Истоки первой мировой войны

Империалистическая конкуренция

Непосредственные причины первой мировой войны находятся в Европе. Империалистическая конкуренция конца девятнадцатого столетия и начала двадцатого иногда разрушала европейские союзы великих держав. Но почти век империалистической экспансии повлиял на то, как люди относились к международным отношениям, и на язык, на котором они обсуждали внешнюю политику. Для каждой страны, которая участвовала в войне, слово «империя» имело разный смысл, но в последние двадцать лет девятнадцатого столетия почти все правительства полагали, как выразился один французский государственный деятель: «Чтобы оставаться великой нацией, или стать таковой — необходимо иметь колонии»[277].

За каждой попыткой приобрести новые колонии стояли разные и сложные причины. Историки много писали о типах империализма и показали, что главное, что толкало па завоевание колоний, была надежда на экономическую выгоду. А владение колониями создавало новые проблемы — охрана границ и ликвидация конкурентов[278]. Сами колонии начинали быстро проявлять заинтересованность в местных капиталовложениях, и возник так называемый «субимпериализм». Французские офицеры и губернаторы в Алжире были вынуждены контролировать родичей бунтовщиков, не позволяя им укрывать бунтовщиков за границей. Южно-африканский бизнесмен Сесиль Родс, одно время бывший премьер-министром колонии Кэйп, намеревался распространить влияние Британии во всей Южной Африке и получить территории, которые позже были названы его именем. Конец эры свободной торговли означал, особенно для Британии, что территории, которые стали колониями, теперь были закрыты для торговли, и это явилось еще одной причиной для захвата свободных или спорных территорий.

Некоторые историки называли британский империализм середины девятнадцатого века «империализмом свободной торговли», при котором торговое и финансовое господство Британии не требовало специального прямого политического контроля[279]. Правда и то, что Британия часто заставляла силой страны открывать порты для британских торговцев, пренебрегая существующими правилами, как, например, в двух китайских войнах 1839–1842 и 1856–1860 гг. Таким образом, на протяжении девятнадцатого века и Британия и Франция расширили свои колониальные империи. Франция завоевала Алжир и оккупировала Тунис, захватила обширные и богатые территории в Индокитае. Британия завладела кроме остальных территорий Сингапуром, Гонконгом, Малайей и оккупировала Египет, а также усилила и распространила свои права в Индии, достигнув Бирмы. Но в последние два десятилетия девятнадцатого века возросла империалистическая конкуренция, особенно в Африке и на Дальнем Востоке, а те державы, которые не обладали колониями (Италия и Германия), осознали, что им необходимо иметь их на общих основаниях для престижа и поднятия национального самосознания.

Экономические мотивы колонизации были разные: защита интересов европейских держателей облигаций в Египте или Тунисе, надежды тех, кто строил планы о добыче золота и алмазов в Южной Африке, эксплуатация местных сельскохозяйственных плантаций какао или кофе, производство каучука, пальмового масла, острая необходимость в рынках для европейских товаров (брат Сесиля Родса писал из Уганды в 1893 г.: «Уганде требуются обувь, чулки и оперные бинокли, и потребности растут с каждым днем»[280]), возможность выгодных капиталовложений в железные дороги пли телеграфную систему. Многое могло быть выполнено без соблюдения прямых правил. Но зачастую торговцы, особенно в некоторых частях Западной и Восточной Африки, испытали потребность в правительственной защите против враждебности местного населения, от работорговцев или от представителей других европейских держав. И правительства, иногда неохотно, брали на себя эти обязательства. Группы воздействия, способные повлиять на правительства, не всегда представляли тех, кто имел большое экономическое влияние. Британская торговля с Китаем, к примеру, представляла небольшую долю от всей заморской торговли Британии, но крупные коммерсанты Джардин Матесон или Баттерфляй и Свайер оказывали влияние на министерство иностранных дел. Во Франции, где империализм никогда не становился таким популярным, как в Британии, сравнительно небольшая группа людей имела прямые колониальные интересы — экономические, стратегические и др. — во Французской империи, и у них были большие возможности определять политику, воздействуя на правительство. Попытки Германии приобрести колонии в Африке начали несколько коммерсантов из Гамбурга, полные надежд найти рынки при участии исследователей и авантюристов. Это было организовано Бисмарком в 1884 г. для того, чтобы набрать голоса на выборах в рейхстаг. Бисмарк, не имеющий долгосрочных интересов за пределами Западной Европы, вскоре отошел от колониального курса, но группа воздействия осталась, и после ухода Бисмарка в 1890 г., усилила свое воздействие на германскую политику мирового господства.

