История испанской инквизиции

Глава четырнадцатая Девятнадцатый век

Сохранился список лиц, на которых поступили доносы в различные испанские инквизиционные трибуналы в 1780—1820 годы. Он включает свыше 5000 имен, и из него следует, что в это время иудеи, протестанты и мусульмане уже не интересовали инквизицию. Теперь она сосредоточилась на преследовании тех, кто произносил вредные речи или писал опасные сочинения, причем преследования эти чаще носили политический, нежели религиозный характер. Инквизиция мало-помалу посвящала себя новому служению, ибо поняла, что в век Просвещения вероисповедные эдикты, подстрекавшие к доносу, и эдикты о милости, служившие ловушкой для простодушных людей, должны быть отставлены. В 1784 году Супрема опрашивает трибуналы, прибегают ли они к ежегодным эдиктам, некогда столь обязательным, и при этом — независимо от ответов — воздерживается от оценки их действий. Не менее редким явлением, чем эдикты, становятся публичные наказания. Впрочем, как ни приспосабливалась инквизиция к новым условиям жизни, дух ее по-прежнему оставался строго консервативным, и она из последних сил сопротивлялась попыткам реформировать ее изнутри. Стоило великому инквизитору Мануэлу Абад-и-Ласьерре только попытаться ввести в инквизиционное судопроизводство принципы, уже восторжествовавшие в гражданских и уголовных процессах, как его вынудили уйти в 1794 году в отставку, и он окончил свои дни в бенедиктинском монастыре, а его секретарь X. Льоренте подвергся преследованиям.

Вслед за этим последовал некоторый всплеск активности инквизиции. Отчасти это было связано с тем, что она получила мощную поддержку от вернувшихся в 1798 году в Испанию после изгнания иезуитов. В это время было возбуждено несколько дел против лиц, занимающих видное общественное положение. Как правило, их обвиняли в сочувствии идеям нидерландского епископа Янсения. У иезуитов были свои счеты с янсенизмом — в свое время они опасались, как бы янсенисты не отбили у них педагогической и исповедальной практики, и поэтому приложили руку к тому, чтобы это учение было признано еретическим, а позже делали все, чтобы добить врага. Их стараниями в янсенизме были обвинены графиня Мантихо, епископы Саламанки, Куэнки и Мурсии, мадридские каноники Родригальварес и Посадас. Однако налагаемые инквизицией наказания не носили прежнего сурового характера; жестокие приговоры произносились очень редко, а сожжение как живых людей, так и их изображений прекратилось еще в середине 80-х годов XVIII века. Чувство самосохранения заставляло инквизицию считаться с общественным мнением, которое крайне негативно стало воспринимать строгие наказания по обвинениям в политических преступлениях и религиозной ереси.

Это же чувство способствовало тому, что инквизиция сделалась готовой в любой момент принять сторону сильного. Показательно, что, когда Испания, по сути, оказалась во власти Наполеона, инквизиция одобряла все его действия и вносила свой вклад в подавление народного недовольства. 2 мая 1808 года в Мадриде вспыхнуло восстание против вошедших в город французских войск, которым командовал маршал Мюрат. Оно было жестоко подавлено: в течение нескольких часов были убиты 185 человек. Супрема отреагировала на эти события, заявив, что «чернь произвела скандальный бунт... против офицеров и солдат дружественной нации, которые никого не обижали и до сих пор давали прекрасные доказательства порядка и дисциплины». При этом она призвала инквизиционные трибуналы взять на себя обязанность всячески помогать установлению в стране спокойствия и порядка, то есть всеми средствами помогать оккупантам. Старший член Супремы Раймундо Этенард-и-Салинас (место великого инквизитора было в 1808—1814 годах вакантно) явился в Байонну, где его милостиво принял старший брат Наполеона — Жозеф, который через несколько дней под именем Иосифа I Наполеона стал испанским королем. Жозеф явно давал понять, что рассчитывает на поддержку инквизиции в своем правлении. Наполеон также заигрывал с инквизицией; во всяком случае, он не хотел превратить ее в противницу. Этим объясняется, что в выработанном Наполеоном проекте конституции для Испании католическая религия была объявлена государственной религией; инквизиция в нем не упоминалась, но при этом должна была сохранить свои старые привилегии, сделавшись, однако, учреждением, которое полностью подчинено государству. В том, что все отныне будет именно так, а не иначе, инквизиция имела случай убедиться еще до торжественного вступления в Мадрид Иосифа, которое состоялось 20 июля 1808 года. Ей вздумалось преследовать аббата Марчену, бежавшего в начале Великой французской революции во Францию и вернувшегося в качестве секретаря Мюрата. Но едва он был арестован инквизиционным трибуналом, как Мюрат отдал приказ освободить его силой, и Супреме пришлось с этим смириться.

А коль скоро Наполеон видел в инквизиции государственное учреждение, то она, как все учреждения, могла быть ликвидирована при изменении обстановки в государстве, что и произошло уже 4 декабря 1808 года. Дело в том, что, едва прибыв в Мадрид, король Иосиф вместе со своими приверженцами под давлением восставших испанцев вынужден был его покинуть. Тогда Наполеон решил лично навести порядок в Испании. В ноябре он дважды разбил повстанцев, а 4 декабря ему сдался Мадрид. «Нынешнее поколение, — заявил Наполеон при вступлении в город, — может питать различные убеждения, но внуки ваши будут праздновать день, в который я явился среди вас, и назовут его эрой счастья Испании». Тут же было издано множество указов, и один из них упразднял инквизицию, которая при этом была названа «противоречащим суверенитету и светской власти учреждением»; имущество ее было конфисковано в пользу казны.

Ситуация в самой инквизиции была к этому моменту ненормальной. Великий инквизитор Арсе-и-Рейносо еще в марте 1808 года сложил с себя обязанности, но на его место никого не назначили, так как Рим в это время был уже занят французскими войсками и сообщение с папой Пием VII отсутствовало. При этом ввиду трудных обстоятельств, переживаемых страной, никто не хотел даже временно занять пост великого инквизитора, из-за чего в прежде могущественной организации начался полный разброд. Следует заметить, что руководители повстанцев, желавшие использовать инквизицию в своих интересах, предлагали назначить великим инквизитором епископа города Оренсе Кеведо, который пользовался в народе популярностью по причине отказа сотрудничать с Наполеоном. Осуществить это назначение они, судя по всему, просто не успели.

На вопрос, чем был вызван указ об отмене инквизиции 4 декабря 1808 года, попытался дать ответ Франсиско Риеско — бывший инквизитор, позднее ставший депутатом кортесов, собранных в Кадисе на излете французской оккупации. По его словам, Супрема заявила Наполеону при взятии Мадрида, что она даст присягу верности лишь такому монарху, который будет избран нацией на законном основании и при соблюдении требуемых законом формальностей. Это «столь справедливое и столь патриотическое» заявление привело Наполеона в такую ярость, что он немедленно приказал арестовать инквизиторов и отправить их в Байонну, а также изъять все бумаги, документы и архивы. Этот рассказ, однако, сильно противоречит тому, что делал и говорил в Байонне инквизитор Этенард-и-Салинас, и распоряжениям Супремы во время французской оккупации.

Представляется, что все обстояло иначе. Когда 30 июля Иосиф I Наполеон покинул Мадрид, инквизиция, преклоняющаяся перед любой силой, сразу поступила на службу к хунте, возглавлявшей повстанцев, и четыре месяца верой и правдой действовала на пользу национальной независимости. Этого было достаточно, чтобы Наполеон подписал ей смертный приговор.

Следует между тем заметить, что 4 декабря 1808 года инквизиция была отменена не на всей территории Испании, а только в тех областях, которые занимали французы. Хунта, перебравшаяся из Мадрида в Севилью, весьма лояльно относилась к инквизиции, и во многих городах продолжали действовать инквизиционные трибуналы. Когда французы овладели 1 февраля 1810 года Севильей, они нашли там трибунал с полностью укомплектованным штатом. В Валенсии деятельность трибунала прекратилась лишь в 1811 году, когда в город вступил французский генерал Сюше; в это же приблизительно время барселонский трибунал перенес свой центр в Тарагону, которой не угрожала опасность со стороны французов.

