Из поэзии 20-х годов

Прислушиваясь к шуршанью веток,

К теченью ночного ветра,

К биенью ночного пульса,

Я сижу у себя на постели.

До моего напряженного слуха

Добираются через окошко:

Резиновый шелест мака,

Огуречный мохнатый шорох,

Словно кожаный, хруст капусты,

И шипенье ползущей тыквы;

Настороживши белое ухо,

Подмявшись немного набок,

Сидит, как больная собака,

Рядом со мной подушка.

Так всегда, как только

На деревьях большие тени

Закачаются, как обезьяны,

Я сажусь у себя на постели

Изучать тишину и прохладу,

Думать о том и об этом,

Болтать босой ногой,

Водить ею, как кистью, по полу,

Беседовать с душой огорода…

И еще я видел в огороде,

В соломенной желтой шляпе,

Подбоченясь ромбами листьев,

Стоял молодой подсолнух.

И мальчик в сквозной рубашонке

Выбегал из дома и трогал

Под корнем сухую землю.

Качал головой и с террасы

Приносил свою кружку чая.

И вот я тогда подумал,

Что коммунизм, пожалуй,

Это не только мясо

У каждого в каждом супе,

Это уменье трогать,

Слышать, любить и видеть

Сердце у каждой вещи.

Это черта за нормой,

Кило и чуть-чуть добавок,

Метр и немного лишку,

Доктор и капля чувства

Для пузырька больного.

Коммунизм — это там, где слышат

Самый неслышный шорох,

Там, где умеют видеть

Невидимый оттиск света.

Это тогда, когда воля

Направлена в сердце жизни.

Когда понимают с полслова,

С полвзгляда узнают и верят.

Когда говорят с паровозом

Так же, как с человеком.

Когда угощают чаем

Даже простой подсолнух.

Оно уже близится, время,

Когда жизнерадостность вспыхнет

В каждом движенье тела.

Когда будет еще наука,

Не физика, не математика.

Наука искусства видеть

Диалектику каждой вещи,

Которая изучит кипенье

Ветра в листве березы,

Влияние шороха тени

На рост человеческой грусти,

Безумную страсть самовара

К семейству веселых чашек…

Которая научит слышать,

Вырвет из тайное тайных

Тысячу новых красок,

Умнет ощущение мира

Выше положенной нормы,

Чтоб через поры жизни

Проходил человек, как искра

Электромагнитного тока.

Что уплотняя атомность

В озон превращает воздух.

Оно набежит, это время…

Кидая друг другу эхо,

Стоят часовыми ели.

Подбиты снежным мехом

Зеленые их шинели.

Сложенные на платформе

Шпалы у ограды,

Напоминают по форме

Палочки шоколада.

Стены платформы шатки

И ветер ныряет в дыры,

Но играют в лошадки

Озябшие пассажиры.

И счетовод с машинисткой,

Живые еле-еле,

Усиленно мнут под мышкой

Худенькие портфели.

По телеграфным венам

Ветер шумит прибоем,

И сумрак приклеил к стенам

Сиреневые обои.

Так, поджидая случай,

Продрогнувши спозаранок,

Он дремлет с мечтой о лучшем,

Затерянный полустанок.

И только заслышав «скорый»,

Как будто удивленный,

Красный глаз семафора

Меняется на зеленый.

И в шапке дыма старше

И тяжелей от дыма,

Поезд железным маршем

Прокатывается мимо.

И лишь мигает мудро

Задней площадки сцена,

С проводником, — до абсурда

Похожим на Диогена.

И снова ветер острый,

Ели и косогоры,

И снова темнеет остов

Худеющего семафора.

Но хоть он и заскорузлый,

Он все же свой, близкий,

Этот клочок Союза

С замерзшею машинисткой.

И если я сетовать стану,

То я подумаю только:

Там, где есть маленький полустанок,

Возможна большая стройка.