Измена. Ушла красиво

Глава 10. Иван

Хватаю телефон мокрыми пальцами. Они скользят по гладкому экрану, не попадая по нужным цифрам. В висках стучит кровь, громче дождя, громче собственного дыхания. Набираю номер Ульяны. "Абонент недоступен." Холодный механический голос режет по нервам. Снова. Промахиваюсь мимо кнопок, руки трясутся. "Абонент недоступен."

Маша. Набираю. Те же гудки, растягивающиеся в бесконечность. Тот же бездушный автоответчик.

Стою на крыльце и смотрю, как красные габаритные огни ее машины медленно тают в дождевой пелене. Вода хлещет по лицу — холодные струи смешиваются с чем-то горячим и соленым на щеках. Не сразу понимаю, что плачу. Когда в последний раз плакал? Не помню. В горле першит, будто наждачной бумагой прошлись.

В правой руке сжимаю конверт. Белая бумага промокла. Чернила расплываются фиолетовыми разводами. Мое имя, написанное ее почерком — аккуратным, с легким наклоном вправо — превращается в размытое пятно. Исчезает. Как и она.

Красные точки становятся все меньше. Исчезли за деревьями.

Она уехала.

В груди — пустота. Такая огромная, что, кажется, проваливаюсь в нее, как в черную дыру. Все внутренности будто вырвали и оставили зияющую рану. Ноги подкашиваются. Хватаюсь за дверной косяк — шершавое дерево царапает ладонь.

Дождь усиливается. Капли барабанят по железной крыше веранды, стекают с волос за шиворот ледяными ручейками. Рубашка прилипла к спине мокрой тряпкой.

Двигаться не могу — стою и смотрю на пустую дорогу. Асфальт блестит, как черное зеркало. Минута. В ушах звенит. Две. Сердце колотится неровно, пропускает удары. Пять. На языке привкус меди.

Дорога пуста. Только дождь шуршит по листьям каштанов вдоль обочины.

Поворачиваюсь к дому. Входная дверь распахнута — выскочил, не думая закрыть.

Ноги не держат. Опускаюсь прямо на пол в прихожей, на холодный паркет. Спиной прислоняюсь к стене. Штукатурка неровная, колется через мокрую рубашку. Пальцы дрожат, когда поддеваю край конверта.

Достаю сложенный лист.

"Любимый..."

Первое слово бьет под дых сильнее, чем удар кулаком. Воздух вылетает из легких со свистом. Любимый. После всего, что я сделал, после всей грязи и лжи, она все еще называет меня...

"Как странно писать это слово, зная, что на самом деле происходило в нашем браке. Но ты любимый, даже после всего."

Глаза щиплет. Моргаю — буквы расплываются, превращаются в цветные кляксы. Тру лицо мокрой ладонью. Соль на губах.

"Ты был моим первым. Во всем. И я никогда ни на секунду не пожалела об этом."

Закрываю глаза. Вижу ее — девятнадцатилетнюю, с распущенными волосами цвета спелой пшеницы, в моей футболке, которая ей до колен. Утро после нашей первой ночи. Солнце пробивается сквозь дешевые занавески съемной квартиры, рисует золотые полосы на ее коже. Она смущается, прячет лицо в подушку, а я целую каждую веснушку на ее плечах. Считаю их — раз, два, три... семнадцать. "Я люблю тебя," — шепчу в ямочку между лопаток. "Навсегда," — отвечает она, и ее голос дрожит от счастья.

"Парадокс, но сердцу все равно, что его предали и по подлецу страдать не стоит. Я чертовы шесть лет пыталась заставить себя уйти. Заставить ненавидеть тебя, когда узнала о другой семье."

Шесть лет. Цифра обрушивается на меня, как лавина. Господи. Шесть лет она знала. Шесть лет просыпалась рядом со мной, зная правду. Шесть лет улыбалась, когда я возвращался "с работы". Шесть лет целовала меня перед сном, спрашивала, как прошел день, слушала мою ложь. Шесть лет жила с этим знанием, как с раковой опухолью, которая медленно пожирает изнутри.

В животе скручивает. Тошнота подкатывает к горлу.

Руки трясутся сильнее. Письмо выпадает, я подхватываю его на лету, оставляя мокрые отпечатки на размокшей бумаге. Чернила смазываются под пальцами.

"Знаешь, что самое страшное? Я сразу поняла, что это правда. Все встало на свои места, будто только этого последнего кусочка пазла мне и не хватало. Я просто не хотела видеть очевидного.

Мне было плевать сколько это длится. Месяц, год… Сколько раз ты целовал меня, думая о ней? Сколько раз целовал и любил ее. Выбирал ее. Сколько раз говорил, что задерживаешься на работе? Сколько 'деловых ужинов' было на самом деле свиданиями?".

Дышу через раз, хватая воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. В груди жжет. Сердце колотится неровно — то замирает, то срывается в бешеный галоп.

"Я металась от желания уйти, сбежать, исчезнуть из твоей жизни, сделав невыносимо больно, до готовности вечно ждать тебя домой. Вернуть любовь и оставить себе.

Но что-то окончательно сломалось. Возможно, все же есть предел, переступая который внутри остается только пустота."

Сломалось. Слышу этот звук — тихий хруст, как когда наступаешь на тонкий лед. Как хрустальный бокал, который роняешь на кафельный пол. Можно собрать осколки, попытаться склеить, но трещины останутся навсегда. И пить из него уже нельзя — порежешься. Будет красиво стоять на полке, напоминая о том, что было. О том, что разбил собственными руками.

"Не хочу ругани и выяснения отношений. Это ничего не даст да и… Перегорела за эти годы."

Перегорела. Выжгла себя изнутри, день за днем, год за годом. А я даже не заметил. Был слишком занят своей ложью, своей двойной жизнью, жонглированием двумя мирами, которые не должны были пересечься.

"Я всегда буду любить моего Ваню, который по три часа добирался из деревни на попутках, чтобы погулять полчаса в парке у моего дома и столько же добирался обратно."

Память накрывает волной. Вижу себя — двадцатилетнего, в потертой джинсовой куртке, с букетом полевых ромашек, завернутых в газету. Стою на обочине трассы, голосую. Мимо проносятся фуры, обдавая грязью. В кармане последние сто рублей. Три часа тряски в кузове грузовика, пахнущего соляркой и сеном. Полчаса счастья — ее рука в моей, ее смех, когда мы кормим уток черствым хлебом. И снова дорога, ночь, холодный ветер в кузове. Но я был счастлив. По-настоящему счастлив.

Того Вани больше нет. Я убил его. Убил в тот момент, когда впервые соврал Ульян. Когда возомнил себя достаточно умным, чтобы обмануть весь мир. Да и для чего все было.

"Он навсегда останется лучшим мужчиной в моей жизни. Я верю, что хотя бы часть из всего, что было между нами, было по-настоящему."

Все было по-настоящему, Уля. Все. Каждый день, каждый час, каждая минута. Каждое "люблю", сказанное тебе. Просто... Черт! Черт!

"Постарайся не искать меня. Нам больше не о чем говорить. По поводу развода с тобой свяжется адвокат…"

Письмо выпадает из онемевших пальцев. Медленно планирует вниз, кружась, как осенний лист. Ложится на мокрый паркет рядом с лужицей, натекшей с моей одежды.

Развод. Адвокат. Слова чужие, официальные. Чувств больше не осталось.

— Ма-а-ам! — Алискин голос прорезает оцепенение. — Тут папе плохо!

Ох, детка… Знала бы ты насколько плохо твоему. Знала бы, какую яму он сам себе выкопал. И как теперь из нее выбираться — не представляю.