Из воспоминаний

Идея Комитета

В конце июня 1921 г. в Москву приехали из Саратова проф. А. А. Рыбников и кооператор М. И. Куховаренко. Достаточно было один раз поговорить с ними, чтобы почувствовать весь ужас надвинувшегося на восток России колоссального народного бедствия. Многие из старых общественников еще помнили такие же ужасы 1891 г. и сами участвовали в смягчении их. Но тогда ведь вся остальная Россия была еще крепка и достаточно богата, чтобы своими силами помочь выжженным солнцем голодным районам. В 1921 г. бедствие было тем безысходнее, что и вся остальная Россия была на краю голода. Это обстоятельство имело для инициаторов Комитета решающее значение: было совершенно очевидно, что помощь может прийти лишь извне, из-за границы. Было ясно и другое: на зов самой советской власти заграница не откликнется, -- блокада советской страны тогда еще не сдана была в архив. Все поэтому чувствовали, что что-то надо сделать именно общественникам, людям, которым поверят, голос которых услышат. Сделать, -- но что? Что могут сделать все эти люди, резко отодвинутые от всякого общественного дела, запуганные террором, разочарованные неудачами революции и подавленные своей собственной беспомощностью? Надо было -- как всегда -- думать коллективно.

Полуживое "Московское общество сельского хозяйства" собрало собрание для заслушания докладов двух посланцев Саратова, -- Рыбникова и Куховаренко. Зал Общества на Смоленском бульваре был переполнен. Профессора, агрономы, кооператоры, учителя. А с кафедры льется раздирающее душу повествование. Еще не пришло время жатвы, а голод уже развернулся во всей своей потрясающей беспощадности. Жатвы ждать нечего: все выжжено... Запасов -- никаких. Голодные люди уже сейчас, в июне, разбегаются из деревень. Привозят в Саратов детей и бросают их у порога детских домов. Кормить нечем. Но и Саратову кормить их также нечем. Катастрофа-- миллионов. То же самое в Самарской, Казанской, Симбирской губерниях. Пожар голода загорелся сразу во всем обширном восточном районе. Бедствие имеет тенденцию расползтись на юго-восток и на юг. И оттуда -- страшные вести...

Точно молотом ударяли эти ораторы по сердцам собравшихся. Тишина -- мертвая... На лица -- лучше не смотреть. Найдут ли исход? Вот заговорил председатель Общества А. И. Угримов. Предлагает организовать при Обществе сельского хозяйства комитет помощи голодающим. "Что же сможет сделать этот Комитет?" спрашивают мои соседи. Ведь и само-то Общество еще существует каким-то чудом. А где средства?

Ко мне подошел страшно бледный муж мой, С. Н. Прокопович. "Выслушать вот это и разойтись мы не можем, сказал он мне. Но и действовать старыми общественными методами при такой катастрофе -- это значит играть в бирюльки. Единственное средство -- призвать на помощь заграницу. А для этого...".

Я так и не дослушала, что надо сделать для этого: председатель вызывал мужа на кафедру. Речь его поразила интеллигентское собрание...

-- Господа! Нужно или сложить руки и отойти в сторону: не мы, дескать, причина этой катастрофы и мы вообще отстранены от всех и всяких дел. Я другого мнения. Сложить руки мы не имеем права. Морального права. Надо действовать. А если действовать, то нельзя отвернуться от той обстановки, в которой эти действия мы должны совершать. Мы не можем совершить никаких действий без согласия советской власти, без ее одобрения, без ее содействия. Играть в бирюльки в такой момент просто позорно. Надо довести до сведения советской власти о том, что мы сегодня слышали и о том, что мы желаем по мере наших сил принять участие в помощи голодающим. А затем уже вырабатывать формы этого участия. Другого пути нет. И я предлагаю избрать немедленно депутацию для посылки ее в Кремль, к председателю Совета народных комиссаров...".

В собрании не нашлось никого, кто бы возразил против такого метода действий. Хулители такого "соглашательства" объявились уже потом, в процессе действия Комитета... Сидевший рядом со мной бывший товарищ министра царского правительства В. И. Ковалевский, меланхолически заметил:

-- Конечно, другого пути нет... И хорошо, что министр свергнутого большевиками Временного правительства призывает к этому: личные счеты партий и лиц в такие тяжкие времена только еще больше углубят наше несчастье...

"Углублять несчастье" политическими счетами с большевиками не захотело и собрание. Тотчас же была избрана депутация из представителей О-ва Сел.-хоз. и двух докладчиков. Она должна была на другой же день отправиться в Кремль для беседы с Лениным. С этого момента интеллигентская Москва стала буквально лихорадочно следить за развитием начатого дела. Толки, разговоры, споры, непрерывные телефонные звонки: не знаете ли, принята депутация? Вчерашнее мертвое и подавленное безмолвие сменилось оживлением, предвкушением возможности какого-то нужного дела...

На другой день стало известно, что Ленин депутацию не принял. Управляющий делами Совета народных комиссаров объяснил почему: это дело, так сказать, "не подсудно" председателю; надо обратиться в соответствующий комиссариат, в данном случае в Наркомзем. Депутация отправилась туда, -- к тогдашнему наркому земледелия Теодоровичу. Не была принята и там. Под разными предлогами свидание откладывалось. Саратовские депутаты волновались: уехать ни с чем в голодный район они не могли. А между тем депутация -- совершенно основательно -- была оскорблена таким отношением. О собрании в Кремле не могли не знать, о цели депутации -- также. Почему не желают говорить? Более или менее близкие к коммунистам люди говорили: в Кремле -- большая растерянность, -- у них также есть свои сведения о катастрофе на востоке; идут совещания; решений еще никаких не принято; а коммунисты без коллективного решения не совершают никаких сепаратных поступков. Надо выждать... Такие разговоры, быть может, инспирированные, шли по городу.

