за внезапной смерти Поллио 28 июня 1914 г. был нарушен централизованный контроль. Не из-за угрозы европейской войны, а из-за угрозы итальянских железнодорожников забастовать был предпринят военный шаг — призыв дополнительного числа резервистов 13 июля.

Решение правительства объявить о нейтралитете Италии привело в удивление военных. 31 июля преемник Поллио Кадорна писал королю о необходимости послать войска в Германию. Подтверждением отсутствия взаимодействия между гражданскими и военными властями явилось то, что Саландра, премьер-министр, узнал о том, что Кадорна послал королю меморандум, только через шесть лет после войны. Политика Италии в конце войны, в противоположность политике Германии, была обусловлена не предыдущими военными планами, а также не слабостью армии после ливийской кампании, а политическими решениями правительства и короля, исходивших из интересов Италии.

В другой стране, непосредственно вовлеченной в развязывание войны, роль и значение военных были очень велики. В Сербии группа военных в 1903 г. убила короля и на его место поставила монарха из враждебной династии, так что первый король своим восшествием на престол обязан армии. Армия испытывала острое недовольство решением правительства принять аннексию Австрией Боснии и Герцеговины в 1908 г., но в результате побед в двух Балканских войнах она приобрела значительный престиж и влияние. Она требовала права на управление вновь приобретенными территориями в Македонии и негодовала по поводу назначения туда гражданских властей. В декабре 1913 г. произошло прямое столкновение между представителем правительства и батальонным командиром на приеме в российском посольстве в македонском городе Битола, когда полковник, провозглашая тост за здоровье царя, потребовал превосходства над гражданскими властями. Тогда правительство издало указ о превосходстве гражданских властей во всех государственных делах. В июле 1914 г. начальник генштаба предложил королю сместить премьер-министра Пасича, и Пасич остался тогда в своем кресле благодаря поддержке российского правительства и кронпринца Александра. Король ушел из политики, а Александр стал принцем-регентом, в это время Пасич объявил о несогласии парламента с результатами выборов 1 августа. Таким образом, из-за напряженности между армией и гражданским правительством Сербия оказалась в глубочайшем политическом кризисе в момент убийства эрцгерцога Франца Фердинанда.

Глубокое национальное чувство в Сербии во время боснийского кризиса привело к образованию в Белграде националистической организации Народна Одбрана, которая скоро образовала в других городах свои отделения. Эта организация вдохновила молодых людей идти добровольно на военную службу, чтобы развернуть культурную деятельность для подъема сербского национального духа. Тайное общество «Союз или Смерть» (противники называли его «черпая рука»), членами которого были офицеры и гражданские лица из всех классов, основано офицером, позже ставшим главой сербской военной интеллигенции, полковником Драгутином Димитрови-чем, более известным под кличкой «Пчела». Пчела был одним из цареубийц 1903 г. Он был человеком, который ни перед чем не остановится, включая убийство, для достижения своих национальных и революционных целей. В уставе организации было записано: «…предпочитает революционные действия культурным»[134], и это отличало ее от Народа Одбрана. Незаконная деятельность Пчелы и его группы усилила вражду между армией и правительством; незадолго перед убийством Франца Фердинанда Пасич отдал приказ о расследовании случаев контрабанды оружия через границу с Боснией. Существовала целая сеть конспираций и заговоров, которые и до сих пор не разгаданы, которые вызывали острейшую и длительную вражду между южными славянскими движениями. Хотя в июле 1914 г. перед лицом австрийского нападения наступил момент объединения, одной из причин, которая заставила правительство Пасича отвергнуть часть австрийского ультиматума, было понимание того, что участие австрийских властей в любом расследовании в Сербии по делу об убийстве эрцгерцога могло вызвать рост влияния Пчелы и его организации на всю политическую и административную жизнь страны. Вражда между Пасичем и Пчелой никогда не утихала. Через три года Пчела был арестован и приговорен к смерти по обвинению в заговоре об убийстве принца-регента. Его деятельность и мотивы скрыты в прошлом, так что его роль является предметом спекуляций и слухов до сегодняшнего дня. Конечно, он имел связи с группой Молодая Босния, которая несла ответственность за убийство эрцгерцога. Проводник, который вел заговорщиков через сербскую границу в Боснию, был одним из агентов Пчелы, хотя этот человек сообщил о том, что он делал, в местное представительство Народна Одбрана, которое в свою очередь сообщило о случившемся правительству. С другой стороны, Пчела уже знал, что он был под наблюдением по приказу премьер-министра, и есть некоторые свидетельства того, что он пытался остановить убийство после того, как конспираторы отбыли в Сараево. А дальнейшее взаимодействие террористических групп и связи между ними очень трудно выяснить.

