Итоги № 19 (2012)

Солист / Искусство и культура / Спецпроект

Солист

/ Искусство и культура / Спецпроект

Владислав Пьявко — про то, как вывел на сцену Иннокентия Смоктуновского и стал певцом с одобрения маршала Малиновского, о первом свидании с Ириной Архиповой и о последнем слове, которое осталось за Галиной Вишневской, о дороге, ведущей в рюмочную, а также о том, почему после ремонта Большой театр осип и оглох

Если на роду написано петь в Большом театре, так тому и быть. Однако же путь Владислава Ивановича Пьявко на эту прославленную сцену простым не был, и прежде чем освоить исполнительское искусство, он изучал науку побеждать в Коломенском артиллерийском училище. Неизвестно, много ли потеряла в его лице армия, зато отечественная школа оперного пения обогатилась еще одним тенором.

— В сценическом гриме вид у вас, Владислав Иванович, прямо мефистофельский. Не цыганских ли кровей будете?

— Нет, корни мои с Сицилии. А родился я в Сибири. И я кержак.

— Кержак — понятно, это старообрядец.

— Нет. Мы не старообрядцы. У кержаков вера дохристианской Руси.

— А солнечный остров каким боком?

— Фамилия Пьявко и отчество Иванович достались мне от первого мужа моей матери. С этим браком ей не повезло, они расстались, и однажды на танцах в красноярском Доме офицеров она встретила молодого летчика по имени Александр и по фамилии Амгуэма.

— Амгуэма — по названию заполярной речки?

— Я тоже так думал. Но здесь другая история. Еще в XVII веке, будучи в Голландии, Петр Великий присмотрел двух братьев из Сицилии, которые тоже учились корабельному делу. Одного звали Массимо, другого — Алессандро. Массимо так и остался мальчиком на побегушках, а вот другой брат вышел в корабельные мастера и уехал по императорскому приглашению в Россию. От этого Алессандро и протянулась ниточка к моему отцу, который в одной команде с будущей легендой отечественной авиации Бахчиванджи перегонял самолеты на Дальний Восток и по дороге, на промежуточном аэродроме, познакомился с моей матерью. Безумный двухнедельный роман… Обещал быстро вернуться, но так и не вернулся. Никогда.

Через некоторое время, когда я уже появился на свет, Бахчиванджи снова залетел в Красноярск, вот тогда мама узнала, что пилот Амгуэма разбился в тот же день, когда они улетели из Красноярска. Возможно, не случайно, потому что знал: на него поступил донос и на том конце маршрута его уже ждут…

Но и мой отчим Николай Маркович Бахин тоже был летчиком. Ему присудили высшую меру за то, что на своей собственной свадьбе ударил энкавэдэшника, но потом заменили на пожизненное. Ну а Рокоссовский, с которым он вместе сидел, вытащил моего «приемного батю» на фронт. И уже в поверженном Кенигсберге, за праздничным столом, полагая, что уж здесь-то все свои, он сказал о том, что победа добыта слишком дорогой ценой. Этого оказалось достаточно… А с матерью они познакомились, когда арестантский этап гнали через Красноярск в речной порт для отправки в Норильск. Пока молоденький конвоир отвернулся, мама около нашего дома передала бате буханку... Он заметил улицу и номер дома, и каким-то образом стал писать письма, когда ему уже это разрешили. История — как в кино...

В итоге мы перебрались в Норильск, где я прожил одиннадцать лет. Недалеко от нашего дома был кинотеатр, в котором потом обосновался знаменитый Норильский театр, где начинали свою карьеру Георгий Жженов и Иннокентий Смоктуновский. Ну и я там в детстве подвязался в роли статиста.

— И Смоктуновского помните?

— А как же! В десять лет мне в драке выбили зубы, и я страшно шепелявил. И вот Смоктуновский что-то замешкался в кулисах, а я суетливо дергаю его за штанину и твержу: «Кефа, Кефа, пойдем на ффену, реплику пропустиф». До сих пор помню этот эпизод.