В течение 1890-х годов главными империалистическими соперниками были Британия и Франция в Африке, и Британия и Россия на Дальнем Востоке. Британия и Франция оказались на грани войны в 1898 г. из-за противоречий на Верхнем Ниле. Англороссийские противоречия в Азии были длительным фактором в международных отношениях, по крайней мере с 1830-х годов, и они усилились к концу века, когда стало ясно, что Китай — объект борьбы за влияние между европейскими державами. Империалистические интересы не всегда совпадали с интересами европейских союзов. Французам не удалось убедить своих российских союзников оказать им активную поддержку против Британии в Африке, и они готовы были объединиться с Германией в Китае в 1895 г. для ослабления британского господства там. Все империалистические государства, включая новичков (Японию), были готовы работать вместе в 1901 г., когда восстание «боксеров» в Китае стало угрожать всем иностранным державам, пользовавшимся слабостью Китая с выгодой для себя. В течение десяти лет оккупация с колониальными целями и конкуренция были главными чертами международной жизни. В 1904 г. Англия достигла соглашения по колониям с Францией, а в 1907 г. заключила союз по некоторым вопросам с Россией. Это было, как мы видели, главным образом из-за решения Германии расширить морскую экспансию, чтобы стать мировой державой, Германия теперь представляла меньшую угрозу для положения Британии как империалистической державы, чем Франция и Россия, но германские претензии в Марокко усилили враждебность между Францией и Германией, вызванной аннексией Эльзаса и Лотарингии. Главной причиной этой перегруппировки был все тот же империализм, но это был империализм иной, он отошел от прямого колониального противостояния, как в 1890-х годах. Теперь правительство поняло, что Британия — империалистическая держава, занимающая оборонительную позицию, ее возможностей недостаточно, чтобы защитить громадные владения. В то же время Германия задалась целью стать мировой державой. Многие британцы, подбадриваемые прессой, до сих пор были уверены, по словам Джозефа Чемберлена, в том, что «Британская нация — величайшая из правящих наций, каких когда-либо видел свет»[281]. Но Британии приходилось задумываться о том, как удержать свое место сильнейшей империалистической державы перед лицом соперников. Война в Южной Африке показала, что возможности британской военной мощи ограничены. Она также вызвала сомнения в правильности методов британского империалистического правления и критику со стороны радикалов, а также тех, кто отвечал за послевоенное урегулирование в Южной Африке. Высказывались идеи превращения империи в ассоциацию свободных народов (это касалось колоний с белым населением), а другие колонии могли получить некоторое самоуправление.

Самый грандиозный план реорганизации империи был выдвинут Чемберленом, министром колоний. Он намеревался объединить колонии с белым населением в новую империалистическую федерацию и в то же время развивать экономический союз, который превратит всю империю в свободную торговую зону, защищенную тарифами от окружающего мира. Предложения Чемберлена было невозможно принять, потому что такие доминионы, как Австралия и Канада, получившие полное самоуправление, неохотно отдавали даже часть своего суверенитета, с подозрением встречали любое предложение, которое, как они полагали, повлечет за собой большую зависимость вместо империалистической защиты, а также из-за того, что правовые нормы в свободной торговле до сих пор были очень строги, чтобы разрешить какую-либо протекционистскую политику. В 1897 г. Чемберлен сказал:

«Если бы была образована федерация, все эти вопросы разрешались бы так называемым представительным органом федерации, и самым первым должен быть вопрос о защите империи. Джентльмены, вы уже видели, какова военная мощь империи, в субботу вы увидите (на морском военном смотре в Портсмуте) потрясающую демонстрацию ее военно-морской мощи, при помощи которой колониальная империя одна может содержать себя… Сейчас эти корабли и это военное снаряжение создано исключительно для защиты Соединенного Королевства или для защиты интересов внутри страны. Они все созданы для нужд империи, для осуществления и защиты имперской торговли во всем мире»[282].

Через пять лет на коронации короля Эдуарда VII Чемберлен выразил надежды на новое экономическое будущее империи:

«…империя может себя содержать сама, она так обширна, производимые ею товары столь разнообразны, она расположена в разных климатических поясах, нет ничего необходимого, даже предметов роскоши, что не производилось бы в пределах империи… но империя в настоящее время… привозит громадную часть необходимого из других стран и экспортирует большую часть необходимой ей продукции… в другие страны»[283].

Этот контраст между идеалами и реальностью британской империи, между словами о том, что империя должна быть защищена и усилена, и опорой Британии на мировую торговлю и открытую экономику, объясняет многие спорные моменты в британской политике за год до 1914 г. Торговые связи с колониями, без сомнения, имели большое значение (в 1902 г. они достигли высшей точки, что составило около 38 процентов британского экспорта), но эти имперские связи были только частью всей торговли Британии, пока многие колонии фактически были экономически пассивны. Идея экономических преимуществ империи была более важной, чем реальность 1914 г., когда утверждение имперских позиций стоило риска вступления в войну.

Джозеф Чемберлен и люди, проповедовавшие новую концепцию империи на исходе века, видели в британской империи средство упрочения британского экономического могущества во времена, когда британское индустриальное превосходство все больше подвергалось сомнению из-за динамичного развития Германии и Соединенных Штатов. Они подчеркивали право британской нации управлять и превосходство британской нации над другими. Британские школьники воспитывались на сказках о героических военных действиях против первобытных людей — «вероломных туземцев», — или людей низших рас[284]. Жестокость и кровопролитие колониальных войн были забыты, оказаны почести бравым солдатам и колониальным офицерам, которые вершили безраздельное правосудие над многочисленным населением в отдаленных провинциях, неся «бремя белого человека», как сказал Редьярд Киплинг, писатель, отразивший наиболее точно мифы и реальности империалистической державы. Но чувство превосходства Британии, которое помогало укреплять империю и поддерживалось во многих поколениях, в начале двадцатого века сопровождалось разочарованием, что Британия теряет военные и административные качества, от которых зависело ее процветание. Чемберлен проповедовал, что империя могла стать экономически самообеспечепиой, но в то же время другие призывали к более эффективному управлению, порой склоняясь к необходимости расовой полиции для привития имперских черт британской нации. Нация, говорил Пирсон, которая пересела из кресла студента-математика Лондонского университета в евгеническое кресло, специально для нее сделанное, должна быть «организованная… держаться на высоком уровне в конкурентной борьбе, главным образом в войне с низшими нациями, и в борьбе с равными нациями за торговые пути и за источники сырья и продовольствия»[285]. В то время как некоторые слои британского общества настаивали на повышении эффективности, более тесных связях в Европе и усиленной подготовке к войне, большинство населения воспринимало империю такой, какая она есть, безоговорочно. Как утверждала новейшая из популярных ежедневных газет «Дейли экспресс», которая преуспела в углублении предубеждений своих массовых читателей: «Наша политика патриотична, наша политика во благо британской империи»[286].