Само собой разумеется, что в дни величайшего кризиса, когда на карту был поставлен вопрос о самом существовании Испании, инквизиция не могла проявлять особой энергии в преследовании еретиков, и число ее жертв становилось тем меньше, чем дальше продвигались к югу французы. В 1808 году испанские трибуналы рассмотрели 67 дел, в 1809 году — 22, в 1810 году — 17, в 1811 году — 25, в 1812 году — 1 и в 1813 году — 6. Смягчению репрессий способствовало то, что трибуналы опасались безмерной суровостью вызвать против инквизиции народное недовольство. Всегда мстительная, инквизиция старалась теперь подавить в себе это чувство, как об этом свидетельствует случай, происшедший в 1809 году в Сантьяго. Когда французы овладели Сантьяго, профессор местного университета Фелипе Собрино Табоада, назначенный начальником местной полиции, издал эдикт, в котором упразднение инквизиции называлось спасительной мерой. Но вскоре французы из Сантьяго ушли, и Табоада был арестован инквизицией. Все наказание его, однако, ограничилось пятимесячным заключением и запрещением занимать посты на государственной и общественной службе, тогда как в прежние времена он вполне мог угодить на костер.

31 января 1810 года хунта повстанцев уступила место регентству. Его возглавил епископ Кеведо, которого совсем недавно прочили на должность великого инквизитора. Он и другие члены регентства видели пусть к спасению страны в восстановлении учреждений государства, сметенных бурей последнего десятилетия. Как только эта политика проявилась в полной мере, Этенард-и-Салинас обратился к Кеведо с просьбой распорядиться о созыве Супремы, фактически прекратившей свое существование в последние два года. Это было сделано, но рассеянные по всей стране члены Супремы не откликнулись на призыв. Вскоре, правда, сторонники устройства Испании в духе прежних времен испытали разочарование: большинством 68 голосов против 32 собранные в Кадисе так называемые «чрезвычайные кортесы» приняли 18 октября резолюцию о свободе печати в политических вопросах. В отношении книг религиозного характера за духовенством было сохранено право цензуры, но тем не менее именно этот день считается началом борьбы не только со старым режимом в целом, но и непосредственно с инквизицией.

Когда принималась резолюция, инквизитор и депутат Риеско предложил кортесам засвидетельствовать перед страной, что она нисколько не направлена против инквизиции, ведавшей до сих пор цензурой книги. Но его предложение большинством собрания было отклонено, и в этом отразилось отношение кортесов к деятельности инквизиции.

Супрема между тем продолжала бездействовать, хотя Этенард-и-Салинас прилагал колоссальные усилия, чтобы собрать кворум. В конце концов ему это удалось, но фактически Супрема ничем себя так и не проявила. В 1811 году в кортесах много говорилось об этом, причем одни депутаты резко нападали на инквизицию, называли ее учреждением, оскорбляющим человеческое достоинство, даже характеризовали как антирелигиозный институт и требовали ее уничтожения, а другие, наоборот, сожалели об отсутствии назначенного великого инквизитора и требовали восстановления деятельности инквизиции в прежнем виде. Одним из аргументов против избрания великого инквизитора, однако, служило неведение относительно того, была ли отставка Арсе-и-Рейносо, ревностного сторонника короля Иосифа I, принята в 1808 году папой; ведь могла возникнуть абсурдная ситуация, когда одновременно в разных частях Испании действуют два великих инквизитора.

Так и не придя к компромиссу, кортесы никаких конкретных решений по инквизиции не приняли, хотя продолжали спорить о ней даже после того, как одобрили конституцию, в которой, как и в конституции для Испании Наполеона, об инквизиции не упоминалось. Враждебные инквизиции депутаты шаг за шагом усиливали свои позиции, и становилось ясно, что дело идет к неблагоприятному для нее исходу. Сначала они провели постановление, согласно которому Супрема лишилась функции высшего судебного учреждения, а затем еще одно — о передаче на рассмотрение специальной комиссии всех законов на предмет выяснения, нет ли в них какого-либо несоответствия конституции государства.

Доклад этой комиссии об инквизиции был представлен кортесам 8 декабря 1812 года. В нем говорилось, что комиссия просила правительство предоставить в ее распоряжение все какие только возможно документы, воспользовалась помощью историков и изучила произведения испанских писателей, в которых говорится об инквизиции. Исследовав доступные ей материалы, комиссия пришла к выводу, что инквизиция несовместима с конституцией. Причин этому было названо множество. Главная же, по мнению комиссии, заключалась в том, что инквизиция сама создает законы, применяет их и контролирует их исполнение. Решения инквизиционных судов, даже самые несправедливые, не могут изменить ни епископы, ни архиепископы, ни даже сам папа, ни тем более гражданские власти. Ход следствия, который ведет инквизиция, не поддается никакому контролю со стороны. Составив протокол о преступлении, инквизиторы могут немедленно арестовать преступника, и даже к верховному совету инквизиции они обращаются только в случае, если внутри инквизиционного суда возникают разногласия. Арест сопровождается всегда секвестрацией имущества подозреваемого, и жене и детям оставляются самые скудные средства, которые едва ли могут обеспечить их пропитание. Подсудимые подвергаются одиночному заключению и лишены свиданий с родителями, женами, детьми, родными и друзьями. Защитники и духовники допускаются к ним только по особому разрешению инквизиционного суда, причем разговор подсудимых и защитников обязательно проходит в присутствии инквизиторов. Допрос производится очень тщательно, пытки пускаются в ход постоянно; при этом от подсудимых усиленно скрывается причина ареста и свидетели обвинения. Если же подсудимые раскаиваются в своих преступлениях или заблуждениях, их все равно покрывают позором — например, лишают права занимать доходные и гражданские должности, причем это наказание распространяется на их семьи.

Кортесы обязаны следить за исполнением законов в стране. Но как могут они контролировать деятельность инквизиторов, если те окружают ее глубокой тайной? Для обеспечения самостоятельности и политической свободы нации кортесы установили такую систему ответственности и гармонии власти, что все виды власти контролируют друг друга и несут ответственность за свои поступки. Только священная особа короля не считается ответственной, но зато ни один королевский приказ не считается действительным, если он не скреплен подписью ответственного секретаря. А перед кем ответственны инквизиторы? Жалобы в Рим запрещены, от общественного мнения действия инквизиторов скрыты, и каждое лицо, осуждающее инквизицию, объявляется отлученным от церкви. Таким образом, создается следующее положение: в Испании существуют суды, которые держат в своих руках свободу, честь и имущественное положение граждан, действуя при этом скрытым путем, и эти суды не ответственны ни перед какой властью; эти суды издают по своему усмотрению законы, не только не соответствующие, но даже противоречащие законам государства. Разве можно считать свободным и независимым народ, подвластный подобным судьям?

Доклад комиссии произвел на кортесы огромное впечатление; противники инквизиции считали свое дело выигранным. Противоположная сторона, однако, не сложила оружия. Не надеясь на свои силы в кортесах, она повела в стране энергичную агитацию, и когда 4 января 1813 года открылись прения по докладу, кортесы были завалены многочисленными петициями, докладными записками, протестами, мемориалами и прошениями о сохранении инквизиции. Среди протестовавших против предполагаемой ее отмены были два архиепископа, 24 епископа, советы провинций Галисии и Алавы, нескольких крупных городов, а также представители высшей знати и некоторые высокопоставленные военные. Сами прения проходили в том же ключе: бывшие в меньшинстве сторонники инквизиции заявляли протест за протестом и требовали хотя бы отложить решение вопроса, пока не выскажутся все провинции, в том числе и заморские. Они надеялись, что за это время что-то поменяется в государстве и вопрос отпадет сам собой.

Чтобы выиграть время и еще более запутать прения, консервативные депутаты даже готовы были согласиться с несоответствием инквизиции принятой недавно конституции, но при этом втягивали собрание в бесконечные дискуссии, имеют ли кортесы вообще право самостоятельно изменять «национальное учреждение, вызванное к жизни двумя сторонами, королем и св. отцом», доказывая, что для этого необходимо также согласие Римской курии. С обеих сторон выступали выдающиеся ораторы. «Причиненный инквизицией государству и церкви вред не подается определению, — говорил либеральный депутат духовного звания Руис Падрон. — Инквизиция не заботилась о просвещении народа, не распространяла среди него истинных начал религии; наоборот, она стремилась лишь к ухудшению его положения, к умственному и нравственному его порабощению. Она преследовала печать, сеяла предрассудки, распространяла ложь; вот почему разум, справедливость и народное право, объединенные мучительно долгим периодом ужасных преследований, обращаются к трону с мольбой принять их под свою высокую руку. С другой стороны, кровь многочисленных невинных людей, сделавшихся жертвами клеветы, вероломства, фанатизма и корысти, вопиет о мести, как некогда ее требовала кровь Авеля. Из глубины гробов невинных поднимается величественный и властный голос, требуя справедливости и протестуя против инквизиции, несовместимой с правами человека. И если инквизиция по существу своему является кровавым учреждением, то я осмелюсь сказать, что и матерь церковь должна требовать ее полного и окончательного уничтожения. Ведь если Давиду не было дано построить храм Иерусалима, потому что этот царь защищал народ Божий с мечом в руках, то как может в лоне церкви существовать инквизиция, посылающая людей на костер?» В ответ инквизитор Риеско произнес дифирамб инквизиции, продолжавшийся почти два заседания. Это переполнило чашу терпения собравшихся, и 22 января председатель кортесов поставил на голосование предложение о прекращении дальнейших дебатов ввиду того, что собрание уже выяснило сущность вопроса. В тот же день прошло поименное голосование — 90 голосами против 60 кортесы признали, что инквизиция несовместима с конституцией 1812 года.