— А он помнил?

— Была такая традиция: в первую неделю сентября все московские театры предъявляли музыкальной и театральной общественности свой молодняк. И вот в Доме композиторов лицом к лицу, сколько лет прошло, сталкиваюсь с великим Иннокентием Смоктуновским. Говорю: «Здравствуй, Кеша!» Он: «Не понял…» — «Кеша... Норильск... пацан, который тебя дергает за штанину и шепелявит: «Кефа, Кефа, реплику пропустиф». Он: «Владька? А что ты здесь делаешь?» — «Петь буду. Меня в Большой взяли…»

— Смоктуновский в Норильском театре тоже блистал?

— Там ему долго не давали толковых ролей. И когда Смоктуновский уходил, он поднатужился и собрал отходной обед, на котором сказал: «Я понимаю, что главному режиссеру Норильского театра в моем лице нужны были лишние штаны на сцене. К сожалению, к этой роли я не подхожу».

— При чем здесь лишние штаны?

— Это значит быть статистом без слов.

— Ну а как у вас голос прорезался?

— С детских лет собирал мелюзгу под выключенным репродуктором и воспроизводил для них все мелодии, которые слышал. Да так самозабвенно, что возмущенные соседи не выдерживали, кричали матери: «Нина, уйми ты свое радио!» Потом мать купила аккордеон, и я стал заниматься музыкой, пошел в хор. Но преподаватель сказал, что я со своим голосом торчу, как шило в заднице, — то есть вываливаюсь из слаженных рядов, солирую. И это стало чем-то вроде предвидения...

Я по очереди поступал во все театральные вузы Москвы и всюду проваливался на третьем туре. Последним был ВГИК. Рядом Студия имени Горького. Зашел, а там в одном павильоне снимают сцену в вагоне с Володей Ивашовым и Жанной Прохоренко из «Баллады о солдате», в другом — сцену в метро из «Добровольцев». Тут же услышал, что «какой-то» Леонид Трауберг ведет набор на высшие режиссерские. Пошел, все сдал, оставалось только собеседование. Сижу, жду своей очереди, а вокруг такие серьезные дяди и тети... Если среди своих сверстников не прошел, подумал я, то здесь и подавно не возьмут. И... в военкомат…

Так я стал курсантом Коломенского артиллерийского училища, где вскоре вместо пушкарей стали готовить ракетчиков. Решение о перепрофилировании принимали после инспекции, которую проводил маршал Малиновский. А через несколько лет, когда я уже служил в ракетных частях на Дальнем Востоке, Родион Яковлевич помог мне уволиться из армии, по сути дела помог стать певцом.

— А почему оперным?

— Тут целая история. В 1959 году, еще курсантом, я получил десять суток отпуска. В Норильск ехать далеко, и я остался у тетушки. Как сейчас помню: июнь, должно состояться открытие ВДНХ. До реконструкции она называлась ВСХВ. Но открытие сорвалось, и я пешком пошел в центр. Дошел до Большого, а там столпотворение. Смотрю: симпатичная девчонка кого-то ждет, я у нее и спроси, что здесь творится. Она в ответ: «Читать умеешь? Посмотри на колонну». А там написано, что в Большом дают «Кармен» с участием итальянского тенора Марио Дель Монако. Спрашиваю, что такое «Кармен». Она: «Ты что, дурак или прикидываешься? Это опера». В общем, провела она меня в театр, посадила на галерку. Договорились, что после спектакля встретимся у колонн, но так и не встретились. В тот день вместе с Марио Дель Монако пела Ира — Ирина Константиновна Архипова…

Я был сражен и исполнителями, и самой оперой. Возвращался на электричке к тетке и уже знал, что без театра не смогу.

— И маршал так легко отпустил?