Британская империя вошла в сознание и фольклор всех слоев британского народа, простых и искушенных, и представление о ней было зачастую противоречивым. С одной стороны, она выглядела как сообщество свободных народов, где белые колонии посылали молодежь на помощь своей Родине в ее трудный час, на войну в Южную Африку. Но были и такие страны, как Индия, народам которых Британия отдала правление. Если кому-то захочется восстановить картину империи, какой ее видели простые британцы, тому необходимо подумать о всей совокупности частично совпадающих и накладывающихся представлений. На так называемом языке дарвинизма об империи можно сказать, как об элементе вечной борьбы за существование, но и на гуманитарных основаниях она также может быть оправдана. Все империалистические державы должны бы принять с большей или меньшей степенью искренности положение бельгийского католического философа и архиепископа: «С точки зрения провидения колонизация кажется коллективным актом милосердия, которое в данный момент высшая нация должна оказывать обделенной нации и которое как обязательство должно исходить от более культурной нации»[287]. Насколько глубоко симпатия к империи проникла в рабочий класс Британии — чего нельзя сказать о Франции, — до сих пор является предметом споров. Изучение общественного мнения о войне в Южной Африке[288] выявило в некоторых слоях городского рабочего класса безразличие к империи и к войне, и, как написал один обозреватель, упоминание о британской империи «вызывает смех, и ни один чистосердечный человек не подумал бы, что над этим можно так смеяться»[289]. Тем не менее Королевская выставка флота в Лондоне в 1891 г. привлекла внимание около 2,5 миллионов человек, и набор на службу во флот после этого соответственно возрос[290], а Выставка британской империи в Уэмбли в 1924 г. (впервые предполагалось ее проведение в 1913 г., но было отложено из-за войны) вылилась в демонстрацию мощи имперских ресурсов после тяжелого испытания войной. Ее посетили около 18 миллионов человек[291]. Оценивать общественное мнение в прошедшие времена очень трудно, но вспышки народной поддержки во время войны в Южной Африке и тот факт, что в 1914 г. противники войны были в меньшинстве, говорит о том, что хотя правительство и пресса во многом способствовали формированию общественного мнения, идея империи и необходимость защиты ее была широко распространена во всех классах. И критика того времени была направлена более на методы, чем на факт колониального правления.

Теория британской империи как главного элемента жизни Британии и ее процветания и главного предмета британского патриотизма и веры, что сохранение этого было вопросом жизни и смерти, была причиной широко распространившегося страха перед тем, что Германия собирается предъявить претензии на мировое господство. Для Британии в 1914 г. угроза, которая исходила от Германии, была не только угрозой какой-либо отдельной колонии. Германский флот становился — опасным для британских стратегических линий связи и ее всемирной торговли. Завоевание и охрана путей в Индию было самым главным во внешней политике Британии девятнадцатого века, и было главным в расчетах Британии. Только теперь угроза исходила от Германии, а не от России. Сохранение «свободы на морях» для британской торговли и британского импорта продовольствия и сохранение морских связей с империей были главной задачей британского империализма и государственных деятелей в 1914 г., более главной, чем приобретение новых колоний или даже защита существующих колоний. (Расширение империи стало возможным только после начала войны, благодаря завоеванию германских колоний в Африке и особенно в связи с планами разделения Оттоманской империи. В этих обсуждениях главным противником Британии была Франция, а не Германия.) Вызов Германии имперскому положению Британии был важнее, чем территориальные претензии.

Кайзер и его советники никогда не формулировали своих целей по осуществлению политики мирового господства. Идеей Тирпица было, как мы уже видели, сделать германский флот настолько сильным, чтобы Британия не начала войну и уступила намерениям Германии, но каковы эти намерения, никогда не было четкого представления. Было много прений о необходимости для Германии занять «место под солнцем», а также ощущение того, что германский флот был главным признаком мощи Германии. Если даже одной из причин создания большого германского флота было желание части германских правителей добиться национального единства и обеспечить средства усиления социального контроля, многие интеллигенты и публицисты видели в германских империалистических претензиях идеалистическую задачу, которая превосходила силу, политики. Германия должна освободить мир от груза британской морской гегемонии, а меньшие нации примкнут к Германии по своему желанию, как к носителю нового и более свободного· международного порядка[292]. Политика мирового господства, или империализм, в этом ее самое главное значение — и одна из причин, почему она могла служить объединяющей силой для различных слоев германского общества — явила новую цель и новую миссию германского государства. Очень удачно это резюмировано в двух замечаниях Макса Вебера. Он сказал в 1893 г.:

«Страшное проклятие быть потомком, который тянет нацию со дна наверх. Мы не можем вызвать энергию наивного энтузиазма, которой обладало предшествующее поколение, потому что перед нами стоят другие задачи. Мы не можем использовать их для обращения к великим чувствам, общим для всех наций, как тогда, когда стоял вопрос о создании единства нации и свободной конституции»[293].

Выход был, как он заявил два года спустя во вступительной лекции в университете Фрайбурга, в следующем:

«Мы должны осознать факт, что объединение Германии было юношеской шалостью, которую совершила нация в зрелом возрасте, и лучше это не было бы сделано из-за ее цены, если бы это было итогом, а не началом политики мирового господства Германии»[294].

