Из воспоминаний

Уехали...

Как только было заключено соглашение с американцами, тон советской прессы резко изменился: в соглашение с советской властью входит могущественная Америка! Это -- лишь первый шаг... Затем "с нами хотят торговать" и вообще дела теперь пойдут иначе... Теперь остается лишь прикончить с Комитетом помощи контрреволюции, с этой занозой в крепком советском теле. Надо только найти форму... Как известно, творчество "форм" приканчивания с нежелательными элементами у большевиков достигает высокой виртуозности: лишь бы наметить жертву, а форма-- дело маленькое. И форма нашлась...

18-го августа вечером делегация должна была выехать. Но паспорта лежали в канцелярии, и не было валюты. Секретарь делегации был отправлен закончить все эти технические дела. Он ушел утром. Однако, как я уже говорила, настроение делегации было таково, что -- если бы он вернулся с паспортами и валютой -- вышла бы задержка: никто не укладывал вещей, никто не верил уже в этот отъезд. Это было даже не предчувствие. Это была уверенность, вытекавшая из понимания обстановки. В два часа дня в Комитет явился посланный из ВЦИКа: принес бумагу. В этой бумаге сообщалось о только что состоявшемся постановлении ВЦИКа: предложить Комитету отложить посылку делегации за границу и сосредоточить все силы на непосредственной работе в голодающих районах путем посылки туда членов Комитета в целях распределения продовольствия, руководства питательными пунктами и т. д.

Эта бумага никого не ошеломила. Надо было только поступить так, чтобы всемогущая власть почувствовала разницу между "соглашательством" и соглашением. Комитет этой бумагой ставился на колени; его самостоятельная работа прекращалась; его воля парализовалась распоряжением сверху и требованием беспрекословного повиновения; заключенное соглашение -- расторгалось, нарушалось самой властью. В сущности, для президиума было ясно, как надо было поступить. Неясно было одно: как отнесутся к неповиновению ВЦИКу члены Комитета ввиду крайней опасности подобного акта.

Однако раздумывать не было времени. Надо было действовать. Тотчас же позвонили Каменеву и сказали ему, что в 5 часов дня назначено заседание президиума.

-- Хорошо, я приеду, ответил он.

-- В 5 часов он приехал. Заседание президиума происходило вместе с делегацией. Каменев был очень бледен и чувствовал себя неловко: никому не смотрел в глаза. Объяснение было короткое. Члены президиума заявили ему, что на завтра они собирают экстренное собрание Комитета и вносят предложение о немедленном закрытии Комитета в виду нарушения властью основного пункта декрета о работе Комитета за границей.

-- Нарушение властью декрета... медленно и раздельно произнес Каменев. А знаете ли вы, господа, как называется ваше действие, ваше постановление о закрытии Комитета?

-- Будьте любезны, скажите, как это называется...

-- Это называется... -- снова раздельно произнес Каменев, -- это называется восстанием против высшего органа республики: восстанием против ВЦИКа...

-- Что же делать, ответили ему. Пусть это называется как угодно...

-- Да знаете ли вы, чем это грозит?! -- почти вскричал этот всегда спокойный председатель.

-- Комитет, как общественное учреждение, должен быть закрыт. А как поступят с его членами, это уже вопрос посторонний, ответили ему.

Он глубоко задумался.

-- Послушайте... -- произнес он, наконец. -- Я вас прошу отложить заседание Комитета на неделю. Соберем его в субботу... В пятницу я бы предложил собрать частное совещание членов Комитета для выяснения вопроса. Я не думаю, чтобы все члены были солидарны с постановлением президиума... А за эту неделю я выясню, чем руководствовался ВЦИК, вынося свое постановление. Быть может, мне удастся все это смягчить, изменить...

Чем руководствовался этот хитрый дипломат, предлагая отложить заседание Комитета на неделю, -- неизвестно. Быть может, он не хотел огорошить еще не уехавшего из Риги мистера Броуна этим подвигом советской власти. Президиуму и делегации было уже все равно, когда совершится последний акт: дело было ясное... И созыв собрания был отложен на неделю.