5 февраля был принят эдикт об отмене инквизиции; его сопровождал обращенный к народу манифест. «Ужас инквизиции, — говорилось в манифесте, — заключается не в ее темных и сырых тюрьмах и не в ее страшных кострах. К этим средствам некогда прибегали во многих государствах, и Англия, Германия и Франция также жгли и преследовали еретиков. Ужас испанской инквизиции в том, что она составляет единое, прекрасно организованное, хорошо дисциплинированное, всемогущее и ничему не повинующееся учреждение, действующее путем отлучения от церкви и пыток там, где она это находит необходимым. Ужас инквизиции в том, что она заглушает всякую мысль, всякое движение вперед, убивает всякое проявление творчества, порабощает общество и низводит человека на степень животного. Она — вечно неизменная — вступила в страшное единоборство с всегда мятущимся, ищущим все нового и нового и никогда не удовлетворяющимся человеческим духом». Эдикт и манифест должны были, начиная с 7 марта, три воскресенья подряд читаться в церквах и муниципалитетах.

Из всех церквей приказано было удалить санбенито осужденных еретиков, а также всякого рода изображения, связанные с деятельностью инквизиции. Удаление санбенито манифест объяснял необходимостью положить конец причиняемым потомству еретиков оскорблениям и правовым ограничениям, так как это нарушает конституцию, провозгласившую, что никакое наказание не переносится на родных того, кто почему-либо когда-либо совершил преступление.

Кортесы всячески подчеркивали, что они выступают не против католической религии, но против инквизиции. Взамен отмененной инквизиции эдикт предписывал создать специальные трибуналы, защищавшие религию, а манифест гласил, что лишь тот имеет право называть себя испанцем, кто исповедует римскую, апостолическую и католическую веру. Однако все эти торжественные проявления католических чувств депутатов мало помогли кортесам, против которых поверженная, но еще не сдавшаяся инквизиция повела ожесточенную борьбу, опираясь в ней главным образом на духовенство, ставшее к этому времени в резкую оппозицию к кортесам. Дело в том, что кортесы приняли ряд мер, затронувших материальные интересы духовенства и вызвавших, естественно, его недовольство.

Духовенство было всегда очень сильно в Испании. В 1788 году оно насчитывало в своих рядах 199512 человек, в стране было свыше 2000 мужских монастырей и 1075 женских. По вычислениям тогдашнего министра финансов Кабаруса, принадлежавшая духовенству в 1809 году земля стоила 3125 миллионов песет при стоимости всей испанской земли в 11500 миллионов, то есть церкви принадлежало больше четверти земельных богатств. Ежегодная рента с земли давала духовенству 125 миллионов; к этой сумме следует прибавить доход с домов, деньги, поступающие от государства, пожертвования и прочие средства, поступающие из самых разных источников. В целом ежегодный доход духовенства был близок к 260 миллионам песет, и при этом оно не платило налогов. Церковь была богатейшим государством внутри государства, и кортесы посчитали справедливым, учитывая плачевное положение испанских финансов, что она должна разделить тяготы жизни вместе со всей страной.

17 июня 1812 года был принят эдикт, согласно которому монастыри, разоренные во время войны, не подлежали восстановлению, а оставшееся их имущество, главную ценность которого составляла земля, поступало в пользу государства. В результате только в 1812 году испанская казна получила более 51 миллиона песет. Несмотря на ожесточенное сопротивление духовенства, 18 февраля 1813 года был принят новый закон, ужесточающий предыдущий, — теперь не подлежали восстановлению монастыри, община которых насчитывала менее двенадцати братьев; кроме того, в одном округе не должно было быть более одного монастыря, а устройство новых монастырей запрещалось. Также желая облегчить бремя налогов, падавших преимущественно на земледельцев, кортесы отменили специальную подать, платившуюся в ряде местностей в пользу духовенства. Все эти законодательные меры раздражали церковь, не решавшуюся, однако, из-за чисто материальных мотивов открыто выступить против кортесов. Но по мере того как кортесы наступали на инквизицию, церковь, хотя прежде ее интересы с интересами инквизиции часто не совпадали, вступала с нею во все более тесный союз. Наконец они дружно стали выступать не только против затронувших материальные интересы духовенства постановлений и закона об отмене инквизиции, но и против всей конституции, которая, как они говорили, была создана людьми, лишенными религиозных чувств, и потому якобы пронизана антикатолическим духом.

Еще в 1812 году епископы Лериды, Барселоны, Памплоны, Теруэля, Тортосы и Урхеля, собравшись на острове Майорка, изготовили манифест, который в резкой форме нападал на кортесы, утверждая, что они задались целью преследовать представителей католического духовенства и организовать в Испании церковь согласно идеалу янсенистов. Манифест шести епископов получил широкое распространение, и народ верил, что кортесы готовят что-то весьма противное религии. Дебаты об отмене инквизиции, принимавшие по временам крайне враждебный инквизиционным трибуналам характер, как бы подтверждали правильность мнения тех, кто называл большинство кортесов злейшими врагами католицизма.

По мере того как приближалась назначенная дата начала публичного чтения эдикта и манифеста, появлялось все больше признаков, что духовенство собирается дать решающее сражение. Инициативу проявил капитул Кадиса, запретивший чтение в подотчетных ему церквах. Местное духовенство заявило, что инквизицию создал папа, и пока он ее не отменит, она должна считаться существующей, несмотря ни на какие постановления светской власти. К Кадису примкнула Севилья, остальные капитулы ограничились моральной поддержкой и заняли выжидательную позицию.

Накануне 7 марта состоялось специальное собрание духовенства, на котором было решено предложить правительству отложить приведение эдикта в исполнение. Вслед за этим папский нунций архиепископ Педро Гравина отправил регентству послание, в котором заявил, что отмена инквизиции светской властью противоречит примату святого престола, а потому регентство должно побудить кортесы отсрочить публикацию эдикта до тех пор, пока отмену инквизиции не одобрит папа. Одновременно Гравина написал епископу Хаэна и капитулам Гранады и Малаги конфиденциальные письма, предложив им примкнуть к кадисскому капитулу и вообще всячески бороться против нечестивых законов, издаваемых кортесами. По-видимому, все это происходило не без предварительного согласия регентства, мало сочувствовавшего деятельности кортесов и находившегося на стороне защитников инквизиции.

Собственно, кортесы давно подозревали регентство в тайных интригах против конституции, и уж точно между исполнительной и законодательной властью не существовало единства. Кортесы недоверчиво воспринимали каждый шаг исполнительной власти, и регентство давало к тому немало оснований — например, оно изо всех сил мешало проведению в жизнь законов в отношении монастырей. Тем не менее кортесы были застигнуты врасплох, когда 6 марта стало известно, что регентство внезапно сменило губернатора Кадиса, который выступал на стороне кортесов, на своего ставленника. Чтение эдикта и манифеста на следующий день не состоялось, а еще через день министр юстиции переправил кортесам полученное регентством заявление капитула Кадиса о невозможности для духовенства подчиниться требованиям эдикта, что, в сущности, означало согласие регентства с этим документом. Оправившиеся от столбняка кортесы истолковали это как начало государственного переворота и потребовали заменить состав регентства, что и случилось, — обнаружив, что народ их не поддерживает, прежние его члены во избежание худшего сами подали в отставку.

В состав нового регентства вошли толедский архиепископ Луис де Бурбон, Педро Агар и Габриэль Сискар. Они потребовали, чтобы эдикт и манифест были на следующий день прочитаны во всех церквах Кадиса и других провинций, свободных от французов, и большинство духовенства, натолкнувшись на их твердую волю, в точности все исполнило. Но регентство не удовлетворилось этим запоздалым повиновением и тщательно расследовало поведение капитула в последние недели. Викарий и три члена капитула были обвинены в участии в изменническом заговоре и отправлены в тюрьму, а их имущество конфисковали. Папскому нунцию Гравине после обмена резкими письмами возвратили верительные грамоты и предложили покинуть Испанию; его имущество также было конфисковано. Гравина выбрал местом жительства Тавиру, небольшой городок на испано-португальской границе, где создал своего рода штаб по борьбе с кортесами.