Желание Германии стать мировой державой и вызов британской гегемонии в мире — цели довольно расплывчатые, и многие люди отказывались сознавать то, что за этим стояло. Некоторые, наиболее наивные члены германского общества верили во флот, как профессор теологии из Бонна, который сказал: «Мир является доброй и прямой волей господа, война — только пророческое бедствие и наказание… Но однажды придет Божий мир… ио до этого дня пусть германский флот плывет по волнам правды, справедливости и свободы, охраны патриотической добродетели и промышленности»[295]. Руководители Германии разделились во мнениях о том, как новый германский империализм мог осуществиться. Некоторые верили, что возможно достичь целей Германии мирными методами («Германская политика мирового господства и никакой войны», — написал Рихард фон Кюльманн, консул германского посольства в Лондоне, в памфлете, опубликованном под псевдонимом в 1930 г.[296]) — путем соглашений с Англией и изменений в скорости строительства германского флота. Часть промышленников верила, что экономической мощи Германии будет достаточно, чтобы утвердить германское превосходство, по крайней мере в Европе («Дайте нам еще три-четыре года мирно развиваться, и Германия станет безусловным лидером в Европе», — сказал промышленник Хуго Штайне в 1911 г.[297]). Было и много других, кто считал, что германские претензии на мировое господство повлекут за собой войну с Англией и готовились к ней. Один германский писатель обобщил проблему в 1912 г.: «Главной причиной, почему наше положение иногда производит впечатление сомнительное, даже неприятное, если смотреть на Германию извне, заключается в трудности представить какую-либо понятную реальную цель для политики, необходимой для германской идеи»[298]. В процессе осуществления Германией политики мирового господства различные классы и индивидуумы, которые думали в то время об увеличении германских колониальных владений, мечтали о том, чтобы германскую Центральную Африку присоединить к германской Центральной Европе. К сторонникам этой идеи относились и те, кто имел прямые интересы в германских колониях (так как они надеялись получить доходы в Африке) или работали в администрации колоний. В германском министерстве иностранных дел находились люди, а именно Пауль фон Вольф-Меттерних, посол в Лондоне с 1902 по 1912 г., и Рихард фон Кюльманн[299], которые настаивали на том, что положение Германии как мировой державы может быть достигнуто только с помощью Англии, а не вопреки ей. Ценой такой поддержки были бы некоторые уступки в гонке морского вооружения в ответ на политическое соглашение с Британией, по которому Британия обязуется держать нейтралитет в европейской войне, а также соглашение, по которому Британия будет торговать на колониальных территориях, прекратив противостояние флотов. Эти темы обсуждались, когда Голдан посетил Берлин в феврале 1912 г. Провал миссии Голдана показал, насколько невелика была вероятность англогерманского соглашения. Сразу стало очевидно, что британское правительство не проявляло желания сохранить нейтралитет и что германское адмиралтейство было намерено настаивать на последних предложениях об увеличении флота.

Надежда главы Германии о расширении империи в Африке касалась либо овладения частью Конго, либо осуществления секретного соглашения, заключенного с Англией в 1898 г., по которому португальские колонии расчленялись, в случае, если финансовое положение Португалии станет настолько плохим, что она будет вынуждена предложить свою империю в обмен на заем. В обсуждениях во время и после визита Голдана британское правительство подчеркивало, что оно ничего не имеет против того, чтобы Германия завладела территорией Конго, и что оно готовилось пересмотреть договор 1898 г. о португальских колониях, и таким образом доля Германии увеличивалась. Это подтверждало непонимание того, о чем на самом деле было заключено соглашение на переговорах между Голданом и Бетманом Гольвегом, когда германцы, кажется, думали, что Голдан обещал им некоторые территории британских колоний, острова Занзибар и Пемба на восточном побережье Африки. Эту идею Грей вскоре отверг, утверждая, что за такие уступки потребуется существенная компенсация (Голдан также сказал, что германцы могли иметь как часть своей доли португальские колониальные владения, португальскую часть острова Тимор, но министерство иностранных дел напомнило ему, что Португалия уже пообещала его Дании).

Вопрос об уступке португальских и бельгийских территорий Британии нетрудно было решить. Британская общественность, и особенно сторонники либеральной партии, были потрясены открытием, что Бельгийское Конго и португальские колонии плохо и жестоко управлялись. А что касалось Конго, то никаких признаков того, что Бельгия собиралась передавать его, не было. Хотя британские министерства иностранных дел и по делам колоний испытывали презрение к Португалии (издатели британских документов по истокам войны, не позднее 1938 г., приводят высказывания Грея о том, что «эти колонии хуже, чем покинутые земли, с тех пор как Португалия владеет ими» и он считал себя обязанным «по причинам международного этикета» пропустить несколько следующих слов[300]), в своих переговорах с Германией они были связаны тем, что сразу после соглашения 1898 г. они должны были возобновить договоры о союзе с Португалией, относящемся к семнадцатому веку и к обязательству короля Англии «защищать и оказывать покровительство всем завоеваниям и колониям, принадлежащим Короне Португалии, от всех ее врагов, как настоящих, так и будущих»[301]. Британский посол в Берлине выразил глубоко лежащий смысл этого: «У меня стыпет кровь, когда мы сообщаем Германии о недостатках нашего португальского союзника. Является ли это тайной игрой? Конечно, совершенная правда то, что мы говорим о них, но правильно ли это и политично ли это говорить германцам?»[302]. В конце концов соглашение было достигнуто в 1898 г. Схемы разделения владений в пользу Германии, ее статус оставался под сомнением, поскольку Британия настаивала, чтобы оба договора — англо-германский и англо-португальский были напечатаны, на что германцы не соглашались до самого начала войны. Вопрос о разделении португальских колоний, хотя оба министерства колоний активно занимались им[303], для германских политиков был центральным только в паре с обещанием Британии нейтралитета в Европе. Такое обещание Британия не была готова дать. Однажды кайзер, подводя результаты миссии Голдана, справедливо заметил: «Англичанин совсем ничего не уступает в Европе… с другой стороны, они отсылают нас к африканским колониям, принадлежащим другим государствам, и соответственно не знают, откажутся ли эти государства добровольно от них, но они, конечно, не хотят портить свои хорошие отношения с этими государствами из-за нас»[304].

