Иван Змеевич и Краса Ненаглядная

Глава 22

Сидел Ваня в сырой темнице, руками взявшись за кованую решетку и думал: «Вот она какая бывает — царская милость!» и даже не разу в мыслях не назвал государя отцом. Дядька Ерошка принес объедки с царского стола, сопли рукавом вытер.

— Уж прости меня, царевич, что вызволить тебя не могу. Не могу поперек царского приказа пойти.

— Что же царь Выслав с Дмитрием да Зотеем делают?

— Пируют, да решают, как от змеева отродья избавиться, от спутников его — Жар-птицы и волкодлака. Как решат, так и выполнят.

— А что же матушка?

— В горенке слёзки льёт, приставлены к ней мамки да няньки, чтобы жизни себя не лишила, царский род не опозорила.

Взял пленник криво отломленные куски каравая и давай их жевать и водой ключевой запивать. И показалось это кушанье ему горьким, как нищему подачка.

— Знаю я, дядька Ерофей, что ты из темницы меня не выпустишь, а только скажи мне, отчего так отец меня ненавидит? И давно ли задумал извести меня?

— Вот и я не знал за что, пока в баньке тебя не попарил. А как со спины змеиные чешуйки соскреб, так и открылась мне правда.

— Разве моя вина в том, что я Змеевич?

— Вина не вина, а расплата одна.

— Помоги мне, дядька Ерофей. Принеси со двора оглодок яблочка, который я маменьке подарил.

Дядька сделал это с превеликим удовольствием.

До утра пленник глаз сомкнуть не смог, всё думал, как жизнь свою спасти, как Красу Ненаглядную из неволи вызволить, как волка на волю выпустить.

А бражный князь Дмитрий в горницу к ваниной невесте пришёл, да ее там не застал. Оборотилась она Жар-птицею и села на спинку креслица. Стал ее князь молить девицей оборотиться, сулил подарки дорогие, ласки земные. Молчала птица, только капали из глаз ее жемчужные слёзы. А как князь Дмитрий к ней ручищи протянул, обожгла его огнем, и тот вон ретировался.

Зотей, ни капли хмельной браги в рот не взявший, все допытывался у волка, как тот из-под власти Волчьего пастыря вышел и служить царевичу согласился. Только клацал зубами волче, притворяясь глухим и немым.

Наконец все угомонились и спать повалились. Царь Выслав в палатах, князь Дмитрий в конюшне, Зотей в овине. Царица глаз не сомкнула, а дождалась тишины и спустилась в подземелье. Только стражники ее не пустили. Не подчинялись они царице, боялись гнева государя. Нашла Заряна окошко клети, где томился ее младший сын, и приникла к решетке.

— Это Выславу ты чужой, а мне — кровиночка. И я спасу тебя, сыночек мой родимый.

— Одному спастись мне никак нельзя. Со мной невеста — Краса Ненаглядная, дочь Бабы Яги да верный мой помощник Серый Волк.

— Не говори о них, сокол мой ясный. Где это видано, чтобы царский сын с ведьмами и оборотнями якшался. Как все уснут, я ключик от темницы выкраду, через мышку-норушку передам, она тайно двери-то и распахнет.

— Не та ли мышка-норушка, что весь мой путь помогала за корочку хлебца? Да все мои подвиги и поражения видала?

— Она самая.

— Не согласен я на это, матушка. Даже перед мышью малой не хочу прохвостом и предателем быть.

— Значит казнь тебя ждет от рук царя! — упрямо выкрикнула Заряна и тут же покосилась, не слыхал ли кто.

— У камня Алатыря была только одна сторона, где мне убитому быть. Где я только не бывал, а жив остался. Но теперь я в родном дому. Нечего мне страшиться. Царь посердится да и простит, когда я ему правду про свои скитания расскажу.

Покачала головой Заряна, вздохнула и покинула сыночка.

Остался он один со своими думками.

— Тут не зайка белый с зайкой серым лапками боролися, то на поле ратном Правда с Кривдою сходилися. Правда — в белом сарафане да в уборе жемчугами. Кривда в рубище заплатанном, с колтуном в волосах. Билися-сходилися, за космы друг друга драли. И стала Правда грязная да пыльная, жемчуга по травам раскатилися. А Кривда какой была такой и осталася. И теперь у народа две Кривды, а правды ни одной. И жемчуга собирают люди добрые, лишь в тех каменьях только свет правды и остался, да на всех его не хватит.