— Всеми правдами и неправдами пробился к нему на прием, напомнил, как пел, когда он был у нас в Коломне, «Вьется, вьется знамя полковое, / Командиры впереди». Вопрос не сразу был решен. Но был решен. А когда окончил вокальное отделение ГИТИСа и был принят в Большой, прислал Родиону Яковлевичу приглашение. На премьеру «Чио-Чио-сан», где я дебютировал с партией Пинкертона, он не попал, лежал в госпитале. А на последнем прогоне был. В маршальской форме. Представляете, что началось, когда к театру подкатил правительственный лимузин?

— Насколько помнится, в «Чио-Чио-сан» тогда пела Галина Вишневская. Это была ваша первая встреча?

— На сцене — да. А познакомился я с Галиной Павловной, когда поступал в Большой. Нас было триста человек, по пятьдесят на место, а она возглавляла приемную комиссию. Вышла после первого тура и наговорила кучу комплиментов мне и моему педагогу. Поверить было невозможно.

— Говорят, Вишневская была чертовски хороша!

— Вы даже не представляете насколько!

— И такая же монументально-холодная?

— Она не то чтобы холодная, скорее величественно-мраморная. На сцене это смотрелось великолепно. Например, в «Аиде», где вместе с Галиной пели Ирина Архипова, Зураб Анджапаридзе и Павел Лисициан, — это был знаменитый состав… Если Ира была у меня, как амфора, то Галина — как статуэтка. Очень интересная и красивая она была в «Тоске», хороша в «Фиделио», даже очень… И на самом деле она очень женственная и очень ранимая. А вот ее якобы стервозность — это маска. Она никого близко к себе не подпускает. Я думаю, ее внутренний мир до конца не был открыт даже супругу Мстиславу Ростроповичу.

— У Галины Вишневской чего больше — артистизма или организаторских способностей?

— Скажу так: она актриса одного режиссера, который понял ее природу. Это Борис Александрович Покровский. Он много ей дал, очень много, и она не стеснялась об этом говорить. Да и я не стесняюсь, потому что и я ученик Покровского.

…Но на язык Вишневской лучше не попадать. Да и построить она могла кого угодно. Помню случай, когда одна из артисток пришла в театр без чулок и, столкнувшись с Галиной Павловной, услышала: «Ты чего это с голыми ногами в театр ходишь? Денег нет на чулки? Могу дать».

— И как же уживались в одном театре сразу три примы — Архипова, Вишневская и Образцова?

— Добавьте Милашкину, Синявскую... Сцена большая, места хватало...

— Вы часто пели вместе с Ириной Константиновной?

— Конечно. Хотя и у нее, и у меня были и другие партнеры и партнерши.

— Ирина Константиновна была модница, любила одеваться?

— Любила. У нее была великолепная портниха, а материалы мы привозили из-за границы.

— Экономили на командировочных?

— Мы с Ирой — никогда.

— Но ведь девяносто процентов вашего заработка забирало государство.

— Я на этом не зацикливался. Ирина тоже.

— И от зарубежных постановок случалось отказываться?

— Случалось. Я развернулся и уехал из Аргентины, куда меня пригласили петь Германа в их «Пиковой даме». Посмотрел, что за постановка, и... послал их. Госконцерт, которому пришлось платить неустойку, нажаловался на меня в ЦК. Я же им ответил, что не собираюсь быть могильщиком великой русской литературы и великой русской музыки.

— Герман выходил в полосатых трусах?

— Хуже… Но контракт сорван, и мне сказали, что не выпустят больше за границу. А мне плевать — у меня в распоряжении одна шестая часть суши!

— А где в советские времена певцы зарабатывали основные деньги — в театре или на гастролях?

— Это в шоу-бизнесе, тогда на эстраде, были какие-то левые концерты. У нас левых не было, но мы и в театре хорошо получали. Все-таки ведущие исполнители.

— И сколько надо было спеть Германов, чтобы купить машину?

— Как-то мы с Ирой посчитали, что за одни гастроли в Италии она сдала государству столько валюты, что можно было купить целый автопарк. Это не фигура речи, а на полном серьезе.