Были, однако, и такие священники, которые отказывались читать в своих церквах направленные против инквизиции документы. Но энергия правительства, арестовавшего наиболее строптивых из них — в том числе, между прочим, епископа Овьедо, — заставила в конце концов покориться всех. Но победа эта далась реформаторам высокой ценой: с этого времени кортесы и регентство стали олицетворением насилия по отношению к представителям духовенства, которые, в свою очередь, сделались в глазах простых людей мучениками за веру.

В такой обстановке в сентябре 1813 года состоялись выборы новых кортесов. Они прошли под влиянием духовенства и оказались для сторонников конституции гораздо менее благоприятны, нежели выборы 1810 года. Правда, и в новых кортесах они были в большинстве, но только потому, что одни депутаты побоялись прибыть в Кадис из-за разразившейся эпидемии чумы, а другие вообще не желали ехать на крайний юг страны, требуя перенесения кортесов в освобожденный от французов Мадрид.

Реформаторы не хотели покидать Кадис, центр просвещения и либерализма, не без основания опасаясь переноса кортесов в оплот консерватизма Кастилию. Однако под давлением общественного мнения они вынуждены были 15 января 1814 года согласиться с переездом в столицу, тем более что еще 5 января туда перебралось регентство. Испания быстро очищалась от французов, и все ждали прибытия в Мадрид короля, долгое время находившегося в плену.

После Лейпцигской битвы Наполеон хотел поскорее закончить неприятные испанские дела и 11 декабря 1813 года заключил с Фердинандом VII, томившимся в Балансе, договор о мире. По этому договору иностранные войска должны были очистить испанскую территорию, а сторонники короля Иосифа и Франции, бежавшие от преследований испанского правительства, могли беспрепятственно вернуться на родину, и им следовало возвратить конфискованное у них имущество, а также должности, которые они раньше занимали. Кроме того, Фердинанд обязался платить ежегодную пенсию прежней королевской чете (его отец Карл IV отрекся от престола в 1808 году). Когда этот договор стал известен в Испании, кортесы нашли, что он идет вразрез с законом, принятым 1 января 1811 года, в силу которого «не свободный» король не может заключать никаких договоров с иностранными государями. Они также известили Фердинанда, что повиновение королю обязательно для испанцев лишь с того момента, когда он принесет присягу конституции. Предполагалось, что постановление об этом председатель регентства вручит Фердинанду на границе вместе с текстом конституции и тотчас по прибытии в столицу король отправится в кортесы и даст присягу.

Кортесы, похоже, сильно беспокоили намерения короля в отношении конституции — и не зря. Фердинанд, не имевший до этого времени возможности полностью проявить свои взгляды, мечтал об абсолютизме. Когда председатель регентства во главе депутации от правительства и кортесов представился, король повернулся к нему спиной и так протянул руку для поцелуя. Вместо того чтобы ехать прямо в Мадрид, он отправился в Валенсию, где командующий расквартированными там частями генерал Элио, представляя их Фердинанду, обратился к солдатам с вопросом: «Клянетесь ли вы защищать полноту власти короля?» Солдаты ответили утвердительно, и, таким образом, король, не принеся присягу верности конституции, получил поддержку военных, пусть даже пока только в одной провинции. Вслед за этим депутат-консерватор Бернардо Мосо Росалес представил королю адрес, под которым стояли подписи 69 депутатов. В нем описывались несчастья, переживаемые Испанией с 1808 года, и ответственными за них объявлялись реформаторы, самым гнусным образом изменяющие пламенным желаниям нации. Главной задачей реформаторов, говорилось далее, было унижение королевской власти и уничтожение всякого порядка, и поэтому все инициированные ими постановления кортесов следует немедленно объявить недействительными. Испанию же от всех бедствий может спасти одна лишь абсолютная монархия, которую необходимо провозгласить немедленно. В основании прочного государства должна лежать религия, а охранять религию — инквизиция, без которой сейчас никак не обойтись.

Бедственное положение страны, вызванное тяжелой и продолжительной войной, немало способствовало росту приверженцев Фердинанда, в нем видели спасителя, присланного Провидением, чтобы положить конец народным страданиям. Сторонники абсолютной королевской власти ловко использовали в своих интересах это настроение народа, и заговор против кортесов стал принимать все более и более явные очертания. В Мадрид были отправлены войска, во главе которых находились заговорщики, готовые по первому сигналу выступить против приверженцев конституции 1812 года. В ночь на 10 мая 1814 года солдаты заняли здание кортесов, и тогда же были арестованы два члена регентства — Педро Агар и Габриэль Сискар, два министра и 34 депутата. Аресты не ограничились одним лишь Мадридом, и в течение двух следующих дней на свободе не осталось ни одного видного деятеля из числа реформаторов.

Утром 11 мая Фердинанд VII вступил в Мадрид. Тут же стали расклеивать манифест, подписанный им еще 4 мая в Валенсии. В нем говорилось, что кортесы злоупотребляли именем нации и принимали основные законы против воли многих депутатов, а иногда даже против воли большинства. Конституции, выработанной при подобных обстоятельствах, король присягать не имеет права. Поэтому он объявляет конституцию и все эдикты кортесов потерявшими силу; никто никогда и ни при каких условиях не должен им повиноваться и исполнять их, а если кто-либо нарушит это требование и заявит об их признании, то он будет объявлен виновным в оскорблении величества и подвергнут смертной казни. При этом король обещает как можно скорее созвать кортесы на добрых старых началах и при их содействии примет все те меры, которые необходимы для благополучия, прочности и счастья испанского государства.

Арестованные в день государственного переворота политические деятели — всего 52 человека — провели в тюрьме более полутора лет. Когда они предстали перед судом, трибунал не нашел в их деяниях ничего преступного, если не считать голосования и выступлений в пользу конституции 1812 года. Но такое обвинение могло быть предъявлено почти всем депутатам кортесов, даже многим из тех, кто принимал активное участие в разгоне кортесов. Поэтому суд оправдал всех заключенных, но король собственной властью распорядился 17 декабря 1815 года отправить их на каторгу, в отдаленные тюрьмы и монастыри. Еще тяжелее была судьба депутатов духовного звания, так как в их поведении помимо политического преступления усматривалось еще и преступление против церкви. Епископа Муньоса Тореро долго пытали и продержали в тюрьме до самой смерти в 1829 году. Иоакин Лоренсо Вильянуэва провел в монастырском заключении шесть лет. Руис Падрон был приговорен астурийским епископом к вечному заключению в монастыре, и среди предъявленных ему обвинений фигурировало произнесение речи против инквизиции в кортесах. Во избежание апелляции на этот приговор епископ передал дело в вальядолидский инквизиционный трибунал, и лишь через четыре года Падрону, к тому времени дряхлому старцу, удалось выйти на свободу.

Еще до вступления Фердинанда в Мадрид инквизиция стала организовывать народные манифестации, на которых раздавались требования восстановить инквизиционные трибуналы. В Севилье инквизиция возобновила свою деятельность, никого не спрашивая, 7 мая 1814 года. Во многих церквах, богато украшенных по этому поводу, прошли торжественные богослужения, и бывший служитель трибунала Хуан Гарсиа де Негра, сохранивший старое знамя инквизиции, водрузил его на башне замка района Триана. Пример севильского трибунала оказался заразительным, и многие другие трибуналы стали готовиться к возобновлению своей деятельности, но тут выяснилось, что далеко не везде это возможно, так как не существует ни Супремы, ни великого инквизитора, которые могли бы назначить недостающих служителей. Валенсийский капитул, а за ним отдельные епископы, бывшие инквизиторы, монахи, городские и сельские советы обратились к Фердинанду с просьбой официально восстановить инквизицию, без которой религии угрожает большая опасность. И Фердинанд, хотя формально без Римской курии не имел на это права, издал 21 июля 1814 года соответствующий эдикт.

В эдикте, в частности, говорилось:

«Из всех христианских королей одни лишь испанские монархи носят славный титул католических, потому что они никогда не допускали в своем государстве иной религии помимо католической, апостолической, римской; этот великий титул служит для меня особым стимулом, побуждающим меня употребить все средства, данные мне Господом Богом, чтобы заслуженно носить звание католического короля. Недавние беспорядки, шестилетняя война, истощившая все мои провинции, столь же продолжительное пребывание в них иностранных солдат, принадлежавших к различным сектам и почти поголовно относившихся враждебно к католической религии, беспорядок, являющийся неизбежным результатом подобных несчастий, безучастное отношение к религии в течение всего этого времени — все это в сильной степени способствовало разнузданности страстей, дало возможность скверным людям жить так, как им хотелось, и вызвало появление в Испании испорченных и отвратительных взглядов, которые распространены в других государствах.