Идея, что соглашение по колониям между Англией и Германией коренным образом улучшит отношения между ними, как соглашения между Англией и Францией, или Англией и Россией, не оправдалась, потому что их империалистическое соперничество было гораздо глубже и не могло быть разрешено торговлей колониями и территориями. Переговоры продолжались, так как оба министерства колоний были заинтересованы в соглашении, и члены британского министерства испытывали искреннее уважение к германцам в качестве колониальных администраторов и, конечно, предпочитали их французам как возможных соседей в Африке. В британском правительстве также были люди, которые верили, что соглашение с Германией было возможно и желательно, в то время как в Германии некоторые влиятельные политики, включая самого Бетмана, полагали, что его устойчивость на посту канцлера зависела от достижения некоторого политического соглашения с Англией. Переговоры по колониям подтвердили то, что не существовало прямых территориальных противоречий между двумя странами, но они также обнаружили, что ни одна сторона не была готова отступиться от своих претензий на мировое господство в широком смысле.

Англо-германские переговоры о разделе португальских колоний проводились одновременно с обсуждением участия Британии в контракте на строительство Багдадской железной дороги, вопросов установления экономического контроля и политического влияния в Месопотамии. К 1914 г. они все больше подчинялись ее дипломатическим и стратегическим потребностям.[305]. История проекта строительства железной дороги от Константинополя до Персидского залива очень сложна и вскрывает многие стороны империализма начало двадцатого столетия. В 1889 г. германская группа, возглавляемая немецким банком, выиграла концессию на строительство первой железной дороги через Анатолию, и в 1899 г. они получили подтверждение от оттоманского правительства на следующий этап. В 1903 г. германские представители были отозваны. Кайзер, со времени своего визита в Константинополь в 1898 г., выступал как друг и покровитель Турции и исламского мира, но у Германии не было достаточно денег на такой большой и дорогой проект, и она постаралась собрать их в Лондоне и Париже. Результат был неплохо подытожен А. Дж. П. Тейлором: «Во Франции финансовые круги приветствовали участие, политические были против, и политики выиграли. В Англии политики одобряли, финансисты отнеслись враждебно, и финансисты победили»[306]. Французское правительство сомневалось в возможности взаимодействия с германцами, во-первых, потому, что Россия была серьезно настроена против этой цели, во-вторых, потому, что они считали, что Багдадская железная дорога ущемит интересы уже существовавшей французской железной дороги в Сирии. Оно сознавало степень конкуренции за турецкие заказы между Круппом и французскими оружейными фирмами, и таким образом было намерено противодействовать любому усилению экономики Германии. Соответственно, французское правительство делало все, что могло, чтобы остановить французских банкиров, которые рассчитывали сделать деньги на участии в строительстве этой дороги.

В Англии, напротив, консервативное правительство, и особенно министр иностранных дел, лорд Лэндсдоун, считали, что участие в создании железной дороги упрочит связи с Индией и укрепит положение Британии в Персидском заливе[307]. Эти соображения не разделяли те, кто надеялся на улучшение отношений с Россией и учитывал российские претензии на Среднем Востоке. Обе группы сознавали, что соотношение сил меняется, но все-таки было неясно, как поступит Британия. Влиятельные публицисты, обеспокоенные германской политикой мирового господства, получили поддержку Джозефа Чемберлена. В результате антигерманской кампании в консервативной прессе, поддержанной влиятельными политическими деятелями, британские финансисты вышли из проекта Багдадской железной дороги, в то время как правительство ограничивалось формальными заявлениями о своих намерениях сохранить сферу британских интересов в Персидском заливе.

В соглашении 1907 г. британское и российское правительства установили свои сферы влияния в Персии. Таким образом, казалось, была устранена любая прямая угроза заливу со стороны России. Между тем внутреннее положение Турции изменилось в результате Младотурецкой революции 1908 г. и поражения Турции в Первой балканской войне. Как британцы, так и германцы были обеспокоены, что они могут потерять влияние на турецкое правительство, чье будущее было неясно. В это же время изыскивались деньги для заключительной части железной дороги от Багдада до Персидского залива. Теперь появилась основа для англо-германской сделки: германские строители железной дороги нуждались в деньгах, им также было необходимо подтверждение Британии в международном правлении о контроле за турецкими таможенными пошлинами, поскольку турки собирались увеличить годовой доход путем поднятия тарифов, если им придется платить Багдадской железнодорожной компании за каждый построенный километр пути.

Соглашение между Британией, Францией и Россией о создании объединенной оппозиции проекту Багдадской железной дороги, казалось, было разрушено. В 1910 г., когда царь посетил Потсдам и произошло кратковременное улучшение отношений с Германией, русские выдвинули свои возражения против окончания железной дороги в Багдаде и предложили соединить ее с Тегераном и новой железной дорогой на севере Персии. В этих обстоятельствах британское правительство решило, что, приняв участие в международном плане завершения железной дороги, оно сохранит свои интересы в Турции и не допустит, чтобы Германия или Россия получили слишком большое влияние, даже если это потребует отступиться от исключительного экономического положения в Месопотамии. Германцы понимали, что без Британии кооперация не найдет денег для строительства железной дороги и не сможет преодолеть давнишние законные интересы Британии в Месопотамии. Канцлер Германии и министерство иностранных дел не всегда думали, как кайзер или же германские бизнесмены, которые считали, что иностранное соперничество в Турции могло быть устранено, и готовились сотрудничать с Британией. Британцы дали понять, что их главной целью в этом районе было сохранение Персидского залива и британского влияния на юге Персии.