Важнее деталей конспирации и различных секретных организаций для понимания природы сербского общества и его политики является карьера Пчелы. В маленькой бедной стране армия стала символом национальных страстей, но существовало много противоречий во мнениях о том, как эти страсти могли быть лучше использованы. В то же время интересы армии не совпадали с интересами тех политиков, которые посвятили свою деятельность созданию парламентской и демократической системы турецкого правления, внесшего элемент нестабильности во внутреннюю и внешнюю политику. Даже если Пчела и его организация были вовлечены в планирование и осуществление убийства эрцгерцога, это не имело какой-то реальной идеи. Этого было достаточно, чтобы сместить того, кого они считали врагом и угнетателем сербского народа, а война с Австро-Венгрией должна была начаться рано или поздно. Пчела верил, как написала его газета в 1912 г.:

«Воина между Сербией и Австро-Венгрией неизбежна. Если Сербия желает жить по чести, она может сделать это только через войну. Эта война наших традиций и нашей культуры. Эта война происходит из долга нашего народа, который не позволит себе раствориться. Эта война должна принести настоящую свободу сербам, южным славянам, балканским народам. Весь наш народ должен подняться, чтобы отразить нападение этих чужеземцев с севера»[135].

Летом 1914 г. сербская армия еще не оправилась от потерь в Балканских войнах, и это был совсем не подходящий момент для Сербии, чтобы начинать войну. Свидетельства говорят о том, что ни сербское правительство, ни командование армией не хотели этого. Тем не менее конспирация и заговоры, в которых участвовало так много офицеров и политиков, позволили Австрии обвинить сербов в участии в убийстве Франца Фердинанда и явились оправданием для правительства Австро-Венгрии в развязывании войны против сербов, которую обе стороны по разным причинам считали неотвратимой. Положение сербов в 1914 г. — яркий пример того, как фанатичный национализм инспирировал акции, не основанные ни на каком практическом расчете, действия, последствия которых непредсказуемы и непреднамерены.

В разных странах социальное и политическое положение армии и флота, роль военных лидеров в политике неодинаковы. Тем не менее в каждой стране на политику оказывали влияние офицерский корпус, уважение к его моральным качествам, современные планы армии и флота. Каждое правительство реагировало на военную и морскую подготовку своих соседей: любой шаг в наращивании вооружений не. оставался незамеченным и вызывал увеличение расходов на вооружения в других странах, независимо от их политической системы. Сама гонка вооружений создала ощущение неотвратимости войны; и хотя правительства заверяли, что их подготовка к оборонительной войне была показателем их стремления к миру и их желания отпугнуть агрессию, но запугивания на самом деле столько же провоцируют, сколько и устрашают. Некоторые правительства были более других готовы начать войну и потому предпринимали действия, которые способствовали началу войны. Решающий шаг был сделан Германией, так как желание изменить баланс сил в свою пользу было превалирующим, даже с риском вступить для этого в войну; а европейские великие державы были так связаны друг с другом, что программы вооружения и военная пропаганда в одной стране обязательно подстегивали гонку вооружений и военную пропаганду в другой. Наращивание флота Германией заставляло Британию улучшать свой флот. Морской союз в Германии возник в противовес морскому союзу в Британии (имперский морской союз). Рост военных расходов России заставил Германию увеличить армию, а это в свою очередь повлекло за собой то, что Франция издала закон о трехгодичной службе. Призывы к национальному возрождению и крупные приготовления к грядущей войне стали общим направлением в политической риторике — что в Союзе патриотов, Союзе национальной обороны или в Народна Одбрана, хотя во многих случаях их перевешивали старые либеральные лозунги о мире, о сокращении расходов на вооружение, реформе, или утверждения социалистов о том, что у рабочего класса нет Родины, и что война классов должна прийти на смену войне между государствами. Некоторые из факторов, повлиявших на обстановку, в которой были приняты решения 1914 г., будут рассмотрены в последующих главах, но была одна область, в которой стратегические решения преобладали над другими и ограничивали выбор гражданских политиков. Сам июльский кризис был главной причиной и следствием.

Военные планы были обусловлены многими причинами: стратегической доктриной, технологическим потенциалом, структурой командования. Все это изменялось время от времени по мере изменения дипломатической ситуации, и стала совершенно ясно просматриваться их тщательная проработка генеральными штабами, когда война началась и развернулись военные действия. Но чего нельзя было предвидеть, и что сделало войну совсем не такой, какой ее представляли подстрекатели, — это последствия военных действий. Более того, колебания политиков, потеря выдержки и грубые технические ошибки, как правило, приводили к последствиям, обратным тем, на которые рассчитывали их виновники. В общем, скорость, с которой развивались события в последнюю неделю июля 1914 г., говорит о том, что вероятность изменить военные планы была очень мала тогда, когда были отданы приказы. Положение Австро-Венгрии — первой державы, начавшей военные действия, — ясно показывает трудность примирения идеального мира штабного офицера с действительностью сотен тысяч солдат.