Желая избавить мою страну от этих ужасных зол и сохранить для нее в чистоте святую религию Иисуса Христа, которую так любит мой народ и которая давала ему столь счастливую жизнь; желая также исполнить долг, который основные законы государства возлагают на монарха и которому я поклялся служить верно; понимая, что сохранение религии есть лучшее средство спасти народ от междоусобных неурядиц и обеспечить ему мир и спокойствие, я решил, что при настоящих обстоятельствах крайне важно восстановить святой трибунал и дать ему возможность действовать в том объеме, в каком он действовал ранее. Мною было получено много адресов от ученых и добродетельных прелатов, от корпораций и частных лиц, занимающих высокое положение; все они без исключения заявляют, что Испания обязана инквизиционному трибуналу тем, что в XVI веке не была заражена злом, которое причинило столько несчастий другим европейским государствам... Все согласны также с тем, что главнейшим средством, к которому прибег притеснитель Европы, чтобы сеять семена продажности, испорченности и беспорядка, было разрушение этого трибунала под лживым предлогом, будто прогресс и культура не совместимы с его дальнейшей деятельностью. Так называемые общие и чрезвычайные кортесы руководствовались теми же мотивами, что и чужеземный притеснитель, когда они отменили этот трибунал к крайнему огорчению народа...

Уступая воле и желанию народа, который из любви к вере своих отцов сам восстановил некоторые трибуналы, я решил восстановить Супрему и желаю, чтобы она организовалась в том виде, в каком она существовала в 1808 году. Необходимо, чтобы Супрема, как только соберется, избрала из своей среды двух членов, которые вместе с двумя членами государственного совета составят хунту для рассмотрения вопроса о том, каковы в настоящее время методы и принципы деятельности инквизиции; если хунта найдет, что в этом отношении нужны какие-либо реформы, то пусть доложит об этом королю».

Хунта эта действительно состоялась, но она, по-видимому, не нашла необходимым что-либо изменить: по крайней мере она функционировала еще в 1816 году, не представив никаких докладов королю. Еще до избрания этой хунты, согласно королевскому эдикту, инквизиция организовалась в своей старой форме. В августе 1814 года великим инквизитором был назначен епископ Альмерии Франсиско Миэре-и-Кампильо, и тогда же были заняты вакантные места в Супреме.

8 августа Супрема разослала инквизиционным трибуналам извещение о том, что она вступила в исполнение своих обязанностей в прежнем объеме. От трибуналов требовалось немедленно начать свою деятельность и для этого как можно скорее сформировать свои штаты. Списки с именами служителей необходимо было представить Супреме, причем о каждом служителе следовало дать подробные сведения с указанием того, что делал он во время французской оккупации и правления кортесов; особенный интерес для Супремы представляло то, выступали ли служители с либеральными речами и не нападали ли на прежнюю деятельность инквизиции. Скомпрометированные лица должны были быть из списков удалены за безверие и бесчестие.

7 апреля 1815 года Супрема издала новый циркуляр, в силу которого в категорию подлежащих увольнению попали и те инквизиционные служители, которые поздравляли кортесы с принятием конституции. Так, было рассмотрено дело служителя мадридского трибунала Паломино-и-Лосано, который в 1812 году подписал приветствие кортесам. Паломино-и-Лосано стал доказывать, что он сделал это по принуждению и из боязни за свою жизнь. Видимо, Супрема удовлетворилась этим ответом, так как он остался на службе. В Лиме под колпак Супремы попал служивший при инквизиционном трибунале монах Рекалде. Он объяснял, что подписал представленный университетом Лимы благодарственный адрес кортесам, не читая и не зная, что в нем сказано, как он это часто делал, когда ему приходилось подписывать большое число бумаг. Обо всем этом лимский трибунал доложил Супреме; дальнейшее нам неизвестно, так как сведений о том, что ответила Супрема и вообще был ли Рекалде удален со своего места или остался на службе, в архивах не сохранилось.

Само собой разумеется, что для действенного функционирования трибуналов недостаточно было формального восстановления инквизиции. Нужно было позаботиться и о материальной стороне. Эдиктом об отмене инквизиции в собственность государства было передано все ее имущество, как движимое, так и недвижимое, и теперь трибуналы вынуждены были снимать дома, в которых можно было бы заседать и производить суд, строить новые тюрьмы и т.д. Средств для этого у них не было, и неудивительно, что тотчас после опубликования эдикта от 21 июля к Фердинанду посыпались просьбы вернуть трибуналам отнятое у них имущество. 18 августа 1814 года последовал еще один эдикт, которым вся недвижимость, перешедшая от инквизиции к государству, возвращалась обратно. Этим, однако, инквизиция не удовлетворилась, и 3 сентября Фердинанд VII издал новый эдикт, коим трибуналам возвращалась конфискованная у них собственность иного рода, в том числе ценные бумаги и предметы.

Но, по-видимому, этот эдикт короля не получил настоящего осуществления, так как Супрема неоднократно жаловалась на невозвращение отнятых у инквизиции денег и в конце концов попросила короля о выдаче ежемесячного пособия в размере 8000 реалов. Фердинанд отклонил эту просьбу, сославшись на критическое положение государственных финансов; в то же время он обещал оказывать инквизиции необходимую финансовую помощь в делах первостепенной важности.

Супрема между тем продолжала бить в одну точку и добилась того, что в январе 1815 года трибуналам были переданы сборы с конфискованных в пользу государства земель. Правда, вскоре она стала жаловаться, что это распоряжение не исполняется и инквизиции по-прежнему не хватает средств для удовлетворения самых насущных потребностей. 3 июля 1815 года Супрема заявила, что не в состоянии платить находящейся при ней прислуге и оплачивать официальную корреспонденцию; на это, впрочем, министерство финансов ответило, что, согласно особому эдикту от 1799 года, Супрема уже пользуется льготами при отправке почты, и переписка, например, великого инквизитора давно уже не облагается никаким сбором.

Восстановленная инквизиция не отличалась на первых порах большой строгостью, и дело тут не только в том, что она была слишком обескровлена. Причина, быть может, состояла и в том, что светская власть в лице короля и его министров в каком-то смысле сама действовала как инквизиция — она с удивительной энергией искореняла политическую ересь, и инквизиции оставалось лишь с удовлетворением наблюдать происходящее и собираться с силами. Первые дела против виновных в еретических высказываниях были возбуждены трибуналами в октябре 1814 года: в Севилье привлекли подполковника Кастилью, в Сарагосе — священника Пингадо, в Валенсии — монаха Вальтеа, в Мурсии — генерала де Сайаса, в Мадриде к ответу был призван даже представитель высшей знати герцог Сотомайор. Но все они, можно сказать, отделались легким испугом. Высмеянная, оплеванная во время господства Наполеона и кортесов инквизиция начинала свою вторую жизнь неуверенно, часто никак не соответствуя своей страшной славе. Так, Супрема, получив известие, что в Лиме англичанин Джон Робинсон проповедует еретические идеи, советует лимскому трибуналу провести с ним профилактическую беседу и обратиться с просьбой к перуанскому вицекоролю, чтобы он усовестил болтливого англичанина. Разумеется, в прежние времена Супрема давала бы совершенно иные указания, и Робинсон в лучшем для себя случае отделался бы конфискацией имущества и изгнанием.

Чтобы придать инквизиции больший вес, Фердинанд в начале 1815 года лично явился на заседание Супремы и выразил удовлетворение в отношении ее деятельности. Супрема, в свою очередь, известила об этом трибуналы, заявив, что королевская милость должна послужить сигналом к их более решительным действиям. И действительно, в 1815 году активность инквизиции заметно усилилась, причем дела были достаточно разнообразны. На Канарских островах подверглись преследованию три Канарских поэта, воспевших в стихах эдикт кортесов об отмене инквизиции. В Мадриде перед трибуналом предстал генерал Кастрильо за приказ войскам повиноваться кортесам. Толедский трибунал разбирал дела офицера Мануэла Лопеса и писателя Мануэла Садаманги, обвиненных в богохульстве; им же Маргарита Борха и Андреа Торес были привлечены к ответственности за колдовство, профессор Альфонсо — за чтение запрещенных книг, священник Бустаменте — за соблазнение женщин во время исповеди и т. д. Немало дел было связано с принадлежностью обвиняемых к масонским ложам; впрочем, за это нередко преследовались лица, никогда не бывшие масонами, но которые явно или тайно отказывались признавать власть реставрированного короля. По сути, все собрания, носившие революционный либо даже умеренно-конституционный характер, связывались с масонами и жестоко преследовались правительством Фердинанда, от которого инквизиция по мере сил старалась не отставать.

