Иван Змеевич и Краса Ненаглядная

Глава 2

Царь стоял на крытой галерее, опоясавшей белокаменные палаты, и наблюдал за Ваней не исподтишка, а открыто, как и подобает правителю. В его глазах не было тепла и восхищения, которое всегда проскальзывает даже у самых сердитых и суровых родителей, когда они видят своё чадушко. Ваня с деревянным мечом то нападал на куль с соломой, то отскакивал. Дядька Ерошка, воспитавший обоих царевичей, подбадривал неуклюжего и неуверенного мальчишку. То ли меч был тяжёл, то ли куль с соломой, придерживаемый хитрым стрельцом, увёртлив, а ничего у Вани не получалось. Царевич бросил деревянную игрушку и заплакал, горше не бывает.

Царь скривился от боли, пронизывавшей его тело и сковавшей лицо, покрытое струпьями от ожога, и от неудовольствия видеть молодецкую забаву. Потом отвернулся и пошёл в светлицу, где писец уже нашёл старинный свиток и досконально его изучил.

— Вот государь-батюшка, всё что сохранилось в преданиях про Змея Огненного. Кабы ваш старший брат, будучи на престоле, не повелел библиотеку чернокнижную спалить, больше бы узнали.

Знал государь, что его переписчик книг и составитель писем, а по призванию толмач с любых языков, был человеком скрупулёзным. К бумагам относился бережно и терпеливо, и уж если сказал, что других свитков нет, значит, проверил со всем тщанием.

— И что пишут в том свитке? А главное… — царь понизил голос, подчёркивая тем самым, что это обстоятельство и есть самое важное, — кто пишет?

— Это челобитная вашему деду, в пору, когда тот был на престоле. Писана путешественником заморским, неким Афтандилом. Этот путешественник всё мечтал найти остров Буян с волшебной яблоней, на которой растут молодильные яблоки. Они даруют вечную жизнь и прекрасное здоровье. Просил Афтандил снарядить ему корабль с командой, чтобы плыть на тот остров. А вот до реки Калины, что впадает в Окиян-море, он своим ходом намеревался добираться.

— И что же, дед мой дал ему тот корабль или какое-то вспомоществование?

— Про то мне не ведомо, — развёл руками писец, — но раз про ту экспедицию ни слуху, ни духу, стало быть, и не построили корабля, и молодильных яблок Афтандил не добыл.

— Дурь это всё.

Царь махнул рукой и погрузился в печальные размышления, подперев кулаком подбородок. Некогда густая каштановая борода после схватки со Змеем Огненным сильно поубавила в толщине и длине, но это было полбеды. Ожоги рук и лица — вот что всерьёз беспокоило царя. Три дня их мазали снадобьями, которые варили на козьем и сурочьем жиру, но толку было мало. Раны покрылись струпьями, и те сходить не желали, а только твердели и образовывали корку, а когда отпадал один струп, появлялся на его месте другой, зело вонючий. 'Эдак я сам чешуёй обрасту, как вражина поганая," — невесело усмехался царь, принуждённый носить тонкие рукавицы. На лицо только рукавицу не надеть. И видеть, как челядь и стрельцы глаза от него отводят, было очень неприятно. С Заряной Выслав так и не помирился. Понимал умом, что нет её вины в случившемся, что муку она претерпела жесточайшую. Но о позоре её и своём думать не мог, потому что щемило сердце и колотилось так, словно хотело выпрыгнуть.

В народе о налёте Огненного Змея поговаривали, но все домыслы сводились к тому, что хотел вражина похитить царевича Ванечку, кровиночку ненаглядную. Царица не покорилась, а Царь-надёжа защитил. «Но это пока, до поры и времени, — думал царь, сдвинув брови к переносице, — а потом будут вопросы задавать: отчего Огненный Змей прилетал в царские палаты, да почто хотел ребёночка умыкнуть, не боясь царева гнева и храброго войска. А что, если за своим змеёнышем прилетал?»

От нахлынувшей досады царь стукнул кулаком по подлокотнику трона и заставил писца вздрогнуть.

— Ась? — посмотрел писец на царя, — Сызнова начинать?

— Начинай, — буркнул царь и приготовился слушать старинную челобитную от Афтандила, и писец со вздохом и завыванием, приличествующим моменту, завёл.

