Из золотых полей

Глава 16

Когда мисс Мэри заснула (это было слышно по ее ровному дыханию за стеной), Чесс тихо подошла к буфету, где хранились молоко и яйца, и, вбив сырое яйцо в кастрюлю с молоком, приготовила себе то, что она мысленно называла своей «детской смесью». Потом вышла с ней во двор и села на скамейку. Ночь была ясная, луна и звезды ярко блестели на безоблачном небе. Было прохладно, и Чесс порадовалась, что накинула поверх рубашки свой старый шерстяной капот.

Завтра воскресенье, и она поедет в Плезент-Гроув на почту. Письмо Нэйтену было уже готово, но она не написала ему про ребенка. Ведь Ливви могла и ошибиться. Чесс чувствовала себя как обычно, никаких перемен, в животе тоже не было новых ощущений. Она не могла поверить, что в самом деле беременна. Во всяком случае, у нее не было в этом полной уверенности.

Она начала пить молоко с яйцом. Это заняло довольно много времени, потому что она то и дело давилась. В следующий раз надо будет добавить в него немного сахара. Она будет аккуратно пить свою смесь, будет делать все, что ей сказала Ливви. Потому что Ливви, возможно, права.

Чесс запрокинула голову и посмотрела на далекое, полное таинственной красоты небо.

— Спасибо, — прошептала она.

Интересно, что сейчас делает Нэйтен? Может быть, он тоже не спит и смотрит на небо? Нет, думать так — романтическая глупость, и она не станет терять эти драгоценные минуты на подобную чепуху. Просто сидеть здесь, на скамейке, сознавать, что в ней, возможно, растет его ребенок, и любить его всем сердцем, всей душой — ей и этого довольно.

Завтра она получит его письмо и узнает, как подвигается строительство мельницы. Даже если ее стены выросли всего на одну-единственную доску, все равно это хорошая новость. Теперь каждый день приближает то время, когда они наконец заживут своим домом.

В ее письме тоже есть хорошие новости. К вечеру дождь прекратился, земля теперь мягкая, податливая, и пересаживание рассады на поле завершено.

И ей больше не надо работать бок о бок с Элвой.

— Мы поедем в город на повозке, Чейс, — щеки мисс Мэри раскраснелись от возбуждения. — Пока ты точила лясы со старой Ливви Олдербрук, приходил человек и принес добрую весть. В Плезент-Гроув приехал проповедник! Так что нынче у нас будет богослужение!

Чесс почувствовала, как к ее щекам тоже приливает краска. Значит, теперь она сможет провести в городе целый день, а не просто съездить в спешке туда и обратно. Там будет множество народа… музыка… жизнь… праздник…

Она надела жемчужные бусы и свой самый лучший наряд: юбку и белую блузку.

Молоко с яйцом она выпила без труда, потому что на сей раз добавила туда три ложки сахара. Свекрови Чесс сказала, что это укрепляющее средство, которое ей прописала Ливви.

— Она говорит, что у меня истощенный вид, — пояснила она.

Мэри Ричардсон фыркнула.

— Ну, конечно, это ведь не ее коровы и куры, — сказала она, но в ее голосе не было злобы. Она уже напевала свой любимый религиозный гимн.

Вечером, возвращаясь домой, вся семья распевала гимны. Чесс пела так же громко, как и остальные. Оказывается, у методистов намного больше красивых, мелодичных гимнов, чем у епископальной церкви. К ее немалому удивлению, методистское богослужение тоже мало чем отличалось от того, к чему привыкла она. Большинство текстов были те же, что и в молитвеннике, которым она пользовалась в маленькой старинной церкви около Хэрфилдса.

Пусть ее ребенок воспитывается в методистском вероисповедании, у нее не будет никаких возражений.

Если у нее все-таки родится ребенок. Сегодня она горячо молилась, чтобы старая Ливви оказалась права.

Майка играл на губной гармонике, аккомпанируя их ликующему пению. Допев один гимн, они тут же запевали другой. «Вперед, Христовы воины…», «Встаньте смело за Иисуса, о, воины креста…», «О, Господь, твердыня вечная, дай приют мне в лоне твоем…», «Велика милость твоя…», «Пребудь со мной…»

Нэйтен написал, что мельница уже построена. Они с Джимом начали сооружать водяное колесо.

Чесс приподняла толстый лист на несколько дюймов от земли и, согнувшись в три погибели, осмотрела его нижнюю поверхность. Слава Богу, все в порядке: гусениц нет.