Мы решили узнать из непосредственного источника, -- в чем дело. Я и муж мой отправились к А. М. Горькому с тем, чтобы просить его снестись с Лениным. Изложив ему все дело и все наши предположения, мы указали, какое тяжкое впечатление произвел в городе отказ от разговора с депутацией.

-- Не понимаю, -- почему так, сказал он. Идея Комитета -- идея ценная и в Кремле не могут отнестись к ней отрицательно. Я буду говорить с Ильичей и о результате сообщу вам. Повторяю, -- отрицательного отношения к такой идее в Кремле не может быть: несчастье надвигается и люди это не могут не понимать...

На другой же день Горький сообщил нам, что Ленин горячо сочувствует инициативе общественников и что весь вопрос в форме и в договоре о действиях. Об этом и будут с нами говорить. Кто -- он не сказал.

Весь этот день у нас ушел на переговоры с различными кругами интеллигенции, -- чтобы заранее знать, кто на такое дело пойдет. Случилось как-то так, что в этот день мы не получили ни одного отрицательного отзыва. Были скептики: на это дело Кремль не согласится. Но не было таких, которые считали бы этот ход неправильным или предосудительным с точки зрения общественно-политической. Как и на собрании сел.-хоз. Общества люди понимали, что момент -- исключительный; исключительны должны быть и наши решения, и наши действия.

В 10 часов вечера в тот же день в нашу квартиру позвонили.

-- Кто у телефона?

-- Лев Борисович Каменев. Я должен сообщить вам, Екатерина Дмитриевна, что идея Комитета встречает сочувствие. Не согласитесь ли вы и другие общественники пожаловать в Кремль для переговоров?

-- Вы, Лев Борисович, привыкли действовать коллективно. Позвольте и нам действовать также. Я и муж мой соберем собрание из лиц, желающих принять участие в этом деле. Собрание изберет несколько человек и поручит им вести переговоры. Определит и форму возможного построения Комитета.

-- Хорошо. Пусть будет так. В какой срок можете вы собрать собрание?

Условились о дне и часе переговоров в Кремле.

На другой же день было собрано собрание из 40-50 человек. Была, конечно, на нем и избранная Об-ом с.-хоз. депутация. На этом собрании было решено, что Комитет должен быть самостоятельным учреждением, которое начнет свои действия, лишь выработав положение о своей конструкции, утвержденное в законодательном порядке, т. е. путем особого декрета. Основы положения также вчерне были выработаны. Избраны были и лица, которым поручено было вести переговоры и докладывать о них вновь собранному собранию. Для переговоров с Кремлем были избраны: агроном А. П. Левицкий, кооператор П. А. Садырин, покойный проф. Л. А. Тарасевич и я. Кроме того, решено было просить А. М. Горького присутствовать при переговорах в качестве будущего члена Комитета. Он согласился.

В назначенный день и час вся депутация была у ворот Кремля. Обыкновенно неприступные, с латышско-русской охраной, требующей пропуска и документов, -- на этот раз ворота растворились быстро: охрана была предупреждена и вежливо пропустила нас, указав, как пройти к "товарищу Каменеву".

Уютный, чистый кабинет человека прочно устроившегося. По делам Лиги спасения детей мне приходилось бывать тоже в Кремлевских апартаментах Луначарского и в разных советских учреждениях. Всегда они оставляли впечатление какой-то непорядливости: точно люди собрались переезжать или переехали, но еще не устроились. Кабинет Каменева дышал спокойствием, сознанием прочности положения своего хозяина. Удобный "буржуазный" диван, кресла, шкафы для книг, обширная библиотека. Все солидно, чисто, ничто не носит следов той бедной полупустой квартирки, в которой мне когда-то пришлось быть у Каменевых в Аркашоне.

На диване уже сидел А. М. Горький. За все время переговоров он не проронил ни слова. С любопытством бытописателя наблюдал он сцену объяснения всесильного диктатора с недостреленными "контрреволюционерами", говорящими в этом "новом мире" какие-то старорежимные слова... А слова, действительно, были старорежимные:

-- О конституции Комитета...

Посланцы настаивали на издании особого декрета, который перечислял бы точно права и обязанности новой организации в недрах советского строя.

-- Вы еще так верите в конституции? -- иронически спросил Каменев.

-- Верим по-прежнему, если договаривающиеся стороны способны и желают выполнить условия договора... Но сейчас, в наших условиях, речь идет не о ценности конституции... Речь идет о чисто практическом деле, которое может быть сделано лишь тогда, когда обе стороны поймут, что надо делать. Верите ли вы, Лев Борисович, что разразившейся катастрофе можно помочь внутрирусскими средствами?

-- Нет, не верю, серьезно ответил Каменев.

-- Так вот наша "конституция" исходит именно из этого факта. Помочь может лишь заграница. Отношение заграницы к советской власти вы знаете. Помощь не притечет: будут думать, что помогают вам, Красной армии, но не голодающим. Нужна какая-то гарантия. Вот мы и предлагаем дать возможность старым общественникам эту гарантию дать... Ведь, старая общественность потому и "общественность", что она ни на какие фальшивые сделки не пойдет... И это за рубежом знают...

-- Так говорили посланцы.

-- Итак, вы настаиваете на декрете? Кто выработает этот декрет?

-- Мы...

-- С нашего согласия, конечно?

-- Ну, конечно...

-- Хорошо, я доложу Совнаркому и извещу вас. Простились, ушли. События развивались с быстротой чисто

большевистской. На другой же день Каменев сообщил, что Совнарком согласен издать положение о Комитете и просил представить текст его.

Тогда началась лихорадочная работа уже в недрах общественности.

Работа и... пытка.