«Жалоба тебе, государь наш батюшка, свет Володимир, от недостойного твоего холопа Афтандила. Запустошен дом мой, и двор мой, и овин. Некому и не из чего пива наварить да мёдом утробу насытить, да на остальные деньги вина прикупить и помянуть всех сродников и дружинников. И разорение моё стало через страсть неутолимую к путешествиям, чтобы восславить землю русскую и найти управу на басурман. Приезжали твои холопы, боярские сукины дети Сулима да Колотила, проверяли мою мошну, все остатние гроши присвоили и сказывали, что истратил я царскую милость не по назначению и приказанию, а купил себе кафтан, сапог и развлекал девок блудящих. Сами сукины дети сладко-приторно живут, а казне через то поруха. Ты их, государь-батюшка не слушай, а дай лучше мне денег на корабль. Найму я морских дел мастеров, поплыву я в земли дальние. И привезу яблок молодильных, кои украдкой заимствую на острове Буяне. Про то, что Змей Огненный может на меня зело взъерепенится, ты не думай. Отдай мне Сулиму и Колотилу, сукиных боярских детей. Я Змею Огненному их в пасть брошу, пусть подавится. В жалобе своей корысти не имею, хочу пострадать за отечество. Если Жар-птицы мне глазыньки повыклюют, то я на то не обижусь, довольно красот на этом свете узрел. А сияние твоё благочестивое и слепцу видать».

— Что отсюда следует? — спросил сам себя писец, — усматривается, что этот Афтандил зело упорно верил в существование Змея Огненного. Ну, в том теперь и у нас сомнения нет.

— Бабкины россказни всё это. Потому мой дед и не дал ни корабля, ни войска.

Царь тяжело поднялся и подошёл к окну. Ваня-царевич, уже умытый и переодетый в чистую рубашку, восседал верхом на гнедой лошадке, которую под уздцы водил старый Ерошка по двору. И если с мечом царевич управлялся худо, то в седле держался весьма неплохо. Только не понравилось царю, когда Ерошка подхватил царевича и снял с седла, усадил себе на шею и поскакал по двору вприпрыжку, как поганый скоморох. В открытое окно долетала песенка: «По кочкам, по кочкам, в ямку бух». Кольнуло в сердце у царя: «За что же я так Ваню ненавижу? Никто не знает, мой он сын или не мой. Ведь с моего отъезда и до возвращения ровнёхонько девять месяцев прошло… Да и похож малец на старшего и среднего сыновей. Род ты наш, великий, дай разобраться только! А ещё муторно мне от того, что прилетает на подоконник царицыной светлицы Жар-птица. И смотрит так зорко, точно запоминает всё. А ведь эти Жар-птицы только с острова Буяна и бывают…»

А в светлице тем временем царица Заряна вышивала шёлком на пяльцах. В её глазах стояли слёзы, застили свет, потому царица пропускала стежки. Вздохнула, отложила рукоделье в корзину и поднялась к окошку. Голова кругом пошла, потемнел белый свет, точно сумерки настали, голоса стали глуше. И не заметила Заряна, что лежит она на полу, косы разметались. Понабежали девки, осторожно её подняли и подруги отвели прилечь, подушками обложили.

— Что-то наша матушка-царица совсем ослабла, исхудала, — запричитала Чернава, — рубаха под сарафаном насквозь мокрая.

— Государь наш батюшка новых лекарей повелел сыскать, прежние уже не помогают, — поддакнула одна из боярынь, — только где новых сыскать, коли старых уже на кол посадили за криворукость?

Закрыла царица глаза, голоса девок доносятся к ней точно через толстую пелену, наброшенную на голову. Больше всего ей хочется лечь и уснуть, чтобы все эти кудахчущие бабы оставили её в покое. Хочется погрузиться в тишину, плыть в ней, точно в лодке. Спать и не просыпаться.

— Мой покойный свёкор незадолго до смерти отказался от еды. Говорил всем, что зловоние от всех мисок и горшков исходит. Ни каши, ни щей не мог даже пригубить, — шепнула одна боярыня другой, — так от голоду и помер, лекарь сказал. Да только не верю я, что человек может себя голодом уморить. Это или порча какая-то или сглаз.