— Как вам досталась партия Пинкертона в «Чио-Чио-сан»?

— По сей день благодарен Галине Павловне за то, что она взяла меня в Большой и предложила спеть Пинкертона. Но прежде, чего я не знал, она посоветовалась с Ириной: дескать, у нас появился парень из ГИТИСа, хочу, чтобы он у меня спел Пинкертона. А до этого у меня была крохотная роль, буквально в три слова, в «Мазепе». Я пел Искру, друга Кочубея, а Ирина Константиновна — Любовь. И Ирина так сказала Вишневской: «Я не слышала, как он поет, потому что там и петь нечего, но играет здорово». Вот так и решилась моя судьба.

— А как судьба свела вас с Ириной Архиповой?

— После премьеры «Чио-Чио-сан» с моим участием театр бурлил. Видите ли, всех страшно интересовало, почему это Вишневская отдала партию Пинкертона какому-то выскочке. И пока Ирина была на гастролях в Америке, Галина в одиночку держала оборону. Ирина приехала, послушала спектакль и приняла волевое решение отправить меня на учебу в Италию — подучиться и вообще подальше от театральных страстей и сплетен. Вот тогда между нами и завязалась переписка, но по старой памяти всякий раз, когда в театре шла опера «Чио-Чио-сан», я присылал Галине огромный букет цветов. А потом как-то так получилось, что Ирина стала все больше и больше занимать мое внимание. Помнится, Зураб Анджапаридзе сказал мне тогда: «Тут у тебя ничего не получится». Ирина была старше меня, к тому же замужем. Но он ошибался…

— А как же Вишневская?

— О, это отдельная история. Я готовил с Ириной партию Хозе из «Кармен». В это время Галина тоже собралась петь Кармен и хотела, чтобы я был ее партнером, а дирижировал Ростропович. Дело в том, что Вишневская была в то время членом худсовета театра и председателем цехкома оперы, и от ее мнения зависели вводы артистов в спектакли. В общем, она была категорически против, чтобы я пел с Ириной. И после этого худсовета две подруги столкнулись у лифта. Некоторые свидетели утверждали, будто Ирина Константиновна, которой по природе не была свойственна бранная лексика, грубо выразилась в адрес Галины Павловны. Дело дошло до парткома. А вскоре, по-моему, и весь мир знал, что две примадонны Большого театра поссорились из-за какого-то Пьявко. Потому, дескать, что сначала он ухаживал за одной, а потом стал ухаживать за другой.

— А как было на самом деле?

— Вот умру, узнаете…

— Все случилось в Италии?

— Потом узнаете...

— Ирина Константиновна осознавала, что она великая?

— Никогда не было разговора на эту тему. Но, безусловно, она знала себе цену.

— Возраст на голосе сказывался?

— Самое интересное, нет, у нее оставался до самого конца очень молодой голос. Чаще стала брать дыхание, но вот эта самая линия звука шла ровно. Что от Бога, то от Бога…

— Вишневскую называют царицей оперной сцены. Кто тогда Ирина Архипова?

— Богиня. Не даром же она получила Всемирный приз искусств — «Бриллиантовую лиру» с присвоением титула «Богиня искусств». Ира великий человек, великая женщина.

— А кто кому приносил кофе в постель — вы богине или она вам?

— Поочередно. А вот готовить Ирина не умела и не любила. Да это и не ее дело, она пела.

— И сколько же генсеков и других государственных руководителей имели честь ее слушать?

— Могли все, начиная с Булганина...

— Владислав Иванович, почему у наших теноров — Лемешева, Козловского — не было такой мировой славы, как у итальянцев? Чем наши хуже?

— Да ничем, просто страна была закрыта. Собинов имел мировую славу и с успехом пел в Италии. Блистал в Европе и Дмитрий Смирнов.

— Это в прошлом. А вот с Лучано Паваротти и Пласидо Доминго встречаться приходилось?