Мы уже говорили, что в 1814 году папа Пий VII резко выступил против масонов, требуя для них самых тяжелых наказаний. Во исполнение этого требования инквизиция издала 2 января 1815 года эдикт, предоставивший масонам определенный срок, в течение которого они могли безнаказанно покаяться в грехах. Строгость правительства по отношению к масонам освобождала инквизиционные трибуналы от чрезмерных усилий по их выявлению: часто инквизиторы вступали в дело уже после того, как светская власть обнаружила преступника и даже по-своему наказала его. Тем не менее именно им удалось в начале 1817 года арестовать в Мурсии Галена, одного из руководителей испанских масонов. Находясь в инквизиционной тюрьме, он заявил, что скажет правду одному лишь королю, и был отправлен в Мадрид. Фердинанд лично допросил его, и это некоторым образом повлияло на короля, который уменьшил надзор светской власти над масонами и тем самым предоставил в их отношении большую свободу инквизиции.

Казалось бы, инквизиция находится на пути к возрождению своего былого могущества, но беда пришла откуда не ждали. В 1819 году правительство собралось отправить в Америку экспедиционный корпус для подавления волнений в колониях. Местом отправления назначили провинцию Кадис, куда стали со всей Испании стекаться солдаты и офицеры. Праздные вояки, голодные и не экипированные должным образом, без дела слонялись по городу и все как один были охвачены чувством ненависти к правительству, которое никак о них не позаботилось. Предстоящий поход за океан в этом войске не пользовался популярностью; мало того, среди солдат ходили слухи о свирепых колонистах, с которыми им вскоре предстояло столкнуться, и заокеанской природе, которая во множестве порождает опасные болезни. Сюда же, точно искры в порох, попадали известия из полков, расставленных в глубине страны, о том, как желтая лихорадка сотнями валит солдат, а народ, боясь заразы, гонит их от своих дверей, и купцы отказываются продавать им хлеб.

Офицеры, почти все сторонники конституции 1812 года, умело разжигали их недовольство, надеясь использовать его в своих целях. Душой офицерского заговора стал полковник Рафаэль Риего-и-Нуньес, прославившийся во время войны за независимость. 1 января 1820 года он торжественно объявил о своей верности конституции и двинулся со своим батальоном в Аркос, где помещался штаб экспедиционного корпуса во главе с его командиром графом Кальдероном. 2 января Кальдерон и его ближайшие советники были арестованы, а Риего, к которому присоединилось уже четыре батальона, двинулся дальше через города Андалусии, надеясь поднять восстание против короля, но местное население не поддержало его.

Казалось, дело восставших было потеряно. Но то, что не удалось в Андалусии, нашло живой отклик в Галисии, где 21 февраля в Ла-Корунье полковники Асеведа и Эспиносо также провозгласили приверженность конституции и арестовали губернатора провинции генерала Венегаса. К Ла-Корунье немедленно примкнули прочие галисийские города, затем революция перешла в Астурию, и в Сарагосе образовалась хунта Арагонского королевства, председателем которой был генерал-капитан Ласан. Вскоре к движению примкнули Оканья, Барселона, остров Майорка, Герона, Тарагона и некоторые другие города. В Барселоне и на Майорке прошли враждебные инквизиции манифестации: толпы врывались в здания трибуналов, уничтожали документы инквизиции, ломали орудия пыток и выпускали из тюрем узников.

Когда королевский двор понял масштаб мятежа, он пришел в ужас. 2 марта Фердинанд создал под председательством своего брата Дона Карлоса особую хунту с чрезвычайными полномочиями, которая должна была восстановить порядок в стране. Но спустя несколько дней ему стало ясно, что удержаться на троне он сможет, лишь пойдя на значительные уступки, и 6 марта был опубликован эдикт, коим немедленно созывались кортесы на старых началах. Однако эта мера оказалась запоздавшей, поскольку началось брожение в мадридском гарнизоне и появились сведения, что некоторые высшие военные готовы присоединиться к мятежникам. Тогда король сделал последний из возможных ходов: 7 марта он известил министров, что, в согласии с волей народа, решил принести присягу в верности конституции. Это немного остудило страсти, но, так как король не спешил исполнить обещанное, 9 марта народ устроил демонстрации на дворцовой площади, которая закончилась предъявлением королю петиции. Кроме произнесения королем присяги, народ требовал организовать мадридский муниципалитет в том виде, в каком он существовал после принятия конституции 1812 года; назначить до созыва кортесов временную хунту; отменить инквизицию. Но еще до ответа короля толпа бросилась к зданию мадридского инквизиционного трибунала, сожгла все его документы и архивы и выпустила на свободу находившихся в тюрьме трех человек, обвинявшихся в политических преступлениях. Вечером этого же дня появились эдикты Фердинанда об удовлетворении желаний народа. Отмена инквизиции была сформулирована следующим образом:

«Принимая во внимание, что трибунал инквизиции несовместим с конституцией испанской монархии, выработанной в 1812 году в Кадисе, вследствие чего он и был отменен после продолжительного и всестороннего обсуждения общими и чрезвычайными кортесами, согласно эдикту 22 февраля 1813 года; принимая также во внимание постановление хунты, которую призвал к жизни сегодня изданный мною эдикт, и в согласии с мнением этой хунты я приказал, чтобы от сегодняшнего дня названный выше трибунал считался упраздненным на всем протяжении монархии, а вместе с ним должна исчезнуть также и Супрема; я распорядился также, чтобы немедленно были выпущены на свободу все лица, томящиеся в инквизиционных тюрьмах по обвинению в политических и религиозных преступлениях, и чтобы все дела относительно религии поступили в ведение епископов, были распределены по соответствующим епархиям, рассмотрены и решены епископами в согласии с эдиктом чрезвычайных кортесов».

Через несколько дней после издания этого эдикта последовало королевское распоряжение об описи и конфискации имущества инквизиции. При этом приказано было продолжать выдачу жалованья инквизиторам, а конфискованное имущество употребить на цели, указанные кортесами, которые еще предстояло избрать. Явившись на свет, эдиктом от 9 августа кортесы постановили, что инквизиционное имущество вместе с другими выморочными землями подлежит продаже с молотка в пользу государства.

Во главе временной хунты был поставлен кардинал Луис де Бурбон, председатель последнего регентства. Хунта переменила весь состав высшего управления — из тюрем и ссылок возвратили многих деятелей 1812 года, и этим, по выражению Фердинанда, каторжникам были даны министерские портфели. Агустин Аргуэльес, лучший оратор кадисских кортесов, был назначен министром внутренних дел; его брат Канга Аргуэльес стал во главе министерства финансов; Гарсиа Эррерос, арестованный в ночь на 11 мая 1814 года, был назначен министром юстиции. Пострадавшие в ту же ночь два члена регентства, Педро Агар и Габриэль Сискар, заняли места в государственном совете, а Риего получил звание фельдмаршала. Особых репрессивных мер против нарушителей конституции 1812 года не последовало; лишь депутаты, обратившиеся в 1814 году в Валенсии к Фердинанду с пресловутым адресом, были сосланы в монастыри до того времени, пока кортесы решат их дальнейшую судьбу.

Временная хунта потребовала, чтобы духовенство принесло присягу в верности конституции и чтобы в церквах в праздничные и воскресные дни священники призывали народ повиноваться конституции, разъясняли ему выгоды, которые она дает всем классам государства, и опровергали клеветнические нападки на нее. Епископы, однако, заявили, что готовы подчиняться конституции, «пока последняя является законом государства», но отказываются «превращать храм Божий в политическую школу». Подобного рода «чудовищное и неслыханное» требование, по мнению духовенства, находилось в противоречии с желанием самого правительства, которое запретило епископам заниматься политическими прениями в священных местах.

Открывшиеся 9 июля 1820 года кортесы решили заставить духовенство покориться распоряжению временной хунты и стали преследовать непокорных епископов. Одним из первых пострадал епископ города Оруэла, который назвал вмешательство светской власти вдела церкви «дерзким»; 4 августа его выслали из пределов Испании. Одновременно с преследованием отдельных представителей духовенства кортесы стали издавать законы, затрагивавшие его интересы в целом. Особенное возмущение священнослужителей вызвал закон о национальной милиции, обязывавший служить студентов богословских факультетов и монастырских послушников. Папский нунций посчитал этот закон «нарушением старинных привилегий церкви» и жаловался, что отныне теологи и монахи «будут отрываться от своих святых обязанностей ради пролития братской крови». Однако протест его не произвел на кортесы никакого впечатления. Точно так же ни к чему не привело недовольство духовенства, вызванное отменой его личной неприкосновенности и подчинением обычным судам за преступления, караемые смертной казнью, каторжными и галерными работами, вечным изгнанием и ударами плетью. Отныне до объявления такого приговора епископ предварительно извещался судом, который требовал снятия с обвиняемого духовного сана, причем епископ не имел права вмешиваться в отправление правосудия; если в течение двадцати дней виновный сана не лишался, светской власти предоставлялось право не считаться более с «прошлым званием» осужденного и смотреть на него как на обыкновенного преступника. Далее кортесы постановили, что ни одно духовное лицо не имеет права владеть больше чем одним церковным бенефицием; следовательно, пользующиеся несколькими бенефициями должны были отдать их государству. Кортесы также лишили церковь права приобретать новые земли, упразднили 225 монастырей и запретили учреждать новые.