В пятницу ровно в 5 часов дня к подъезду Комитета стали подъезжать автомобили: на частное совещание всех членов Комитета явилось довольно много наркомов. Были Красин, Луначарский, Семашко, члены ВЦИКа, а среди них -- Смидович, который и взял на себя главную роль атаки на решение президиума.

Долго пространно говорил Смидович о том, какое впечатление произведет на "трудящихся" отказ членов Комитета от работы на местах. Было совершенно ясно, что именно этот пункт будет сделан центральным в их антикомитетской кампании. Весьма спокойно, и откровенно ораторы -- члены Комитета, выразили свое отношение к поведению представителей власти. Никто, говорили они, из членов Комитета не отказывается от работы на местах. Но намерение Комитета получить для этой именно цели средства за границей пресекается властью. Комитет становится привеском к бесчисленным советским организациям.

Существо общественной организации резко меняется. Мы совершенно уверены, что члены Комитета -- если они будут живы и здоровы -- после закрытия Комитета будут работать для голодающих через советские учреждения13. Волочить же по советским ухабам общественную организацию, не укладывающуюся в советскую конституцию, общественные люди не согласны. И потому -- вносят резолюцию о немедленном закрытии Комитета... Официальное ликвидационное собрание назначается на завтра же.

Уехали автомобили, остались перекинуться мыслями члены Комитета. Переживем ли эту ночь и удастся ли завтра провести в пленуме закрытие? Громадное удовлетворение доставила твердость всех решительно членов Комитета: ни колебаний, ни сомнений. А ведь люди не могли же не знать, что им грозит за "восстание против ВЦИКа"...

Ночь мы пережили. На следующий день к 5 часам особняк Комитета снова гудел как улей. Все члены Комитета на месте, в зале. Много гостей, -- инцидент держал Москву в большом напряжении. Явились и иностранные корреспонденты. Ждем пяти часов: явится ли Каменев? Бьет 5 часов. Его нет. Это -- первое его опоздание. Предлагают позвонить ему. Звоним. Отвечает секретарша:

-- Товарищ Каменев сейчас приедет...

Не прошло и пяти минут после этого ответа, как мы увидели картину: по тротуару вьется черная змея, -- один за другим идут люди в куртках с наганами за поясом... И сколько их! Вот подошли к подъезду. Отворилась дверь и -- во все комнаты буквально ворвалась эта рать, -- кожаная охрана советского государства...

Действовали быстро. Всех членов Комитета заперли в зал заседаний. Гостей и служащих развели по разным комнатам. Затем стали вызывать:

-- Член Комитета Вера Николаевна Фигнер!

Уводят.

-- Член Комитета Александр Иванович Южин-Сумбатов!

Уводят и его.

-- Член Комитета Лев Александрович Тарасевич!

Оказывается -- для освобождения. Также был освобожден и П. А. Садырин. Чем руководствовались, выделяя их из круговой поруки -- неизвестно.

В это время на Собачью Площадку снова стали подъезжать автомобили, но уже не наркомов, а ВЧК...

На них мы и уехали во Внутреннюю тюрьму ВЧК на Лубянке. Во всех квартирах членов Комитета в эту же ночь производились тщательные обыски.

Советская охранная машина, построенная по традиционному русскому образцу для борьбы со всяким проявлением "общественности", работала столь же четко, ворочая своими страшными колесами, как и многие такие же машины в прошлом: навыки к этому прививались веками... Когда-то, перед роспуском первой Государственной думы, Ф. И. Родичев бросил по адресу самодержавия угрозу: "Попробуйте распустить Думу. Это все равно, что разрушить иконостас Казанского собора!". Самодержавие угрозы не испугалось и дело свое сделало. За это оно жестоко поплатилось -- своей гибелью... Но не странная ли живучесть русских "исторических традиций"? Пришедшие на его место "революционеры" ни к чему не относятся с такой ненавистью, как к свободе общественной жизни, общественных организаций. С потрясающей легкостью они одинаково заносят свой меч и на Всенародное учредительное собрание, и на маленькую краснокрестную организацию, и даже... на иконостас Казанского собора! Вот уж подлинно:

Идут века, шумит война,

Встает мятеж, горят деревни,

А ты все та ж, моя страна,

В красе заплаканной и древней.

Да, все та же и в красе, заплаканной и древней, и в безобразии своем, веками неистребимом...