Слышит Ваня ехидный голос и резкий припев дудок, и снова оказался на ярмарке в толпе зевак. Да что же это такое? Снова скоморохи-прохиндеи? Да и представление в самом разгаре. Только посад незнакомый. И не столица, и не Старая Дубрава. До чего же город красив, слов описать не хватит. Палаты белокаменные, мосты чугунные, мостовые деревянные. Площадь широкая чисто выметена, а на ней помост. То ли для скоморошьих глум, то ли для судилища.

Бабы и мужики, молодые и старые — все сгрудились возле того помоста. А на нем старик с балалайкой. А рядом — детина в маске с прорезями для жалеек, нещадно гудит и дудит, заглушая припевы балалаечника. А еще пляшет баба-плясовица, видны Ивану только босые грязные ноги, заплатанная юбка в пол и распоясанная рубаха. А ни туловища, ни головы крикуньи не видать, потому что к поясу бабы пристегнут шатер, вздымавшийся вверх перевернутым колоколом. Прыгает на палочке кукла в колпачке. Не та, что спалил Ваня в костре давней грабёжной ночью. Новая. На ней кафтан царский, красный вышитый, у ней грубо намалеванный рот и выпученные глаза.

— Кто-то коркой хлеба давится, а кто-то и с холодцом не управится. Кому-то на полатях стелено, а кому-то под кустом спать велено. Почему жизнь наша поганая, голодная да пьяная? Про то скажет Петрушка, да не тихонько на ушко, а гаркнет во весь рот. Слушай, честной народ. Не родись красивым, а родись счастливым. Не всяк сын царский золотой ложкой щи хлебает. А и другое бывает. Не водись, царица, с Огненным Змеем, не пластайся перед Любостаем. Не родится тогда отродье проклятое, не будешь слёзы по живому сыночку лить, — кричит баба-плясовица и ногами кренделя выписывает. Шатер высокий качается, но не валится. Люди на площади смеются, точно знают доподлинно, о ком кричит она голосом Петрушки.

Видит Ваня, как бегут со всех сторон стрельцы и княжья дружина Дмитрия. Как берут они в кольцо толпу посадскую. Начинают сечь и рубить людей топориками. Визг, шум и гам поднимается. Кровью площадь обагряется. Вмиг пропало всё. Налетели вороны, точно Зотеевы прислужники. Стали кровушку с земли пить, косточки клевать. Вскоре стала площадь чиста-чистёхонька. Одного Ваню не заметили, точно его и не было. И вновь стоит посад пустой, только ветер между избами и посадскими теремами летает, отзвуки балалайки и рожка скоморошьего носит.

К обеду, когда протрезвели царь Выслав и его сыновья, решили над Ваней суд учинить. Стражники вывели его на площадь перед царскими палатами. Там уже был установлен трон, на котором сидел похмелившийся царь Выслав в короне, сдвинутой набок, домашней рубахе, расшитой у ворота, подпоясанный бисерным поясом. Справа стоял князь Дмитрий, с квашеной капустой, повисшей на бороде, и Зотей в черном плаще с капюшоном.

— Думал я думу тяжкую, кручинную. Не легко своего сына наказывать, за провинности взыскивать. Всё могу простить, и скоморошьи глумы, и блудодейство и даже зломыслие колдунское. Но посрамление имени царского воровством молодильного яблока — не могу! — возвысил царь голос на последней фразе.

— Повинись, сыночек ненаглядный, — заплакала Заряна, стоявшая на крыльце царских палат.

— Будешь ли слово покаянное держать, — сурово сказал князь Дмитрий, — или в запирательстве усердствовать станешь?

— Отрицаешь ли ты очевидное? — вкрадчиво спросил Зотей.