Для Конрада, который был в большой степени ответствен за стратегическое планирование Австро-Венгрии, как видим, было трудно решиться на войну на два фронта. Сам он имел горячее желание использовать первую возможность и нанести сокрушительный удар по Сербии. Он временами надеялся, что российская поддержка Сербии может обернуться видимостью: «Мы не уверены, — сказал он 31 июля, — может, Россия только угрожает, поэтому мы не должны отказываться от наших действий против Сербии» [136]. Для германцев главным пунктом их союза с Австро-Венгрией было то, что Австрия должна обеспечить немедленное наступление против России, в то время как Германия сосредоточивает силы против Франции. Положение усложнялось еще и тем, что хотя Италия была официально союзником Австро-Венгрии — нельзя было быть уверенным в ее позиции в этой войне, и Конрад иногда рассматривал предупредительную войну против нее тоже. В любом случае было разумным не оставлять границу с Италией без надзора. К тому же Румыния должна была рассматриваться как потенциальный противник, и венгерские власти были обеспокоены возможными волнениями среди румын, проживающих на территории Трансильвании. Румыния как противник Австро-Венгрии создавала преимущество для России. Дивизии, стоявшие на границе с Румынией, можно было направить против Австрии.

К весне 1914 г. Россия улучшила свой железнодорожный транспорт настолько, что ее мобилизация могла продлиться меньше тридцати дней, на которые рассчитывал Конрад. Он надеялся успеть мобилизовать австро-венгерские силы против Сербии за пятнадцать дней, и за это время справиться с Сербией, пока Россия сможет начать кампанию в Галиции. В войне, которая началась как карательная экспедиция против Сербии, в любом случае было трудно отложить операцию против нее из соображений престижа. Конрад и правительство Австро-Венгрии, как показал Норман Стоун [137], были жертвами своей одержимости относительно Сербии и военной слабости монархии в данной области. Конрад делал попытку справиться с ситуацией. В марте 1914 г. он постарался изменить план кампании против России: эвакуировав часть территории Австрии, подготовиться здесь к оборонительным действиям. Но поскольку такая стратегия была противна интересам Германии, транспортная дивизия военного министерства доложила Конраду, что требуемое изменение железнодорожного расписания заняло бы много времени.

25 июля, когда австрийский ультиматум был отвергнут, за три дня до того, как было сделано заявление о войне против Сербии, началась мобилизация армии. Несмотря на угрозу со стороны России, было принято решение направить большую часть австровенгерской армии против Сербии. А когда стало ясно, что Россия не блефует и под давлением Германии придется ускорить военные действия Австрии в Галиции, Конрад понял, что снять большую часть армии с юга и перебросить ее на север в короткий срок невозможно. Железнодорожные расписания и количество подвижного состава не позволяли осуществить это. Начальник перевозок военного министерства убедил Конрада, что произойдет совершенная путаница [138]. Конрад был вьнужден начать военные действия против Сербии и России сразу в неблагоприятных обстоятельствах. Ошибка заключалась не только в планах Конрада или в рискованности его намерений, вся административная система монархии неспособна была быстро и гибко провести мобилизацию. Правительство Австро-Венгрии намеревалось сокрушить Сербию любой ценой. Оно понимало, что за это придется воевать с Россией, и решило все равно осуществить военные планы против Сербии. В результате Австрия не смогла преодолеть сопротивление Сербии до 1915 г., когда Болгария вступила в войну на стороне Германии и Австрии и значительные германские войска были посланы на сербский фронт. Австрия потерпела ряд поражений от России, что привело к усилению влияния Германии на Австро-Венгрию. Поступок, который должен был продемонстрировать силу Австро-Венгрии и укрепить ее положение великой державы, — на деле привел к потере этого положения и к ее неминуемому падению.

Россия постепенно и довольно неохотно пришла к мысли, внушаемой ей Францией, что она должна начать войну с агрессором. Ее подготовка была не завершена: часть денег, выделенных еще в 1913 г., были использована на то, чтобы добавить артиллерии в разрушенные крепости в Польше. Но Россия добилась значительного успеха в стратегическом железнодорожном строительстве, и в мае 1912 г. был видоизменен План 19– план войны против Германии и Австро-Венгрии. Первоначальный план, созданный в 1910 г., предусматривал наступление на Германию в Восточной Пруссии основными силами российской армии, в то время как остальные силы будут вести оборонительные действия против Австро-Венгрии. В 1912 г. было решено, что если Германия нападет на Францию, то большая часть российских войск атакует Австро-Венгрию. Поскольку Германия будет очень занята на Западе, можно будет успешно действовать в Восточной Пруссии меньшими силами. Осенью 1912 г. царь, министры и командование решали, каким образом провести частичную мобилизацию для войны только против Австрии, чтобы не провоцировать Германию. Идея была отвергнута в основном из-за аргументов Коковцева, премьер-министра, который заявил: «Наши противники расценят как саму войну все наши подготовительные действия, как бы мы их ни назвали — мобилизация останется мобилизацией» [139].