— Так называемое шапочное знакомство. А вот с Марио Дель Монако мы дружили семьями. Гениальный певец. Мог передать голосом любое состояние души, сыграть любую сцену. Поэтому Вальтер Фельзенштейн и не приглашал его в «Комише Опер», говорил, что Марио тембром и силой своего голоса делает больше, чем другие артисты, двигаясь и выполняя сложные мизансцены.

— Кого из современных певиц можно назвать творческой наследницей Ирины Константиновны?

— Конечно, Ольгу Бородину. Ирина верила в нее, и Оля оправдала надежды. Сейчас это мастер экстра-класса. Настоящая царица и богиня оперы. Хочу назвать и Елену Зарембу с уникальнейшим голосом. При этом они совсем непохожи на Ирину Константиновну, яркие индивидуальности. Но глубина и масштаб дарования, уровень мастерства соразмерны уровню, который задавала Архипова.

— А Анна Нетребко, у ног которой сейчас лежит весь оперный мир?

— Ирина Архипова с 1968 года была бессменным председателем жюри Международного конкурса вокалистов имени Глинки. Оля Бородина и Дима Хворостовский в 1987 году прогремели первыми, потом Аня Нетребко. Так что все они наши дети. Анна очень талантлива, у нее драгоценный дар актрисы, не только певицы.

— Вот только редко теперь они бывают в родных краях…

— Не так уж редко, как вам кажется. Посмотрите хотя бы афишу Мариинского театра...

— Но Большой-то по-прежнему бренд, по-прежнему нарасхват!

— Большой всегда был славой Российской империи, Советского Союза, а теперь России. Хотя Большого — в моем понимании — уже нет! Большой театр сейчас переживает не лучшие времена. И для меня пока перспектива туманна… В свое время театр собирал голоса со всего Советского Союза, отбирали лучшее. А сейчас?.. У нас в консерватории училась японская певица Теруко Оно, потом ее часто приглашали в жюри конкурса имени Чайковского. Бывала она и у нас дома и как-то сказала: «Обывателю жить в капитализме хорошо, а вот для искусства советская власть лучше». И она права. Если бы мне сейчас было семнадцать лет, я бы вряд ли вырвался из своего Норильска. И не было бы в моей жизни никакого Большого театра и этой волшебной сцены.

— Волшебной! А как же зависть, сплетни?..

— Люди же разные! Например, Зураб Иванович Анджапаридзе был человеком исключительной доброжелательности. На всю жизнь сохраню чувство благодарности за то, как он воспринял мой приход в театр. Потом, когда мы встретились на сборе труппы, он подошел и сказал самые простые слова: «Хорошо поешь, парень. Поздравляю». Но что они для меня тогда означали, думаю, объяснять не надо.

И еще один эпизод. Большой театр давал очередной шефский концерт в клубе КГБ. Я отпел, выхожу за кулисы и вижу, что Зураб Иванович не отрывает взгляда от моих убогих студенческих желтых ботинок на микропорке. После концерта привез меня к себе, открыл шкаф, а там разной обуви пар двадцать с лишним. Говорит: «В тех, что ты поешь, даже выходить на сцену неприлично. Выбирай!» Так мне достались туфли с ноги великого певца. Никто не верил, что их подарил сам Анджапаридзе.

— А на кого театральные мужики больше обращали внимание — на певиц или на балерин?

— Природа… ее пути неисповедимы…

— Особенно когда рядом Лепешинская или Семенова.

— Лепешинская называла меня Пьявочкой.

— Дразнила?

— Ага. А Мариша Семенова, царство ей небесное, тоже была ой какая!.. Однажды я ее подхватил и начал кружить.

— Что там было кружить?

— Не надо, она была в потрясающей форме! «Поставь, — говорит, — а то пожалуюсь Ирке».

…Я, когда попал в театр, по очереди просмотрел все спектакли, в том числе и балеты. Мне нравились эти ребята — Володя Васильев, Миша Лавровский, Юра Владимиров, Саша Годунов, молодой Боря Акимов, потрясающий Марис Лиепа, ну и девчонки, естественно. Мы дружили.