Существовал еще один вопрос, который через несколько лет сделал бы соглашение вообще невозможным: растущее понимание важности нефтяных месторождений в Месопотамии и Южной Персии. В 1914 г. это было все еще сравнительно новое дело, и потребовались десятилетия для развития технологий, необходимых для добычи, очистки и транспортировки нефти. Нов 1912 г. британское адмиралтейство решило начать переделку некоторых кораблей под перевозку нефтяного топлива и строить новые невоспламеняемые дредноуты. Уже около 1914 г. 25 000 тонн нефти в месяц было импортировано из Южной Персии[308]. Нефть почти стала стратегическим сырьем и коммерческим продуктом, хотя только начали продумывать сферы ее применения. Британцы, после переговоров с турецким правительством и различными международными группами, владевшими концессиями на бурение нефтяных скважин, выиграли контрольный пакет нефтяных компаний, действовавших в Месопотамии и Персии. Германские финансовые группы, занятые в разработке, не смогли выиграть больше 25 процентов акций нефтяных месторождений в Турции, процент акций оказался меньше из-за хронической нехватки капитала у Германии. Турецкое правительство было готово принять предложение от American Standard Oil Company, поэтому британское и германское правительства и финансисты утрясли свои разногласия перед лицом новой угрозы.

Хотя британцы и германцы достигли соглашения, остается неопределенным, кто выиграл, потому что договоренности могли осуществляться в мирное время, война же началась через два месяца после заключения соглашения о строительстве Багдадской железной дороги (а сама железная дорога до сих пор находилась за сотни миль от Багдада). Турция все яснее понимала, что после поражений в Триполи и на Балканах и потери почти всех европейских территорий она– оказалась под угрозой распада и ей более следует бояться России, чем Германии. 2 августа, на следующий день после объявления Германией войны России, был подписан договор, которому предшествовали секретные переговоры, о союзе с Германией, взамен на гарантии ее территориальной целостности против России, и в ноябре Турция вступила в войну на стороне Германии.

Англо-германские переговоры о строительстве Багдадской железной дороги показали, как и торги португальских колоний, что до сих пор существовала возможность соглашений даже при наличии глубоких противоречий между двумя странами, и обычные дипломатические и экономические отношения продолжались до начала войны. Тем не менее случай с Турцией, как и с Китаем, и сложная история англогерманского сотрудничества говорят о том, что противоречия между европейскими великими державами породили нестабильность, которая сделала возможным начало войны. В 1908 г. турецкие офицеры совершили революцию, надеясь модернизировать Оттоманскую империю, предотвратить ее распад, непреднамеренно начав процесс, который привел к окончательному развалу государства в 1918 г. Прямыми последствиями были: аннексия Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины в 1908 г., до того как турецкое правительство смогло отстаивать свой формальный суверенитет в провинциях, которые Австрия оккупировала с 1878 г. Последние формальные связи между Болгарией и Турцией были разорваны, и появился союз Крита с Грецией. Надежда на то, что революция поможет превратить Оттоманскую империю в многонациональное государство, в котором немусульмане и нетурки будут иметь равные права, быстро рассеялась. В то же время политическая нестабильность в 1908–1913 гг. не только подвигла Балканские государства объединиться и выйти из состава Турции, но и заставила великие державы, особенно Россию, подумать о разделе Турции[309].

Первый шаг, который привел к всеобщему кризису на Балканах, было нападение Италии на турецкие провинции Триполи и Сиренаика — наиболее открытый и прямой акт империалистической экспансии в годы непосредственно перед войной. Как только Италия объединилась, некоторые итальянские националисты стали мечтать о колонии на севере Африки, чтобы показать, что новое итальянское государство является наследником Римской империи. Они были разочарованы, когда Франция получила протекторат над Тунисом в 1881 г., и обижены, когда итальянская армия была разбита эфиопами при Адуа в 1896 г. Когда стали очевидны претензии Франции на владение Марокко, итальянское правительство поняло, что Италия может претендовать только на еще оставшиеся неподконтрольными европейским государствам территории в Северной Африке. Турецкие провинции Триполи и Сиренаика итальянцы переименовали в Ливию, чтобы подчеркнуть свое «историческое» право на нее. Французское правительство, чтобы ослабить связи Италии в Тройственном союзе, заявило в 1900 г., и подтвердило это в 1902 г., что оно ничего не будет иметь против захвата Италией турецких территорий в Северной Африке. В то же время росли экономические интересы Италии в Триполи. Ведущие представители, экстремистов-националистов эффективно самоорганизовывались во влиятельные общества, такие, как Ассоциация националистов Италии и Общество Данте Алигьери, пропагандируя взгляды, что Италия слишком долго считалась музеем для туристов, живущим своим прошлым, и теперь должна воссоздать себя, как современное великое государство. Националисты и члены Института колоний более склонялись воспринимать Ливию как колонию: «Триполи раскрывает свои объятия и ждет, земля такая же, как в Тунисе, только еще более плодородная; климатические условия те же, полезные ископаемые должны быть… Что необходимо — так это правительство, которое действует, или желает действовать»[310]. Италия, как заявил Коррадини, один из наиболее красноречивых ораторов национализма, «пролетарская нация, страна без привилегий, стоящая перед богатыми и мощными империалистическими державами, а ее насущные социальные проблемы и экономическая отсталость могут быть преодолены только захватом колоний».