Из-за размеров российской армии и протяженности территории, мобилизация в России была весьма важна для успеха первоначальных планов. Решение России о мобилизации в июле 1914 г., которое было использовано Германией как повод для объявления войны, позволило укрепиться мнению, что «мобилизация означает войну». 24 июля 1914 г. после обращения сербов к царю за поддержкой, глава штаба и министр иностранных дел снова обсуждали вопрос о частичной мобилизации в военных выступлениях против Австро-Венгрии. Русские действовали очень осторожно. 25 июля они решили отозвать офицеров из отпусков и вернуть войска с маневров в свои округа. И рано утром следующего дня был объявлен «подготовительный период к войне». На самом деле это означало, что первые шаги ко всеобщей мобилизации могли быть предприняты без употребления фатальной фразы. Решение также давало русским несколько дней преимущества, поскольку объявление «состояния военной опасности» в Германии не было сделано до 31 июля.

Существуют различные точки зрения на то, могли ли, или должны ли были русские проводить частичную мобилизацию, обсуждение которой проходило 24 июля. По мнению некоторых историков, это является еще одним подтверждением того, что мобилизационные планы и графики железнодорожного движения определяли развитие кризиса. Но как говорил Л. С. Тернер[140], в 1914 г. никто серьезно не думал, что это сразу заставит Австрию провести всеобщую мобилизацию. На самом деле объявление «военного положения» и меры, уже предпринятые, давали России дополнительное время для мобилизации и оставляли возможность для дальнейших переговоров. Австрийцы всегда боялись, что Россия проведет мобилизацию, пока австро-венгерская армия будет связана на сербском фронте. Но именно такую ситуацию создал Конрад своим опрометчивым решением о немедленном нападении на Сербию.

Период между 25 июля и окончательным решением объявить мобилизацию был отмечен колебаниями и размежеваниями в руководстве России. Решение о всеобщей мобилизации против Австро-Венгрии еще не было представлено царю, еще не объявлено Германии, а начальник штаба Янушкевич уже сообщил по телефону своим подчиненным, что 30 июля — первый день всеобщей мобилизации. И при этом Сазонов уверял германского посла, что никакая мобилизация не осуществляется, поскольку никаких формальных приказов не выходило, хотя подготовка к ней уже началась. Насколько сам Сазонов понимал то, что подразумевается под «меры военной подготовки уже предпринимаются»? «Уверяю, мобилизация не означает войну с вами, не так ли?» — спросил он германского посла 26 июля, когда первый рапорт о российских военных мерах поступил в германское посольство. Германский посол был не настолько наивен, по крайней мере, по его собственному пониманию, он ответил: «Возможно, теоретически это и так. Но… поскольку кнопка нажата и механизм мобилизации запущен, его не остановить» [141]. И вот то, что произошло в ответ. К обеду 29 июля Сазонов был не на шутку взволнован реакцией Германии на приготовления России и собрался проработать прокламацию о всеобщей мобилизации. Когда приказы уже были готовы для передачи в военные округа, царь переменил свое решение, получив телеграмму от кайзера. «Я не буду отвечать за чудовищное кровопролитие» [142], — воскликнул он и опять решил предпринять частичную мобилизацию. Всеобщая мобилизация в России была отложена на двадцать четыре часа. К вечеру 30 июля пошли приказы, и это дало возможность германцам начать собственную мобилизацию под предлогом того, что русские сделали первый шаг.

События разворачивались так быстро, что дипломаты не успевали за ними. Снова и снова, в течение последних дней мира политики и дипломаты принимали решения по ситуации, которая уже изменилась, не будучи ими осознанной. В этой связи интересно поразмышлять, насколько французское правительство было в курсе военных приготовлений в России. Теоретически, условия французско-российского союза налагали на Россию обязательство консультироваться с Францией перед объявлением мобилизации, если причиной ее было выступление против Австро-Венгрии. Палеолог, посол Франции в Санкт-Петербурге, определенно был осведомлен о том, что собирались предпринять, и приветствовал это. Президент Пуанкаре и премьер-министр Вивиани притворялись, что не замечают мобилизации в России насколько было возможно, вероятно, из-за того, чтобы оградить себя от обвинений в том, что они могли бы больше сделать для того, чтобы остановить Россию от шага, который безусловно вел к войне.