— И на пиво ходили с балетными?

— Вообще-то я с 1962 года ничего не пью. Как сказал мой педагог: либо петь, либо пить… Но иногда, бывало такое, захаживали.

— И куда, где чаще всего можно было встретить звезд Большого?

— В Москве рюмочных хватало — у МХАТа «Артистическое» кафе, потом подвальчик на углу Пушкинской, забегаловка у Театра оперетты — в том доме, где жила Яблочкина. Места были.

— А почему о Майе Михайловне Плисецкой ничего не говорите? Она что, не из вашей компании?

— Мы встречались чаще всего на спектаклях. Она потрясающая балерина! А ее «Умирающему лебедю» нет равных.

— Но есть и другая точка зрения: то, что делала Плисецкая, это не балет, а пантомима — ловкость рук.

— Кто вам сказал эту глупость? Посмотрите ее Черного Лебедя — Одиллию или Китри в «Дон Кихоте». Это величайшая танцовщица с потрясающей техникой. Причем эту уникальную свою техническую оснащенность сохраняла феноменально долго, перейдя на пластически-образный репертуар практически после пятидесяти лет. А мы с Ириной очень любили ее трагическую Зарему в балете «Бахчисарайский фонтан». Какие у нее там были прыжки! Земное притяжение было не властно над ней, она зависала в воздухе...

— Вам ведь тоже доводилось воплощать на сцене музыку Родиона Щедрина?

— Как-то в году 1976-м иду по Калининскому проспекту, и тут кто-то сгребает меня сзади в охапку. Оборачиваюсь: Щедрин. «Владь, — говорит, — я тут «Мертвые души» закончил. Я там для тебя такое написал!» — «Ноздрева!» — «Откуда ты знаешь?» — «Да я в жизни Ноздрев!»

— И что, вы тоже мот, кутила, мошенник и скандалист?

— Ноздрев как персонаж был еще и жизнерадостным человеком, очень русским и нескучным, переполненным энергией, которую ему девать было некуда.

— У Ирины Константиновны какая партия была любимой?

— Кармен, партия Марфы, ну еще Марина Мнишек, Эболи из «Дон Карлоса». А петь Ира начала еще в архитектурном институте, в вокальном кружке, который вела Надежда Матвеевна Малышева — супруга нашего великого филолога Виктора Владимировича Виноградова. И как-то на одном из вузовских концертов Ирина сорвалась на верхнем ля. На что ее первый муж, Женя Архипов, сказал: «Чего ты лезешь? Обуховой ты все равно не станешь, у тебя для этого данных нет».

— Обуховой Ирина Константиновна действительно не стала, она стала Ириной Архиповой!

— Но не сразу. До этого успела поработать архитектором и построить в Москве двенадцать объектов. Например, гараж на Воробьевых горах, химлабораторию и библиотеку, а потом, уже совершенно самостоятельно, здание военного факультета финансового института возле ВДНХ.

— С середины восьмидесятых Ирина Константиновна возглавляла Всесоюзное музыкальное общество, которое потом переименовали в Международный союз музыкальных деятелей. А как появился фонд ее имени?

— Очень просто. Однажды к нам пришли ребята, молодые певцы и певицы, и сказали, что хотели бы поехать на конкурс, но нет денег. Деньги мы тогда нашли, но проблема-то не одноразовая, вот и возникла идея создать фонд, который помогал бы молодым певцам на постоянной основе. Эту идею активно поддержали Георгий Свиридов и Наталия Сац. И уже в 1993 году большим концертом в Большом театре была отмечена презентация фонда имени Ирины Архиповой.

— Кто сейчас возглавляет Фонд Ирины Архиповой?

— Я. Планов много, но в первую очередь надо искать способы зарабатывать и привлекать средства.

— А по линии Минкультуры не дают?