Фердинанд отказался санкционировать некоторые из этих законов, и тогда 25 октября 1820 года, при молчаливом одобрении правительства, была устроена враждебная королю многочисленная демонстрация. Испугавшийся король тут же дал требовавшуюся от него санкцию, а кортесы на волне успеха приняли ряд новых законов, направленных против привилегий духовенства. К демонстрации народа как к средству влияния на короля прибегло и само духовенство, но правительству удалось ее разогнать. После этого оно потребовало от епископов строго наказать священников, которые руководили демонстрацией.

Папа не мог, разумеется, оставаться безучастным к преследованиям духовенства и неоднократно протестовал против них, но правительство не обращало на это внимания. Когда же кортесы в 1821 году отменили сборы в пользу курии, а в 1822 году назначили испанским послом в Риме Иоакина Лоренсо Вильянуэву, выступавшего в учредительных кортесах против инквизиции и незадолго перед этим вышедшего из монастырского заточения, от имени папы было заявлено, что новый посол курией принят не будет. Это стало поводом к высылке папского нунция из Испании и окончательному разрыву между Мадридом и Римом.

При таких обстоятельствах неудивительно, что духовенство задалось целью во что бы то ни стало свергнуть правление кортесов. Оно встречало в этом поддержку землевладельческой аристократии, недовольной отменой различных своих преимуществ, и темной крестьянской массы, верившей, будто кортесы намерены уничтожить католическую религию в стране и распространить вместо нее масонскую ересь. Разумеется, что на стороне гонимого духовенства был Фердинанд, чей дворец превратился в центр заговора.

Первая попытка насильственного свержения конституционного правительства исходила от так называемой «апостолической хунты», членами которой помимо представителей духовенства были преимущественно крестьяне. Правительство подавило это выступление с большой жестокостью; такая же участь постигла и еще одну группу заговорщиков, куда входили монахи и военные. Но гидра заговора все расширялась и расширялась, и вскоре страна покрылась сетью тайных обществ «армии спасения веры». 21 июня 1822 года эта армия проявила себя открыто, захватив город Сео-де-Урхель и провозгласив в нем королевское регентство, которое заявило, что будет управлять страной согласно истинной воле захваченного кортесами Фердинанда VII. При посредничестве папы Пия VII оно вступило в переговоры с Австро-Венгрией и Россией, обратив к ним просьбу о помощи. Страна, в которой одновременно управляли два правительства, вновь оказалась разодрана на части и понемногу погружалась в анархию; причем король официально был заодно с кортесами, а фактически инспирировал действия тех, кто заседал в Сео-де-Урхеле.

Открывшийся в Вероне конгресс государств Священного союза совпал с моментом высшего разгула анархии в Испании. Заседавшее в Сео-де-Урхеле регентство отправило на конгресс своего представителя, которому поручило просить у государей Священного союза помощи в возвращении Испании к порядку, существовавшему в ней до 1820 года. Конституционное правительство, числившее в своих союзниках Англию, надеялось, что державы Священного союза ничего не предпримут против ее воли, но надежда эта не оправдалась. Священный союз предложил кортесам добровольно отменить все законы, изданные с марта 1820 года, а когда они гордо отвергли «дерзкое вмешательство чужестранцев», дал Франции полномочия восстановить в Испании старый порядок.

Вступивший в пределы Испании со стотысячной армией герцог Ангулемский, как и можно было ожидать, без особого труда брал одну крепость за другой, и кортесы побежали на юг, потащив за собой Фердинанда. Из Мадрида они перекочевали в Севилью, затем в Кадис. Вступив в Мадрид, герцог Ангулемский создал регентство, во главе которого был поставлен герцог Инфантадо. Оно не имело ничего общего с регентством в Сео-де-Урхеле, которое, на взгляд герцога Ангулемского, ослеплено было ненавистью к сторонникам конституции. Но и новое регентство не склонялось к компромиссам: оно возвратило монастырям и церквам конфискованное у них имущество, никак не компенсировав потерю предыдущим владельцам, купившим его за свои деньги; уволило всех чиновников, назначенных после 7 марта 1820 года; подвергло секвестрации имущество членов кортесов; создало целую армию так называемых «королевских волонтеров», в обязанности которых входило разыскивать и арестовывать всех, кого подозревали в сочувствии деятелям 1820—1822 годов. Как закон был оформлен смертный приговор членам кортесов, голосовавшим за переезд Фердинанда VII из Севильи в Кадис, а также министрам и военным, сопровождавшим короля в этом путешествии. Смертная казнь в их отношении должна была быть применена «без всяких формальностей и суда, на основании лишь установления личности». Дело в том, что Фердинанд, желая предаться в руки герцога Ангулемского, противился отъезду из Севильи, когда к ней подошла французская армия, но вынужден был покориться силе.

В стране при полном попустительстве регентства начался страшный террор, и когда герцог Ангулемский воспретил производить аресты без разрешения военных властей, отовсюду посыпались протесты, а духовенство охарактеризовало его умеренность как Божие оскорбление и потребовало возрождения инквизиции. И герцог Ангулемский, в чью задачу формально входило лишь освобождение из рук конституционалистов пленного короля, отменил свое распоряжение и более не вмешивался в испанские внутренние дела.

Между тем положение конституционного правительства и кортесов становилось с каждым днем все хуже и хуже; сдача Кадиса была неминуема, и кортесы решили, что лучше будет, если Фердинанд «свободным» явится во французский лагерь. Таким образом, королю развязали руки. Предварительно, правда, от него потребовали подписать манифест, которым он простил всем все прошлые обиды. Но на следующий день, очутившись за стенами Кадиса, Фердинанд забыл только что данное слово и издал эдикт, коим открылась эра самой мрачной реакции в Испании. Одновременно с отменой всех распоряжений и законов, изданных со дня революции 7 марта 1820 года, король подтвердил все постановления регентства во главе с герцогом Инфантадо. Вернувшись в Мадрид, он стал с неслыханной жестокостью преследовать тех, кого подозревал в сочувствии деятельности кортесов, и лишь благодаря вмешательству французских генералов смертные казни не стали массовыми. Тем не менее многие погибли. Среди прочих пал жертвой гнева озлобленного монарха Рафаэль Риего, обвиненный в государственной измене и повешенный на площади Ла-Себада в Мадриде.

Был создан специальный совет, состоявший почти исключительно из духовных лиц, в обязанность которому вменили просеять через свое сито всех жителей Испании, раскассировать их по ведомостям, выявить неблагонадежных и сообщить о них полиции. Со всех сторон в его адрес сразу пошли доносы, причем часто лживые. Можно сказать, что сам Фердинанд возглавил доносчиков — он передал совету список, который вел в тяжелые для себя дни, занося туда имена всех, кого намеревался в будущем наказать; теперь он с удовольствием осуществил свою мечту. Когда Испания была распределена по категориям и каждый испанец получил политико-религиозную наклейку, были созданы военные комиссии для суда над виновными. Судопроизводство этих комиссий напоминало инквизицию, а приговоры их были гораздо более суровы. С 24 августа по 12 октября 1824 года были повешены и расстреляны 112 человек. Даже неосторожно сказанное слово влекло за собою смерть. Мариано и Хосе Молина были приговорены к казни за хранение прокламаций. Симона Альфасо повесили за крик: «Да здравствует конституция!» Уже упоминалось о казни в Гранаде семерых масонов; тогда же в Кастилии был повешен Антонио Эреса, которого сочли масоном. Преследовали всякого, у кого находили книгу, изданную в 1820—1823 годах, за хранение портрета Риего ссылали на каторжные работы; студенты должны были присягать, что не признают народного правления и не войдут ни в одно тайное общество. Эта военная юстиция, безапелляционная и негласная, действовала почти два года. Это время получило название «эпоха Чаперона» по имени председателя мадридской военной комиссии, известного особой кровожадностью.

Впрочем, дальнейшее правление Фердинанда тоже имело крайне реакционный характер и в целом мало отличалось от «эпохи Чаперона».