В любом случае, военное планирование Франции основывалось на предположении, что русские готовились выступить против германской армии через шестнадцать дней после начала мобилизации. Это было обязательство, которое русские давали неохотно. В 1910 г. они надеялись улучшить отношения с Германией. И царь, и кайзер имели множество дружественных встреч в Потсдаме, хорошо освещенных в печати. В начале 1911 г. французы огорчились, обнаружив, что их союзники, не сообщая им, убрали два подразделения с польской границы. Тем не менее в августе этого года французская военная миссия встретила со стороны России больше желания взять на себя обязательства, теперь же она с неохотой согласилась начать кампанию. Президент Пуанкаре посетил в 1912 г. Санкт-Петербург, а Великий князь Николай, дядя царя и инспектор-генерал кавалерии (который стал главнокомандующим в начале войны), посетил французские военные маневры. Планы сотрудничества были подготовлены и оформлены, когда Жоффр посетил Россию летом 1913 г. Он был удовлетворен успешным строительством стратегических железнодорожных путей в России, и в сентябре 1913 г. было подписано военное соглашение, по которому Франция и Россия в случае войны с Германией обязывались предпринять наступательные операции. Франция — на одиннадцатый день, а Россия — после пятнадцати дней. Эти планы основывались на предположении, что «Германия направит большую часть своих сил против Франции и оставит немного подразделений против России» [143]. В то же время французское правительство предоставило России значительный заем на строительство железных дорог и на вооружение.

Со времени марокканского кризиса 1911 г. французы не только укрепляли связи с Россией, но и перерабатывали свои стратегические планы, а также проводили замены в высшем командовании. Когда Жоффр стал начальником штаба и главнокомандующим, он разработал новый план кампании, План XVII. Он основывался не только на наступлении России на востоке, но и учитывал присутствие ограниченных сил Британии на левом фланге линии французской обороны. Действительно, переговоры между двумя генеральными штабами привели к более тесному сотрудничеству, чем осторожные политические контакты между двумя министерствами иностранных дел, так как были более часты и детальны, чем военные переговоры с Россией. Но планы Жоффра основывались на ошибочных сведениях о намерениях Германии: он полагал, что основные силы Германии будут сконцентрированы на границе с Лотарингией, а движение германцев через Бельгию будет ограничено территорией на юге от рек Самбр и Маас. Он считал, что Германия не станет использовать свои резервные дивизии сразу с регулярными войсками. Французы надеялись на одновременное наступление на главные силы Германии, что обеспечило бы быстрое достижение результата. Главная доктрина, которой придерживались французские военные лидеры, — победа будет результатом морального, и материального превосходства, и что желание будет способствовать успеху атаки. Они исходили из положения Фоша, что «если поражение наступает по моральным причинам, победа может быть достигнута также по моральным причинам»[144], а его последователь полковник Грандмассон, один из самых молодых офицеров, сказал об этом еще точней: «Французская армия, возвращаясь к своим традициям, не знает другого закона, а только наступать… Все атаки должны вестись до конца… атаковать врага, чтобы сломить его… Такого результата можно достичь только ценой кровавой жертвы» [145]. Грандмассон был прав относительно цены, но ошибался относительно результата. Такие доктрины нашли выражение в формулировках Плана XVII: «При любых обстоятельствах решение атаковать германские войска, наступая всеми силами, принимает Главнокомандующий» [146]. Когда в 1914 г. было принято решение о движении в Лотарингию, Жоффр предполагал наступать через Бельгию. Еще в 1912 г. он выдвинул эту идею на обсуждение в верховном военном совете. Пуанкаре и большинство членов правительства понимали, что любое нарушение нейтралитета Бельгии Францией и любое движение в Бельгию, до того как германские войска пересекут границу, положат конец всяким надеждам на то, что Британия выступит на стороне Франции. И Жоффр согласился с этим. Тут наконец был ясно утвержден приоритет гражданского правительства над военным руководством. Когда в июле 1914 г. наступил кризис, такое положение сохранялось, и окончательные решения всегда отдавались правительством, а не верховным командованием. Правда, Жоффр, согласовав с военным министром, предпринял некоторые подготовительные меры до возвращения президента и Премьер-министра из России. Как только Пуанкаре и Вивиани вернулись 29 июля, Жоффр начал убеждать их в необходимости занять позиции на германской границе. 30 июля кабинет согласился, но настоял на том, чтобы войска находились на расстоянии 10 км от границы, так как они должны создавать впечатление для Британии и Италии, что в их намерение входит только оборона.