— Говорят, если роженица от бремени трудно разрешается, нападает на неё тоска и горячка. Ребёночка к себе не подпускает, может и придушить от тоски, али сама в петлю залезет.

— Упаси Род…

Нянька Чернавка прогнала досужих боярынь да девок. Да и грешно про роды вспоминать, коли сыночек уже во дворе на лошадке гарцует. Села старая нянька подле кровати царицы, стала опахалом махать. Заряна веки смежила. Снится ей сон среди бела дня, как сидит она с сыном Ванечкой на лавке, в ладушки играет. Только Ванечка уже не мальчик и не отрок, а юноша. И входит в горницу девушка красоты необычайной, берёт Ванечку за руку и ведёт к двери. И Ваня встаёт покорно, на мать и не смотрит, идёт за девушкой, и вот уже скоро за ними затворится дверь. Хочется Заряне крикнуть: «Куда ты, постой, сыночек!» А он оглядывается и улыбается: «Не бойся, матушка, я уже не маленький. Всю жизнь в царских палатах не усидеть». Плачет царица во сне, но сын её словно не слышит. Повторяет Заряна: «Куда ты, сыночек!». А девушка красоты необычайной отвечает вместо него: «За молодильными яблоками. К дереву на остров Буян. В дереве том сила всей земли. Корнями гнездится в бессмертном подземном огне, вершиной восходит высоко-высоко, теряясь светло в вышине, изумрудные ветви в расцвете уводит в бирюзовую вольную даль. И знает веселье, и знает печаль».

День-другой проходит, поят сонную Заряну отваром одолень-травы. Развешивают в горнице сушёную траву репейника. Всё делают боярыни и девки дворовые, чтобы легче Заряне стало. И вправду, на какое-то время удаётся царице очнуться, открыть глаза. Иной раз узнает она и Чернаву, и Ерошку. А больше всех о Ванюше говорит, зовёт сына к себе, кудрявую его головку слезами поливает. А кудри каштановые у Вани уже не детские. Завитки крупные, жестковатые. Мужской волос, как у Прошеньки-кузнеца. И глаза такие же серые, с солнечными искорками, что таятся вокруг зрачка. Не похож он на Змея Огненного, но и на царя Выслава не похож. Рядом с братьями его не поставишь.

Вот уже второй месяц от рождения сына на исходе. Ванюша ростом перегнал уже не только мать, но и отца. Дядька Ерошка смеётся: «Царевич вырос всем на радость. Сметливый, любопытный, крепкий, рассудительный. В драку первым не полезет, но от боя не бежит. Умён, но старшим не перечит. Дружбу ценит, но к зелену вину не тянется. Не болтлив и не хвастлив. Опора отцу, отрада матери».

Всё так, и даже царь Выслав, похоже, смягчился или смирился с тем, что растёт в их дому сынок. С одним смириться трудно: жена сохнет, чахнет, да и сам весь коростой покрыт. Народ за спиной шепчется, что царскую семью Огненный Змей проклял за то, что не пожелали ему отдать младшего сына. Часто теперь заходит Выслав в горницу к супруге, но почти всегда видит её спящей или дремлющей. Сидит рядом с её постелью сын Ванюша, гладит мать по руке и обещает разыскать Огненного Змея, отобрать у него молодильные яблоки, а самого жизни лишить. И думает Выслав: «Отчего бы мне Ивана Змеевича не отправить на остров Буян?».

— Тяжко тебе будет в моей стае, не всё человечье от себя отринул.

Волчий Пастырь, голова которого была скрыта под рогатой шапкой, а на плечи был наброшен плащ из густой шкуры матёрого волчищи, смотрел на Незвана с укоризной. А в чём была вина Незвана? В том, что не он себе проклятье выбрал, в том, что не потерял память, в том, что не мог нападать на людей и резать скот?

— И в тучу тебе обращаться рано, не сможешь ты небесных овец пасти, уж больно резв и живёхонек, — продолжал Волчий Пастырь.

— Отпусти, отче, — попросил Незван.

— Вот что…

Волчий Пастырь хоть и любил всякого в своей стае, а Незвана жалел пуще других.

— Отпущу, коли найдётся тот, кому ты нужнее, чем мне будешь. Быть тебе оберегом и слугой для малого дитяти. Уж такая доля, видно. Своих младшеньких братьев не донянчил, чужого будешь охранять.