Она ненавидела этих тварей. Они были длиннее, чем ее средний палец, и толще, чем большой. Их тела состояли из члеников, и если гусеница ползла, то казалось, что в середине у нее горб. Но по большей части они неподвижно сидели на нижней поверхности листа, который поедали, такие же ярко-зеленые, как и сам лист. Под каждым члеником у них было по четыре ножки, цепких, как крючки, и надо было одной рукой держать лист, а другой — отдирать их от него. Ножки-крючки упорно цеплялись за добычу, а тут еще липкая табачная смола, действующая, как клей. Но самое противное — это когда наконец отрываешь гусеницу от листа и она обвивается вокруг твоих пальцев или запястья, как будто ты табачный лист и она сейчас вцепится в тебя и начнет тебя обкусывать и есть. Когда держишь эту пакость в руке, становится ясно видно, что у нее есть самые настоящие рога.

Табачная гусеница была жутким, омерзительным чудовищем. Впервые увидев этого огромного зеленого членистого червя, Чесс завизжала.

Отдирая гусениц от табачных листьев, Чесс давила их ногами. Она изо всех сил топала ногой, вне себя от ненависти к отвращения. Иногда она продолжала топать, когда хруст под ее каблуком переходил в хлюпанье.

Сюзан тоже давила гусениц ногами. Остальные применяли другой способ: они брали гусеницу четырьмя пальцами и ногтем большого пальца распарывали ей живот. Получалось быстрее, но Чесс знала: если она дотронется до этого рогатого червяка голой рукой, то завизжит во все горло и уже не сможет остановиться. Ее белые перчатки почернели от смолы, но они все же представляли собой какую-то защиту.

Она приподняла следующий лист. По нему ползла гусеница. От отвращения у Чесс так перехватило горло, что она едва могла дышать. Она схватила зеленого червяка пальцами и отодрала его от листа.

Впереди нее работала Сюзан. Они обрабатывали один ряд растений.

Сюзан осматривала первое растение, Чесс — второе и так далее, Майка обирал гусениц с соседнего ряда табака и уже опережал Чесс и Сюзан на несколько ярдов.

Джош и Элва трудились далеко впереди: они тяпали мотыгами сорняки на обоих рядах растений.

Весь день от зари до зари шесть дней в неделю они четверо проводили на табачном поле. В иные дни Чесс работала мотыгой. Она предпочитала мотыгу гусеницам, но и все остальные — тоже, поэтому каждый чередовал один вид работы с другим. Обирания гусениц не мог избежать никто.

Работе не было конца. К тому времени, когда они кончали пропалывать и обирать последние ряды растений, гусеницы и сорняки вновь появлялись на тех, с которых они начали много дней назад. И так будет продолжаться, пока урожай табака не будет собран, то есть до августа.

А сейчас был только конец мая.

Но зато теперь Чесс вполне уверилась, что она и вправду беременна. Живот у нее был по-прежнему плоским, но груди округлились. Ей нравилось смотреть на них. Раньше они были почти незаметны, не то что у других женщин. Ее талия тоже раздалась, и бедра стали шире. Конечно, возможно, причиной тому были молоко и яйца, но она предпочитала думать, что ее фигура изменилась из-за ребенка, которого она носила.

Ложась спать, она всякий раз клала руки на живот. Ливви сказала, что скоро она почувствует, как малыш бьет ножками. Но она всегда сразу же засыпала и не успевала ничего ощутить.

Как только она почувствует шевеление там, внутри, она напишет Нэйтену и сообщит ему, что у них будет ребенок.

Она была бы счастливейшей женщиной в мире, если бы Бог не создал гусениц, поедающих табак.

В начале июня Чесс проснулась в середине ночи от движения в животе под ее ладонями.

«Наконец!» — подумала она, ликуя, и улыбнулась в темноте.

«Здравствуй, малыш», — тихо сказала она. Она наслаждалась этим сладостным ощущением более получаса. В женских делах Чесс была несведуща. Она и не подозревала, что у нее начались схватки. Только когда ее тело раскаленным ножом пронзила боль, она поняла, что произошло что-то неладное. Тогда она закричала.

После выкидыша Мэри Ричардсон отнеслась к ней с сочувствием.

— Я знаю, каково это — потерять ребенка, — сказала она. — Поспи, Чесс. Во сне ты сможешь хоть на время забыть о том, что случилось.

Это был единственный раз, когда мисс Мэри выказала своей невестке какое-то родственное чувство, единственный раз, когда она отбросила свою враждебность и не стала нарочно коверкать имя Чесс. Если бы Чесс не окаменела от горя, она бы заметила эту перемену и была бы рада. Но она ничего не замечала, ни на что не реагировала. Между нею и остальным миром непроницаемой стеною встало отчаяние.