31 июля Жоффр был очень обеспокоен и озабочен, узнав о мерах военной подготовки, принятых германцами, и о числе призывников. В этот день он сообщил кабинету, что «любое промедление с мобилизацией во Франции будет означать, что начало войны пройдет с потерей французской территории и что главнокомандующий должен взять на себя ответственность и отдать приказ» [147]. Кабинет распорядился о дальнейших передвижениях войск, но приказа о мобилизации не отдал, так как правительство до сих пор старалось избежать любых шагов, которые могли быть неправильно поняты Британией. Хотя каждое правительство уверяло других, что их мобилизация является реакцией на приготовления других, военные машины были запущены в действие независимо друг от друга. В конце концов Жоффр убедил правительство разрешить ему объявить мобилизацию 1 августа. Хотя позже французское правительство уверяло, что решение было принято в ответ на объявление Германией «военного положения», известие об этом еще не было получено в Париже, а французское решение о мобилизации уже было принято.

«Мобилизация — это не война», — гласило официальное заявление Франции [148]. И это правда, что большинство мобилизаций, объявленных в последние дни июля и начавшиеся в августе, не обязательно означали, что военные действия начнутся тут же. Во многих случаях была пауза в две недели или более между приказом о мобилизации и готовностью сражаться. Единственным государством, которое намеревалось начать военные действия сразу после объявления мобилизации, была Германия. Германская стратегия основывалась на плане войны на два фронта, подготовленном генералом Шлифе-ном. Он разрабатывал несколько вариантов этого плана, с 1892 г., и остановился на гибельном решении начать войну с наступления на Западе раньше, чем на Востоке. План был закончен в 1905 г., как раз перед отставкой Шлифена, во время величайшего ослабления России^[149]. Чтобы одержать победу над Францией, германская армия должна была двигаться через Бельгию и Нидерланды, к границам Франции, где фортификации были наиболее слабые, окружить французскую армию и Париж. В итоге французская армия была бы отсечена от Парижа, отброшена на крепости на их западной границе и уничтожена. (Французский генеральный штаб учитывал возможность того, что Германия могла двигаться через Бельгию так легко. В 1905 г. его планы атаковать в Лотарингии обозначали, что французы будут делать то, чего ожидал от них Шлифен, а он намеревался напасть на Нанси и отбросить их, ослабив их северный фронт.) По подсчетам Шлифена, первоначальная победа могла быть достигнута примерно за месяц. План был рассчитан на способность германских войск двигаться быстро и разбить французов, не дав им перегруппироваться (для встречи германцев из Бельгии), еще до того, как русские начнут наступление на Востоке.

Шлифен не учитывал возможных политических осложнений, «нейтралитет Люксембурга, Бельгии и Нидерландов должен быть нарушен» [150], — писал он. Возможно, Дания согласится пропустить германские войска; возможно, Бельгия окажет сопротивление, но в любом случае Германия не должна отклоняться от достижения своих стратегических целей из политических и дипломатических соображений. Самое большее, на что она должна была обращать внимание, это возможность (которую предвидел Шлифен) высадки британских экспедиционных сил. Ему было необходимо место для маневра, чтобы осуществить атаку на широком фронте; а это можно было выполнить, пойдя через Бельгию. Ему было необходимо пересечь датскую территорию и воспользоваться датской железной дорогой, чтобы захватить ключевой бельгийский железнодорожный узел в Льеже и окружающие форты.

Преемник Шлифена, генерал Мольтке, был убежден, что по политическим соображениям нарушать нейтралитет Дании нельзя, и решил не пересекать ее территорию для захвата Льежа. Вместо этого кампанию было решено начать неожиданной атакой Льежа и окружающих фортов. Эта операция была успешно проведена в ночь с 4 на 5 августа 1914 г. Наступление на Бельгию было проведено почти мгновенно после объявления мобилизации. Взятие Льежа держалось в глубоком секрете, и похоже, что даже кайзер не знал об этом.