— Вам правда известна так же, как и мне, — ответил Ваня, — скажу одно только, что не хочу царевичем больше прозываться. От врагов столько не претерпел, сколь от семьи. Родной отец на верную смерть послал, дитятю неразумного, безоружного к Огненному Змею в логово отправил. Дмитрий в плену держать вознамерился, боялся, что дитятя богатырем станет и царский наказ выполнит, и не достанется ему трон еще тридцать лет и три года. А Зотей… Нравилось ему посерединке быть, между злом и добром, и перемены страшили его. А ну как с новым Огненным Змеем договориться ему, колдуну, не удастся? У всех свой интерес был меня загубить. И вышло так, что всей семьи у меня волкодлак, дочь лесной ведьмы и мышка-норушка.

— Что же ты предлагаешь, отпустить тебя на все четыре стороны? — удивился царь Выслав, — чтобы ты род наш по всему миру хулил и злословил?

— Не надо меня отпускать, я и сам уйду! — улыбнулся Ваня и крикнул с посвистом, — Волче, стань передо мной как лист перед травой.

Поднялся вихорь пыльный, стук да грохот. Откуда ни возьмись, появился Серый Волк.

— Я уж думал, что ты от печали или скудоумия слова заветные забыл, которые все двери для меня отворяют!

Волче рыкнул так, что стрельцы с алебардами отпрянули, а на луках тетивы полопались. Прыгнул Ваня на спину серому скакуну и взвился под охлупень терема. Ударил в окошко кулаком и выбил решетку. Вылетела Жар-птица и под облако взобралась, чтобы лучники снизу не достали. А Ваня перемахнул через стену царского двора и рванул по широкой улице столицы прямо к городским воротам. Ахнули стрельцы и дружинники. Помчался Ваня на сером скакуне, ветер в ушах свистит. Шла с базара баба пузатая, с корзиной капусты, на зад шлепнулась, все кочаны в стороны разлетелись. Перемахнул Серый Волк через телегу, гружеными тыквами, рыкнул от веселого азарта.

Но царь Выслав был не так-то прост как казался. И была еще ловкость у него молодецкая. Выхватил он из рук неторопкого стрельца лук.

— Ах ты, змеево отродье! Иван Змеевич! — крикнул он, прицелился и выстрелил.

Волк услыхал, сиганул и поймал стрелу брюхом, завыл, перекувыркнулся через голову. Ваня слетел с серого скакуна и плюхнулся у городских ворот. С изумлением он смотрел, как издалека бегут к ним дружинники. Оглянулся Ваня на волка, который брюхом стрелу принял, его, царевичеву спину спасая от отцовского гнева и ненависти, и обомлел. Лежал на земле, распластавшись, темнокудрый да темнобородый витязь со стрелой возле пупа. И расползалась по его серой льняной рубахе темное пятно.

— Волче? — прошептал Ваня, на четвереньках подбегая к нему.

— Иванушка-дурачок, сиди на печке да молчок… — криво улыбнулся тот и закрыл глаза.

Зарычал Ваня, на ноги поднялся, не боясь стрел калёных. Взрыл каблуками землю. По телу пробежала дрожь, раздался хлопок раскрывающихся крыльев. Застыли дружинники на миг, а потом и в рассыпную бросились. Остался один храбрец, натянул он тетиву, но выстрелить не успел. Огромный Огненный Змей, зацепив лапами умиравшего витязя, выдохнул струю пламени и взлетел над испуганными жителями столицы. Покружил он над царскими палатами, раздумывая, спалить их или оставить на потом. Увидел, как Заряна то руки заламывает, то собой царя загораживает, и полетел к темнеющему на горизонте лесу.

Второй полет в жизни! Но никакой радости. Несколько взмахов крыльями, и вот уже Иван Змеевич достиг кромки леса. Бережно опустился он с драгоценной ношей в лапах. На губах витязя пенилась розовая кровь.

— Как помочь тебе, волче?

— Яблочко молодильное истратил?

— Оглодок остался. Хотел закопать в землю, свою яблоньку вырастить, — уныло ответил Ваня, утирая злые слёзы.

— Давай, — улыбнулся витязь и через силу захрустел.

Ваня выдернул стрелу и отбросил, как гада ползучего.

— Как ты, волче?

— Покажешь потом, где хотел яблоню вырастить. Только с этим поторопиться надо, не позднее, чем заутреню. А то вырастет яблонька в самопроизвольном месте. Да не вздумай на Бабкин Ёжкин двор меня сводить, не хочешь же ты вечно живущую тёщу? — ответил витязь и тихо, через силу засмеялся.