Когда французы теснили конституционную испанскую армию к югу, подготавливая освобождение Фердинанда из «якобинского плена», торжествующая реакция требовала от герцога Ангулемского восстановления инквизиции. Но герцог, хотя и не отличался твердостью характера, ответил отказом. Тем, кто мечтал об инквизиции, пришлось подождать, пока «на свободе» окажется король. Когда Фердинанд одним росчерком пера отменил все распоряжения «так называемого конституционного правительства», они посчитали свое дело выигранным. Однако и Фердинанд не пожелал немедленно вводить инквизицию. Он, как выяснилось, не ждал от нее никакой особенной пользы, рассматривая ее лишь как одно из средств, предназначенных для укрепления самодержавия. По мнению Фердинанда, военные суды и другие государственные учреждения скорее вели к этой цели, чем инквизиция, пытавшаяся иногда занимать в государстве полунезависимое положение и опиравшаяся на волю не короля, а папы. Можно даже предположить, что в глубине души Фердинанд считал инквизицию не только бесполезной, но и вредной и мечтал о том, чтобы ее функции исполняла другая власть, без традиций былой самостоятельности.

Неудивительно, что достаточно скоро поведение Фердинанда вызвало недовольство инквизиционно-клерикальной партии, объединившейся вокруг его брата Дона Карлоса. В 1827 году эти крайние реакционеры попытались поднять знамя восстания, на котором красовались слова: «Да здравствует инквизиция! Долой конституцию! Смерть полиции!», и усмирить их удалось с большим трудом. Показателен случай, происшедший в Коркуэра-и-Касерте. Король потребовал от епископов, чтобы они в церквах призвали народ повиноваться властям, но местный епископ наотрез отказался это сделать, назвав Фердинанда «соучастником врагов Бога» за то, что он не восстановил инквизицию.

Отметим, что все эти годы некоторые инквизиционные трибуналы продолжали в той или иной форме поддерживать свое существование, явно надеясь на возвращение прежнего статуса. В Валенсии, например, трибунал продолжал выносить приговоры, переменив лишь название с инквизиционного на духовный. Причем гражданский суд официально его признавал и направлял ему все дела, кои в прежнее время подлежали юрисдикции инквизиции. На острове Майорке трибунал функционировал даже в 1830 году. Главной его задачей были всевозможные сборы в пользу инквизиции, и члены его именовались не инквизиторами, а казначеями, кассирами и нотариусами.

Это было отражением общей парадоксальной ситуации. Инквизиция возрождена не была, но при этом владела значительным имуществом. Существовала должность генерального смотрителя, чьей заботой было сохранение этого имущества, сбор следуемых инквизиции арендных и иных плат и выдача жалованья служителям трибуналов, не исключая бывших членов Супремы и последнего великого инквизитора Иеронимо Кастельона-и-Саласа, получившего этот пост в 1818 году.

В 1830 году генеральным смотрителем был бывший инквизитор Валентино Сорилья, его помощником в звании фискала состоял Алонсо де Вердехо, также бывший инквизитор. Сохраняемые и приумножаемые ими средства обеспечивали деятельность религиозных судов, отличавшихся от прежних инквизиционных трибуналов лишь тем, что председательствовали в них епископы; прочие же должности занимали бывшие инквизиторы, прибегавшие к тем же формам судопроизводства и следствия, какие были обычны во время расцвета инквизиции.

Об этих судах сохранилось мало сведений. Наиболее громким результатом их деятельности было дело скромного учителя Каэтано Риполя, главная вина которого сводилась к убеждению, что суть религии заключается в изречении «не делай другому того, что не желаешь, чтобы делали тебе». Риполь был арестован 29 сентября 1824 года по обвинению в иудействовании, два года просидел в валенсийской тюрьме и был торжественно сожжен на костре. Эта казнь вызвала взрыв негодования в Европе, увеличивавшегося по мере шумного празднования, устроенного в Испании по этому поводу сторонниками Дона Карлоса, которые требовали, чтобы инквизиция перестала прятать свое лицо под маской религиозных судов и начала действовать открыто. Однако Фердинанд не только не пошел у них на поводу, но и выразил недовольство в связи с незаконным восстановлением инквизиции под иным названием. Мало того, папа Пий VIII тоже высказался о «чрезмерных страданиях» жертв религиозных трибуналов и 5 октября 1829 года постановил, чтобы отныне папскому нунцию могла подаваться апелляция на решения религиозных судов; таким образом, эти суды лишились своей независимости, которую всегда столь трепетно оберегала инквизиция.

Последний шанс для инквизиции возник в 1833 году, когда умер Фердинанд VII, не оставивший детей мужского пола. Сторонники Дона Карлоса рассчитывали, что трон перейдет к нему и что он, которого они уже называли Карлом V, «энергично будет защищать» католическую религию и учредит инквизицию по старому образцу. Но королевой была провозглашена двухлетняя дочь Фердинанда Изабелла, а регентшей при ней ее мать Мария-Кристина. Это разрушило планы карлистов, но они не хотели безропотно отказаться от своих иллюзий и подняли мятеж против «незаконной королевы»; надо признать, что на их стороне был закон 1713 года, коим отменялся старинный кастильский порядок престолонаследия, предоставлявший женщинам право на трон. Мятеж быстро принял грозный характер, и ради его подавления регентше Марии-Кристине пришлось опереться на либеральные элементы общества. Этим и объясняются первые шаги ее правления. Из страны были вновь изгнаны иезуиты и закрыты многие монастыри, и почти одновременно с этим, 15 июля 1834 года, был опубликован эдикт об отмене инквизиции. В нем говорилось:

«1) Трибунал инквизиции объявляется окончательно упраздненным.

2) Все поместья, дома и иное имущество, которыми монаршее благочестие наделило инквизицию или которые были ею приобретены благодаря изданным с целью ей покровительствовать законам, поступают в кассу погашения государственного долга.

3) Доходы со ста одного канониката, причисленного к инквизиции, поступают в ту же кассу...

4) Должностные лица названного трибунала и его отделений, владеющие духовными пребендами или получающие жалованье по какому-либо разряду гражданских должностей, лишаются права получать из фондов вышеуказанного трибунала вознаграждение, соответственное тому, какое им причиталось, когда они состояли на службе у инквизиции.

5) Все остальные служащие трибунала инквизиции имеют право получать из кассы погашения государственного долга, пока им не будут доставлены другие должности, жалованье, какое им причитается, смотря по разряду, к которому их причислит специально созданная для этой цели хунта».

На этот раз отмена инквизиции была действительно окончательной. Ее попыталась заменить собой так называемая «религиозная хунта», но 1 июля 1835 года ей было приказано немедленно прекратить свою деятельность, так как в религиозно-нравственных вопросах не должно быть места другим судам помимо обыкновенных епископских судов, предусмотренных еще в XIII веке законодательством Альфонсо X.

Что дала Испании инквизиция, просуществовавшая более трехсот лет? Поистине страшен ответ на этот вопрос.

Лозунгом инквизиции было единство религии. Во имя этого принципа ею были выдворены из Испании евреи и мавры, преследовались мараны и мориски, искоренялись иудействующие и протестанты, подвергались наказаниям мистики и вольнодумцы, подавлялись свобода мысли и свобода слова, изгонялись чужестранцы, всячески культивировались католический фанатизм и монашеское благочиние. Во имя единства религии Фердинанд II Католик подрывал благосостояние своей страны, а Карл V вел захватническую политику, ложившуюся непосильным бременем на совершенно не заинтересованную в планах короля-императора монархию. Во имя единства религии Филипп II терзал Нидерланды, а Филипп III вынужден был отказаться навсегда от этой жемчужины испанской короны. Во имя единства религии Филипп II рвал выгодные для Испании международные связи, а Карл II заключал столь же тяжелые для нее соглашения. Во имя единства религии Габсбурги двести лет политически, экономически и духовно порабощали доставшуюся им от Фердинанда и Изабеллы монархию, и когда вместе с ничтожным Карлом II эта роковая для Испании династия погасла и вакантный трон заняли Бурбоны, Испания, по словам современников, представляла собой скорее церковь, чем государство.

Превратить эту церковь в светское государство наподобие соседней Франции — такова была историческая задача Бурбонской династии.

Беспечные, ленивые, весьма поверхностные Бурбоны далеко не всегда оказывались на высоте этой задачи. Когда при Карле IV страной стали управлять капризная и безнравственная королева Мария-Луиза и невежественный, корыстолюбивый бонвиван Мануэл Годой, дни Испании, казалось, были сочтены, и Наполеон собирался захватить ее «голыми руками». К изумлению всего мира, однако, «забытый народ» обнаружил необычайную силу сопротивления и сверг иго титана — чтобы возложить на себя гораздо более тяжелое ярмо ничтожного Фердинанда. Но буря революции не бесследно пронеслась над ветхим зданием — в монашескую обитель ворвался дух свободы и мало-помалу превратил ее в свободное и веротерпимое государство, где инквизиция кажется всего лишь страшным призраком прошедших времен.