— Дают, но немного. Бюджет у них ограничен, но и конкурс имени Глинки, и фестиваль имени Ирины Архиповой Министерство культуры поддерживает, мы это ценим.

Сегодня молодежи часто не на что и негде подготовить партию — нет ни материальных возможностей, ни соответствующего помещения. Вот мы в фонде и даем молодым возможность подготовить оперные партии и концертные программы. У нас есть программа «Опера — новое поколение», в которой задействованы молодые, которые уже окончили консерваторию. Готовим с ними оперные партии, оттачиваем, отшлифовываем программы и выдаем по сути дела уже готового исполнителя с востребованным репертуаром.

— И как быстро работает ваш «конвейер»?

— Смотря что вы имеете в виду. Если вообще подготовка певца, то это процесс длительный. Пять-шесть лет обучение в консерватории. А потом еще лет десять, пока окончательно не созреет, надо понаблюдать… Не быстро, в общем!

— Уникальный вокальный материал еще попадается в наших палестинах?

— Его полным-полно.

— А что у нас с бывшим советским музыкальным пространством?

— Именно его сохранением и стремится заниматься наш Международный союз музыкальных деятелей, мы в тесном контакте работаем и с Украиной, и с Белоруссией, и с Казахстаном, и с Киргизией, и с Эстонией, оживились контакты с Латвией. Много совместных мероприятий, прежде ориентированных на молодежь, конкурсы, фестивали. Стремимся и выдающимся мастерам давать возможность выступить в Москве, совсем недавно пел у нас выдающийся бас из Белоруссии Олег Мельников, прошел творческий вечер эстонского певца Мати Пальма. В постоянном контакте находимся с Марией Биешу. Время неумолимо, многих дорогих друзей и коллег уже нет, задача, чтобы новые поколения сохранили драгоценную связь.

— Звучат шаги, мои друзья уходят…

— Мы жили в одном доме с Иваном Семеновичем Козловским, который, когда выходил на улицу, последовательно кланялся всем мемориальным доскам. Я же, пробегая мимо, подначивал: «Иван Семенович, хватит причитать! Не слышат они!» «А, это опять ты, бандит!..» — беззлобно говорил Козловский. Он очень хорошо ко мне относился: я же не понимал тогда, что он с этими людьми прожил рядом свою жизнь. Теперь и у меня есть свой пантеон.

— Кстати, о «волшебной сцене». Как вам Большой театр после грандиозного ремонта — звучит? Пробовали?

— Не пробовал, но слышал, и мне этого достаточно. Голос не летит в зал. Слышно, что кто-то поет там, на сцене, а раньше рот открыл — и звук пошел в зал… Потом они подняли оркестровую яму, и дирижер теперь торчит по пояс, что очень смешно и некрасиво. Но главное все-таки акустика. Она нарушена. А вот наш бывший министр культуры ректор Московской консерватории Александр Сергеевич Соколов с умом отреставрировал Большой зал консерватории. Акустика прекрасная. Даже, кажется, стала еще лучше. Можно сказать, воздвиг себе прижизненный памятник.

— Как вы, оперный певец, относитесь к талантливым самоучкам, то есть к бардам?

— Считаю, что по-настоящему у нас было три стоящих барда — Александр Галич, Булат Окуджава и Владимир Высоцкий. Мне ближе всех Высоцкий, масштабом поэзии и мощью актерской. И только у Высоцкого была боль за Россию, за ее вечную неустроенность. Однажды я зашел в ВТО пообедать, сидит Высоцкий, уже немного выпивший и страшно злой. Говорит: «Владька, иди сюда. Ты «Маршала смерти» читал?» — «А что это?» — «Это Галич про Жукова написал. Но я ему отвечу!»

— И ответил?

— Конечно. Потом появилась его знаменитая песня «Мы вращаем землю»: «От границы мы Землю вертели назад — /Было дело, сначала./Но обратно ее закрутил наш комбат,/Оттолкнувшись ногой от Урала».

Такое и со сцены Большого спеть не стыдно…