Хотя нарушение нейтралитета Бельгии позволило Британии объяснить либеральному крылу, почему они объявляют войну Германии, решение было, как мы видим, принято по более важной политической причине. Вовлечение Бельгии было предвидено в британских планах уже с первых переговоров с французами, которые начались в 1905 г. Проводились даже переговоры с Бельгией, но они не были продолжены из-за того, что разразился кризис в Марокко и бельгийские власти стали настаивать на своем нейтралитете, отвергая любые предложения о взаимодействии с Францией и Британией. Контакты между британским и французским военными штабами продолжались, но британское правительство заняло довольно двусмысленную позицию по отношению к сотрудничеству между военными деятелями. С одной стороны, это работа военных — планировать, с другой стороны, это работа политических лидеров, когда планы необходимо осуществлять. Как сказал-Грей Асквиту в 1911 г., относительно проходивших ранее переговоров ставок: «Тогда собрались военные эксперты. Я никогда не знал, о чем они договорились — положение было таково, что правительства были совершенно свободны, но что военные знали, что делать, если бы им было дано слово»[151]. Существовало мнение, что военные соглашения не обязательно осуществлять, и это позволило Асквиту заявить в палате общин после кризиса в Агадире: «Не существует секретных соглашений, которые бы не были раскрыты»[152]. Некоторые из его ближайших советников были другого мнения: «Я напомнил ему (Асквиту), — писал лорд Эшер в своем дневнике за шесть недель до этого, — сам факт выработки детального плана военным ведомством с генеральным штабом Франции — обязывал нас воевать невзирая на то, нравится это кабинету или нет»^[153]. Таков же был взгляд и Генри Вильсона, который пошел дальше в вопросе планирования посылки экспедиционных сил во Францию. В июле 1911 г. он определил зону концентрации британских сил, слева от французской армии, и заключил предварительные соглашения об обслуживании их в порту и о линиях снабжения. И все же в последние дни кризиса именно гражданские деятели сказали последнее слово: хотя кабинет решил участвовать в войне, решение о посылке британского экспедиционного корпуса до сих пор не было принято. Генерал Вильсон кипел от ярости. Он записал в своем дневнике: «Промедление и колебание Грея отдать приказы — грешно»[154]. Только 4 августа был отдан приказ о мобилизации и о посылке экспедиционного корпуса в Европу через два дня после декларации о войне. И даже тогда продолжались дебаты о том, что планы, подготовленные Вильсоном и Фошем, должны быть пересмотрены. В конце концов 12 августа первоначальные планы были приняты к действию, но существование их не обязывало правительство соотносить с ними свою политику и время исполнения решений.

Действия британского правительства скорее задерживали исполнение планов армии по объединению с французами, чем ускоряли его. В отношении флота все было по-другому. Было решено (с целью экономии денег) летом 1914 г. отменить полномасштабные маневры флота, а вместо их провести мобилизацию. В результате к 17 июля весь флот был мобилизован и собран на большой смотр в Спитид, и только 23 июля начал рассеиваться. Когда стало известно об ультиматуме Австрии 26 июля, Первый морской лорд, адмирал Луис Веттенберг — сразу отдал приказ остановить рассредоточение. Это было поддержано на следующий день его начальником Уинстоном Черчиллем, Первым лордом адмиралтейства, хотя только 29 июля кабинет распорядился начать подготовку на флоте. Таким образом, флот мог завершить подготовку и сбор на военной базе в Скапа Флоу на Оркни ко времени, когда война была фактически объявлена. Некоторые историки считают [155], что Британия фактически начала процесс мобилизации, и это привело к эскалации кризиса и в конечном счете к войне. Но, пожалуй, это было подарком судьбы для Британии, но Веттенберг действовал не так, как другие ответственные лица действовали бы в подобной ситуации. Позже Черчилль сказал, что он надеялся, что такой шаг мог напомнить Германии и Австро-Венгрии, что нужно действовать благоразумнее, и Грей вспомнил это в разговоре с послом Австрии, как подтверждение серьезности, с которой правительство рассматривало ситуацию. И решение было принято руководством флота без обсуждения с правительством. Необходимо обратить внимание и на приказ кайзера от 25 июля о возврате германского флота из летнего похода в Норвегию — шаг, о котором сожалело министерство иностранных дел Германии из-за того, что он мог насторожить Британию. Хотя этот шаг подтолкнул британский флот к состоянию высокой боевой готовности, это не имело никакого значения для их действий в начале войны, и, конечно, не повлияло на политические решения Британии в последние дни кризиса.

Великие державы все были заняты наращиванием и совершенствованием вооружений и флота, и конкретно в случае с Англией и Германией действие одной стороны провоцировало ответ другой стороны. Оружие порождает оружие, начав вооружаться, нелегко остановиться, а это влечет за собой глубокие социальные и экономические последствия. Германия ввела налог на доходы в 1913 г. для покрытия расходов па флот и увеличение армии. Во Франции введение налога на доходы было основной причиной политических разногласий перед войной. В Британии либеральное правительство рисковало вызвать крупный политический и конституционный кризис, увеличивая в 1909 г. поступления в бюджет путем повышения платы за похоронные услуги и платы за землю, стараясь финансировать сразу расходы на флот и программу повышения благосостояния, что привело к острому противодействию консервативной оппозиции.