Итальянские националисты и те, кто имел экономические интересы в Триполи, заставляли правительство действовать, особенно потому, что несколькими неделями раньше в Риме произошло пышное открытие памятника королю Виктору Эммануилу II, которое, казалось, символизировало новые международные претензии Италии. Это было менее чем через год с того времени, как министр иностранных дел заявил: «Турки так до сих пор и не поняли одну вещь, хотя все очень понятно, Италия не намеревается захватывать Триполи и желает, чтобы она оставалась Оттоманской»[311], — но к июлю правительство под нажимом парламента, националистов и Римского банка говорило, хотя с неохотой, о военных действиях. К концу сентября туркам был послан ультиматум и были составлены планы направления итальянских сил в Триполи. Они прибыли в первой половине октября и быстро оккупировали Триполи и другие города на побережье, на первых порах используя военные аэропланы для разведки и метания гранат[312]. Но эпидемия холеры вскоре напомнила солдатам о реалиях колониальной кампании, в то время как арабы в тылу начали сопротивление, которое могло продолжаться лет десять. Война была не только колониальной кампанией, это была война против Оттоманской империи, которая хотя и была слаба, не желала сразу признать поражение, вызывая озабоченность других европейских держав. Морская война распространилась на западе Средиземного моря. Итальянский флот обстреливал форты у входа в Дарданеллы и достиг Додеканских островов. В июне 1912 г. в Швейцарии начались переговоры между итальянскими и турецкими представителями, но в затруднительное положение Турцию привела мобилизация государств Балканской лиги в конце сентября, и она в конце, концов была вынуждена подписать договор, принимая условия Италии, чтобы не иметь еще большего напряжения после Первой балканской войны. Итальянская акция оказала влияние не только на Турцию и Балканские государства. Во время войны с Италией турки закрыли проливы, и в результате Россия понесла значительные убытки от остановки иностранной торговли во второй половине 1911 г. Те политики в России, которые считали, что контроль над проливами должен быть главной целью внешней политики, получили еще одно доказательство того, что их мнение необходимо поддержать.

Джиолитти, премьер-министр Италии, не испытывал восторга от кампании в Ливии и принял ее только «как историческую неизбежность"[313]. Он предвидел, что отрицательные последствия перекроют пользу от приобретения колоний. Он сказал в апреле 1911 г.:

«Триполитания является провинцией Оттоманской империи, а Оттоманская империя — это европейская великая держава. Неприкосновенность того, что остается Оттоманской империей, — это один из принципов, на которых основывается равновесие сил и мир в Европе… Может ли это разрушение краеугольных камней старого здания быть в интересах Италии? И что если после нашего нападения на Турцию на Балканах начнутся волнения? И что если война на Балканах явится вспышкой между двумя могущественными блоками и началом европейской войны? Может быть, мы будем нести ответственность за то, что поднесли спичку к пороху[314].

Конечно, итальянская империалистическая война была одной искрой «длинного бикфордова шнура»[315], как назвал один историк, связывающий начало первой мировой войны с отдаленными истоками войны на Балканах.

Начало войны в 1914 г. не было вызвано насущными империалистическими противоречиями, а германские посягательства на колониальные территории могли быть удовлетворены путем соглашения с Британией, если бы Германия была готова умерить свои притязания на военно-морское превосходство и мировое господство. Слабые государства, такие, как Марокко и Оттоманская империя, сами по себе являлись настоящим искушением для империалистов, так что франко-германские разногласия в Марокко и итальянские претензии в Триполи могли создать кризис еще в 1911 г., который добавился бы к нестабильности международной системы. К 1914 г. колониальные конфликты на севере Африки и на Среднем Востоке были подчинены более широкой модели международных отношений. Кризис в Марокко был разрушен путем компромисса, достигнутого между Францией и Германией, что не устраивало вполне ни одну из сторон, но важность кризиса состояла не столько в специфическом разделении территории Африки, сколько в общем усилении гонки вооружений, поддержанной новой волной националистической пропаганды с обеих сторон границы. К 1914 г. психологические последствия зарождения империализма были более значительны, чем обычные территориальные приобретения или потери.

Старые империалистические противоречия не исчезли, но они отошли на второй план благодаря новым союзам, возникшим из-за амбиций Германии занять место среди мировых держав. Ряд мелких несогласий продолжал осложнять отношения между Британией и Францией несмотря на их союз. И они ухудшались, поскольку началась война, а возможность распада Оттоманской империи оживила старые подозрения и вызвала новые амбиции. Хотя снова и снова и в Лондоне, и в Париже необходимость взаимной поддержки против Германии вела если не к разрешению этих разногласий, то по крайней мере к желанию временно забыть о них. Отношения Британии с Россией были более сложными. Хотя англороссийское соглашение 1907 г. ликвидировало конфликтные вопросы о границах двух империй в Афганистане, Тибете и Персии — местные противоречия и старое недоверие, которое началось очень давно, все еще рождало проблемы. Соглашение критиковалось в обеих странах, частично потому, что признание британской и российской сфер влияния в Персии совпало с революцией там, в которой обе стороны старались получить британскую или российскую поддержку[316]. И российские и британские военные понимали, что слишком много вложено в интересах дипломатического соглашения. В Англии многие либеральные сторонники Грея, а также британский посол в Тегеране были оскорблены, когда британское правительство договорилось с контрреволюционерами пророссийского толка. Невзирая на моменты напряжения, Грей и министерство иностранных дел последовательно жертвовали своими интересами в Персии и на Дальнем Востоке ради союза с Россией. Отношение Британии к России оставалось двусмысленным: Россия была крупным союзником против Германии, но некоторые руководящие чины министерства иностранных дел боялись, что Россия, когда совсем оправится от потрясений 1905 г., опять станет главным империалистическим соперником Англии. Русские могли создать чрезвычайные затруднения на Среднем и Дальнем Востоке и могли серьезно поколебать положение Британии в Индии. Артур Николсон, постоянный подсекретарь министерства иностранных дел, в апреле 1913 г. писал: «Для меня это такой кошмар, что я должен почти любой ценой поддерживать дружбу с Россией»[317]. В мозгу Николсона всегда таился страх — не собирается ли Британия потакать России хотя бы в незначительных вопросах. Другие советники британского правительства думали, что соглашение с Россией могло быть еще раз обговорено таким образом, чтобы защитить интересы Британии, особенно в Персии. Спор между теми, кто весной 1914 г. думал, что наступило время согласиться с претензиями России и теми, кто, как Николсон, верил, что дружба с Россией должна сохраниться любой ценой, чтобы Британия имела возможность противостоять Германии, не был решен, он был прерван событиями июля 1914 г.