Влияние стратегического планирования зависело от роли армии в обществе и от положения, занимаемого генеральным штабом в процессе принятия решений. В разных государствах степень этого влияния была неодинаковой. Все генеральные штабы, военные министерства и адмиралтейства существовали для того, чтобы планировать действия в международных кризисах, но не всегда последнее слово было за ними и не во всех случаях их планы содержали безотлагательные наступательные действия. В Австро-Венгрии и Конрад и большинство его гражданских коллег были уверены в важности наступления на Сербию, а в Германии планы Шлифена, а затем Мольтке предполагали немедленное вторжение в Бельгию.

Все правительства предвидели возможность войны, поэтому они держали генеральные штабы и тратили громадные деньги на вооружение. Австрийцы были уверены к 1914 г., что они должны захватить Сербию, чего бы это ни стоило. Германцы понимали, что время не на их стороне, и война, о которой их лидеры говорили, неизбежна, поэтому начинать ее лучше раньше, чем позже.

Конрад говорил о необходимости превентивной войны несколько лет назад (и за это был временно выведен из кабинета в 1911–1912 гг.), и кампания против Сербии готовилась с 1908 г., несмотря на опасность соединения ее с кампанией против России. Успехи сербов в Балканских войнах придали Конраду уверенность в необходимости действовать. Он был готов использовать любой шанс для нападения на Сербию, и убийство Франца Фердинанда предоставило его. Некоторые историки считают, что Германия решила начать войну еще в декабре 1912 г.[156] Об этом действительно говорилось на встрече между кайзером, военным и морским руководством, на которой не было ни имперского канцлера, ни военного министра. Мольтке стремился начать войну как можно быстрее, хотя Тирпиц требовал по крайней мере года полтора. Сведения об этой встрече убедительно доказывают, что германские руководители ожидали войну в ближайшее время и были совершенно готовы рисковать при удобном случае.

Отношение других заинтересованных держав было более сложным. Они готовились к войне, и во многих случаях ожидали ее. Британцы надеялись, что она не наступит, и по возможности пытались предотвратить ее. Французы, и в особенности Пуанкаре, верили, что война на стороне России позволит вернуть потерянные провинции, но они не были готовы начать ее. Армия планировала свою стратегию, основываясь на решительном наступлении. Но они не собирались приводить в исполнение свои планы, пока Германия первая не начнет. Стратегическая инициатива оставалась за Германией.

Положение России было более сложным. Восстановление после поражения от Японии шло удивительно быстро. Британия и Германия полагали, что Россия будет способна вести большую войну к 1916–1917 гг. Некоторые российские лидеры говорили, будто они были готовы вступить в войну из-за германской военной миссии, посланной в Константинополь, еще в 1913 г. К 1914 г. российские министры были уверены, что Россия, обладая большой армией и флотом, сможет успешно противостоять Германии и Австро-Венгрии. Германцы, со своей стороны, понимали, что им лучше начать войну с Россией как можно раньше, пока Россия не станет еще сильнее. В любом случае русские были склонны начать войну в 1914 г. Они верили, что должны ответить на призыв сербов о помощи. Они считали, что могли рисковать, вступая в войну, хотя все еще надеялись, что твердая дипломатическая позиция и в конце концов мобилизация предотвратят нападение Австро-Венгрии на Сербию.

Степень риска, на который каждое правительство было готово пойти, начиная европейскую войну, была разной. Но германские и австрийские планы содержали главную опасность всеобщей войны. То, что более важно, чем ответственность за развязывание войны, — это состояние умов, присущее руководителям всех воюющих стран, сознание неотвратимости войны и ее абсолютной необходимости в сложившихся обстоятельствах. Не многие люди в правительствах ожидали длинную и разрушительную мировую войну. Ни одно из участвовавших правительств не составило необходимых экономических планов войны. В течение нескольких недель после начала войны военные запасы были израсходованы. В Германии банкир и промышленник Вальтер Ротенау предупреждал правительство в сентябре 1914 г., что война будет длительной, и предлагал Бетману Гольвегу назначить его контролировать складирование стратегических сырьевых материалов. Лорд Китченер, самый знаменитый солдат Англии, назначенный 4 августа 1914 г. военным министром, пугал своих коллег, говоря, что Британия должна быть готова послать миллионную армию на поле боя и содержать ее в течение нескольких лет. Позже Г рей комментировал это заявление: «Никогда не обсуждалось, как и по каким причинам он сделал свой прогноз о длительной войне»[157]. Правительству понадобилось немало времени, чтобы отреагировать на заявление Китченера: вопрос о наборе в армию не был внесен на рассмотрение парламента до 1916 г.

Все правительства были подвержены так называемой «иллюзии короткой войны»[158]. Последствия этих просчетов привели к первой мировой войне, более значительному периоду в европейской истории, чем думали все принимавшие в ней участие — одни легкомысленно, как германский кронпринц, который призывал народ Германии идти на веселую войну, другие — с сожалением, как Эдвард Грей, который всю Европу видел погружавшейся во тьму.