Отношения Британии с Индией занимали центральное место в делах империи и были ключом британской внешней политики более века. Индия оставалась главным британским рынком и благодатным полем для вложения капиталов, а также прямым источником правительственных доходов. В то же время либеральное правительство столкнулось с фактом, что во время обсуждения будущего империи, которая в конце концов должна была трансформироваться в ассоциацию самоуправляемых доминионов, система управления в Индии становилась все более и более ненормальной, а национальное движение росло, хотя оно еще не представляло угрозы (она наступила через десять лет). Георг V в 1911 г. предложил, чтобы правление Британии в Индии было крепче, чем когда-либо. До сих пор считалось актуальным, что лорд Керзон сказал в 1901 г.: «Если мы потеряем (Индию), мы сразу откатимся назад в ряд государств третьего сорта[318].

После подписания соглашения с Россией в 1907 г. одна из главных угроз неприкосновенности Индии, казалось, была удалена. Германия никогда не могла угрожать Индии так, как Россия, хотя существовали опасения, что Багдадская железная дорога, если Британия не будет осуществлять над ней контроль, может стать проводником германского влияния. Когда в 1911 г. русские выдвинули предложение соединить главную линию с Тегераном, старые британские опасения возникли в новой форме: «Это будет очень серьезный вопрос, — писал Грей, — если Германия получит какой-либо контроль над этой веткой. Во время панисламистских волнений она могла быть использована для мобилизации мусульманских сил, которые обучались германцами. Германия, которую не занимали мусульманские вопросы, не испытывала затруднения от панисламизма, но он мог быть очень серьезным для России и для Англии»[319]. Кайзер в своей роли самонареченного защитника ислама время от времени намекал, что война с Германией может привести к потере Индии, и 30 июля 1914 г. в приступе слепой ненависти к Англии он написал: «Наши консулы и агенты в Турции и Индии должны поднять весь мусульманский мир па жестокую гражданскую войну против их ненавистной, лживой и бессовестной нации лавочников, даже если нам придется умереть, истекая кровью, зато Англия потеряет хотя бы Индию»[320]. Прямая угроза Германии никогда серьезно не воспринималась. Германские планы поднять исламский мир против Британии не имели успеха. С другой стороны, опасность возрождения российской угрозы для Индии была крепка в умах британских правителей, многие из которых верили, что только по этой причине дружба с Россией должна быть сохранена любой ценой. Россия в июне–июле 1914 г. предложила укрепить связи между двумя странами, и особенно морское соглашение, и намекала, что можно заключить более формальный союз, предусматривающий гарантии России о неприкосновенности Индии. Обсуждения были прекращены из-за июльского кризиса и начала войны, поэтому мы не знаем, как могли бы развиваться англо-российские отношения. Было выдвинуто предложение[321], что, боясь потерять Индию, Британия вступила в войну на стороне России. Британское правительство и министерство иностранных дел не видели, где находится главная опасность для британской империи, и это показывает, как часто британское правительство думало о европейской политике с точки зрения интересов империи.

Причины, приведшие правительства к решению вступить в войну 1914 г., были не непосредственно империалистические и кризис, в котором они оказались, — был кризисом Европы. Но политика империализма наложила свой отпечаток на образ мыслей, при помощи которого принимались решения. Для России соблазн овладения Константинополем и проливами был главным побуждением в балканской политике. Неопределенные стремления Германии к мировому господству добавились к решению строить флот, что Британией рассматривалось как вызов. Англия, которая, как заметил германский посол в Лондоне: «Имела самые лучшие колонии и ей нужно воевать с нами, чтобы добывать их еще»[322], тем не менее считала, что британская империя есть нечто, что необходимо сохранить любой ценой. Франция к желанию получить контроль над Марокко добавила свое неприятие Германии в Европе. Германия, умышленно провоцируя кризис в Агадире, занималась подстрекательством национального возмущения в обеих странах, что ускорило гонку вооружений и способствовало росту международного напряжения в 1912–1914 гг. — напряжения, рост которого сыграл роль в крушении Оттоманской империи от удара итальянского империализма и балканского национализма, которые также сыграли свою роль.

Империалистическое мышление всегда признавало войну и вооруженную борьбу неотъемлемой частью империалистической экспансии, хотя фактически империалистические войны до этих пор в большинстве случаев были ограничены целью. К 1914 г. произошло усиление кризиса из-за германских претензий, французских обид, российского экспансионизма, британской озабоченности и австрийских страхов, которые привели к решению, что война неизбежна, если надо сохранить жизненные интересы нации. Было бы невозможно принять такое решение, если бы в Европе не преобладало настроение, которое готово было принять и даже приветствовать войну. И в создании такого настроения сыграло большую роль красноречие, больше, чем сама империалистическая реальность.